Вот какая уж вымахала! Сделалась взрослой - перестала слушаться.
- И ты мне в матери записалась! - засмеялась Цзиньлянь и хлопнула Юйлоу. - А я, видишь, на старших с кулаками лезу.
- Вот глядите, до чего распоясалась! - говорила Юйлоу. - Старших бьет!
- А ты, сестрица, мужу уступай, - увещевала золовка. - Говорят, муж с женою ночь поспит, сто ночей потом будет милостив. А без волнений в жизни шагу не ступишь. Так внезапно близкого человека потерять! Близкий - он что палец на руке. Лишишься одного - вся рука заболит. Как вспомнит, так тоскует и кручинится. Ясное дело! А как же иначе?!
- Тосковать - тоскуй, но на все есть свое время, - не унималась Цзиньлянь. - Мы ведь такие же жены! А то одну возвышает, а других ест поедом. Это справедливо? Нас и так вроде выродков Лю Чжаня держат - не смей на люди показаться. А Старшая сидит у себя в дальних покоях и знать ничего не желает. Вы не видите, а он ведь что ни день заявляется пьяный и первым делом к той. Все на ее портрет не насмотрится, низкие поклоны отвешивает. Что-то себе под нос нашептывает да еду с палочками подносит - как за живой ухаживает. Ну к чему вся эта комедия?! И на нас еще злится, что траур сняли. Мы о ней ничего дурного не говорим, но не свекровь же она нам. Семь седмиц в трауре ходили и хватит. Сколько из-за этого неприятностей было!
- Вы, сестрицы, видите одно, но упускаете другое, - продолжала настаивать золовка Ян.
- Как летит время! - воскликнула старшая невестка У. - Седьмая седмица вышла! Скоро, наверно, и сотый день подойдет?
- Когда будет сотый день? - спросила золовка.
- Рано еще, - отвечала Юэнян. - В двадцать шестой день последней луны.
- Надо будет помянуть! Почитать по усопшей, - заметила монахиня Ван.
- Под Новый год хлопот не оберешься, - заметила Юэнян. - А что читать собираетесь? Хозяин, наверно, только под самый канун года закажет молебен.
Тем временем Сяоюй подала каждой по чашке ароматного чаю, после чего Юэнян вымыла руки, подложила в курильницу благовоний и стала слушать мать Сюэ, приступившую к буддийской проповеди.
Начала монахиня с псалма:
Пришло к нам ясное учение
От патриархов чань-буддизма.
Но разнеслось мирским течением,
В даль от носителей харизмы.
Как сорванные с дерева листы:
Под ветром им легко кружить-плясать,
Легко упасть на землю с высоты,
И лишь на ветку не вернуться вспять.
Стихи сии говорят о монашестве, о заповедях и подвиге иноческом, соблюсти кои труднее всего. Ведь человек подобен железному древу, как его цветам легко опасть, но трудно появиться на ветвях, так и человеку пасть легко, стать же патриархом веры буддийской куда сложнее.
Так вот. Дело было в первые годы правления под девизом Порядка и Спокойствия в пагоде Целомудренной Любви, которая находилась в Южных горах за воротами Цяньтан, что в Нинхайском военном поселении Чжэцзяна. Жили-были в том древнем монастыре два истинных подвижника веры. Одного звали Наставником Пяти заповедей, другого - Наставником Просветления. Каковы же эти пять заповедей? Первая заповедь - не убий; вторая - не укради; третья - не прельщайся зовом сладострастным и красою телесной; четвертая - не пей вина и не вкушай скоромного; пятая - не изрекай словес лживых и прельщающих. А что такое просветление? А то, что, очистив свой разум и узрев сущность своей природы, он проник в истинные свойства человеческой души и достиг просветления.
Наставник Пяти заповедей, тридцати одного года от роду, облик являл странный: был кривым на левый глаз, а ростом не достигал и трех чи. В миру его звали Цзиньшань - Златой Алтарь, а прозывался он Верующим в Будду. Учение он постиг в совершенстве. Жили они с Наставником Просветления как братья. Вместе взошли в обитель святую и предстали пред Старшим наставником. Тот, убедившись, сколь велики познания инока Пяти заповедей в законе буддовом, оставил его в монастыре и сделал старшим средь братии. Немного лет прошло, и достиг полного прозрения Старший наставник. Тогда, отдав должное его достоинствам, выбрали иноки Наставника Пяти заповедей своим настоятелем. Каждый день погружался тот в сидячую медитацию.
Другому иноку, Наставнику Просветления, было двадцать девять лет. С круглой головой и огромными ушами, широким лицом и четырехугольным ртом, был он огромного роста и походил на архата. В миру носил фамилию Ван. Жили оба подвижника как братья родные. И во время проповедей на одну циновку садились.
