Если бы не его настойчивые мольбы, то вряд ли написал бы Аввакум «Житие», не оставил бы свою исповедь на память детям и сподвижникам. За одно это можно было любить инока, терпеливо выслушивать его наставления, хотя Епифаний заметно слабел умом, день ото дня становился забывчив и многое путал...
На дворе стоял апрель, и, когда пригревало солнце, в узкое оконце над самой крышей острога было видно, как сочилась, алмазно сверкая на свету, капель. После полудня подмораживало, и тогда просвечивали длинные сосульки, как витые свечи. Любуясь тем тихим свечением, протопоп стоял, задравши голову, пока они не меркли,— то была зримая жизнь, ее безостановочное движение, малая, но согревавшая душу радость.
И нынче день тоже выдался погожий, солнечный, звенела капель, чирикали у пробитых ею лунок шустрые воробьи, но и звон капели, и щебет малых птиц заглушал стук топоров. Стук был дальний, но на слух можно было уловить, что работают несколько плотников, работают споро, словно что-то их поторапливает.
Под этот стукоток протопопу лучше писалось, мнилось, что он не в сумрачной яме, а на воле, среди людей, звуки жизни будоражили, обновляли чувства, придавали крепость телу и духу. Вот спорый перестук затих, плотники-смрадники, видать, решили передохнуть. Но тут послышались чьи-то грузные шаги у дверного лаза, лязгнул замок, заскрипела на петлях дверь.
— Выходи, раб Божий!— Аввакум сразу увидел ноги, обутые в меховые сапоги.— И старца прихватывай... Ныне вам один путь...
Окрик был грубый, властный, голос зычный, не слышимый прежде, все они были у него на слуху: тюремщики, стражи, стрельцы. Аввакум на миг оторопел — неужто полная воля? Отправляя челобитную, он не на
деялся, что молодой государь повернет к старой вере: не та ветка на древе, чтобы расти своевольно! Но что если царь Федор узрел истину? А вдруг новый государь захотел прослыть милосердным, вызволить всех из тюрьмы? Но эта мысль тут же угасла, настигнутая иной, более похожей на правду,— а что если это конец жизни, ее последний день?
Старец Епифаний еле держался на ногах, его пришлось тащить наверх силком. Выбравшись на свет и глотнув воздуха, протопоп и сам зашатался, мир померк в очах, но он устоял, даже помог подняться упавшему на колени иноку Епифанию.
— Вставай, отец мой во Христе... Не позорь сана своего...
Выпрямившись, Аввакум бегучим взором окинул всех, кто ждал его наверху,— знакомый десятник стоял наособицу от всех, видно, не ему сегодня распоряжаться тут, а хотя бы воеводе Хоненеву, кутавшемуся в шубняк с недорогой лисьей опушкой, но скорее всего новому человеку в шубе, отделанной соболем, и в меховых сапогах, что высился с ним рядом,— судя по всему, столичный гость. Это он и кричал так зычно в яму. Неужто настал смертный час?.. Он к этому часу себя готовил, и все же опахнуло душу хладом. И хотя разум и в эти мгновения противился верить первой догадке, он уже прозревал, что обмана быть не может — смерть вот она, рядом, в нескольких шагах. Иначе зачем эта чернеющая за тыном толпа, угрюмая, настороженная, точно стадо, согнанное на убой, и зловещий белеющий ошкуренными бревнышками свежий сруб за острогом?.. Так вот почему стучали раным-рано топоры, вот почему спешили плотники поспеть к указанному, сроку...
— А где ж мои братья по мукам?— сипло спросил Аввакум и не узнал своего голоса, словно кто другой за него спрашивал, снова вздохнул полной грудью, но голова от свежего воздуха пошла кругом и он еле устоял, чтобы не уйти в обморочный дурман.
— Сейчас приползут!— глумливо хохотнул столичный гость.— Время еще есть... Как появятся, я зачитаю вам указ государя!
— Не утруждай себя, шиш царев!— зло бросил протопоп.— Я и без указа уйду на тот свет по зову Господа моего... Уважай сан и лета преклонные, не то отрыгнется тебе на том свете!
— Перед смертью дерзишь, распоп...
— Моими устами глаголет истина, до коей ты не дорос, червь земной,— возвысил голос Аввакум.— Не бери греха на душу, хватит с лихвой и того, что взялся вершить это черное дело...
— Укороти язык!— побагровев, крикнул столичный гость.— Зря государь покойный не отрезал его тебе, как иным!..
