..
— Могу и покороче, ежели ты так требуешь,— тетя пожала плечами.— Твоего отца и этого Ванюшку каратели забрали в одну и ту же ночь... Потом-то они сыскались, отец твой тебе письма слал и, кажись, какие-то ихние деньги,— он лесорубом тогда работал и крепкую деньгу зашибал... Дом построил, машину заимел, женился, две дочки родились у него... Это помню, когда мы в Хонхолое жили... Ну так вот подбираюсь я
к сути, как ты хотел. А суть горькая, потому что Ванюшка умер. А перед смертью велел своей жене Ольге Варфоломеевой известить сродственников, чтоб все узнали, когда на свете его не будет. Варфоломеевы родней нам приходятся, племянница Ванюшки была на твоем вечере и вот переслала тебе и это письмо с американским адресом,— может, ты теперь Логу отыщешь?
Во мне что-то дрогнуло, будто внутри завибрировала струна — тонко и ноюще. Еще до конца не понимая, что выхожу на потерянный в детстве след отца, я пребывал в немоте и душевной потерянности. В этой неожиданной вести таилось что-то особенное и радостное и вместе с тем печальное, я, как бы во сне, еще не до конца верил тому, что произошло. Было трудно осознать, что где-то на другом краю земли еще живет человек, давший мне жизнь, но отторгнутый мною как бы навсегда. Он тоже не ведает, жив ли его сын или нет. Время покрыло все как бы пылью забвения, и уже не хватало сил связать крепко эти когда-то два родных оборванных конца. Но что бы там ни было, я радовался, что на древе нашего рода не обрублена еще одна живая зеленая ветка, что все древо стало видней от макушки до глубоких корней...
— Прямо какие-то чудеса — верно?— спросила жена.— Ты решился поехать на родину, увидел места своего детства, а теперь вот перебросился мостик через целый океан и ты, может быть, встретишься с отцом... Я думаю, тебе разрешат поехать в Америку, ведь это будет необходимо для книги, а не только ради встречи с отцом...
Но я испытывал только растерянность и тревогу. Отец виделся мне сейчас чужим и далеким. Я не испытывал никакого родственного чувства, жило во мне лишь воспоминание, которое я пронес через жизнь — изба, залитая заревом от топившейся русской печки; полумрак у порога, где звучат сердитые голоса, и человек, наклонившийся к постели на полу. Вот он взял меня на руки, подержал у груди, дыша мне в шею, потом бережно опустил на жесткий потник, отошел в сумрак и исчез из моей жизни навсегда... Но что-то все же стронулось в моей душе, отозвалось, то не было одно человеческое и профессиональное любопытство, нет, это было что-то иное, чему я не находил названия. Может быть, смутный зов крови, потому что теперь меня уже
влекло к этому неведомому мне человеку... И, наверное, я не смогу успокоиться до тех пор, пока не разузнаю все о моем отце...
— Ну о чем задумался?— снова напомнила о себе жена, выводя меня из состояния отчужденности.— Мне кажется, нужно поскорее написать письмо Ольге Вар- фоломеевой, а уж потом будет видно, что делать дальше...
— Можно и так,— согласился я, понимая, что освободиться от душевной смуты мне поможет лишь работа, постоянно выручавшая меня и выводившая из тяжкого состояния к свету.— Давайте сядем и начнем вспоминать...
Тети послушно приткнулись к столу, жена раскрыла толстую тетрадь, я подвинул к себе магнитофон, чтобы в любое мгновение нажать на клавиши и записать что- то дельное, полистал «Семейский фольклор», ища нужную страницу.
— Вы не помните, тети, хонхолойского жителя Василиса Леонтьевича Крылова?— спросил я.— В 1960 году с его слов был записан рассказ о первых переселенцах... Вот что он говорил: «Я небольшой был, лет шести, отец сказывал, шесть семей на поселение пришли, распределили их по две — одна в Никольское, другая в Хонхолое, третья в Хараузе... Когда первые избы строились, даже пилы никакой не было. Топорами рубили избы, и по сей день есть круглые потолки из целых бревен. Потом это вошло в обычай: отцы, деды так делали. Вот у Давыдовых-Мальцевых была такая изба с круглым потолком, у Спирихи еще...»
