— Лечить вас, ваше величество, под силу только Богу, а не такому смертному лекарю, как ваш покорный слуга и нижайший раб,— тихо проговорил Блументрост.— Вы не знаете меры ни в делах, ни в забавах...
— Когда государь определит себе меру, он уже не государь,— возразил Петр.— Нечего ему тогда делать на троне.
— Все так, все так,— послушно закивал лейб-ме
дик.— Но вы, как все люди, сотворены богом, хотя природа наградила вас могучим телом и духом... Вы не выпускаете трубку изо рта, пьете больше, чем ваши вельможи... Не смею говорить об иных излишествах...
— А пошто?— с горечью усмехнулся Петр и приосанился в кресле.— Раз взялся учить государя, учи! Ты хочешь, чтоб я и трубку бросил, и от вина отвернулся, и от женской услады отказался? Ты полагаешь, что я ничем не отличаюсь от тех наших мужиков, что в Стокгольме торгуют на санях и живут ни с чем не считаясь?
— На них есть ваша управа и власть,— голос доктора посуровел.— А кто осмелится на вас найти управу? Покажите мне безумца, который укажет, как вам жить!
Петр хохотнул, но тут же понурился, посмурнел, сидел, облокотясь на край стола и глядя в сторону, как будто даже сквозь стену, так почудилось Блументросту. Разве можно было угадать, что мутило сейчас душу государя, что толкалось в его сердце — то ли он желал дослушать лейб-медика до конца, чтобы исполнить его советы, в надежде, что они помогут избавиться от скручивающих болей, то ли думал, как отмахнуться от доктора, встать и поехать на ту же верфь, где у него всегда имелся в запасе острый топор, которым он мог в охотку и до обильного пота помахать, изгоняя тем самым ненавистную, ломавшую все его планы хворь...
Он вернулся в кабинет свирепый, мрачный, с дергающейся щекой, и Екатерина, ни слова не говоря, тут же ушла, оставив царя наедине с канцлером.
В кабинете, неуютном, захламленном, было по казенному скучно — на столе в беспорядке разбросанные бумаги, карты, куски руды, отливки металла, подзорная труба, очиненные перья и большой глобус с пометками, сделанными углем. Шесть ярко горевших свечей в шандалах колыхались в отражении стеклянного забитого книгами шкафа, капли воска с сухим стуком падали на зеленое сукно стола.
Сцепив руки за спиной, Петр молча ходил из угла в угол, не обращая внимания на канцлера, наблюдавшего за его судорожными движениями. Головкин за долгие годы службы притерпелся к нраву царя и никогда не вступал первым в разговор, ожидая, когда Петр перекипит, утихомирится, сам вспомнит о нем и о деле, ради которого вызвал. Не дай бог влезть с непрошеным словом, пусть даже самым пустячным, все может вызвать в государе яростную вспышку жестокого и необузданного неистовства. Иной раз он настолько забывался в гневе, что хватал первый попавшийся под руку предмет, хотя бы тот же кусок руды, и запускал в кого угодно, не глядя. Он мог пожертвовать и горящим шандалом со свечами, дорогой вещью, лишь бы утолить подступившую злобу. Правда, государь быстро отходил и со странным смущением просил прощения за нанесенную обиду, не забывая при этом добавить, что обида, сейчас не заслуженная, зачтется в следующий раз, когда будет явный промах. И, нужно признать, Петр никогда не забывал обещанного. Радости от такой жизни было мало, с утра до ночи на ногах, в страхе перед любой обмолвкой или недоглядом. Доставалось в иные ночи, когда шла нескончаемая гульба, беспробудная пьянка, в которой никто не пытался превзойти царя. Утром, бодрый и посвежевший, он показывался в приемной, и начиналась жизнь по его меркам — он слал гонцов во все концы, требовал для доклада служилых людей, на дню у него рождалась не одна мысль и каждая нуждалась в немедленном исполнении. Так и крутилось все до глубокой ночи, через силу ожидая пока хозяин угомонится и свалится замертво в кровать. Только тогда все с облегчением вздыхали.
— Ну как полагаешь, господин канцлер,— внезапно останавливаясь посредине кабинета, сипло выдохнул Петр.— Сколько человек на Руси ждут моей погибели?
— О чем вы, ваше величество? Упаси Бог!— с дрожью в голосе спросил Головкин и шатнулся от мгновенного кружения головы.— Неужто есть злодеи, помышляющие о вашей смерти? Что же тогда станет с Россией, с вашими подданными? Тогда уж пусть и меня рядом уложат, вашего старого раба, потому как не мыслю без вас жизни.