— Будешь подыхать как пес смрадный! — голос Аввакума быстро креп.— Люди не будут тебя провожать, как нас почтят за муки и верность вере!.. Видишь, стоят?.. Они тебя запомнят навек, убийцу и холуя царского!..
— Вот поджарят тебя на огне, покаешься!— захохотал столичный гость.— Кончится вместе с тобой и твоя спесь несносная!
Он круто повернулся на взвизгнувшем в снегу каблуке.
— Стрелецкий десятник, а ты что стоишь, как верстовой столб?.. Или тебе по нраву, как еретик льет помои на царского телохранителя?.. Где стражи? Чего они мешкают?
— Сей час будут,— отвечал, покрываясь холодной испариной, стрелецкий десятник.
— Ага, так ты капитан Лешуков?— скривил губы Аввакум.— Слышать слыхал, а видеть не доводилось... Скажи на милость, какую честь государь нам оказал — палача прислал из самой столицы!.. Низкий поклон ему, что всего-навсего тринадцать лет гноил нас в земляных ямах.
— Не кощунствуй, распоп,— оторопев от того, что Аввакум назвал его фамилию, чуть сдержаннее сказал стрелецкий капитан.— Не долго тебе богохульствовать и срамить царский двор... Сгоришь и весь дымом выйдешь!
— Тело мое спалить в твоей власти,— снизил голос Аввакум, построжал.— Но дух мой огню не подвластен. Но тебе того не понять и не постичь, ибо твой удел — гниение и вонь падали...
— Заткните ему глотку!— снова теряя власть над собой, надорвался в крике Лешуков.— Израдник сатанинский! Не совращать тебе боле людские души словом блудным!..
К Аввакуму труском подбежали стрельцы, попытались ухватить его руки, скрутить назад, но он движением плеч отбросил их прочь.
— Не поганьте души свои, добрые люди, вам еще жить и детей годовать!.. Это вон государеву шишу терять нечего... Заместо души у него пасть, глотать все, что кинут с царского стола... Гореть ему в смоле адовой, а чадам его невинным нести позор по гроб жизни!..
— Вяжите гада!
— Не подступайте ко мне, цепные кобели! Не подступайте,— затрясся в бешеной злобе Аввакум.— Ино всех прокляну, когда гореть буду... А тебе, Лешуков, сейчас анафема!
— Помолчи! Сам не забывай про Бога!— подал, наконец, суровый голос воевода Хоненев.— Излили желчь, и хватит! Вот братья твои, протопоп, вылезли на свет.
Аввакум повернулся и чуть не застонал от жалости — истощенные, кожа да кости, в отрепьях серой мешковины показались из ямы дьяк Федор и поп Лазарь. Стрельцы проволокли их под руки, поставили в нескольких шагах от Аввакума, но они, ослепнув от сверкавшего снега, как неживые повалились навзничь. Аввакум дернулся навстречу, поднял одного, другого, встряхнул за плечи, утвердил на ногах.
— Держитесь, сыны мои,— сипло, но властно выдохнул он.— Отгостевали мы на земле, Господь нас к себе призывает... Повинимся друг перед другом, не унизим сана своего в сей роковой час...
Федор и Лазарь лишь мычали в ответ, языки им вырезали до ссылки да еще здесь потом укорачивали, когда Лазарь заговорил, возникла опаска, что они отрастут снова. Вместо рук из тряпья торчали у обоих сизые культяпки, как и у старца Епифания, и то злодейство произвели с ними уже тут, в Пустозерске, чтобы не молились двуперстно. Лишь одному Аввакуму сестра покойного государя Ирина Михайловна вымолила особую милость — остаться при языке и руках; к тому же царю был по душе слог Аввакума, он чтил его редкий дар.
Соузники прислонились к Аввакуму, заныли, как сирые нищие, им безъязыко вторил инок Епифаний, и протопоп не прерывал их заунывного воя — пусть выплачутся, пусть изойдут слезой, может, легче примут предсмертные муки.
Шевелилась, гудела за тыном темная, беспокойная, как море, толпа, оттуда послышался чей-то истошный вскрик и заупокойные причитания, стрельцы побежали
туда, чтобы унять плакальщиц, вырвать из гущи кликуш, пригрозить, что разгонят всех, если не будут стоять недвижно и молиться шепотом...
Аввакум обнял за плечи дьяка и попа, инок заковылял сам, без поддержки, и они неспешно потянулись к срубу, часто останавливаясь и передыхая, и снова пролагали тропку в мягком рассыпчатом снегу, тропу к своей Голгофе.