— Василиста этого я точно не помню, а что на другом краю на Краснояре Крыловы жили, это я слышала,— помолчав, отвечала тетя Паша.— И еще хоть совсем махонькая была, помню, как наш батя потолок в избе перекрывал, менял бревна на плахи... В тот год еще бабка Арина Григорьевна не хотела жить в избе и переселилась во двор, в зимовейку, чтобы и ей никто не мешал и она никому не была в тягость...
— А насчет Авима и тайны, что он всю жизнь, как гнет, носил, это ты тоже от прабабки Арины слышала?
— От нее... Она могла прослышать то от своей матери или отца, они, похоже, шли сами от того корня, что прозвали Зеленым колосом.
— Я тоже застала бабку Арину еще в живых,— подтвердила тетя Мотя.— Свекровкой она была, видать, лютой, попила у мамы кровушки, не любили друг друга до самой смерти... А нас, внучек, бабка привечала. Мы вечно у нее торчали в зимовейке... Под старость она стала чаще грехи замаливать, готовилась уйти на вечный покой, научила меня, как я должна голосить, когда она преставится. Принесу ей, бывало, еду в зимовейку, она откушает, ротик свой насухо вытрет и наставляет меня: поди встань у окошка и слухай, что ты должна выговаривать, как меня обмоют и под божницу положат... Плачь в голос, со слезой... К примеру вот так: «По-о-теря-ли-и мы родимую ба-а-бу-у-шку-у... Оста-ли-ись горькие сиро-ти-ну-шки... Некому будет расчесать наши го-ло-вуш-ки-и... Выте-е-реть наши сле- зынь-ки-и... Прилас-ка-а-ать... Приго-лу-у-бить...»
Тетя, полузакрыв глаза и слегка покачиваясь, заголосила по-настоящему и в таком печальном надрыве, что дядя Маркел подошел и дернул ее за руку.
— Ты что это, Матрена? У нас покуль никто не помер...
— Это я к тому, чтоб наш племянничек знал, как раньше голосили...
— Пуще всего бабка не терпела, когда нас раскольниками звали,— досказывала тебя Паша.— Аж вся побелеет, как печка, известкой помазанная, на обидчика с кулаками бросалась, глаза могла выцарапать... Буйного была нраву, чего там! Иные и сейчас это слово не переносят, взять хотя бы Маркела... Вот ты, племяш, много ученых книг прочитал и про семейских поболе нашего знаешь... Так скажи на милость, почто наши родичи несли то клеймо всю жизнь? Что они, на самом деле что-то раскололи?
— Русь раскололи, тетя...
Я не знаю, как вырвались у меня эти слова, они могли обидеть тетю, задеть дядю Маркела, потому что он вдруг поглядел на меня с угрюмой пристальностью.
— Я уже как-то вам рассказывал, что не наши предки начали смуту в церкви, а патриарх Никон. Перешли на греческие каноны, а наши предки не подчинились, и произошел раскол... Удивительно, но старообрядческие церкви сохранились и до наших дней, в Москве их две, и там молятся люди старой веры.
— К какой церкви прислонился,— строго заметил дядя Маркел,— той и сохраняй верность...
— А вы, тетя Паша, какой веры держитесь?— спросила жена.
— Я молюсь заодно с Маркелом,— тетя вздохнула.— А вот в молельню не бегаю. Не хоронюсь от людей и власти, как мой Маркел... Твой дед Абакум, тот церковь не жаловал, может, уставщики ему надоели, всю жизнь он на них спину гнул... Числился поповцем, а к попам у него душа не лежала... Бывало, говорил, что церковь — это, мол, одно, а вера—другое... Бог, дескать, в душе должен быть, а поклонами грехи не замолишь... Кайся про себя и смывай с себя всякий срам и нечисть, а главное — живи по-людски, и это тебе зачтется...
— Без церкви вера пуста,— вдруг назидательно и сурово проговорил дядя Маркел.— А Абакум Сидо- рыч церкви сторонился, потому что пил без меры, грешил без меры, церковь была ему не с руки... Не по-праведному он жил, а куда ветер дует...
Тетки отмолчались, не желая, видимо, не столько встать на защиту отца, сколько вступать в спор.
— Похоже, мой дед занимался нравственным самосовершенствованием,— смягчая размолвку, сказал я.— Он жил почти по Толстому... Как-нибудь позже я постараюсь в этом разобраться, а вы, тети, помогите распутать мне клубок нашей родословной, одному мне историю нашего рода не поднять...