И вот однажды, в самом конце зимы и начале весны, морозная стояла погода. Два дня шел снег. А когда он перестал и небо разъяснилось, Наставник Пяти Заповедей с утра воссел на кресло для сидячей медитации. Вдруг до ушей его донесся едва слышный плач младенца. Подозвал он тогда верного и неотлучного своего послушника Цинъи. «Сходи, - говорит, - к наружным воротам и узнай, в чем дело. Потом мне скажешь». Открыл послушник врата и видит: прямо на снегу под сосною лежит рваная подстилка, а на ней младенец. «Кто же, - думает, - его тут оставил?» Подошел поближе, смотрит: девочка полугодовалая в тряпье завернута, а на грудке - бумажка, на которой указано точное время ее рождения.
И думает послушник Цинъи: «Лучше жизнь человеку спасти, нежели семиярусную пагоду воздвигнуть». Поторопился он сообщить настоятелю. «Похвальна редкая сердечная доброта твоя, очень похвальна!» - молвил настоятель. Взял тогда Цинъи младенца на руки и принес к себе в келью. Спас жизнь, доброе дело сделал. Стал растить девочку, а когда той сравнялся год, настоятель дал ей имя Хунлянь, что значит Алая Лилия. Бежали дни, сменялись луны. Росла девочка в монастыре, и никто об этом не знал. Да и сам настоятель со временем запамятовал.
Так незаметно, исполнилось Хунлянь шестнадцать. Уходит, бывало, Цинъи из кельи - дверь на замок, придет - изнутри замкнет. Берег ее как дочь родную. Одевал ее как послушника монастырского. Росла девочка красивая и смышленая. Без дела не сидела - то шить возьмется, то вышивает. Уж подумывал Цинъи обзавестись зятем. Ведь тогда будет кому ухаживать за старым монахом и проводить его в последний путь.
Но вот однажды, в шестую луну, когда стояла жара, Наставник Пяти заповедей вспомнил вдруг о случившемся десяток с лишним лет назад и, миновав залу Тысячи будд, оказался у кельи Цинъи. «Отец настоятель? - удивился Цинъи. - Что вас привело ко мне?» «Где девица Хунлянь?» - спросил настоятель.
Цинъи скрыть Хунлянь не решился и пригласил настоятеля в келью. Стоило же тому увидеть девушку, как были отброшены заповеди и пробудились любострастные мысли. И наказал он Цинъи: «Приведешь ее ко мне на закате. Да не ослушайся! Сделаешь по-моему, возвышу тебя, но никому ни слова». Не посмел ослушаться настоятеля Цинъи, но про себя подумал: «Опорочит он девушку». Заметил настоятель, что неохотно согласился Цинъи, зазвал его к себе в келью и поднес десять лянов серебра, а еще и ставленую грамоту вручил. Пришлось Цинъи принять серебро. Повел он вечером Хунлянь в келью настоятеля. И опорочил настоятель девушку, стал ее запирать у себя за спальнею, в комнате, скрытой пологом.
Его духовный брат, Наставник Просветления, выйдя из состояния самадхи, в котором он пребывал, находясь на ложе для медитации, уде знал: преступил настоятель заповедь - не прельщайся красотою телесной и растлил Хунлянь-девицу, свернул со стези добродетелей, по которой следовал многие годы. И решил: «Взову-ка я к рассудку его, отвращу от греха».
Распустились на другой день пред монастырскими вратами лотосы и лилии. Велел он послушнику нарвать белых лилий, поставил их в вазу с узким горлышком и пригласил брата полюбоваться их красотой. Немного погодя пришел настоятель. Сели наставники. Наставник Просветления и говорит: «Гляди, брат, какое обилие цветов! Я пригласил тебя полюбоваться их красотой и сочинить стихи». Послушник подал чай, потом приготовил драгоценные принадлежности ученого мужа. «Какой же цветок воспеть?» - спросил настоятель. «Воспой лилию», - предложил брат. Настоятель взмахнул кистью и набросал четверостишие:
На стебельке раскрылся лотоса бутон,
Вблизи с благоуханным розовым кустом,
Гранат горит парчовым огненным ковром…
Всех лилия нежней с молочным лепестком.
«Раз брат наставник сочинил, я не останусь в долгу», - молвил Наставник Просветления и, взяв кисть, написал:
Ива, персик, абрикос
Меж собою шелестят -
Растревожил их вопрос:
Чей же тоньше аромат?
Чьей пыльцою с высоты
Дышит облачная гладь?
Красной лилией цветы
Все хотят благоухать.