— Кресты не отняли у вас?— сурово спросил Аввакум, и соузники замотали головами, мыкнули, он успокоился и поглядел на них с нежностью.— А огня не бойтесь, огонь очищает, и боль та будет последней... Мы мученики Христовы, и души наши чисты...
Снег легко оседал под онучами, перевитыми веревочками, стреляя в глаза синими, красными искрами, переливался, вызывая слезу и резь; перед мутным взором начинали мельтешить темные хлопья, будто черный снег, не оседая, плавал в воздухе. Но небо было чистым и голубым, непостижимо безбрежным, и глаза, привыкнув к свету, омывшись слезой, уже не зрели летучих черных снежинок. Открылся заново и слух, и Аввакум услышал, как звенела поблизости капель, щебетали залетевшие на сруб воробьи.
Еще могутный и кряжистый, он держался на ногах крепче соузников, вел их, неуклонно приближаясь к белому срубу; следом, в некотором отдалении, брели капитан, воевода и стрелецкий десятник.
«Наконец-то сподобил Господь,— вышептывая про себя молитву, в радостном упоении шептал Аввакум.— Наступил и мой черед... Как хорошо, что братия мои во Христе виснут на мне. Я им опора и поводырь, без меня им бы тяжко дотащиться до смертного ложа; шагнуть в огонь нелегко, даже ведая, что принимаешь мученический венец и входишь во врата рая...»
Вчера вечером, перед сном, засветив огарок, Аввакум молился истово, до пота, и никогда еще так не ликовала его душа в предчувствии нынешнего счастливого дня, когда он войдет чистым в огненную купель. Из глаз его катились слезы восторга и умиления, когда он думал о братьях, что вопрошали его, как спастись от Антихриста, и он повелевал им идти в огонь, потому что лишь так придет очищение и после испытания наступит истинное блаженство и покой. По его слову люди сжигались целыми деревнями и скитами, и он радовался, что стольких сделал святыми, но даже не помышлял о том, что, посылая верующих на самосожжение, убивал их, принимая великий грех на душу, а потому мысль его текла покойно и чуть торжественно, и с каждым шагом он приближался к тому, о чем мечтал годы...
Он остановился, задержал дыхание. Дьяк Федор и поп Лазарь будто обмякли на его плечах, Аввакум дождался, когда доковыляет инок Епифаний. До сруба оставалось несколько шагов, и Аввакум разволновался, что они не могут войти в огонь, не омывши перед смертью тело.
— Опускайтеся, братия, на колени... Помою я вас снежком чистым, негоже нам предстать перед престолом Господа, не умыв хотя бы лика своего...
Трое соузников послушно опустились на снег, раздавшийся под их телами, и Аввакум по очереди умыл каждому лицо, и шею, и культи, зачерпывая ладонью пушистые комья снега; хлопья снега таяли, потекли по щекам и подбородкам мутными от земляной пыли, что осела на лица в ямах, потом они становились все белее, и скоро чистая кожа скрипела под ладонями Аввакума.
— Мы обожжение получившие, сподобимся весели- тися,— тихо прошептал Аввакум.— Тогда изменит Господь сие небо и землю, и будет небо ново и земля нова... Еже есть рай, будет вся земля та...
Увидев, что они перед смертью умываются снегом, застыли на тропе те, кто шел следом: и столичный гость, и воевода, и стрелецкий десятник. Когда осужденные поднялись с колен, Аввакум умылся сам, припадая лицом к пухлому и чуть пригретому солнцем снегу, и они тронулись дальше.
Перед срубом Аввакум снова придержал братию. В узкую щель в двери он увидел застывшие на свежих бревнах янтарные капли смолы, внутри за щелью вороха золотистой соломы. Распрямив онемевшую спину, он поймал взгляды соузников, полные смертной тоски, и обернулся к толпе, вдруг притихшей за оградой.
— Братия мои, не бойтесь пещи сей... Дерзайте, плюйте на нее... До пещи, може, и будет страх, а когда войдешь в нее, то и забудешь все...
Он оторвался от соузников, шагнул навстречу замершей толпе, пролагая новую тропу, и крикнул с неукротимой яростью:
— Вот тако креститесь, православные!.. Не предавайте Исуса Христа! Гоните прочь сатану и Антихриста!.. А кто забудет про нашу веру, тому анафема!
Его уже тряс за плечи злой до одури Лешуков, харкал в глаза, бил кулаком по губам, но Аввакум не унимался, пока навалившийся сверху стрелецкий десятник не зажал ему ручищей рот, не толкнул к срубу.
