— Что, Дунюшка?—тихо спросила она.—Волки нынче будут?
— Откуда ты знаешь?— отшатываясь, охнула Евдокия.
— Сердце вещует... Правда, что ль?
— Правда,— заморгала и заплакала княгиня.— Матушка-сестрица, дерзай! С нами Христос — не бойся!
— Погоди, не умирай допрежь,— спокойно остановила ее боярыня. Говори толком, чтобы я могла напоследок умом пораскинуть и распорядиться обо всем...
— Князь Петр Урусов, повелитель мой, наказал идти к тебе и упредить, что ныне присылка к тебе будет.
— Не перевелись милосердные люди,— боярыня подвела сестру к лавке, усадила, не отнимая рук от ее плеч.— Передай низкий поклон князю, он рисковал головою, посылая тебя ко мне... А сейчас давай попрощаемся, мне пора в дорогу собираться...
Княгиня порывисто поднялась, глаза ее вспыхнули, румянец разлился по щекам.
— Куда повезут тебя, пусть забирают и меня!
— Не делай ничего сослепу...— властно придержала ее сестра.— На кого ты оставишь мужа и детей?
— На Бога! Как и ты своего Иванушку! — горячечно отвечала Евдокия.— Мир не без добрых людей...
— Тяжкий жребий ты избираешь,— по-прежнему сурово наставляла боярыня.— Подумай — выдюжишь ли ты сию муку?
— -Не одну ночь о том думала... И слово мое последнее — в дом свой я больше не вернусь...
Боярыня припала к ее руке, и они вместе молча опустились на колени перед иконой.
— Помилуй нас, Господи... Дай силы снести крест...
В слюдяные оконца уже наползала мгла, в небе посверкивали первые звезды, и нужно было спешить — распустить оставшуюся челядь, дать последние наказы слугам и не испугать шумом спавшего в горенке отрока.
«Волки» пришли глубокой ночью, когда сестры положили начал — семь прикладных поклонов и, помолясь, связали в узлы пожитки с одежонкой. Первым, постучав, вошел в опочивальню архимандрит чудовский Иоаким, за ним из-за спины выглядывал думный дьяк Илларион Иванов.
— Встань, боярыня, выслушай волю государеву,— выйдя наперед, приказал думный дьяк.
Боярыня одета лежала на постели и презрительно смотрела на ночных гостей.
— Я у себя дома, мне нет надобности подниматься,— и она горько усмехнулась.— Что ль, у государя иного времени не нашлось — присылать вас ко мне ночью, как воров и разбойников?
— Мы не тати, а государевы люди,— обиделся архимандрит.— А слушать царское слово полагается стоя.
— Темная совесть не выносит света, прячется от глаза людского?.. Христа такожде брали ночью...
— О чем ты глаголишь? С кем себя равняешь?— вспылил архимандрит.
— Я глаголю по истине...
— Повеление государево непреложно!— не вступая в спор, сказал архимандрит.— Ответствуй — причащаешься ли ты по тем служебникам, по которым причащаются царь, царица и царевны?
— Не причащаюсь!
— Тако!.. А каким крестом крестишься?
— Господе Исусе Христе, сыне Божий, помилуй нас.— Боярыня сложила двуперстие и подняла руку.— Тако я крещусь, тако и молюсь...
— А где пребывает старица Меланья, которую ты нарекала именем Александра?— допытывался Иоаким.— Мы имеем нужду к ней...
— По милости Божьей я принимаю в доме своем всех сирых убогих, всем даю приют и пищу,— с достоинством отвечала боярыня.— Бывают у меня и Сидоры, и Карпы, и Меланьи... Ныне же рабы Христовы разбрелись по белу свету, не сыскать...
Думный дьяк, шныряя по чуланам и закутам, в келейке, примыкавшей к опочивальне боярыни, увидел лежавшую на кровати Евдокию Урусову. Над нею в углу синей бабочкой метался огонек лампады, бросая отсветы на старую икону.
— Кто такая?— грозно спросил дьяк.
— Жена Петра Урусова;— с вызовом ответила княгиня.
— Князя?— Илларион будто опаленный выскочил из келейки, выпучил шалые глаза на архимандрита.— Тамотка еще одна возлежит... Княгиня Урусова!
— Исповедуй и ее,— приказал Иоаким.— Спроси, како она крестится.
— Так мы ж посланы токмо к боярыне...
— Делай, что говорят!— резко оборвал архимандрит.