Написал и громко рассмеялся. Услыхал его стихи Наставник Пяти заповедей и сердцем сразу прозрел. Совестно ему стало, повернулся и удалился к себе в келью. «Кипяти воду скорей!» - наказал он послушнику, переоделся в новое облачение, достал бумагу и поспешно написал:
Уже сорок семь мне годов от рожденья!
Нарушил я заповедь - нет мне спасенья!
Но верой даровано успокоенье -
Уйду в лоно вечности без промедленья!
Хоть брат угадал мой поступок презренный,
К чему досаждать покаяньями ближним?!
Ведь жизнь наша молнией вспыхнет мгновенной,
Погаснет - и небо опять станет прежним.
Положил он исповедь свою перед изображением Будды, вернулся на ложе для медитации и сидя преставился. Послушник тот же час сообщил о случившемся Наставнику Просветления. Тот, сильно удивленный, предстал перед изображением Будды и увидел поэтическую исповедь ушедшего из мира. «Да, всем ты был хорош, - размышлял монах. - Жаль только завет нарушил. Ты ушел мужчиною, но не верил в Три святыни, уничтожил Будду в душе своей и опозорил иноческий сан. Тебе предстоят муки в перерождениях, без которых ты не сможешь вернуться на путь истины. И как тяжело от этого на душе! Ты говоришь: уходишь и я не стану идти за тобой …» Он вернулся к себе в келью, велел послушнику согреть воды для омовения и сел на ложе для медитации. «Я поспешу вослед за иноком Пяти заповедей, - сказал он послушнику, - А вы положите останки наши в саркофаги и по истечении трех дней предадите сожжению в одночасье». Сказал так и тоже преставился. В один день два наставника почили.
Невероятное событие всполошило монастырскую братию и тотчас же молвой разнеслось по всей округе. Молящихся и жертвователей стеклось видимо-невидимо. Усопших предали сожжению перед обителью. Немного погодя, Цинъи выдал Хунлянь замуж за простолюдина и тем обрел себе поддержку в старости. А через несколько дней совершилось перерождение Наставника Пяти заповедей. Он явился на свет в округе Мэйчжоу, в Западной Сычуани, в облике сына Су Лаоцюаня, жившего отшельником. Звали его Су Ши, по прозванию Цзычжань, а известен он стал под прозванием Дунпо - Восточный склон. Наставник Просветления после перерождения получил имя Дуаньцин. Стал он сыном тамошнего жителя Се Даофа, впоследствии принял постриг и в монашестве был известен под именем Фоинь, то есть След Будды. Опять они жили рядом и водили сердечную дружбу.
Да,
В Сычуани теперь возродились они.
Свет Будды сияет для чистых сердец.
Вдруг: «Грех я узнал, друг, меня извини,
В обитель уйду, праздной жизни конец».
Журчит ручеек, веселит полну грудь.
Ах, как, ароматны весенние дни!
Но перст указует к познанию путь:
К Хунлянь - Красной Лилии больше не льни.
Монахиня Сюэ кончила.
Ланьсян принесла из покоев Юйлоу два короба с затейливо приготовленными постными закусками, фруктами, печеньем и сластями. Убрав со стола курильницу, она расставила яства и чай. Хозяйки вместе с монахинями принялись лакомиться. Немного погодя подали скоромные кушанья и открыли жбан с вином феи Магу. Хозяйки, усевшись вокруг жаровни, осушили чарки.
Юэнян начала партию в кости со своей старшей невесткой У, а Цзиньлянь и Ли Цзяоэр играли на пальцах. Юйсяо разливала вино и под столом подсказывала Цзиньлянь, отчего та все время выигрывала и заставляла Цзяоэр пить штрафные.
- Давай я с тобой сыграю, - обратилась к Цзиньлянь Юйлоу. - А то ты ее обыгрываешь.
Юйлоу велела Цзиньлянь вынуть руки из рукавов и не класть на колени, а Юйсяо отойти в сторону.
В тот вечер Юйлоу заставила Цзиньлянь выпить не одну штрафную чарку, а барышню Юй попросила спеть.
- Спой «Жалобы в теченье пяти ночных страж», - заказала Юэнян.
Барышня Юй настроила струны и запела высоким голосом.
На мотив «Яшмовые ветки сплелись»:
Багровые тучи сплошной пеленой,
И белые пчелы кружат надо мной.
Порывистый ветер дыханье обжег.
О как ты жесток!
А мать и отец укоряют меня,
Что сохну и вяну я день ото дня.
Где ты, мой ночной легкомысленный бражник?
Меня оглушат еженощные стражи!
На мотив «Золотые письмена»:
Вот ночь над землей - как жестока разлука.
Листочек письма - а о встрече ни звука,
И слезы блестят на щеках моих влажных,
Считаю все стражи.
На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:
Повеяло стужей на первую стражу.