Капитан развернул свернутый в трубку государев указ и стал крикливо читать, но тут, как чудо, из сгрудившейся за тыном толпы выпорхнули четыре белых голубя и, трепеща крыльями, закружили над толпой, над срубом, поднимаясь ввысь, пластаясь над снежным полем и острогом и вновь возвращаясь к срубу и совершая над ним плавные круги. В толпу кинулись стражники, но она сомкнулась, как темная вода, поглотила дерзких людей, что решились в эту минуту выпустить голубей, и стрельцы, пошныряв по толпе, стали за тыном, чтобы никого не подпустить близко к срубу.
Разбитые, окровавленные губы Аввакума дрогнули в блаженной улыбке. Кто решился, рискуя жизнью, выпустить голубей? Меланьи уже не было в живых, какая иная духовная дочь взяла на себя ее бремя?..
— То ангелов небесных прилет за нами... Господь послал по наши души...— словно у алтаря возгласил Аввакум.— Не слушайте холуя царского с указом, идем в пещь...
Лешуков опять заорал, но Аввакум протиснул в дыру сруба соузников, залез сам и оказался чуть не по пояс в рыхлой лучистой соломе. Нашарив в кармане четыре огарка, припасенных им давно на смертный случай, сунул в культи каждого по огарочку и не поразился тому, что братья его по мукам смотрят на него как на святого.
— Раб Божий, не откажи в последней просьбе,— сказал Аввакум стрелецкому десятнику.— Засвети наши свечи, дай вознести молитву отходную...
— Поджигай солому!— кричал за стеной Лешуков.
— Дак помолиться хотят,— робко ответил стрелецкий и, не дожидаясь разрешения капитана, высек кресалом огонь и зачалил каждую свечку.
— Спасибо, добрая душа... То зачтется тебе Богом... Мы будем молиться, а ты вяжи нас потихоньку, как велено.
Пораженный его спокойствием, стрелецкий внял и этой просьбе, наскоро привязал узников к врытым по углам столбам.
— У всякого православного прощения прошу... Богу нашему слава ныне, и присно, и во веки веков...
Протопоп исступленно вышептывал слова молитвы, Федор, Лазарь и Епифаний согласно с ним мычали, тряся нечесаными головами, на их лицах трепетал отсвет свечей, и не смертниками они выглядели в эти страшные минуты, а прихожанами, стоявшими в церкви и не сводившими глаз с распятия.
— Кидайте огонь на солому,— жестко приказал Аввакум и швырнул свой огарок в сухой ворох.
Это произошло столь мгновенно, что стрелецкий десятник не сумел помешать, повинуясь голосу протопопа, соузники тоже кинули огарки, и солома мгновенно занялась, вспыхнула, от нее повалил густой дым, вздыбилось до верхних венцов трескучее пламя.
Задыхаясь, стрелецкий метнулся к узкой щели сруба, вывалился наружу и, как обожженный, закатался по снегу, сотрясаемый рыданиями
. Дым живо пробился через пазы в бревнышках, встал белым грибом над срубом, покачался, колеблемый ветром, вырвался вверх рыжий огонь, потек по верхнему венцу, обливая золотистой лавой стены. Смолистое дерево заполыхало, застреляло искрами, и толпа за оградой повалилась на колени, крестясь, воя и стеная...
Сруб сгорел дотла, капитан Лешуков велел стрельцам собрать в рогожу обуглившиеся головешки и закопченные кости, увезти и закопать в лесу в потайном месте, оно было выбрано им заранее. Землю под срубом тут же перекопали, долбили ломами, потому что тверда была как камень, не отошла, не оттаяла даже под огнем. По весне на ней взойдет молодая трава и знака не останется от той казни...
Толпа за оградой долго не рассасывалась, пока не погасли последние клочья огня, пока не потухли головешки, чадившие слабеющим дымом. Лишь в сумерки площадь совсем опустела и повалил густой, белыми хлопьями снег, нередкий в апреле. Пустозерск будто вымер, потонул в метельной мгле. Ни огонька, ни живого голоса на улицах — все попрятались под крыши и, как сокрушенно поведал воевода, не иначе, стояли всю ночь на коленях перед зажженными лампадами, молились за упокой невинных страдальцев. Разве поймешь этот народ — кому он верит и кому поклоняется? Кого боится больше — государя, дьявола или Бога?