Княгиня не удостоила думного дьяка даже взглядом, а лишь подняла двуперстие, и он в состоянии некоего столбняка отступил, выбрел из келейки. Архимандрит, повелев охранять еретичек, поспешил во дворец. Войдя в Грановитую палату, где государь заседал с боярами, приблизился к трону, зашептал царю на ухо.
Государь, выслушав донесение, хмуро оглядел полусонных бояр, стражей в рындах, покосился на князя Урусова, стоявшего в трех шагах от трона.
— Значит, лютует боярыня?—спросил он вслух, чтобы слышал не только князь, но и скованные полудремой бояре.— Гнушается нашей службой? Не повинуется нашей воле?
— Стоит на своем, государь...
— Сама в бесовскую ересь впала и сестру туда же потянула,— царь говорил, полуоборотясь к Урусову.— Княгиня твоя смиренна была, и такой супротивности за ней не водилось... Или я, князь, о том не ведал?
— Я и сам не ведал, государь,— разжал окаменевшие губы Петр Урусов, вдруг понимая, что, послав жену проститься с сестрой, отпустил ее навсегда. Не было в голове ни одной спасительной мысли, как, не уронив чести, выручить из беды Евдокию, оборонить детей.
В палате повисла тревожная тишина. С бояр согнало сон и дрему, они с любопытством и страхом ждали государева слова.
Решение царя было выношено давно, и он только ждал случая, чтобы объявить свою волю, лишний раз повязать бояр государевым промыслом и властью.
— Раз та боярыня укоренилась в своем непокорстве,— отогнать ее от дома, лишить всех вотчин и богатства,— с тихой медлительностью проговорил он.— Не хочет жить на высоте, пусть поживет внизу... А ежели и княгиня послушна ей и нашей веры не держится, то заблудшая овца нам не ко двору... Быть посему! Ступай! Делай, как положено!
Архимандрит удалился. Князь Урусов, бледный, с проступившим потом на лбу, чудом держался на ногах, храня молчание. Ему оставалось одно — собачьей преданностью заслужить государево прощение, облегчить тем и свою участь, и участь детей.
Иоаким вернулся в дом Морозовой теперь всесильный и злой, он сделал розыск слугам, велел сознаться, как они крестятся, и тех, кто убоялся и повинился, отпустил, строптивых же, державшихся старой веры, от
делил, строго наказав никуда не удаляться. Боярыне объявил волю государеву, и так как она по-прежнему упорно лежала и не вставала с постели, крикнул домочадцам, силою усадил в кресло, и те снесли ее на руках в людские хоромы, в подклеть. Туда же приволокли и княгиню. Явился хмурый, поднятый со сна стрелецкий десятник, принес цепи и кандалы, заковал руки обеих женщин. Когда отзвучал лязг железа, боярыня низко поклонилась стрельцу.
— Спасибо тебе, добрый человек,— она приложилась губами к ржавым кольцам.— Слава тебе, Господи, что ты сподобил меня и возложил на нас Павловы оковы... Помолимся, сестрица!
Стрелец с душевным трепетом смотрел на богато одетых боярыню и княгиню, которых постигла Царская немилость и заковать которых его заставили нужда и страх. И было непонятно ему, зачем эти знатные женщины преступили черту страха, презрели богатство и обрекли себя на унижение.
Поставив крепкую стражу, архимандрит удалился, и сестры без сил повалились на брошенную одежонку...
В подклети продержали их три дня, а на четвертый ранним бесснежным утром въехала во двор запряженная цугом карета. Из горенки в подклеть вывели отрока Иванушку. Сын, захлебываясь слезами, кинулся к ногам матери, но его тут же оторвали, усадили в карету и увезли неизвестно куда... Боярыня не проронила ни слезы, одеревенело застыла на стуле, закусив помертвелые губы, и только в помыслах обращалась к Богу, чтобы дал силы вынести страшное испытание.
Снова позвали стрелецкого десятника, он приковал боярыню к стулу, во двор вползли крытые соломой простые дровни, которые тянула старая кляча. Федосью Прокопьевну подняли на руки и вместе со стулом опустили на ворох соломы, рядом приткнули сестру, распахнули ворота настежь и повезли...
