«Ой, убьют тебя, Логушка! Убьют! Лучше уж иди, а то злодеи всех порешат!» Пока он отрывал от себя яростно цеплявшуюся за него мать, семеновцы перемахнули через забор и вломились в избу. Три-четыре минуты, на которые его задержали, решили его судьбу. Отцу дали лишь проститься с женой, матерью и сыном и, скрутив за спину руки, вытолкали из избы, увели неизвестно куда... Каратели лютовали на этот раз особенно жестоко — одного мужика, сбежавшего раньше, вывели за околицу и расстреляли на глазах притихшей толпы, другого раздели до исподнего, привязали за ноги к саням и потащили по первому снегу через все село, разряжая наганы в окровавленное тело с рыжей головой, мотавшейся по заледеневшим рубцам дороги.
Слепая злоба вызвала ответную ненависть — мужики сколачивали партизанские отряды, одним из таких отрядов командовал для Савва, брат отца. В селе появлялись то колчаковцы, мстившие всем, кто оказывал непослушание, то снова семеновцы, а затем невесть откуда понаехали узкоглазые, чуть похожие на бурят, японцы, дышавшие бешеной ненавистью, и уж совсем было невдомек, откуда, хоть и в малом числе, свалились точно с неба американцы, жившие, по понятиям хонхолойских мужиков, где-то на другом краю света. Этим-то что понадобилось рыскать в наших краях? И все запуталось так, что невозможно было уразуметь, кто с кем воюет и за что. Село обезлюдело настолько, что брать в солдаты было уже некого, но зато было еще кого грабить и насиловать и заставлять работать на себя. По любому приказу, по первому окрику мужики снаряжали подводы, ехали иной раз на верную смерть. Так в один из японских наездов погиб и мой дед Леон Терентьевич, мамин отец. Ему велели везти японское снаряжение, но обоз угодил в засаду и чья-то шальная пуля сразила деда. Накануне его гибели мама видела странный сон — будто подъехала к воротам подвода, крытая зеленым японским сукном, а она выбежала к калитке, отдернула край сукна, и прямо из-под ее рук, хлопая крыльями, вырвались три белых гуся, взмыв в поднебесье. На другое утро, раным-рано, у наших ворот и на самом деле тихо остановилась подвода, и маму будто толкнуло в сердце — она выскочила полуодетая и босая на снег, дернула за край зеленого сукна и увидела мертвого отца. Вскрикнув, она как подкошенная упала тут же около саней-розвальней, проваливаясь в глубокий обморок...
Месяц спустя, как увели моего отца, мама получила письмо от него, одно-единственное,— видно, кто-то из добрых людей подобрал конверт на полотне железной дороги и бросил в почтовый ящик. Отец был неграмотен, и за него писал кто-то другой, письмо было короткое и скупое на подробности: сообщал, что их везут, как арестантов, в наглухо закрытых вагонах, кормят не досыта, а главное, везут неведомо куда...
Как уж повелось у семейских издавна — женились и выходили замуж рано — мать моя вышла на семнадцатом году, когда жениху было восемнадцать, да и вышла не по любви, как годы спустя откровенничала она, а потому что «нужда заставила». Маленькая Еленка осталась без матери едва ей исполнилось девять лет, и, хотя была не круглой сиротой, доля ей выпала сиротская и лихая по невзгодам и детским обидам. Отец ее женился на женщине вздорной, нерадивой и мелочной, вышедшей за мужика с четырьмя детьми и приведшей в семью свою пятую девчонку. И то ли замучила ее вдовья судьба, то ли от природы она была недобрая, но она вымещала злобу лишь на падчерице, не оставляя девочку без постоянных упреков и придирок. Еленка боялась пожаловаться отцу, убегала на кладбище, падала на поросший травой могильный холмик, изливалась в жалобах, захлебываясь слезами. Мачеха каким- то путем узнавала, куда бегала падчерица, и злая слюна так и летела с ее тонких бескровных губ. Еленка лезла из последних сил, чтобы угодить ей,— мыла полы, стирала, носила тяжелые ведра от колодца, ходила полоскать белье в проруби на речке, в те дни красные от студеной воды руки ее такая сводила боль, что темнело в глазах. В десять лет ее заставили пахать сохою, и, хотя та работа была непосильна ей, она не перечила, не отказывалась. Самое тяжкое было одолеть поворот на загоне, выдернуть соху из земли и направить на новый след, и тут Еленка брала концы ручек на грудь, напрягалась и, выхватив соху, заносила ее в сторону. Если лошадь вдруг останавливалась, Еленка натыкалась коленями на росу, отчего ноги ее всегда были в синяках и кровоподтеках... Подрастая, она уже тянула на себе все работы по дому, но мачеха не унималась, по- прежнему приставала с любой безделицей, Корила и понукала, ровно скотину...