— Тебе без меня не жить, это верно,— кивнул Петр и, подойдя к большому глобусу, крутанул его вокруг оси, и тот завертелся, поскрипывая, точно скуля.— Кто станет править после меня, всех моих слуг новой метлой выметет, уж так повелось на Руси...
— Но зачем вы впустили в разум такие мысли, ваше величество? Что угрожает вам?
— Слаб я стал и неугоден многим,— все сильнее разгоняя вращение глобуса, отрывисто отвечал Петр.— И, может, превыше всего моему народу... Слушал я нынче в Тайной канцелярии бывшего монаха, человека не темного, обученного грамоте, крутился близко около двора, да не в том суть... Говорил он со мной столь бесстрашно, что невольно задумаешься, от чего сие идет?.. Ну — у этого расстриги есть своя вера, она с моей верой не сходится... Вот я целый день и гадаю — не прав ли тот монах, не глас ли он скорого суда Божьего за мои прегрешения? Вы, которые рядом, получили от меня все, что хотели,— и награды, и вотчины,— а что народ? За что ему жаловать и любить меня?
— Вы державу возвысили, государь,— с низким поклоном возразил Головкин.— Кто может с Россией сравняться? Разве купно вся Европа?.. А супротивники и злодеи есть у всех монархов, никогда ни у кого дела не шли как по-писаному... Вспомните про все бунты, про самозванцев разных мастей, что рвались к царскому трону... Что ж из того? Забыть про высокие деяния, коими вы возвеличили Русь на века?.. И про щепки надо не забывать, когда лес рубят, то мудрая пословица, и щепки те будут и дальше лететь, поелику не всем по нраву приходятся ваши дела, а у черни, гляди, стоят поперек горла!.. Но вы, ваше величество, не простой дровосек, вы замахнулись построить великое государство, чтоб к нему никто не мог подступиться со злыми помыслами урвать кусок нашей земли или поставить ваших подданных на колени. И то вам зачтется во славу и честь!
Канцлер увлекся, говорил горячо, не старался успокоить государя или польстить ему, он искренне верил в то, о чем Петр думал и сам, когда требовала к ответу совесть. «Да, да,— мысленно повторял он.— Не о себе я радел, когда вел в атаку войско, терпел поражение и позор и вновь набирался сил, чтобы, не жалея ни себя, ни людей, ударить по неприятелю и победить!»
Сам он ничем не гнушался, никакой грязной и тяжкой работы, стучал, как простой смерд, топором на верфях, бил молотом по раскаленной полосе железа в кузнице, лез сломя голову на реи, чтобы проверить прочность всех снастей, и у тех, кто стоял внизу на палубе, обмирало сердце, что он в одночасье может сорваться и погибнуть. Но его словно гнал демон, он не слушал ничьих предостережений, кидался в самое пекло битвы,
приказывал снимать колокола с церквей, зная, что услышит в ответ одни проклятия иереев и утробно стонущую от ненависти Русь, но верил, что колокола спасут державу, а Бог простит его и не сочтет сие за надругательство. Однако сколько бы ни оправдывался, ни исповедовался, ни клялся — позора не избыл; темная, во многом неведомая Русь кличет его Антихристом... Кто же рассудит его с собственным народом? Правота канцлера была правотой человека, стоявшего над многими подданными, он не желал видеть того, что творилось на глазах; его поразила глухота и слепота наделенного большой властью вельможи, и освободиться от этой немощи он не мог до конца, так же как и государь.
— Мне-то знамо, господин канцлер,— глухо обронил Петр и, оставя, наконец, в покое глобус, положил на край стола два кулака, опустился в кресло.— Скажи лучше, знаешь ли ты народ, которым повелеваешь от имени царя?
Головкин молчал, понимая, что здесь велеречивостью и возвышенным слогом не отделаешься, тем более что неясно было, хотел ли государь услышать приправленную красивой ложью полуправду, или жаждал истины, намереваясь что-то постичь заново, а заодно проверить и канцлера — стоит ли он с той истиной вровень? Канцлер выбрал золотую середину и ответил с дипломатичной неопределенностью:
— Я не думаю, ваше величество, что в целой державе найдется хотя бы один смертный, который похвалился бы тем знанием... Разве мыслимо выпить море, черпая его час за часом ложкой?.. Да и сложи мы знания всех в одну меру, познаем ли и тогда всю правду о столь великом народе?