А за воротами, расступаясь, гудела и качалась толпа, разномастный московский люд: и бражники, покинувшие кабаки, и житники, и портные, и сапожники, нищие и бродяги, сбежавшие с паперти, и купчишки малые, и посадские. Теснясь, толкаясь и бранясь, они побежали за дровнями, оскальзываясь на ходу и падая
в рыхлый снег. Пока подвода пробиралась мимо Гостиного двора Кремля, народу все прибавлялось, люди валом валили через Красную площадь, крича неведомо что: то ли в похвалу, то ли в осуждение и поношение. И среди этого моря голов, нагольных полушубков, монашеских скуфеек и однорядок, среди уминающих снег валенок, лаптей, сапожек, среди гвалта и мальчишеского вихря, боярыня в розвальнях выглядела чудом. В богатом одеянии, восково-бледная, она потрясала железными цепями и возносила над головой двуперстие: «Вот тако креститесь, православные! Не слушайте Антихристовых слуг!.. Тако креститесь и крепите старую веру!..» Слабый голос ее всплескивался над толпой, гнал людей вслед за дровнями, притягивал неподвластной разуму тайной. Каждого прельщало свое — кто хотел насладиться чужим унижением, кто жаждал лишь посочувствовать и посострадать горю боярыни, пожалеть потерявшуюся душу, но, пожалуй, больше было иных, кто уже заразился неуемной страстью и неистовством, исходившими от дышавшего гневом лица боярыни. Такие молились на нее, как на святую, и выкрикивали слова одобрения, и просили: «Прости нас, грешных! Прости!» Такие позже уходили в дремучие леса, подальше от соблазнов и греховности мира, чтобы жить ради одной веры. Встречались в толпе и те, кто хотел проститься с боярыней, решившейся пострадать за всех обойденных счастьем, томимых нуждой, духовной и телесной кабалой. Куда реже, но все же попадались здесь, верно, и такие, кто, глядя на скованную боярыню, клялся в душе отомстить за это открытое поругание веры и чести...
Над Москвой поднималось рассветное утро, тянулись из труб в тихом безветрии розовые дымы над заснеженными крышами, звонили колокола, звавшие к заутрене, несло паром из пекарен, солоделым хлебным духом, на боярских дворах рвались на цепях, исходили лаем псы, потревоженные катившимся мимо гулом...
Возница правил дровни с боярыней под царские переходы, как, должно быть, ему было велено,— а вдруг государь пожелает взглянуть сквозь слюдяные оконца на поверженную боярыню, лишний раз убедиться, как он прав, изгоняя в назиданье всем непокорным подданным на великий позор самую именитую и приближенную ко двору боярыню.
Не дело царя глядеть на чужие муки, люди должны бояться его, подчиняться его воле; без их любви он проживет, грехи — замолит. Но держит народ в узде лишь постоянный, неубывающий страх, и государь испытывал наивысшее наслаждение в те минуты, когда замечал в глазах подданных нескрываемый трепет ужаса, заставлявшего порою и высокого царедворца облиться с ног до головы знобкой дрожью. Страх бросал их на колени, вызывал смертельную бледность на лицах и холодный пот, но даже к тем, кто был по-собачьи предан ему, у царя не было жалости, даже самые близкие по крови рождали в его душе раздражение и глухую злобу — дармоеды, приживалы, захребетники, им бы только сытно, до отвала, нажраться, поваляться на пуховиках, изнывая от безделия, сбегать в нужник опростаться и снова лезть к столу... Их нимало не тревожило, что государь должен думать за всех, отбиваться от ворогов, копить деньги на очередную войну и со своими и с чужими. Сколько страху пришлось всем натерпеться из-за одного разбойника Стеньки Разина, что грозил самой Москве и трону. Казалось бы, давно ли скрутили атамана, четвертовали на площади, посекли. Едва отхлынула опасность, уже снова жили в бесовских распрях и ссорах, готовые вцепиться в глотку, рвать друг друга на клочья. Все-то им мало — и власти, и богатства, и родовитости,— спесь кружит им головы, как хмель, и приходится их унимать, приводить в рассудок, чтобы не расшатывали трон. Взять хотя бы ту же Фе- досью Прокопьевну Морозову — этой-то что было надо? Пошто захотела показать свой нрав? Алексей Михайлович был какое-то время подавлен, терялся в догадках — скажи на милость, под самым боком таилась, чтобы вдруг объявиться его супротивницей, выказать такое непокорство и бешеное своеволие. Простить боярыню, как к тому склоняли царя иные умники, это значило занести семена неповиновения и бунта в собственный дворец. Такой бунт губителен поначалу не силой, а духом, но дух бывает страшнее всякой силы, если перерастет в великую смуту и охватит всех. Может, и сейчас где-то тлеют угли крамолы крамольничей, ведь достаточно зачина и примера, и заполыхает так, что не залить водой... Бывало такое на Руси — соляной бунт, медный ли, разинский ли, или бунт в Соловецкой обители, что не смирилась до сей поры. Ведь случалось и так, что чернь, как море, подступала к царским хоромам, билась, бушевала у самых стен, требуя, чтобы государь вышел к народу то ли спасителем, то ли ответчиком. Но пока Бог миловал — власть не уходила из рук, но давалось нелегко, иной раз приходилось идти на уступки разъяренной толпе, выдавать на растерзание преданных слуг и охранителей или, по крайности, давить конницей саму чернь. Государю иногда снились кошмары: толпа бежала через него, поверженного в пыль,— он просыпался в липком поту и холодной испарине.