Себя обнимая, дрожу я и стражду -
Не греет. Вторая приблизилась стража…
Мне, брошенной, страшно!
На тот же мотив:
Когда ты ушел опушалася слива -
А нынче кружит поздний лист сиротливо.
В мечтах твои руки горячечно глажу…
Вторую жду стражу!
На мотив «Золотые письмена»:
Я сутками жду безнадежно и кротко.
Тебя закружила певичка-красотка.
Ты с ней, предназначенной всем на продажу,
Уж третюю стражу.
На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:
Лучина сгорела, а ночь продолжалась.
Тебе незнакома, наверное, жалость!
Я чахну, болею от горьких лишений,
Мой стан исхудал, как когда-то у Шэня.
Она для тебя и нежнее, и краше?..
Бессонны три стражи!
На мотив «Золотые письмена»:
Мой стан исхудал, как когда-то у Шэня,
Снести невозможно надежд сокрушенье.
Ты ей покупаешь парчовые платья,
А мне даже зеркала нет на полатях.
С болезненным сердцебиеньем не слажу,
Четвертую стражу!
На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:
Про горькие слезы подушка расскажет.
Во храме, любви я отрезала даже
Свои вороные тяжелые пряди.
Ласкающих пальцев безумия ради,
Властитель Судеб, твой привратник на страже
Мне путь преградил у земного порога…
Как Иву Чжантайскую бросил бы княжич,
Так милый кору обрезает жестоко.
Уже побелела ограды стена,
Уже побледнела ночная луна.
На небе четвертой губительной стражи.
В тумане лебяжьем!
На мотив «Золотые письмена»:
Ужель не вернуть дорогую пропажу?!
У терема жду, прислонившись к стене я,
От мыслей морозных и слез коченея,
Всю пятую стражу.
На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:
Все жгу фимиамы… Алтарь уже в саже!
Молюсь, чтоб тебя не утратить навеки.
Румяна и пудру невольно размажу -
Подушку зальют красно-белые реки…
Насмешников - тьма, нет любовной опеки…
Я солью заклею опухшие веки
Под крик петушиный на пятую стражу.
На мотив «Золотые письмена»:
Закончился страж перестук ежечасный,
И ворон замерз и закаркал, злосчастный,
Звенят бубенцы под стрехой безучастно,
Уснуть не дают. Я смешно и напрасно
Обманщика жду и не сплю до рассвета,
А он без меня развлекается где-то.
На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:
Мне брови с утра подводить нету прока,
Готовить наряды - пустая морока -
Давно миновали свидания сроки…
Но вдруг, под стрехой затрещали сороки,
Служанка, влетев, прокричала с порога:
«Вернулся!» И я испугалась немного.
С любимым взойду я под шелковый полог,
И день будет долог!
На мотив «На заднем дворике цветок»:
Ушел, и полгода ни слуху, ни духу -
Нашел себе где-то, видать, потаскуху.
А я еженощно считала тут стражи
И думала, ищешь ты славной карьеры,
А ты пировал, легкомысленный бражник,
Средь дымных цветов, одурманен без меры.
Ночной темноты в одиночестве труся,
Свечи до рассвета порой не гасила.
Ждала вечерами я вестника-гуся,
Но где его, черта, так долго носило!
С любимым ласкалась всю ночь и весь день я,
И знала, что это, увы, сновиденья.
На мотив «Ивовый листочек»:
Ах!
Под брачным покрывалом из парчи
Любовный шепот больше не звучит.
Увидят все: мой свадебный обряд
У духа моря в храме претворят.
Свидетель Небо, не на мне вина,
А на тебе, нестойком, как волна.
Заключительная ария:
Под пологом с кистями из парчи
Два сердца, как одно, стучат в ночи.
Под покрывалом шелковым прозрачным
Предела нет счастливым играм брачным.
Тем временем Юйлоу то и дело выигрывала у Цзиньлянь, и последней пришлось осушить с десяток штрафных чарок, после чего она направилась к себе. Она долго стучалась. Наконец ей открыли калитку. Перед ней стояла Цюцзюй и протирала заспанные глаза.
- Спала, мерзавка, рабское отродье? - заругалась Цзиньлянь.
- Я не спала, отвечала Цюцзюй.
- Я же вижу! - продолжала хозяйка. - Нечего мне голову морочить! Тебе хоть бы хны. Нет бы - встретить. Батюшка спит?
- Давно почивает, - отвечала служанка.
Цзиньлянь прошла в отапливаемую спальню и, приподняв юбку, села на кан поближе к теплу. Она велела Цюцзюй подать чаю, и та торопливо налила чашку.