— Умен и хитер ты, Гаврила Иванович,— Петр широко улыбнулся.— Не зря я тебя на высоком посту держу. Вроде сущую истину изрек — и голодным не оставил, но и не накормил досыта... А помнишь ли ты тот наш указ, когда велено было вскрывать в почтовом ведомстве письма, что приходят на имя чужестранных послов? Там находили подозрительные намеки на наших подданных, да иной раз такие, что приходилось иных вести к розыску?
— Помню, ваше величество... То было, когда свершилась беда с царевичем...
— Да, в те годы мнилось, мы оплетены сетью заговора и везде искали супротивников... Мы даже издали указ, чтобы люди, запершись, не писали чего тайно...
— И это у меня на памяти,— согласно кивал канцлер, не догадываясь, куда ведет извилистая мысль государя.
— С той поры мы изрядно пригнули людей, фискалы со всех мест доносили — кто корысти ради, кто по душе,— Петр хватал со стола то кусок руды, то подзорную трубу, держал в руках, вертел, откладывая в сторону, находил в ворохе бумаг еще какую-нибудь вещицу и брал ее — то была давняя привычка — не терпел, чтобы руки были пустыми, и всегда чем-нибудь занимал их и, может быть, таким манером, приглушал внутреннее волнение, готовое прорваться мгновенным раздражением.— И Преображенский приказ в Москве не дремал без дела, и здесь Тайная канцелярия вела допросы и пытки... Стоило любому крикнуть «слово и дело государево», как тащили на правеж... Тогда мы хотели нагнать страх и на раскольников, вылавливали их в скитах и пустынях, тянули на розыск. Сколько народишку перевели, а чего добились? И как нам поступать далее — отпустить, ослабить вожжи или затянуть потуже, выжигать дотла? Есть у тебя разумный ответ на сей многотрудный вопрос?
Похоже, государь опять расставлял канцлеру мышеловку, а может, так померещилось тому, и Петр испытывал его волю и преданность — видно, сильно обжег его душу нынешний расстрига, растревожил так глубоко, что царь все возвращается к одному и тому же, но только с разных сторон.
— Если как на духу, ваше величество,— не выдавая своей опаски, ответил Головкин,— то ведь, как стрельцов извели, вроде потише стало в державе?
— Будто потише...
— Или возьмите те же бунты... Сколько страху мы с ними натерпелись? Ведь под матушку Москву подкатывались, а это грозило всем гибелью... А как мы разбойничьи гнезда разорили, то и слуху о новой смуте нет, да и смутьяны не рождаются...
— И тут, похоже, твоя правда,— Петр мотнул головой и, отбросив кусок отливки, который держал в руках, снова оперся кулаками о край стола. Эти кулаки торчали, как вызов.— Еще что скажешь в наше утешение?
— Да хотя бы то, что после смерти царевича все, кто плел вокруг него паутину, тоже язык прикусили. Ныне никто и шепота не подает, не то что голоса!
Мгновением позже канцлер понял, что сделал промашку, упомянув о царевиче, будто наступил на больную мозоль государя,— Петр, скривив лицо, застыл каменно и недоступно. Головкин всячески ругал себя за оплошность, ведь ему давно ведомо, что лучше о казни царевича молчать, не сыпать соль на рану, тронь ее, и она отзовется болью... Однако государь на сей раз пропустил обмолвку, вернул канцлера к истоку разговора.
— А вот Посошков глаголет, что чем суровее меры, тем больше плодится недругов и преступлений...
— Читал я Посошкова, ваше величество,— миновав опасную крутизну, с которой легко свалиться, канцлер обрадованно выводил свою мысль на простор.— Но он сам меры не ведает, потому что тут же советует жестоко выжигать те плевелы, что портят посевы...
— И то верно,— спокойно подтвердил Петр.— Еще нынче утром мы с кабинет-секретарем вели беседу о Посошкове и нашли, что иной раз он сам с собой спорит и оттого мысль его мутна.
Кулаки на столе разжались, и руки лежали теперь ладонями вверх, являя свою открытость и слабость, словно иссякли силы, чтобы собраться им в кулаки.
— Но ежели исповедоваться перед Богом, то ради чего мы наводим постоянный страх на свой народ? Вроде радеем о его пользе, но где та польза?.. Нет, мой хитроумный канцлер, нам концы не связать — не под силу.