— Поделимся всем, что от прабабушек и бабушек переняли,— спокойно и рассудительно ответила тетя Паша.— Мало ли занозин торчит в нашей памяти, и все без проку, а ты, гляди, все к делу произведешь и раскрасишь, как мы наличники на окнах или печки в избах расписывали... Чудо-то какое — войдешь в избу, как нынче в музей, и душа замирает от красы...
— Ну что ж, тогда к делу,— кивнув жене, сказал я.— Если я не запамятовал, вчера вы рассказывали о детях Авима... Вот и продолжим, будем вспоминать все до мелочи...
Тети говорили по очереди, перебивали друг друга, боясь спутать или упустить какую-нибудь подробность, жена писала почти не разгибаясь, я изредка нажимал на клавиши магнитофона и просил повторить, если в воспоминаниях теток возникало что-то необычное и законченное...
Так мы напряженно трудились до обеда, потом, передохнув, до вечера. Смеркалось, когда мы с дядей Маркелом решили пройти по усадьбе, и едва выбрели во двор, как я уловил незнакомый протяжно-скрипучий
звук, доносившийся откуда-то с высоты, из самого поднебесья.
— Что это, дядя Маркел?
— Должно, гуси нынче припоздали и не успели улететь на зимовку до первого снега,— дядя Маркел задирал голову, всматриваясь в серую нахмурь неба, в темные облака, выползавшие из-за холмистого взгорья.— Торопятся к теплу добраться.— Он повернулся ко мне.— Неужто есть такие земли, где вовсе не бывает снега... Скушно там, должно быть, жить... Ежели все время тянется одно лето...
— Но там имеются и свои особые радости... Не пахать, не сеять... Снимают хлеб прямо с дерева, а молоко из созревшего плода...
— Да, то диво...— дядя Маркел ткнул суковатой палкой в сторону холма.— Видать, сейчас снег повалит...
За густой гривой леса над холмом набухала иссиня- темная туча, волоча по склону дымную тень. Когда стих в вышине неба скрипучий крик диких гусей, пролетевших где-то стороной от нашей усадьбы, на земле в разных концах села вдруг возник, все нарастая, тревожный стонущий клекот.
— А это что за крики, дядя Маркел?
— Да это наши, домашние гуси подняли тревогу...— пояснил Маркел.— Как услышат, что мимо стая летит в жаркие страны, так и рвутся, тоже хотят лететь вместе с нею... Наверное, природа свое требует... И это, Логгинович, они завсегда кричат, как быть первому снегу... Может, и сегодня они попробуют погнаться за дикими, кто их знает... Судя по погоде, не должны бы стерпеть. Пойдем на огород, оттуда ловчее все видать...
Мы миновали двор, огород и приблизились к участку, где дядя Маркел недавно снял второй укос травы, жутковато быстро темнело, и вдруг густыми хлопьями повалил снег, загораживая небо, скрывая холмистое взгорье, гася чашечки мака. Налетевшая туча побелила и склон, и дорогу, и крыши изб. Еще порхали в воздухе снежинки, когда снова послышался хватающий за душу надрывный крик гусей, в нем было что-то протяжно- скрипучее и тягостное, словно к вольному зову диких гусей примешивалось что-то близкое к отчаянному воплю и плачу. Уже чувствовалось, что гуси совсем близко, за травянистым холмом, они вскрикивали в мятежном сполохе, шумно хлопая крыльями... На их стенания
отзывались другие домашние гуси в разных концах За- гана, тоже взбудораженные пролетевшей в тумане стаей и первым снегом, который напоминал им о непотерянном древнем инстинкте полета в бескрайнюю даль. Им словно не хватало лишь первого рывка, чтобы сняться с привычных дворов и усадеб и взмыть в небо. И, похоже, такие смельчаки нашлись, они показались из-за холма, летя еще низко, почти над самой землей, каждый взмах крыльев давался им с трудом, но помог встречный ветер — лег им под крылья — и они начали медленно, но уверенно подниматься на тугих волнах воздуха, все выше и выше...
У меня тоскливо сжалось сердце, я почти перестал дышать, на какое-то время поверив, что гуси одолеют притяжение земли, поднимутся к облакам и там уже начнут парить вольно и свободно, пытаясь догнать своих диких собратьев.