Однако время брало свое — Еленка взрослела, становилась пригожей, или, как любили говорить семейские, «бравой», и, хотя была небольшого росточку, зато удалая во всем — ив работе, и в играх, и в песнях. Она отпрашивалась у отца на гулянки, и он, вздыхая, отпускал ее, зная, что дочка не засидится в девках, что она приглянется парням и ему придется распроститься с нею не сегодня завтра. На гулянках на Еленку заглядывались многие парни, но ей приглянулся Силантий Яранцев, или, по-уличному, Яронец, а проще того — Силка. Да и сам парень льнул к ней, норовил лишнюю минуту побыть наедине, обещал жениться, вызволить из-под власти злой мачехи, но отец Силантия отмахивался от просьбы сына, не торопился его женить, обещая туманно свадьбу на будущий год. Но Еленке стало уже невмоготу выносить измывательства, она готова была выскочить за первого попавшегося парня, лишь бы поскорее отвязаться от мачехи. Тут и подвернулся ей ловкий и бойкий на слова Логгин Мальцев, по-уличному — Лога. Стоило ей явиться на посиделки, как он был тут как тут, не давал ей прохода и, подойдя, властно брал ее за платок под подбородком — так было принято,— и уводил в сени, клялся в любви и верности. Он был не по душе Еленке, и хотя семья Мальцевых славилась на селе как работящая, не богатая, но справная, а сам отец Логгина — Аввакум Сидорович —
слыл весельчаком и гораздым на смешные выдумки, Лога казался ей не в меру хвастливым, плутоватым, а посему не очень надежным. Когда провожали партию новобранцев в армию, Лога с напускной весёлостью заносчиво выговаривал, очутившись среди цветущего хоровода девок: «Вот уйдут женихи постарше нас, тогда вы все наши будете». Еленка не утерпела и дерзко ответила: «Ты бы лучше сопли свои подбирал почаще! А на нас не заглядывайся, не про тебя честь!» Лога покраснел, но не подал вида, что принял обиду к сердцу, и уже на новой гулянке стремительно приблизился к ней и, подхватив за платок, повел за собой, и она, хоть ей было и неприятно, не противилась его воле, потому что считалось: чем больше парней будут уводить ее «играть», тем большим успехом она пользуется. Эти выводы на гулянках и посиделках, краткие свидания, тайный шепоток наедине были целомудренными, назывались «играми», и часто можно было услышать: «Он с нею играет уже третий год», что значило — ухаживает. Выйдя в сени, если дело было на посиделках, или отойдя в сторонку, парень мог решиться полуобнять девушку. Не имея права никому отказать в доверительной беседе, девушка вела себя достойно и говорила парню правду: или напрямки объявляла, что никогда не выйдет за него замуж, или — что ей по нраву другой ухажер, которому она дала зарок и обменялась платочками в знак доверия и обещания ждать дня свадьбы... Самыми шумными гулянки были недели три перед масленой, еще до недели «пестрой» и «сплошной»— так они нарекались в зависимости от того, сколько дней в неделе нужно было поститься. Яронец приезжал на эти гулянки, или «катушки», на своем рыжем иноходце, привязывал его у забора и пробирался к Еленке, чтобы увести ее «поиграть». Но тут же вырастал рядом ухмыляющийся Лога и говорил: «Жеребец-то твой, Силка, ускакал!» Яронец, догадываясь, что Лога отвязал коня, бросался на поиски иноходца и, бывало, обегал чуть ли не все село, чтобы поймать уросливого коня. А Лога, оставаясь наедине с Еленкой, хохотал во все горло, нашептывал ей про свои чувства, что он женится только на ней, что Яронца ей ждать — состариться в девках. Еленка была непреклонна, твердила свое: «Отстань, липучка! Не пойду я за тебя! Не дури мне голову». Но Логу это почему-то не охлаждало, он еще больше распалялся и не пропускал ни одной гулянки, чтобы не