- Фу! Грязными своими лапами, мерзавка? - заругалась хозяйка. - Чего ты мне кипяток подаешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210
- И ты мне в матери записалась! - засмеялась Цзиньлянь и хлопнула Юйлоу. - А я, видишь, на старших с кулаками лезу.
- Вот глядите, до чего распоясалась! - говорила Юйлоу. - Старших бьет!
- А ты, сестрица, мужу уступай, - увещевала золовка. - Говорят, муж с женою ночь поспит, сто ночей потом будет милостив. А без волнений в жизни шагу не ступишь. Так внезапно близкого человека потерять! Близкий - он что палец на руке. Лишишься одного - вся рука заболит. Как вспомнит, так тоскует и кручинится. Ясное дело! А как же иначе?!
- Тосковать - тоскуй, но на все есть свое время, - не унималась Цзиньлянь. - Мы ведь такие же жены! А то одну возвышает, а других ест поедом. Это справедливо? Нас и так вроде выродков Лю Чжаня держат - не смей на люди показаться. А Старшая сидит у себя в дальних покоях и знать ничего не желает. Вы не видите, а он ведь что ни день заявляется пьяный и первым делом к той. Все на ее портрет не насмотрится, низкие поклоны отвешивает. Что-то себе под нос нашептывает да еду с палочками подносит - как за живой ухаживает. Ну к чему вся эта комедия?! И на нас еще злится, что траур сняли. Мы о ней ничего дурного не говорим, но не свекровь же она нам. Семь седмиц в трауре ходили и хватит. Сколько из-за этого неприятностей было!
- Вы, сестрицы, видите одно, но упускаете другое, - продолжала настаивать золовка Ян.
- Как летит время! - воскликнула старшая невестка У. - Седьмая седмица вышла! Скоро, наверно, и сотый день подойдет?
- Когда будет сотый день? - спросила золовка.
- Рано еще, - отвечала Юэнян. - В двадцать шестой день последней луны.
- Надо будет помянуть! Почитать по усопшей, - заметила монахиня Ван.
- Под Новый год хлопот не оберешься, - заметила Юэнян. - А что читать собираетесь? Хозяин, наверно, только под самый канун года закажет молебен.
Тем временем Сяоюй подала каждой по чашке ароматного чаю, после чего Юэнян вымыла руки, подложила в курильницу благовоний и стала слушать мать Сюэ, приступившую к буддийской проповеди.
Начала монахиня с псалма:
Пришло к нам ясное учение
От патриархов чань-буддизма.
Но разнеслось мирским течением,
В даль от носителей харизмы.
Как сорванные с дерева листы:
Под ветром им легко кружить-плясать,
Легко упасть на землю с высоты,
И лишь на ветку не вернуться вспять.
Стихи сии говорят о монашестве, о заповедях и подвиге иноческом, соблюсти кои труднее всего. Ведь человек подобен железному древу, как его цветам легко опасть, но трудно появиться на ветвях, так и человеку пасть легко, стать же патриархом веры буддийской куда сложнее.
Так вот. Дело было в первые годы правления под девизом Порядка и Спокойствия в пагоде Целомудренной Любви, которая находилась в Южных горах за воротами Цяньтан, что в Нинхайском военном поселении Чжэцзяна. Жили-были в том древнем монастыре два истинных подвижника веры. Одного звали Наставником Пяти заповедей, другого - Наставником Просветления. Каковы же эти пять заповедей? Первая заповедь - не убий; вторая - не укради; третья - не прельщайся зовом сладострастным и красою телесной; четвертая - не пей вина и не вкушай скоромного; пятая - не изрекай словес лживых и прельщающих. А что такое просветление? А то, что, очистив свой разум и узрев сущность своей природы, он проник в истинные свойства человеческой души и достиг просветления.
Наставник Пяти заповедей, тридцати одного года от роду, облик являл странный: был кривым на левый глаз, а ростом не достигал и трех чи. В миру его звали Цзиньшань - Златой Алтарь, а прозывался он Верующим в Будду. Учение он постиг в совершенстве. Жили они с Наставником Просветления как братья. Вместе взошли в обитель святую и предстали пред Старшим наставником. Тот, убедившись, сколь велики познания инока Пяти заповедей в законе буддовом, оставил его в монастыре и сделал старшим средь братии. Немного лет прошло, и достиг полного прозрения Старший наставник. Тогда, отдав должное его достоинствам, выбрали иноки Наставника Пяти заповедей своим настоятелем. Каждый день погружался тот в сидячую медитацию.
Другому иноку, Наставнику Просветления, было двадцать девять лет. С круглой головой и огромными ушами, широким лицом и четырехугольным ртом, был он огромного роста и походил на архата. В миру носил фамилию Ван. Жили оба подвижника как братья родные. И во время проповедей на одну циновку садились.