А капитан, не вслушиваясь в жалобный скулеж воеводы, у которого стал на ночлег, опрокинул стакан водки, закусил красной рыбой, соленой капустой и завалился в приготовленную столичному гостю мягкую постель. Спал непробудным сном всю ночь, а утром, выйдя на крыльцо, радостно потянулся и крякнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
На дворе стоял апрель, и, когда пригревало солнце, в узкое оконце над самой крышей острога было видно, как сочилась, алмазно сверкая на свету, капель. После полудня подмораживало, и тогда просвечивали длинные сосульки, как витые свечи. Любуясь тем тихим свечением, протопоп стоял, задравши голову, пока они не меркли,— то была зримая жизнь, ее безостановочное движение, малая, но согревавшая душу радость.
И нынче день тоже выдался погожий, солнечный, звенела капель, чирикали у пробитых ею лунок шустрые воробьи, но и звон капели, и щебет малых птиц заглушал стук топоров. Стук был дальний, но на слух можно было уловить, что работают несколько плотников, работают споро, словно что-то их поторапливает.
Под этот стукоток протопопу лучше писалось, мнилось, что он не в сумрачной яме, а на воле, среди людей, звуки жизни будоражили, обновляли чувства, придавали крепость телу и духу. Вот спорый перестук затих, плотники-смрадники, видать, решили передохнуть. Но тут послышались чьи-то грузные шаги у дверного лаза, лязгнул замок, заскрипела на петлях дверь.
— Выходи, раб Божий!— Аввакум сразу увидел ноги, обутые в меховые сапоги.— И старца прихватывай... Ныне вам один путь...
Окрик был грубый, властный, голос зычный, не слышимый прежде, все они были у него на слуху: тюремщики, стражи, стрельцы. Аввакум на миг оторопел — неужто полная воля? Отправляя челобитную, он не на
деялся, что молодой государь повернет к старой вере: не та ветка на древе, чтобы расти своевольно! Но что если царь Федор узрел истину? А вдруг новый государь захотел прослыть милосердным, вызволить всех из тюрьмы? Но эта мысль тут же угасла, настигнутая иной, более похожей на правду,— а что если это конец жизни, ее последний день?
Старец Епифаний еле держался на ногах, его пришлось тащить наверх силком. Выбравшись на свет и глотнув воздуха, протопоп и сам зашатался, мир померк в очах, но он устоял, даже помог подняться упавшему на колени иноку Епифанию.
— Вставай, отец мой во Христе... Не позорь сана своего...
Выпрямившись, Аввакум бегучим взором окинул всех, кто ждал его наверху,— знакомый десятник стоял наособицу от всех, видно, не ему сегодня распоряжаться тут, а хотя бы воеводе Хоненеву, кутавшемуся в шубняк с недорогой лисьей опушкой, но скорее всего новому человеку в шубе, отделанной соболем, и в меховых сапогах, что высился с ним рядом,— судя по всему, столичный гость. Это он и кричал так зычно в яму. Неужто настал смертный час?.. Он к этому часу себя готовил, и все же опахнуло душу хладом. И хотя разум и в эти мгновения противился верить первой догадке, он уже прозревал, что обмана быть не может — смерть вот она, рядом, в нескольких шагах. Иначе зачем эта чернеющая за тыном толпа, угрюмая, настороженная, точно стадо, согнанное на убой, и зловещий белеющий ошкуренными бревнышками свежий сруб за острогом?.. Так вот почему стучали раным-рано топоры, вот почему спешили плотники поспеть к указанному, сроку...
— А где ж мои братья по мукам?— сипло спросил Аввакум и не узнал своего голоса, словно кто другой за него спрашивал, снова вздохнул полной грудью, но голова от свежего воздуха пошла кругом и он еле устоял, чтобы не уйти в обморочный дурман.
— Сейчас приползут!— глумливо хохотнул столичный гость.— Время еще есть... Как появятся, я зачитаю вам указ государя!
— Не утруждай себя, шиш царев!— зло бросил протопоп.— Я и без указа уйду на тот свет по зову Господа моего... Уважай сан и лета преклонные, не то отрыгнется тебе на том свете!
— Перед смертью дерзишь, распоп...
— Моими устами глаголет истина, до коей ты не дорос, червь земной,— возвысил голос Аввакум.— Не бери греха на душу, хватит с лихвой и того, что взялся вершить это черное дело...
— Укороти язык!— побагровев, крикнул столичный гость.— Зря государь покойный не отрезал его тебе, как иным!..
— Будешь подыхать как пес смрадный! — голос Аввакума быстро креп.— Люди не будут тебя провожать, как нас почтят за муки и верность вере!.. Видишь, стоят?.. Они тебя запомнят навек, убийцу и холуя царского!..