увести хоть на две-три минуты Еленку и нашептать ей в уши, что жить без нее не может, что лучше ему удавиться. Чтобы почувствовать себя более уверенным, он решил заручиться поддержкой и согласием отца и тут, на удивление, не встретил никакого отказа. Аввакум Сидорович выслушал сетования сына и согласился его женить, выговорив себе одно условие: «Дай-ка я сам взгляну на девку, чего она стоит! Ты-то уже захмелел, гляжу, и, может, по дурости проморгаешь кого сватаешь! С лица воду не пить! Если судить по отцу и матери, то девка должна быть удалая, но все ж глаз надо положить, прежде чем товар брать!» Он запряг под вечер легкого на ногу иноходца и покатил на Краснояр, дальнюю улицу села, где жил Леон Терентьевич Федоров. Он знал, что Федоров мужик хозяйственный, мастер на все руки, но живет бедновато, обременен семьей, после второй женитьбы у него уже шестеро сыновей и дочек. Аввакум Сидорович, будучи человеком наблюдательным, сам не раз выбирал невест для других, ходил и в сватах, но, приехав к Леону Терентьевичу, он не мог налюбоваться проворной огневой девкой — Еленка мигом раскочегарила самовар, накрыла на стол, носилась вихрем по избе, и все молча, с одной улыбочкой, освещавшей круглое и миловидное лицо. Его заботило не приданое невесты, а ее руки, а руки были такими, что, вернувшись с тайных смотрин, он восхищенно заявил сыну: «Вот это, я тебе, парень, скажу, девка! Огонь! Моргнуть не успеешь, а у нее уже все на столе! Это, брат, не с каких-то там кислых щей пенка, эта нам подойдет, если сумеешь уломать ее. Такую в дом привести — радость для всех! Тащи, если сил хватит!»
И Логе в конце концов повезло. Однажды мачеха так допекла Еленку, что та не стерпела напрасных обид и, когда Лога на посиделках повел ее в темные сени, она вдруг, не дожидаясь его слов, объявила ему, ошалевшему от счастья, что согласна выйти за него, но только нынче, в эту же ночь. «Приезжай и жди меня за гумном,— шепнула она.— Как справлю дома все дела, так и выбегу к тебе!»
У семейских свадьбы справляли или по любовному .сговору, засылая сватов иногда в другие деревни, усмотрев подходящую девку, но чаще — тайком от родителей невесты, ее «воровали», или, как говорили, она выходила замуж «убегом». Невесту брали на гулянке или «катушке», этаком пятачке, где неторопливо прохаживались девки в длинных, крытых серой чесучой, овчинных шубах, расклешенных, с просторными полами, а парни в куцых куртках лезли под крыло шубы, вроде бы погреться, а на самом деле прижимались к зазнобе и, обняв ее в поясе, шли вместе нога в ногу по кругу, слушая, как истомно бьется сердце. Случалось, жених подкатывал к месту гулянки, выхватывал с помощью дружков притворно визжавшую невесту из круга гуляющих, кидал в кошевку и увозил под смех и возбужденный гомон гульбища. Все это проделывалось по обоюдному сговору, ведь «украсть» было куда интереснее, чем просто свататься...
Бывало, что жених, будучи беспоповцем, выбирал в жены поповку, и тогда на молодых обрушивалась неминуемая кара и проклятье: породниться с верующими другого толка было в прежние времена страшным грехом, и отец с матерью отказывались благословить такой брак. Такое несчастье пережил в молодости мой дед Леон Терентьевич, нарушивший закон веры. Отец проклял его, выгнал из дома, и ему пришлось немало помыкаться, прежде чем свить свое гнездо. Всю жизнь он жил с отцом на одной улице села, на Краснояре, но, встречаясь, они никогда не здоровались, проходили мимо, глядя в землю или отворачиваясь. Отец не простил ему отступничества даже тогда, когда стали бегать по улице его внуки и внучки, и тут он остался непреклонным в своем убеждении, что сын преступил запретную черту и должен нести бремя отчуждения. Лишь перед самой смертью он позвал сына и уже пожилую невестку, всех внуков и внучек и отпустил им «грехи».