И вот однажды, в самом конце зимы и начале весны, морозная стояла погода. Два дня шел снег. А когда он перестал и небо разъяснилось, Наставник Пяти Заповедей с утра воссел на кресло для сидячей медитации. Вдруг до ушей его донесся едва слышный плач младенца. Подозвал он тогда верного и неотлучного своего послушника Цинъи. «Сходи, - говорит, - к наружным воротам и узнай, в чем дело. Потом мне скажешь». Открыл послушник врата и видит: прямо на снегу под сосною лежит рваная подстилка, а на ней младенец. «Кто же, - думает, - его тут оставил?» Подошел поближе, смотрит: девочка полугодовалая в тряпье завернута, а на грудке - бумажка, на которой указано точное время ее рождения.
И думает послушник Цинъи: «Лучше жизнь человеку спасти, нежели семиярусную пагоду воздвигнуть». Поторопился он сообщить настоятелю. «Похвальна редкая сердечная доброта твоя, очень похвальна!» - молвил настоятель. Взял тогда Цинъи младенца на руки и принес к себе в келью. Спас жизнь, доброе дело сделал. Стал растить девочку, а когда той сравнялся год, настоятель дал ей имя Хунлянь, что значит Алая Лилия. Бежали дни, сменялись луны. Росла девочка в монастыре, и никто об этом не знал. Да и сам настоятель со временем запамятовал.
Так незаметно, исполнилось Хунлянь шестнадцать. Уходит, бывало, Цинъи из кельи - дверь на замок, придет - изнутри замкнет. Берег ее как дочь родную. Одевал ее как послушника монастырского. Росла девочка красивая и смышленая. Без дела не сидела - то шить возьмется, то вышивает. Уж подумывал Цинъи обзавестись зятем. Ведь тогда будет кому ухаживать за старым монахом и проводить его в последний путь.
Но вот однажды, в шестую луну, когда стояла жара, Наставник Пяти заповедей вспомнил вдруг о случившемся десяток с лишним лет назад и, миновав залу Тысячи будд, оказался у кельи Цинъи. «Отец настоятель? - удивился Цинъи. - Что вас привело ко мне?» «Где девица Хунлянь?» - спросил настоятель.
Цинъи скрыть Хунлянь не решился и пригласил настоятеля в келью. Стоило же тому увидеть девушку, как были отброшены заповеди и пробудились любострастные мысли. И наказал он Цинъи: «Приведешь ее ко мне на закате. Да не ослушайся! Сделаешь по-моему, возвышу тебя, но никому ни слова». Не посмел ослушаться настоятеля Цинъи, но про себя подумал: «Опорочит он девушку». Заметил настоятель, что неохотно согласился Цинъи, зазвал его к себе в келью и поднес десять лянов серебра, а еще и ставленую грамоту вручил. Пришлось Цинъи принять серебро. Повел он вечером Хунлянь в келью настоятеля. И опорочил настоятель девушку, стал ее запирать у себя за спальнею, в комнате, скрытой пологом.
Его духовный брат, Наставник Просветления, выйдя из состояния самадхи, в котором он пребывал, находясь на ложе для медитации, уде знал: преступил настоятель заповедь - не прельщайся красотою телесной и растлил Хунлянь-девицу, свернул со стези добродетелей, по которой следовал многие годы. И решил: «Взову-ка я к рассудку его, отвращу от греха».
Распустились на другой день пред монастырскими вратами лотосы и лилии. Велел он послушнику нарвать белых лилий, поставил их в вазу с узким горлышком и пригласил брата полюбоваться их красотой. Немного погодя пришел настоятель. Сели наставники. Наставник Просветления и говорит: «Гляди, брат, какое обилие цветов! Я пригласил тебя полюбоваться их красотой и сочинить стихи». Послушник подал чай, потом приготовил драгоценные принадлежности ученого мужа. «Какой же цветок воспеть?» - спросил настоятель. «Воспой лилию», - предложил брат. Настоятель взмахнул кистью и набросал четверостишие:
На стебельке раскрылся лотоса бутон,
Вблизи с благоуханным розовым кустом,
Гранат горит парчовым огненным ковром…
Всех лилия нежней с молочным лепестком.
«Раз брат наставник сочинил, я не останусь в долгу», - молвил Наставник Просветления и, взяв кисть, написал:
Ива, персик, абрикос
Меж собою шелестят -
Растревожил их вопрос:
Чей же тоньше аромат?
Чьей пыльцою с высоты
Дышит облачная гладь?
Красной лилией цветы
Все хотят благоухать.