— Вот поджарят тебя на огне, покаешься!— захохотал столичный гость.— Кончится вместе с тобой и твоя спесь несносная!
Он круто повернулся на взвизгнувшем в снегу каблуке.
— Стрелецкий десятник, а ты что стоишь, как верстовой столб?.. Или тебе по нраву, как еретик льет помои на царского телохранителя?.. Где стражи? Чего они мешкают?
— Сей час будут,— отвечал, покрываясь холодной испариной, стрелецкий десятник.
— Ага, так ты капитан Лешуков?— скривил губы Аввакум.— Слышать слыхал, а видеть не доводилось... Скажи на милость, какую честь государь нам оказал — палача прислал из самой столицы!.. Низкий поклон ему, что всего-навсего тринадцать лет гноил нас в земляных ямах.
— Не кощунствуй, распоп,— оторопев от того, что Аввакум назвал его фамилию, чуть сдержаннее сказал стрелецкий капитан.— Не долго тебе богохульствовать и срамить царский двор... Сгоришь и весь дымом выйдешь!
— Тело мое спалить в твоей власти,— снизил голос Аввакум, построжал.— Но дух мой огню не подвластен. Но тебе того не понять и не постичь, ибо твой удел — гниение и вонь падали...
— Заткните ему глотку!— снова теряя власть над собой, надорвался в крике Лешуков.— Израдник сатанинский! Не совращать тебе боле людские души словом блудным!..
К Аввакуму труском подбежали стрельцы, попытались ухватить его руки, скрутить назад, но он движением плеч отбросил их прочь.
— Не поганьте души свои, добрые люди, вам еще жить и детей годовать!.. Это вон государеву шишу терять нечего... Заместо души у него пасть, глотать все, что кинут с царского стола... Гореть ему в смоле адовой, а чадам его невинным нести позор по гроб жизни!..
— Вяжите гада!
— Не подступайте ко мне, цепные кобели! Не подступайте,— затрясся в бешеной злобе Аввакум.— Ино всех прокляну, когда гореть буду... А тебе, Лешуков, сейчас анафема!
— Помолчи! Сам не забывай про Бога!— подал, наконец, суровый голос воевода Хоненев.— Излили желчь, и хватит! Вот братья твои, протопоп, вылезли на свет.
Аввакум повернулся и чуть не застонал от жалости — истощенные, кожа да кости, в отрепьях серой мешковины показались из ямы дьяк Федор и поп Лазарь. Стрельцы проволокли их под руки, поставили в нескольких шагах от Аввакума, но они, ослепнув от сверкавшего снега, как неживые повалились навзничь. Аввакум дернулся навстречу, поднял одного, другого, встряхнул за плечи, утвердил на ногах.
— Держитесь, сыны мои,— сипло, но властно выдохнул он.— Отгостевали мы на земле, Господь нас к себе призывает... Повинимся друг перед другом, не унизим сана своего в сей роковой час...
Федор и Лазарь лишь мычали в ответ, языки им вырезали до ссылки да еще здесь потом укорачивали, когда Лазарь заговорил, возникла опаска, что они отрастут снова. Вместо рук из тряпья торчали у обоих сизые культяпки, как и у старца Епифания, и то злодейство произвели с ними уже тут, в Пустозерске, чтобы не молились двуперстно. Лишь одному Аввакуму сестра покойного государя Ирина Михайловна вымолила особую милость — остаться при языке и руках; к тому же царю был по душе слог Аввакума, он чтил его редкий дар.
Соузники прислонились к Аввакуму, заныли, как сирые нищие, им безъязыко вторил инок Епифаний, и протопоп не прерывал их заунывного воя — пусть выплачутся, пусть изойдут слезой, может, легче примут предсмертные муки.
Шевелилась, гудела за тыном темная, беспокойная, как море, толпа, оттуда послышался чей-то истошный вскрик и заупокойные причитания, стрельцы побежали
туда, чтобы унять плакальщиц, вырвать из гущи кликуш, пригрозить, что разгонят всех, если не будут стоять недвижно и молиться шепотом...
Аввакум обнял за плечи дьяка и попа, инок заковылял сам, без поддержки, и они неспешно потянулись к срубу, часто останавливаясь и передыхая, и снова пролагали тропку в мягком рассыпчатом снегу, тропу к своей Голгофе.
— Кресты не отняли у вас?— сурово спросил Аввакум, и соузники замотали головами, мыкнули, он успокоился и поглядел на них с нежностью.— А огня не бойтесь, огонь очищает, и боль та будет последней... Мы мученики Христовы, и души наши чисты...