...Боярыню отвезли на подворье Псковского Печерского монастыря, ее сестру, княгиню, в Алексеевский монастырь, третью их сообщницу, Марию Данилову, пытавшуюся бежать, бросили в подвал Стрелецкого приказа.
И не успел разнестись по Москве слух о невинных страдалицах, как потянулись к монастырям люди разного звания и чина, даже, как доносили государю, вельможные бояре. Страдание, да еще за праведность, возвышает мученика в глазах всех. Люди слабы и немощны, не каждый пойдет за свою веру на пытки и в огонь, но можно хоть участием малым приглушить свою совесть, снять тяжесть с души. Был слух, что и сам Алексей Михайлович решился на странную выходку. Пробился в сумерках к решетке монастыря и вопрошал горестно и недоуменно: «Одно меня смущает — не ведаю, за истину ли вы терпите?» Иные говорили, что то был не царь, а боярин Ртищев, но кто бы то ни был, рано или поздно догадливые люди могли задать тот же вопрос по-иному: не за истину ли вас мучают?
Патриарх Питирим внял государеву совету, попытался вразумить крамольную боярыню, повелев расковать ее и привезти в Чудов монастырь, во Вселенскую палату. Она не захотела идти своей волей, ее ввели силой, она висла на руках стрельцов, тянулась волоком по полу. Ей надо бы стоять перед духовным пастырем всея Руси покорно, а она повалилась на пол, как неживая, и пришлось усадить ее в кресло.
В палате было душно и тускло, потрескивали в шандалах свечи, в узкие оконца струился сумеречный свет. Кроме патриарха, восседавшего на троне, жались за его спиной уже знакомые боярыне мучители и «волки»— архимандрит Иоаким, митрополит Крутицкий Павел и краснорожий, с воловьими глазами навыкате думный дьяк Илларион Иванов.
— Попутал тебя бес, боярыня, попутал,—ласково начал увещевать патриарх и протянул костлявую бескровную руку к покрытой черным платом ее голове — Смирись, раба Божья. Отринь ересь, и все тебе вернется: и имя, и дом, и слава, и вотчины твои...
— Имени моего у меня отнять никто не может даже и по смерти моей,— глухо, не поднимая глаз на Питирима, отвечала боярыня.— От звания боярского я сама отошла, а в богатстве для меня нет ни радости, ни истины...
— Может, оно и так,— согласился патриарх, не желая возбуждать гнев Морозовой.— Но зачем страдать во имя неправедности, мучиться и других подводить под муки?
— Сказано у Иова — человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх,— уста- вясь в пол, проговорила боярыня и лязгнула цепью.— А за оковы сии благодарю... Христос все повелевал терпеть...
— Сатанинская ересь гложет тебя, как червь,— сурово сказал патриарх.— Гордыня тебя погубила, и ты хочешь стать превыше Господа!
— Перед Господом я раба... И вам не поругать чести моей,— отрывисто бросила боярыня.— А у царя я не холопка. Если вы ходите у него в холопах, на то ваша воля...
— Напрасно хулишь всех, боярыня!— поднял голос патриарх, и на серых щеках его растеклись неровные розовые пятна.— Уйми свою спесь, вернись в лоно истинной церкви... Иначе ничто не защитит тебя, и ты примешь муки адские!
— Все предстанем перед Господом,— с прежней невозмутимостью, но смиренно, отвечала Федосья Прокопьевна.— Но я предстану перед ним чистая, а вы, Никоновы высевки, какими предстанете?
— Богохульница! Адово отродье!— закричал Питирим, окрасившись в морковный цвет. Он не мог унять дрожь в руках и, перебирая дорогие четки, шептал про себя молитву, а когда заговорил, голос его был умиротворяюще тих.— Исповедуйся, недостойная, причастись...
— Мне тут не у кого причащаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68