— Далеко не улетят,— мрачно проронил дядя Маркел.— Я уж не впервой вижу, как им хочется вернуться в жаркие страны. Мне даже не по себе делается, и я жалею их, потому что наперед знаю, что ничего у них не выйдет... У них земная доля, и все тут...
А гуси между тем набирали высоту, они летели уже над крышами, миновали телеграфные столбы с телефонными проводами в первой бахроме инея, оставили позади высокие тополя, голо сквозившие на сером небе, вот они пересекли улицу, стремясь вырваться из горловины распадка, чтобы навсегда расстаться с наскучившей, а может быть, и надоевшей им землей, с нахохленными крышами, белыми полями и затянутым дымной завесью снега лесом за холмами. Тогда они еще могли бы надеяться одолеть безмерное пространство и отыскать в тумане след дикой стаи. Однако земля держала их словно на невидимой привязи, не давала им ни воли, ни упругого потока под крылья, который вознес бы их в заоблачные дали. Скоро гуси начали медленно, но неуклонно терять высоту, их силы были на исходе, взмахи крыльев слабели. Они не смогли одолеть другую сторону распадка как ни старались: крики их оборвались и, круто пойдя на снижение, они плавно и чуть грузно опустились на другом пологом склоне, стали почти невидимыми — белые гуси на белом снегу...
Все было кончено с этим внезапно родившимся желанием очутиться за будничными пределами своего существования, но я не уходил, будто ждал, что, набрав
свежих сил, гуси могли повторить свой рывок в высоту. Казалось, в их неудаче было что-то от моего несостоявшегося взлета, и оттого на душе свербило смутно и печально. Было слышно, как гуси приглушенно гоготали, точно стыдясь своего бессилия и оправдываясь друг перед другом, потом они разбрелись по склону и мирно стали выщипывать редкие перышки зеленой травы, торчавшей из-под снега...
Дядя Марк ел взял меня за руку — нам пора было возвращаться в избу, чтобы завтра я смог снова усадить теток за стол и начать их выспрашивать обо всем, что касалось жизни нашего рода, поскольку мы напали на его потерянный след...
1980-1986
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
— Могу и покороче, ежели ты так требуешь,— тетя пожала плечами.— Твоего отца и этого Ванюшку каратели забрали в одну и ту же ночь... Потом-то они сыскались, отец твой тебе письма слал и, кажись, какие-то ихние деньги,— он лесорубом тогда работал и крепкую деньгу зашибал... Дом построил, машину заимел, женился, две дочки родились у него... Это помню, когда мы в Хонхолое жили... Ну так вот подбираюсь я
к сути, как ты хотел. А суть горькая, потому что Ванюшка умер. А перед смертью велел своей жене Ольге Варфоломеевой известить сродственников, чтоб все узнали, когда на свете его не будет. Варфоломеевы родней нам приходятся, племянница Ванюшки была на твоем вечере и вот переслала тебе и это письмо с американским адресом,— может, ты теперь Логу отыщешь?
Во мне что-то дрогнуло, будто внутри завибрировала струна — тонко и ноюще. Еще до конца не понимая, что выхожу на потерянный в детстве след отца, я пребывал в немоте и душевной потерянности. В этой неожиданной вести таилось что-то особенное и радостное и вместе с тем печальное, я, как бы во сне, еще не до конца верил тому, что произошло. Было трудно осознать, что где-то на другом краю земли еще живет человек, давший мне жизнь, но отторгнутый мною как бы навсегда. Он тоже не ведает, жив ли его сын или нет. Время покрыло все как бы пылью забвения, и уже не хватало сил связать крепко эти когда-то два родных оборванных конца. Но что бы там ни было, я радовался, что на древе нашего рода не обрублена еще одна живая зеленая ветка, что все древо стало видней от макушки до глубоких корней...
— Прямо какие-то чудеса — верно?— спросила жена.— Ты решился поехать на родину, увидел места своего детства, а теперь вот перебросился мостик через целый океан и ты, может быть, встретишься с отцом... Я думаю, тебе разрешат поехать в Америку, ведь это будет необходимо для книги, а не только ради встречи с отцом...