Снег легко оседал под онучами, перевитыми веревочками, стреляя в глаза синими, красными искрами, переливался, вызывая слезу и резь; перед мутным взором начинали мельтешить темные хлопья, будто черный снег, не оседая, плавал в воздухе. Но небо было чистым и голубым, непостижимо безбрежным, и глаза, привыкнув к свету, омывшись слезой, уже не зрели летучих черных снежинок. Открылся заново и слух, и Аввакум услышал, как звенела поблизости капель, щебетали залетевшие на сруб воробьи.
Еще могутный и кряжистый, он держался на ногах крепче соузников, вел их, неуклонно приближаясь к белому срубу; следом, в некотором отдалении, брели капитан, воевода и стрелецкий десятник.
«Наконец-то сподобил Господь,— вышептывая про себя молитву, в радостном упоении шептал Аввакум.— Наступил и мой черед... Как хорошо, что братия мои во Христе виснут на мне. Я им опора и поводырь, без меня им бы тяжко дотащиться до смертного ложа; шагнуть в огонь нелегко, даже ведая, что принимаешь мученический венец и входишь во врата рая...»
Вчера вечером, перед сном, засветив огарок, Аввакум молился истово, до пота, и никогда еще так не ликовала его душа в предчувствии нынешнего счастливого дня, когда он войдет чистым в огненную купель. Из глаз его катились слезы восторга и умиления, когда он думал о братьях, что вопрошали его, как спастись от Антихриста, и он повелевал им идти в огонь, потому что лишь так придет очищение и после испытания наступит истинное блаженство и покой. По его слову люди сжигались целыми деревнями и скитами, и он радовался, что стольких сделал святыми, но даже не помышлял о том, что, посылая верующих на самосожжение, убивал их, принимая великий грех на душу, а потому мысль его текла покойно и чуть торжественно, и с каждым шагом он приближался к тому, о чем мечтал годы...
Он остановился, задержал дыхание. Дьяк Федор и поп Лазарь будто обмякли на его плечах, Аввакум дождался, когда доковыляет инок Епифаний. До сруба оставалось несколько шагов, и Аввакум разволновался, что они не могут войти в огонь, не омывши перед смертью тело.
— Опускайтеся, братия, на колени... Помою я вас снежком чистым, негоже нам предстать перед престолом Господа, не умыв хотя бы лика своего...
Трое соузников послушно опустились на снег, раздавшийся под их телами, и Аввакум по очереди умыл каждому лицо, и шею, и культи, зачерпывая ладонью пушистые комья снега; хлопья снега таяли, потекли по щекам и подбородкам мутными от земляной пыли, что осела на лица в ямах, потом они становились все белее, и скоро чистая кожа скрипела под ладонями Аввакума.
— Мы обожжение получившие, сподобимся весели- тися,— тихо прошептал Аввакум.— Тогда изменит Господь сие небо и землю, и будет небо ново и земля нова... Еже есть рай, будет вся земля та...
Увидев, что они перед смертью умываются снегом, застыли на тропе те, кто шел следом: и столичный гость, и воевода, и стрелецкий десятник. Когда осужденные поднялись с колен, Аввакум умылся сам, припадая лицом к пухлому и чуть пригретому солнцем снегу, и они тронулись дальше.
Перед срубом Аввакум снова придержал братию. В узкую щель в двери он увидел застывшие на свежих бревнах янтарные капли смолы, внутри за щелью вороха золотистой соломы. Распрямив онемевшую спину, он поймал взгляды соузников, полные смертной тоски, и обернулся к толпе, вдруг притихшей за оградой.
— Братия мои, не бойтесь пещи сей... Дерзайте, плюйте на нее... До пещи, може, и будет страх, а когда войдешь в нее, то и забудешь все...
Он оторвался от соузников, шагнул навстречу замершей толпе, пролагая новую тропу, и крикнул с неукротимой яростью:
— Вот тако креститесь, православные!.. Не предавайте Исуса Христа! Гоните прочь сатану и Антихриста!.. А кто забудет про нашу веру, тому анафема!
Его уже тряс за плечи злой до одури Лешуков, харкал в глаза, бил кулаком по губам, но Аввакум не унимался, пока навалившийся сверху стрелецкий десятник не зажал ему ручищей рот, не толкнул к срубу.