В тот знаменательный вечер Еленка вернулась с посиделок рано, в доме еще не спали — Леон Терентьевич подшивал старые валенки, а сын его Лаврентий валялся на полатях. Увидев раскрасневшуюся после гуляния дочь, отец приказал сыну, чтобы тот слез с полатей и сходил на улицу, сколоть наледь на окнах и закрыть ставни. Лаврентий поленился и отговорился тем, что уже разутый и в одном исподнем, и пусть-де сестра сама справится, раз пришла последней. Еленка обрадовалась, что у нее есть какое-то дела на улице, схватила топорик, быстро порубила наледь, засунула в сквозные дыры болты от ставней и, услышав, как отец взял их и закрепил чекой, нашарила в сенях заранее приготовленный узелок с бельишком и сарафаном, закрыла на засов калитку и опрометью, глубоко проваливаясь
в наметах сугробов, бросилась через задний двор на гумно. За пряслами огорода ее уже ждал нетерпеливый, изнывший душой Лога на тройке лошадей, в кошевке, где тесно жались его дружки и прихваченная на ходу подружка Еленки — Паранька, так называемая «провожатка», которая должна была ехать с нею в дом жениха. Не успела Еленка опуститься на охапки свежей хрустящей соломы, как кони рванули в темень, завихрилась за кошевкой седая пыль, и родительский дом с ненавистной мачехой навсегда остался позади... В доме жениха невесту ждала вся семья. Хотя был полуночный час, горела лампада перед иконой, кипел самовар на столе, суетились родичи от мала до велика, даже старенькая, потерявшая счет годам бабка Арина Григорьевна, радовавшаяся свадьбе своего внука. Молодые, сделав несколько шагов от порога, повалились в ноги отцу и матери, Аввакум Сидорович, не поднимая их с коленей, снял с божницы икону, благословил, крестя, сказав: «Живите с богом», а потом передали невесту в руки бабки Арины, которой выпала честь наряжать молодуху. Еленку усадили на табуретку посредине избы, бабка Арина расплела ее толстую косу, разделила на две косички и уложила их, начиная с темени, полукружьем объяв голову и соединив на затылке. Затем вместо девичьего платка на голову водрузили бабью кичку — рогатую корону с бисером,— запрятав в нее часть кашемировой шали, а концы шали откинули за спину, нацепили на шею крупные, тускло горевшие огоньками янтарные бусы. Еленка, пока ее обряжали, тихо и беззвучно плакала, исходила слезой, и не только потому, что так повелось от старых времен; слезы лились сами, душа обмирала, поскольку с этой ночи ее ждала неведомая жизнь, и кто знал т— лучшая или худшая предстояла ей доля. Дружки, получив деньги на водку, ушли, исчезла и провожатка Паранька, и после краткого застолья жениха и невесту отвели в казенку — холодную кладовку в сенях, где хранилась не- нашавая одежда, стояли сундуки с добром,— там предстояло им провести первую брачную ночь...
Напрасно Леон Терентьевич поджидал свою дочь, отправившуюся закрывать ставни, он скоро затревожился и догадался, куда так нежданно могла скрыться Еленка, огрел кнутом взвывшего от боли Лаврентия, показавшегося ему главным виновником, вылетел во двор, покружился в бессильной ярости и вернулся в избу. Всю ночь он не сомкнул глаз, пока перед рассветом не дождался стука в ставень — то давали о себе знать загулявшие дружки жениха.
— Проспал дочку-то, Леон Терентьевич!—крикнули бесшабашно и весело с улицы.— Пропили мы твою Еленку у Мальцевых! Не горюй, старина, в хорошие руки она попала!
То было слабым утешением, что дочь очутилась в славной и работящей семье, во главе с известным балагуром-песенником и добрым работягой Аввакумом Сидоровичем, потому что теперь он лишился чуть ли не главной опоры в хозяйстве, хотя и понимал, что жизнь Еленки была в родном доме мытарной и тяжкой. Он видел и знал, что вторая его жена поедом ест Еленку, как мог останавливал ее нрав, но не в силах был уследить за всеми выходками злой Агрипены.,.