Он зашарил руками по столу, перебирая бумаги, будто пытался навести порядок, но руки на полпути остановились, царь оттолкнулся от стола, пытливо поглядел на канцлера.
— Прав един Бог, а мы, как даве ты сказал про китайцев, тоже как муравьи толчемся и не ведаем, куда и что тянем,— он шумно вздохнул и, обнаружив, что канцлер стоит, как на часах, устало махнул рукой.— Садись, Гаврила Иванович, побереги силы... Нам нынче еще гулять на свадьбе у Трубецкого...
— Не по годам мне сия повинность, государь...
— А ты свадьбу не отбывай как повинность, гляди на нее как на забаву, живи в обнимку с Ивашкой Хмельницким, и тебе полегче будет...
— Чин не позволяет забывать, ваше величество!
— Чин дома оставляй, когда едешь на свадьбу или во Всешутейший собор... Даже я о том пытаюсь запамятовать.
«Господи! Тебе-то, государь, к чему лицемерить?»— лишь мысленно возразил канцлер, девясь притворству царя, не понимая, зачем ему хитрить по мелочам, когда всем ведомо, что Петр даже в самые одуряющие, бражные часы, в неистовом, беспробудном загуле всегда и везде помнит о своей монаршей власти.
— Ну что там Европа?— разом отрешаясь от того, что минуту назад занимало его, спросил Петр, и в голосе его зазвучала нескрываемая надменность.— Не признают за мной Императора? Не по нутру им мой новый титул?
— Куражатся, ваше величество,— в тон царю отвечал Головкин.— Тот титл им как кость в горле, но небось привыкнут и проглотят... Торгуются, как купцы на базаре, хотят за то признание получить не. подарки и посулы, а что-нибудь ценою подороже... Землицы каждому хочется отхватить, только от какой краюхи им отрезать, ума не приложу...
Довольный своей шуткой, Головкин позволил себе рассмеяться.
— Бог с ней, с Европой!— Петр ухмыльнулся, тронул кончики усов.— Придет срок — сами полезут в родственники, пожелают породниться... Нет ли каких вестей от Волынского?
— Нынешней почтой прибыло, ваше величество,— Головкин потянулся в широкий карман камзола, вытянул твердую, сложенную трубкой бумагу.— С тем и шел к вам...
— Утром меня Макаров попотчевал старым его донесением,— проговорил Петр и начал набивать трубку.— Когда Волынский прибыл в Астрахань на губернаторство, то нашел город в сильном запущении и неустройстве... Боясь, что это отнесут за счет его правления, он решил донести про разоренье окольным путем. И извинялся, бес, что не может вовремя прислать ее величеству арапа с арапкою, понеже арапка беременна... Как-де арапка разрешится, то их всем заводом и отправит в Питербурх...
— Обезопасить себя хотел,— улыбнулся канцлер.— Но его грех хулить, ваше величество. Муж доброго ума и предан, жизни за вас не пожалеет... А без опаски
и страха кто из нас живет? На том держава держится, и тут вы изволили в самую суть заглянуть... Если губернатор сотворит что неладное, его щадить не будут!
— Ты что же полагаешь, что сибирского губернатора Гагарина не следовало лишать живота?— Петр нахмурился.— На кого же нам опираться, если губернатор вышел из веры?
— Гагарин потерял голову от жадности, ваше величество... Корысть его съела, и казнь его была уроком тяжким, но справедливым... Читать, что пишет Волынский?
— Читай...
Канцлер развернул бумагу, придвинулся ближе к свечам.
— «Грузинский принц Вахтанг прислал ко мне и к сестре своей с тем, чтобы мы обще просили о нем ваше величество, дабы вы изволили учинить с ним милость для избавления общего их христианства, и показывает к тому способ: 1) чтоб ваше величество изволили к нему прямо в Грузию ввести войск своих тысяч пять или шесть и повелели засесть в его гарнизоны, объявляя, что он видит в Грузии несогласие между шляхетством; а ежели войска ваши введены будут в Грузию, то уже и поневоле принуждены будут многие его партию взять. 2) Чтоб для лучшего его уверения изволили сделать десант в Персию или Шемаху, а без того вступить в войну опасен. И как видится, государь, по-моему слабому мнению, все его предполагаемые резоны не бессильны... Ежели вы изволите против шаха в войну вступить, он, Вахтанг, может поставить в поле своих войск от тридцати до сорока тысяч и обещается пройти до самой Гиспагании, ибо он персиян бабами называет».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68