Написал и громко рассмеялся. Услыхал его стихи Наставник Пяти заповедей и сердцем сразу прозрел. Совестно ему стало, повернулся и удалился к себе в келью. «Кипяти воду скорей!» - наказал он послушнику, переоделся в новое облачение, достал бумагу и поспешно написал:
Уже сорок семь мне годов от рожденья!
Нарушил я заповедь - нет мне спасенья!
Но верой даровано успокоенье -
Уйду в лоно вечности без промедленья!
Хоть брат угадал мой поступок презренный,
К чему досаждать покаяньями ближним?!
Ведь жизнь наша молнией вспыхнет мгновенной,
Погаснет - и небо опять станет прежним.
Положил он исповедь свою перед изображением Будды, вернулся на ложе для медитации и сидя преставился. Послушник тот же час сообщил о случившемся Наставнику Просветления. Тот, сильно удивленный, предстал перед изображением Будды и увидел поэтическую исповедь ушедшего из мира. «Да, всем ты был хорош, - размышлял монах. - Жаль только завет нарушил. Ты ушел мужчиною, но не верил в Три святыни, уничтожил Будду в душе своей и опозорил иноческий сан. Тебе предстоят муки в перерождениях, без которых ты не сможешь вернуться на путь истины. И как тяжело от этого на душе! Ты говоришь: уходишь и я не стану идти за тобой …» Он вернулся к себе в келью, велел послушнику согреть воды для омовения и сел на ложе для медитации. «Я поспешу вослед за иноком Пяти заповедей, - сказал он послушнику, - А вы положите останки наши в саркофаги и по истечении трех дней предадите сожжению в одночасье». Сказал так и тоже преставился. В один день два наставника почили.
Невероятное событие всполошило монастырскую братию и тотчас же молвой разнеслось по всей округе. Молящихся и жертвователей стеклось видимо-невидимо. Усопших предали сожжению перед обителью. Немного погодя, Цинъи выдал Хунлянь замуж за простолюдина и тем обрел себе поддержку в старости. А через несколько дней совершилось перерождение Наставника Пяти заповедей. Он явился на свет в округе Мэйчжоу, в Западной Сычуани, в облике сына Су Лаоцюаня, жившего отшельником. Звали его Су Ши, по прозванию Цзычжань, а известен он стал под прозванием Дунпо - Восточный склон. Наставник Просветления после перерождения получил имя Дуаньцин. Стал он сыном тамошнего жителя Се Даофа, впоследствии принял постриг и в монашестве был известен под именем Фоинь, то есть След Будды. Опять они жили рядом и водили сердечную дружбу.
Да,
В Сычуани теперь возродились они.
Свет Будды сияет для чистых сердец.
Вдруг: «Грех я узнал, друг, меня извини,
В обитель уйду, праздной жизни конец».
Журчит ручеек, веселит полну грудь.
Ах, как, ароматны весенние дни!
Но перст указует к познанию путь:
К Хунлянь - Красной Лилии больше не льни.
Монахиня Сюэ кончила.
Ланьсян принесла из покоев Юйлоу два короба с затейливо приготовленными постными закусками, фруктами, печеньем и сластями. Убрав со стола курильницу, она расставила яства и чай. Хозяйки вместе с монахинями принялись лакомиться. Немного погодя подали скоромные кушанья и открыли жбан с вином феи Магу. Хозяйки, усевшись вокруг жаровни, осушили чарки.
Юэнян начала партию в кости со своей старшей невесткой У, а Цзиньлянь и Ли Цзяоэр играли на пальцах. Юйсяо разливала вино и под столом подсказывала Цзиньлянь, отчего та все время выигрывала и заставляла Цзяоэр пить штрафные.
- Давай я с тобой сыграю, - обратилась к Цзиньлянь Юйлоу. - А то ты ее обыгрываешь.
Юйлоу велела Цзиньлянь вынуть руки из рукавов и не класть на колени, а Юйсяо отойти в сторону.
В тот вечер Юйлоу заставила Цзиньлянь выпить не одну штрафную чарку, а барышню Юй попросила спеть.
- Спой «Жалобы в теченье пяти ночных страж», - заказала Юэнян.
Барышня Юй настроила струны и запела высоким голосом.
На мотив «Яшмовые ветки сплелись»:
Багровые тучи сплошной пеленой,
И белые пчелы кружат надо мной.
Порывистый ветер дыханье обжег.
О как ты жесток!
А мать и отец укоряют меня,
Что сохну и вяну я день ото дня.
Где ты, мой ночной легкомысленный бражник?
Меня оглушат еженощные стражи!
На мотив «Золотые письмена»:
Вот ночь над землей - как жестока разлука.
Листочек письма - а о встрече ни звука,
И слезы блестят на щеках моих влажных,
Считаю все стражи.
На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:
Повеяло стужей на первую стражу.