Но я испытывал только растерянность и тревогу. Отец виделся мне сейчас чужим и далеким. Я не испытывал никакого родственного чувства, жило во мне лишь воспоминание, которое я пронес через жизнь — изба, залитая заревом от топившейся русской печки; полумрак у порога, где звучат сердитые голоса, и человек, наклонившийся к постели на полу. Вот он взял меня на руки, подержал у груди, дыша мне в шею, потом бережно опустил на жесткий потник, отошел в сумрак и исчез из моей жизни навсегда... Но что-то все же стронулось в моей душе, отозвалось, то не было одно человеческое и профессиональное любопытство, нет, это было что-то иное, чему я не находил названия. Может быть, смутный зов крови, потому что теперь меня уже
влекло к этому неведомому мне человеку... И, наверное, я не смогу успокоиться до тех пор, пока не разузнаю все о моем отце...
— Ну о чем задумался?— снова напомнила о себе жена, выводя меня из состояния отчужденности.— Мне кажется, нужно поскорее написать письмо Ольге Вар- фоломеевой, а уж потом будет видно, что делать дальше...
— Можно и так,— согласился я, понимая, что освободиться от душевной смуты мне поможет лишь работа, постоянно выручавшая меня и выводившая из тяжкого состояния к свету.— Давайте сядем и начнем вспоминать...
Тети послушно приткнулись к столу, жена раскрыла толстую тетрадь, я подвинул к себе магнитофон, чтобы в любое мгновение нажать на клавиши и записать что- то дельное, полистал «Семейский фольклор», ища нужную страницу.
— Вы не помните, тети, хонхолойского жителя Василиса Леонтьевича Крылова?— спросил я.— В 1960 году с его слов был записан рассказ о первых переселенцах... Вот что он говорил: «Я небольшой был, лет шести, отец сказывал, шесть семей на поселение пришли, распределили их по две — одна в Никольское, другая в Хонхолое, третья в Хараузе... Когда первые избы строились, даже пилы никакой не было. Топорами рубили избы, и по сей день есть круглые потолки из целых бревен. Потом это вошло в обычай: отцы, деды так делали. Вот у Давыдовых-Мальцевых была такая изба с круглым потолком, у Спирихи еще...»
— Василиста этого я точно не помню, а что на другом краю на Краснояре Крыловы жили, это я слышала,— помолчав, отвечала тетя Паша.— И еще хоть совсем махонькая была, помню, как наш батя потолок в избе перекрывал, менял бревна на плахи... В тот год еще бабка Арина Григорьевна не хотела жить в избе и переселилась во двор, в зимовейку, чтобы и ей никто не мешал и она никому не была в тягость...
— А насчет Авима и тайны, что он всю жизнь, как гнет, носил, это ты тоже от прабабки Арины слышала?
— От нее... Она могла прослышать то от своей матери или отца, они, похоже, шли сами от того корня, что прозвали Зеленым колосом.
— Я тоже застала бабку Арину еще в живых,— подтвердила тетя Мотя.— Свекровкой она была, видать, лютой, попила у мамы кровушки, не любили друг друга до самой смерти... А нас, внучек, бабка привечала. Мы вечно у нее торчали в зимовейке... Под старость она стала чаще грехи замаливать, готовилась уйти на вечный покой, научила меня, как я должна голосить, когда она преставится. Принесу ей, бывало, еду в зимовейку, она откушает, ротик свой насухо вытрет и наставляет меня: поди встань у окошка и слухай, что ты должна выговаривать, как меня обмоют и под божницу положат... Плачь в голос, со слезой... К примеру вот так: «По-о-теря-ли-и мы родимую ба-а-бу-у-шку-у... Оста-ли-ись горькие сиро-ти-ну-шки... Некому будет расчесать наши го-ло-вуш-ки-и... Выте-е-реть наши сле- зынь-ки-и... Прилас-ка-а-ать... Приго-лу-у-бить...»
Тетя, полузакрыв глаза и слегка покачиваясь, заголосила по-настоящему и в таком печальном надрыве, что дядя Маркел подошел и дернул ее за руку.
— Ты что это, Матрена? У нас покуль никто не помер...
— Это я к тому, чтоб наш племянничек знал, как раньше голосили...