А в доме жениха, между тем, шла своя жизнь. Утром Лога с Еленкой явились из казенки, прочитали слова утреннего начала, Аввакум Сидорович, кривя в улыбке губы, спросил: «Как почивали, молодые?»— и они чуть ли не в голос ответили: «Сцаси Христос, батюшка! Все слава Богу». После завтрака набежали подружки, молодуху стали обряжать в новый сарафан, новую кичку с атласной шалью, посадили в передний угол, и в дом повалили парни и девушки. Парням подносили на подносе по рюмке водки, девушек угощали кедровыми орехами, подружки пели одну печальную песню за другой, но, несмотря на хватавшую сердце боль и жалость и вроде беспричинную тоску, молодуха должна была крепиться, не плакать, а показывать всем своим видом, что счастлива и довольна судьбой. На третий день Лога катал свою жену с утра до позднего вечера по селу, лишь давая малый передых лошадям, заезжал в гости к своим дружкам и подругам Еленки, где им наскоро выставляли угощенье, и, подкрепившись питьем и едой, они снова садились в кошевку, и жених пускал на полный мах лошадей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Слепая злоба вызвала ответную ненависть — мужики сколачивали партизанские отряды, одним из таких отрядов командовал для Савва, брат отца. В селе появлялись то колчаковцы, мстившие всем, кто оказывал непослушание, то снова семеновцы, а затем невесть откуда понаехали узкоглазые, чуть похожие на бурят, японцы, дышавшие бешеной ненавистью, и уж совсем было невдомек, откуда, хоть и в малом числе, свалились точно с неба американцы, жившие, по понятиям хонхолойских мужиков, где-то на другом краю света. Этим-то что понадобилось рыскать в наших краях? И все запуталось так, что невозможно было уразуметь, кто с кем воюет и за что. Село обезлюдело настолько, что брать в солдаты было уже некого, но зато было еще кого грабить и насиловать и заставлять работать на себя. По любому приказу, по первому окрику мужики снаряжали подводы, ехали иной раз на верную смерть. Так в один из японских наездов погиб и мой дед Леон Терентьевич, мамин отец. Ему велели везти японское снаряжение, но обоз угодил в засаду и чья-то шальная пуля сразила деда. Накануне его гибели мама видела странный сон — будто подъехала к воротам подвода, крытая зеленым японским сукном, а она выбежала к калитке, отдернула край сукна, и прямо из-под ее рук, хлопая крыльями, вырвались три белых гуся, взмыв в поднебесье. На другое утро, раным-рано, у наших ворот и на самом деле тихо остановилась подвода, и маму будто толкнуло в сердце — она выскочила полуодетая и босая на снег, дернула за край зеленого сукна и увидела мертвого отца. Вскрикнув, она как подкошенная упала тут же около саней-розвальней, проваливаясь в глубокий обморок...
Месяц спустя, как увели моего отца, мама получила письмо от него, одно-единственное,— видно, кто-то из добрых людей подобрал конверт на полотне железной дороги и бросил в почтовый ящик. Отец был неграмотен, и за него писал кто-то другой, письмо было короткое и скупое на подробности: сообщал, что их везут, как арестантов, в наглухо закрытых вагонах, кормят не досыта, а главное, везут неведомо куда...
Как уж повелось у семейских издавна — женились и выходили замуж рано — мать моя вышла на семнадцатом году, когда жениху было восемнадцать, да и вышла не по любви, как годы спустя откровенничала она, а потому что «нужда заставила». Маленькая Еленка осталась без матери едва ей исполнилось девять лет, и, хотя была не круглой сиротой, доля ей выпала сиротская и лихая по невзгодам и детским обидам. Отец ее женился на женщине вздорной, нерадивой и мелочной, вышедшей за мужика с четырьмя детьми и приведшей в семью свою пятую девчонку. И то ли замучила ее вдовья судьба, то ли от природы она была недобрая, но она вымещала злобу лишь на падчерице, не оставляя девочку без постоянных упреков и придирок. Еленка боялась пожаловаться отцу, убегала на кладбище, падала на поросший травой могильный холмик, изливалась в жалобах, захлебываясь слезами. Мачеха каким- то путем узнавала, куда бегала падчерица, и злая слюна так и летела с ее тонких бескровных губ. Еленка лезла из последних сил, чтобы угодить ей,— мыла полы, стирала, носила тяжелые ведра от колодца, ходила полоскать белье в проруби на речке, в те дни красные от студеной воды руки ее такая сводила боль, что темнело в глазах. В десять лет ее заставили пахать сохою, и, хотя та работа была непосильна ей, она не перечила, не отказывалась. Самое тяжкое было одолеть поворот на загоне, выдернуть соху из земли и направить на новый след, и тут Еленка брала концы ручек на грудь, напрягалась и, выхватив соху, заносила ее в сторону. Если лошадь вдруг останавливалась, Еленка натыкалась коленями на росу, отчего ноги ее всегда были в синяках и кровоподтеках... Подрастая, она уже тянула на себе все работы по дому, но мачеха не унималась, по- прежнему приставала с любой безделицей, Корила и понукала, ровно скотину...