Капитан развернул свернутый в трубку государев указ и стал крикливо читать, но тут, как чудо, из сгрудившейся за тыном толпы выпорхнули четыре белых голубя и, трепеща крыльями, закружили над толпой, над срубом, поднимаясь ввысь, пластаясь над снежным полем и острогом и вновь возвращаясь к срубу и совершая над ним плавные круги. В толпу кинулись стражники, но она сомкнулась, как темная вода, поглотила дерзких людей, что решились в эту минуту выпустить голубей, и стрельцы, пошныряв по толпе, стали за тыном, чтобы никого не подпустить близко к срубу.
Разбитые, окровавленные губы Аввакума дрогнули в блаженной улыбке. Кто решился, рискуя жизнью, выпустить голубей? Меланьи уже не было в живых, какая иная духовная дочь взяла на себя ее бремя?..
— То ангелов небесных прилет за нами... Господь послал по наши души...— словно у алтаря возгласил Аввакум.— Не слушайте холуя царского с указом, идем в пещь...
Лешуков опять заорал, но Аввакум протиснул в дыру сруба соузников, залез сам и оказался чуть не по пояс в рыхлой лучистой соломе. Нашарив в кармане четыре огарка, припасенных им давно на смертный случай, сунул в культи каждого по огарочку и не поразился тому, что братья его по мукам смотрят на него как на святого.
— Раб Божий, не откажи в последней просьбе,— сказал Аввакум стрелецкому десятнику.— Засвети наши свечи, дай вознести молитву отходную...
— Поджигай солому!— кричал за стеной Лешуков.
— Дак помолиться хотят,— робко ответил стрелецкий и, не дожидаясь разрешения капитана, высек кресалом огонь и зачалил каждую свечку.
— Спасибо, добрая душа... То зачтется тебе Богом... Мы будем молиться, а ты вяжи нас потихоньку, как велено.
Пораженный его спокойствием, стрелецкий внял и этой просьбе, наскоро привязал узников к врытым по углам столбам.
— У всякого православного прощения прошу... Богу нашему слава ныне, и присно, и во веки веков...
Протопоп исступленно вышептывал слова молитвы, Федор, Лазарь и Епифаний согласно с ним мычали, тряся нечесаными головами, на их лицах трепетал отсвет свечей, и не смертниками они выглядели в эти страшные минуты, а прихожанами, стоявшими в церкви и не сводившими глаз с распятия.
— Кидайте огонь на солому,— жестко приказал Аввакум и швырнул свой огарок в сухой ворох.
Это произошло столь мгновенно, что стрелецкий десятник не сумел помешать, повинуясь голосу протопопа, соузники тоже кинули огарки, и солома мгновенно занялась, вспыхнула, от нее повалил густой дым, вздыбилось до верхних венцов трескучее пламя.
Задыхаясь, стрелецкий метнулся к узкой щели сруба, вывалился наружу и, как обожженный, закатался по снегу, сотрясаемый рыданиями
. Дым живо пробился через пазы в бревнышках, встал белым грибом над срубом, покачался, колеблемый ветром, вырвался вверх рыжий огонь, потек по верхнему венцу, обливая золотистой лавой стены. Смолистое дерево заполыхало, застреляло искрами, и толпа за оградой повалилась на колени, крестясь, воя и стеная...
Сруб сгорел дотла, капитан Лешуков велел стрельцам собрать в рогожу обуглившиеся головешки и закопченные кости, увезти и закопать в лесу в потайном месте, оно было выбрано им заранее. Землю под срубом тут же перекопали, долбили ломами, потому что тверда была как камень, не отошла, не оттаяла даже под огнем. По весне на ней взойдет молодая трава и знака не останется от той казни...
Толпа за оградой долго не рассасывалась, пока не погасли последние клочья огня, пока не потухли головешки, чадившие слабеющим дымом. Лишь в сумерки площадь совсем опустела и повалил густой, белыми хлопьями снег, нередкий в апреле. Пустозерск будто вымер, потонул в метельной мгле. Ни огонька, ни живого голоса на улицах — все попрятались под крыши и, как сокрушенно поведал воевода, не иначе, стояли всю ночь на коленях перед зажженными лампадами, молились за упокой невинных страдальцев. Разве поймешь этот народ — кому он верит и кому поклоняется? Кого боится больше — государя, дьявола или Бога?
А капитан, не вслушиваясь в жалобный скулеж воеводы, у которого стал на ночлег, опрокинул стакан водки, закусил красной рыбой, соленой капустой и завалился в приготовленную столичному гостю мягкую постель. Спал непробудным сном всю ночь, а утром, выйдя на крыльцо, радостно потянулся и крякнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68