— Пуще всего бабка не терпела, когда нас раскольниками звали,— досказывала тебя Паша.— Аж вся побелеет, как печка, известкой помазанная, на обидчика с кулаками бросалась, глаза могла выцарапать... Буйного была нраву, чего там! Иные и сейчас это слово не переносят, взять хотя бы Маркела... Вот ты, племяш, много ученых книг прочитал и про семейских поболе нашего знаешь... Так скажи на милость, почто наши родичи несли то клеймо всю жизнь? Что они, на самом деле что-то раскололи?
— Русь раскололи, тетя...
Я не знаю, как вырвались у меня эти слова, они могли обидеть тетю, задеть дядю Маркела, потому что он вдруг поглядел на меня с угрюмой пристальностью.
— Я уже как-то вам рассказывал, что не наши предки начали смуту в церкви, а патриарх Никон. Перешли на греческие каноны, а наши предки не подчинились, и произошел раскол... Удивительно, но старообрядческие церкви сохранились и до наших дней, в Москве их две, и там молятся люди старой веры.
— К какой церкви прислонился,— строго заметил дядя Маркел,— той и сохраняй верность...
— А вы, тетя Паша, какой веры держитесь?— спросила жена.
— Я молюсь заодно с Маркелом,— тетя вздохнула.— А вот в молельню не бегаю. Не хоронюсь от людей и власти, как мой Маркел... Твой дед Абакум, тот церковь не жаловал, может, уставщики ему надоели, всю жизнь он на них спину гнул... Числился поповцем, а к попам у него душа не лежала... Бывало, говорил, что церковь — это, мол, одно, а вера—другое... Бог, дескать, в душе должен быть, а поклонами грехи не замолишь... Кайся про себя и смывай с себя всякий срам и нечисть, а главное — живи по-людски, и это тебе зачтется...
— Без церкви вера пуста,— вдруг назидательно и сурово проговорил дядя Маркел.— А Абакум Сидо- рыч церкви сторонился, потому что пил без меры, грешил без меры, церковь была ему не с руки... Не по-праведному он жил, а куда ветер дует...
Тетки отмолчались, не желая, видимо, не столько встать на защиту отца, сколько вступать в спор.
— Похоже, мой дед занимался нравственным самосовершенствованием,— смягчая размолвку, сказал я.— Он жил почти по Толстому... Как-нибудь позже я постараюсь в этом разобраться, а вы, тети, помогите распутать мне клубок нашей родословной, одному мне историю нашего рода не поднять...
— Поделимся всем, что от прабабушек и бабушек переняли,— спокойно и рассудительно ответила тетя Паша.— Мало ли занозин торчит в нашей памяти, и все без проку, а ты, гляди, все к делу произведешь и раскрасишь, как мы наличники на окнах или печки в избах расписывали... Чудо-то какое — войдешь в избу, как нынче в музей, и душа замирает от красы...
— Ну что ж, тогда к делу,— кивнув жене, сказал я.— Если я не запамятовал, вчера вы рассказывали о детях Авима... Вот и продолжим, будем вспоминать все до мелочи...
Тети говорили по очереди, перебивали друг друга, боясь спутать или упустить какую-нибудь подробность, жена писала почти не разгибаясь, я изредка нажимал на клавиши магнитофона и просил повторить, если в воспоминаниях теток возникало что-то необычное и законченное...
Так мы напряженно трудились до обеда, потом, передохнув, до вечера. Смеркалось, когда мы с дядей Маркелом решили пройти по усадьбе, и едва выбрели во двор, как я уловил незнакомый протяжно-скрипучий
звук, доносившийся откуда-то с высоты, из самого поднебесья.
— Что это, дядя Маркел?
— Должно, гуси нынче припоздали и не успели улететь на зимовку до первого снега,— дядя Маркел задирал голову, всматриваясь в серую нахмурь неба, в темные облака, выползавшие из-за холмистого взгорья.— Торопятся к теплу добраться.— Он повернулся ко мне.— Неужто есть такие земли, где вовсе не бывает снега... Скушно там, должно быть, жить... Ежели все время тянется одно лето...
— Но там имеются и свои особые радости... Не пахать, не сеять... Снимают хлеб прямо с дерева, а молоко из созревшего плода...
— Да, то диво...— дядя Маркел ткнул суковатой палкой в сторону холма.— Видать, сейчас снег повалит...
За густой гривой леса над холмом набухала иссиня- темная туча, волоча по склону дымную тень. Когда стих в вышине неба скрипучий крик диких гусей, пролетевших где-то стороной от нашей усадьбы, на земле в разных концах села вдруг возник, все нарастая, тревожный стонущий клекот.