Однако время брало свое — Еленка взрослела, становилась пригожей, или, как любили говорить семейские, «бравой», и, хотя была небольшого росточку, зато удалая во всем — ив работе, и в играх, и в песнях. Она отпрашивалась у отца на гулянки, и он, вздыхая, отпускал ее, зная, что дочка не засидится в девках, что она приглянется парням и ему придется распроститься с нею не сегодня завтра. На гулянках на Еленку заглядывались многие парни, но ей приглянулся Силантий Яранцев, или, по-уличному, Яронец, а проще того — Силка. Да и сам парень льнул к ней, норовил лишнюю минуту побыть наедине, обещал жениться, вызволить из-под власти злой мачехи, но отец Силантия отмахивался от просьбы сына, не торопился его женить, обещая туманно свадьбу на будущий год. Но Еленке стало уже невмоготу выносить измывательства, она готова была выскочить за первого попавшегося парня, лишь бы поскорее отвязаться от мачехи. Тут и подвернулся ей ловкий и бойкий на слова Логгин Мальцев, по-уличному — Лога. Стоило ей явиться на посиделки, как он был тут как тут, не давал ей прохода и, подойдя, властно брал ее за платок под подбородком — так было принято,— и уводил в сени, клялся в любви и верности. Он был не по душе Еленке, и хотя семья Мальцевых славилась на селе как работящая, не богатая, но справная, а сам отец Логгина — Аввакум Сидорович —
слыл весельчаком и гораздым на смешные выдумки, Лога казался ей не в меру хвастливым, плутоватым, а посему не очень надежным. Когда провожали партию новобранцев в армию, Лога с напускной весёлостью заносчиво выговаривал, очутившись среди цветущего хоровода девок: «Вот уйдут женихи постарше нас, тогда вы все наши будете». Еленка не утерпела и дерзко ответила: «Ты бы лучше сопли свои подбирал почаще! А на нас не заглядывайся, не про тебя честь!» Лога покраснел, но не подал вида, что принял обиду к сердцу, и уже на новой гулянке стремительно приблизился к ней и, подхватив за платок, повел за собой, и она, хоть ей было и неприятно, не противилась его воле, потому что считалось: чем больше парней будут уводить ее «играть», тем большим успехом она пользуется. Эти выводы на гулянках и посиделках, краткие свидания, тайный шепоток наедине были целомудренными, назывались «играми», и часто можно было услышать: «Он с нею играет уже третий год», что значило — ухаживает. Выйдя в сени, если дело было на посиделках, или отойдя в сторонку, парень мог решиться полуобнять девушку. Не имея права никому отказать в доверительной беседе, девушка вела себя достойно и говорила парню правду: или напрямки объявляла, что никогда не выйдет за него замуж, или — что ей по нраву другой ухажер, которому она дала зарок и обменялась платочками в знак доверия и обещания ждать дня свадьбы... Самыми шумными гулянки были недели три перед масленой, еще до недели «пестрой» и «сплошной»— так они нарекались в зависимости от того, сколько дней в неделе нужно было поститься. Яронец приезжал на эти гулянки, или «катушки», на своем рыжем иноходце, привязывал его у забора и пробирался к Еленке, чтобы увести ее «поиграть». Но тут же вырастал рядом ухмыляющийся Лога и говорил: «Жеребец-то твой, Силка, ускакал!» Яронец, догадываясь, что Лога отвязал коня, бросался на поиски иноходца и, бывало, обегал чуть ли не все село, чтобы поймать уросливого коня. А Лога, оставаясь наедине с Еленкой, хохотал во все горло, нашептывал ей про свои чувства, что он женится только на ней, что Яронца ей ждать — состариться в девках. Еленка была непреклонна, твердила свое: «Отстань, липучка! Не пойду я за тебя! Не дури мне голову». Но Логу это почему-то не охлаждало, он еще больше распалялся и не пропускал ни одной гулянки, чтобы не
увести хоть на две-три минуты Еленку и нашептать ей в уши, что жить без нее не может, что лучше ему удавиться. Чтобы почувствовать себя более уверенным, он решил заручиться поддержкой и согласием отца и тут, на удивление, не встретил никакого отказа. Аввакум Сидорович выслушал сетования сына и согласился его женить, выговорив себе одно условие: «Дай-ка я сам взгляну на девку, чего она стоит! Ты-то уже захмелел, гляжу, и, может, по дурости проморгаешь кого сватаешь! С лица воду не пить! Если судить по отцу и матери, то девка должна быть удалая, но все ж глаз надо положить, прежде чем товар брать!» Он запряг под вечер легкого на ногу иноходца и покатил на Краснояр, дальнюю улицу села, где жил Леон Терентьевич Федоров. Он знал, что Федоров мужик хозяйственный, мастер на все руки, но живет бедновато, обременен семьей, после второй женитьбы у него уже шестеро сыновей и дочек. Аввакум Сидорович, будучи человеком наблюдательным, сам не раз выбирал невест для других, ходил и в сватах, но, приехав к Леону Терентьевичу, он не мог налюбоваться проворной огневой девкой — Еленка мигом раскочегарила самовар, накрыла на стол, носилась вихрем по избе, и все молча, с одной улыбочкой, освещавшей круглое и миловидное лицо. Его заботило не приданое невесты, а ее руки, а руки были такими, что, вернувшись с тайных смотрин, он восхищенно заявил сыну: «Вот это, я тебе, парень, скажу, девка! Огонь! Моргнуть не успеешь, а у нее уже все на столе! Это, брат, не с каких-то там кислых щей пенка, эта нам подойдет, если сумеешь уломать ее. Такую в дом привести — радость для всех! Тащи, если сил хватит!»