Себя обнимая, дрожу я и стражду -
Не греет. Вторая приблизилась стража…
Мне, брошенной, страшно!
На тот же мотив:
Когда ты ушел опушалася слива -
А нынче кружит поздний лист сиротливо.
В мечтах твои руки горячечно глажу…
Вторую жду стражу!
На мотив «Золотые письмена»:
Я сутками жду безнадежно и кротко.
Тебя закружила певичка-красотка.
Ты с ней, предназначенной всем на продажу,
Уж третюю стражу.
На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:
Лучина сгорела, а ночь продолжалась.
Тебе незнакома, наверное, жалость!
Я чахну, болею от горьких лишений,
Мой стан исхудал, как когда-то у Шэня.
Она для тебя и нежнее, и краше?..
Бессонны три стражи!
На мотив «Золотые письмена»:
Мой стан исхудал, как когда-то у Шэня,
Снести невозможно надежд сокрушенье.
Ты ей покупаешь парчовые платья,
А мне даже зеркала нет на полатях.
С болезненным сердцебиеньем не слажу,
Четвертую стражу!
На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:
Про горькие слезы подушка расскажет.
Во храме, любви я отрезала даже
Свои вороные тяжелые пряди.
Ласкающих пальцев безумия ради,
Властитель Судеб, твой привратник на страже
Мне путь преградил у земного порога…
Как Иву Чжантайскую бросил бы княжич,
Так милый кору обрезает жестоко.
Уже побелела ограды стена,
Уже побледнела ночная луна.
На небе четвертой губительной стражи.
В тумане лебяжьем!
На мотив «Золотые письмена»:
Ужель не вернуть дорогую пропажу?!
У терема жду, прислонившись к стене я,
От мыслей морозных и слез коченея,
Всю пятую стражу.
На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:
Все жгу фимиамы… Алтарь уже в саже!
Молюсь, чтоб тебя не утратить навеки.
Румяна и пудру невольно размажу -
Подушку зальют красно-белые реки…
Насмешников - тьма, нет любовной опеки…
Я солью заклею опухшие веки
Под крик петушиный на пятую стражу.
На мотив «Золотые письмена»:
Закончился страж перестук ежечасный,
И ворон замерз и закаркал, злосчастный,
Звенят бубенцы под стрехой безучастно,
Уснуть не дают. Я смешно и напрасно
Обманщика жду и не сплю до рассвета,
А он без меня развлекается где-то.
На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:
Мне брови с утра подводить нету прока,
Готовить наряды - пустая морока -
Давно миновали свидания сроки…
Но вдруг, под стрехой затрещали сороки,
Служанка, влетев, прокричала с порога:
«Вернулся!» И я испугалась немного.
С любимым взойду я под шелковый полог,
И день будет долог!
На мотив «На заднем дворике цветок»:
Ушел, и полгода ни слуху, ни духу -
Нашел себе где-то, видать, потаскуху.
А я еженощно считала тут стражи
И думала, ищешь ты славной карьеры,
А ты пировал, легкомысленный бражник,
Средь дымных цветов, одурманен без меры.
Ночной темноты в одиночестве труся,
Свечи до рассвета порой не гасила.
Ждала вечерами я вестника-гуся,
Но где его, черта, так долго носило!
С любимым ласкалась всю ночь и весь день я,
И знала, что это, увы, сновиденья.
На мотив «Ивовый листочек»:
Ах!
Под брачным покрывалом из парчи
Любовный шепот больше не звучит.
Увидят все: мой свадебный обряд
У духа моря в храме претворят.
Свидетель Небо, не на мне вина,
А на тебе, нестойком, как волна.
Заключительная ария:
Под пологом с кистями из парчи
Два сердца, как одно, стучат в ночи.
Под покрывалом шелковым прозрачным
Предела нет счастливым играм брачным.
Тем временем Юйлоу то и дело выигрывала у Цзиньлянь, и последней пришлось осушить с десяток штрафных чарок, после чего она направилась к себе. Она долго стучалась. Наконец ей открыли калитку. Перед ней стояла Цюцзюй и протирала заспанные глаза.
- Спала, мерзавка, рабское отродье? - заругалась Цзиньлянь.
- Я не спала, отвечала Цюцзюй.
- Я же вижу! - продолжала хозяйка. - Нечего мне голову морочить! Тебе хоть бы хны. Нет бы - встретить. Батюшка спит?
- Давно почивает, - отвечала служанка.
Цзиньлянь прошла в отапливаемую спальню и, приподняв юбку, села на кан поближе к теплу. Она велела Цюцзюй подать чаю, и та торопливо налила чашку.
- Фу! Грязными своими лапами, мерзавка? - заругалась хозяйка. - Чего ты мне кипяток подаешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210