— А это что за крики, дядя Маркел?
— Да это наши, домашние гуси подняли тревогу...— пояснил Маркел.— Как услышат, что мимо стая летит в жаркие страны, так и рвутся, тоже хотят лететь вместе с нею... Наверное, природа свое требует... И это, Логгинович, они завсегда кричат, как быть первому снегу... Может, и сегодня они попробуют погнаться за дикими, кто их знает... Судя по погоде, не должны бы стерпеть. Пойдем на огород, оттуда ловчее все видать...
Мы миновали двор, огород и приблизились к участку, где дядя Маркел недавно снял второй укос травы, жутковато быстро темнело, и вдруг густыми хлопьями повалил снег, загораживая небо, скрывая холмистое взгорье, гася чашечки мака. Налетевшая туча побелила и склон, и дорогу, и крыши изб. Еще порхали в воздухе снежинки, когда снова послышался хватающий за душу надрывный крик гусей, в нем было что-то протяжно- скрипучее и тягостное, словно к вольному зову диких гусей примешивалось что-то близкое к отчаянному воплю и плачу. Уже чувствовалось, что гуси совсем близко, за травянистым холмом, они вскрикивали в мятежном сполохе, шумно хлопая крыльями... На их стенания
отзывались другие домашние гуси в разных концах За- гана, тоже взбудораженные пролетевшей в тумане стаей и первым снегом, который напоминал им о непотерянном древнем инстинкте полета в бескрайнюю даль. Им словно не хватало лишь первого рывка, чтобы сняться с привычных дворов и усадеб и взмыть в небо. И, похоже, такие смельчаки нашлись, они показались из-за холма, летя еще низко, почти над самой землей, каждый взмах крыльев давался им с трудом, но помог встречный ветер — лег им под крылья — и они начали медленно, но уверенно подниматься на тугих волнах воздуха, все выше и выше...
У меня тоскливо сжалось сердце, я почти перестал дышать, на какое-то время поверив, что гуси одолеют притяжение земли, поднимутся к облакам и там уже начнут парить вольно и свободно, пытаясь догнать своих диких собратьев.
— Далеко не улетят,— мрачно проронил дядя Маркел.— Я уж не впервой вижу, как им хочется вернуться в жаркие страны. Мне даже не по себе делается, и я жалею их, потому что наперед знаю, что ничего у них не выйдет... У них земная доля, и все тут...
А гуси между тем набирали высоту, они летели уже над крышами, миновали телеграфные столбы с телефонными проводами в первой бахроме инея, оставили позади высокие тополя, голо сквозившие на сером небе, вот они пересекли улицу, стремясь вырваться из горловины распадка, чтобы навсегда расстаться с наскучившей, а может быть, и надоевшей им землей, с нахохленными крышами, белыми полями и затянутым дымной завесью снега лесом за холмами. Тогда они еще могли бы надеяться одолеть безмерное пространство и отыскать в тумане след дикой стаи. Однако земля держала их словно на невидимой привязи, не давала им ни воли, ни упругого потока под крылья, который вознес бы их в заоблачные дали. Скоро гуси начали медленно, но неуклонно терять высоту, их силы были на исходе, взмахи крыльев слабели. Они не смогли одолеть другую сторону распадка как ни старались: крики их оборвались и, круто пойдя на снижение, они плавно и чуть грузно опустились на другом пологом склоне, стали почти невидимыми — белые гуси на белом снегу...
Все было кончено с этим внезапно родившимся желанием очутиться за будничными пределами своего существования, но я не уходил, будто ждал, что, набрав
свежих сил, гуси могли повторить свой рывок в высоту. Казалось, в их неудаче было что-то от моего несостоявшегося взлета, и оттого на душе свербило смутно и печально. Было слышно, как гуси приглушенно гоготали, точно стыдясь своего бессилия и оправдываясь друг перед другом, потом они разбрелись по склону и мирно стали выщипывать редкие перышки зеленой травы, торчавшей из-под снега...
Дядя Марк ел взял меня за руку — нам пора было возвращаться в избу, чтобы завтра я смог снова усадить теток за стол и начать их выспрашивать обо всем, что касалось жизни нашего рода, поскольку мы напали на его потерянный след...
1980-1986
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68