И Логе в конце концов повезло. Однажды мачеха так допекла Еленку, что та не стерпела напрасных обид и, когда Лога на посиделках повел ее в темные сени, она вдруг, не дожидаясь его слов, объявила ему, ошалевшему от счастья, что согласна выйти за него, но только нынче, в эту же ночь. «Приезжай и жди меня за гумном,— шепнула она.— Как справлю дома все дела, так и выбегу к тебе!»
У семейских свадьбы справляли или по любовному .сговору, засылая сватов иногда в другие деревни, усмотрев подходящую девку, но чаще — тайком от родителей невесты, ее «воровали», или, как говорили, она выходила замуж «убегом». Невесту брали на гулянке или «катушке», этаком пятачке, где неторопливо прохаживались девки в длинных, крытых серой чесучой, овчинных шубах, расклешенных, с просторными полами, а парни в куцых куртках лезли под крыло шубы, вроде бы погреться, а на самом деле прижимались к зазнобе и, обняв ее в поясе, шли вместе нога в ногу по кругу, слушая, как истомно бьется сердце. Случалось, жених подкатывал к месту гулянки, выхватывал с помощью дружков притворно визжавшую невесту из круга гуляющих, кидал в кошевку и увозил под смех и возбужденный гомон гульбища. Все это проделывалось по обоюдному сговору, ведь «украсть» было куда интереснее, чем просто свататься...
Бывало, что жених, будучи беспоповцем, выбирал в жены поповку, и тогда на молодых обрушивалась неминуемая кара и проклятье: породниться с верующими другого толка было в прежние времена страшным грехом, и отец с матерью отказывались благословить такой брак. Такое несчастье пережил в молодости мой дед Леон Терентьевич, нарушивший закон веры. Отец проклял его, выгнал из дома, и ему пришлось немало помыкаться, прежде чем свить свое гнездо. Всю жизнь он жил с отцом на одной улице села, на Краснояре, но, встречаясь, они никогда не здоровались, проходили мимо, глядя в землю или отворачиваясь. Отец не простил ему отступничества даже тогда, когда стали бегать по улице его внуки и внучки, и тут он остался непреклонным в своем убеждении, что сын преступил запретную черту и должен нести бремя отчуждения. Лишь перед самой смертью он позвал сына и уже пожилую невестку, всех внуков и внучек и отпустил им «грехи».
В тот знаменательный вечер Еленка вернулась с посиделок рано, в доме еще не спали — Леон Терентьевич подшивал старые валенки, а сын его Лаврентий валялся на полатях. Увидев раскрасневшуюся после гуляния дочь, отец приказал сыну, чтобы тот слез с полатей и сходил на улицу, сколоть наледь на окнах и закрыть ставни. Лаврентий поленился и отговорился тем, что уже разутый и в одном исподнем, и пусть-де сестра сама справится, раз пришла последней. Еленка обрадовалась, что у нее есть какое-то дела на улице, схватила топорик, быстро порубила наледь, засунула в сквозные дыры болты от ставней и, услышав, как отец взял их и закрепил чекой, нашарила в сенях заранее приготовленный узелок с бельишком и сарафаном, закрыла на засов калитку и опрометью, глубоко проваливаясь
в наметах сугробов, бросилась через задний двор на гумно. За пряслами огорода ее уже ждал нетерпеливый, изнывший душой Лога на тройке лошадей, в кошевке, где тесно жались его дружки и прихваченная на ходу подружка Еленки — Паранька, так называемая «провожатка», которая должна была ехать с нею в дом жениха. Не успела Еленка опуститься на охапки свежей хрустящей соломы, как кони рванули в темень, завихрилась за кошевкой седая пыль, и родительский дом с ненавистной мачехой навсегда остался позади... В доме жениха невесту ждала вся семья. Хотя был полуночный час, горела лампада перед иконой, кипел самовар на столе, суетились родичи от мала до велика, даже старенькая, потерявшая счет годам бабка Арина Григорьевна, радовавшаяся свадьбе своего внука. Молодые, сделав несколько шагов от порога, повалились в ноги отцу и матери, Аввакум Сидорович, не поднимая их с коленей, снял с божницы икону, благословил, крестя, сказав: «Живите с богом», а потом передали невесту в руки бабки Арины, которой выпала честь наряжать молодуху. Еленку усадили на табуретку посредине избы, бабка Арина расплела ее толстую косу, разделила на две косички и уложила их, начиная с темени, полукружьем объяв голову и соединив на затылке. Затем вместо девичьего платка на голову водрузили бабью кичку — рогатую корону с бисером,— запрятав в нее часть кашемировой шали, а концы шали откинули за спину, нацепили на шею крупные, тускло горевшие огоньками янтарные бусы. Еленка, пока ее обряжали, тихо и беззвучно плакала, исходила слезой, и не только потому, что так повелось от старых времен; слезы лились сами, душа обмирала, поскольку с этой ночи ее ждала неведомая жизнь, и кто знал т— лучшая или худшая предстояла ей доля. Дружки, получив деньги на водку, ушли, исчезла и провожатка Паранька, и после краткого застолья жениха и невесту отвели в казенку — холодную кладовку в сенях, где хранилась не- нашавая одежда, стояли сундуки с добром,— там предстояло им провести первую брачную ночь...
Напрасно Леон Терентьевич поджидал свою дочь, отправившуюся закрывать ставни, он скоро затревожился и догадался, куда так нежданно могла скрыться Еленка, огрел кнутом взвывшего от боли Лаврентия, показавшегося ему главным виновником, вылетел во двор, покружился в бессильной ярости и вернулся в избу. Всю ночь он не сомкнул глаз, пока перед рассветом не дождался стука в ставень — то давали о себе знать загулявшие дружки жениха.
— Проспал дочку-то, Леон Терентьевич!—крикнули бесшабашно и весело с улицы.— Пропили мы твою Еленку у Мальцевых! Не горюй, старина, в хорошие руки она попала!
То было слабым утешением, что дочь очутилась в славной и работящей семье, во главе с известным балагуром-песенником и добрым работягой Аввакумом Сидоровичем, потому что теперь он лишился чуть ли не главной опоры в хозяйстве, хотя и понимал, что жизнь Еленки была в родном доме мытарной и тяжкой. Он видел и знал, что вторая его жена поедом ест Еленку, как мог останавливал ее нрав, но не в силах был уследить за всеми выходками злой Агрипены.,.
А в доме жениха, между тем, шла своя жизнь. Утром Лога с Еленкой явились из казенки, прочитали слова утреннего начала, Аввакум Сидорович, кривя в улыбке губы, спросил: «Как почивали, молодые?»— и они чуть ли не в голос ответили: «Сцаси Христос, батюшка! Все слава Богу». После завтрака набежали подружки, молодуху стали обряжать в новый сарафан, новую кичку с атласной шалью, посадили в передний угол, и в дом повалили парни и девушки. Парням подносили на подносе по рюмке водки, девушек угощали кедровыми орехами, подружки пели одну печальную песню за другой, но, несмотря на хватавшую сердце боль и жалость и вроде беспричинную тоску, молодуха должна была крепиться, не плакать, а показывать всем своим видом, что счастлива и довольна судьбой. На третий день Лога катал свою жену с утра до позднего вечера по селу, лишь давая малый передых лошадям, заезжал в гости к своим дружкам и подругам Еленки, где им наскоро выставляли угощенье, и, подкрепившись питьем и едой, они снова садились в кошевку, и жених пускал на полный мах лошадей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68