— А те, что за тыном меня ждут,— подневольные, им без оружья нельзя идти через леса и топи...
За дверью молчали, видимо, старец размышлял, как поступить, потом, кашлянув, молвил глухо:
— Погодьте тут...
Ходил старец непостижимо долго, словно нарочно томил, а может, держал с кем совет, но вот опять послышались шаркающие его шаги, дверь распахнулась, в глубине избы зажгли свечу, и на ее свету в проеме двери согнутой коряжиной встал сивый от седины старец, с суковатой палкой в руках. За его спиной на полу стояли на коленях мужики и бабы, старики и старухи, а подростки и малые ребята, восково-бледные в этом выморочном смраде, были накрепко привязаны веревками к лавкам, чтобы не выскочили во время гари, у их босых ног пластами лежала сухая солома.
— Кто таков и по какой нужде нас тревожишь?— загораживая вход в избу, сурово спросил старец.
— Стрелецкий капитан Лешуков, сын Сергеев,— сказал Лешуков, стараясь быть почтительным и уважливым.— Государи гневаются, что вы в бегах, от церкви православной отбились, живете без патриаршего благословения...
— Мы живем по своей вере,— с достоинством, без малого раздражения отвечал старец.— А что в бегах, то потому, что бояре с нас по семь шкур драли, а она у нас всего-навсего одна, и та еле тело скрепляет...— Он зорко вгляделся, ткнул в прятавшегося за спиной капитана изветчика.— А этого Иуду зачем привел с собой? Сколько за донос ему плачено? Чать не тридцать сребреников, потому как он дешевле стоит...
— Мне нисколько не плачено!— взвизгнул за спиной мужичонка.— Ни алтына, ни деньги!.. Я вас к вере истинной привести хотел, а вы меня батогами били немилосердно...
— А за что тебя, мерзкого израдника, выгнали вон?— спросил старец.— Кто у нас по лабазам лазил и посты не блюл? Кто баб слабых к блуду совращал? Кто зелье поганое в общину притаскивал, споил юнца тем ядом треклятым?..
— Спасти вас хотел!—сипло выдавил изветчик.
— Молчи, ублюдок и сучий сын!— гаркнул вдруг старец, непонятно откуда у него взялись силы на этот крик.— Нет тебе прощения ни на энтом, ни на том свете!
В распахнутую дверь валил свежий, замешенный на запахах хвои, воздух. Было ясно, что старец не даст войти Лешукову в избу, а стоявшие на коленях безропотно подчинялись ему — повернули спины к двери, вышептывали молитвы, били поклоны, касаясь лбами пола, лишь одни дети таращили от испуга глаза на пришельцев, не ведая, что от них ждать.
Лешукову не было дано времени на обдумывание, опасность окружала его со всех сторон: и стрельцы за тыном, и дотошный изветчик, при котором не вымолвишь лишнего слова, да и сами старообрядцы, готовые бросить ту же горящую свечу в солому... Вот почему, еще не отдавая себе отчета во всем, что свершает, он вытянул из-за спины изветчика и толкнул его на середину избы, так что все молившиеся качнулись в разные стороны.
— Государи за это тебя не пожалуют!— истошно завопил мужичонка.— Истинно говорю!.. Царевна может и на дыбу вздернуть!.. Голову на плаху положишь, как дать по-ло-жишь... За что выдаешь меня еретикам?
— Я тебя никому не выдал головой,— захлопывая за собой дверь, властно проговорил Лешуков.— А ты покайся перед добрыми людьми, зачем ты воровство чинил и всякое непотребство? Пошто ввел в обман своим изветом и государей, и царевну, и патриарха? За что сих старых и малых под казнь подвел?
— Тебя зачем сюда прислали?— вскакивая и тряся лохмотьями, злобно ощерился мужичонка.— Тебе с государевыми стрельцами надобно скиты эти рушить, жечь отступников поганых, а ты заместо этого меня кидаешь под ноги извратителям веры Христовой!.. Ты что — заодно с ними?
— На колени!— что было мочи заорал Лешуков.— На колени, вор и смрадник! Где твоя вера, погань двуликая? Ты служишь своей ненасытной утробе... Кайся и проси прощения у божьих людей!.. Может, по доброте своей и непричастности к злу, они и простят тебя...
Но изба, набитая людьми, немотно смотрела на стоявшего на полу изветчика, молчал и старец, лишь какой-то малец сдавленно, с хрипотцей выкрикнул:
— Не надо!.. Дяденька!.. Не надо!
Лешуков не понял, о чем просил мальчик, может, испугался, что изветчика прикончат, но жалобный всхлип его потонул в гневном ропоте.
— Святой отец! И вы, люди добрые!.. Я вам зла не желаю,— сказал он, ясно сознавая, что идет на безрассудный шаг, но отступать было уже поздно, его душа сделала выбор.— Вяжите этого израдника, берите все, что унесете на руках, зовите тех, кто молится в других избах, и убегайте в лес, чтоб не сыскать. А приказ я исполню — скит спалю, как велено...
Люди молча подчинились его властному зычному голосу, бросились за одежкой, начали рубить топором веревки, которыми повязали детей, снимать иконы, совать в мешки буханки хлеба. Изветчик стоял на коленях, как в столбняке, и безумными глазами наблюдал за поднявшейся в избе суетой, но вдруг очнулся, выхватил у какой-то старухи свечу и пополз поджигать солому у лавки. Он успел подпалить лишь несколько охапок, как на него насели два дюжих мужика, сцепили руки на его горле, и, захрипев, он дернулся в предсмертной судороге и затих...
«Вот и еще грех на мою душу»,— подумал Лешуков, но избу охватывало пламя и размышлять было некогда. Задыхаясь от дыма, он схватил какого-то полуголого мальчика с лавки, выбежал с ним во двор, на поляну посреди скита, и снова кинулся в огонь и чад. Соседние избы не успели предупредить, к ним побежали, забарабанили в окна и двери. Молившиеся в них люди, увидев выплеснувшийся из избы старца огонь, стали поджигать вокруг себя солому, поняв то как сигнал, и гарь началась...
Не ожидая команды капитана, увидев зарево, подоспели стрельцы, и Лешуков вместе с ними спасал добро, выламывая окна в избах, вытаскивал старух и детей. Из дыма и пламени неслись вопли и стоны, кто-то выбросился наружу, катался по земле, как горящий сноп, и его забрасывали подушками и одеялами. В центре поляны вокруг старца собиралась толпа, она то густела, то таяла, послушные его воле люди, взгромоздив на спину домашний скарб и взяв на руки детей, исчезали в чаще темных елей. Когда над горящими избами встали на дыбы рыжие кони огня и заплясали вокруг черных бревен, пропал и сам старец. Лешуков не заметил, как опустела поляна. Пожар стал сникать, от дотлевающих изб струился жар.
Обгорели и погибли всего пять человек из скита, стрельцы молча рыли общую могилу, погребая в ней останки безвестных им людей, потом, черные от копоти,
с опаленными бородами и обожженными лицами, они сошлись на площади у колодца, зачерпывая бадьей воду из глуби, пили жадно, взахлеб, отмывали сажу со щек и рук. Иные валились тут же на траву от усталости, засыпая как убитые...
— А где же тот изветчик-поганец?— неожиданно вспомнил старый- стрелец.— Неужто этот короед скрылся?
— Он и начал гарь,— не поднимая головы, тихо ответил Лешуков.— Или скитские уволокли его с собой, или он сгорел и теперь лежит в общей могиле...
— Все едино Бог его покарал,— стрелец перекрестился.
Лешуков почему-то скрыл все, что случилось в избе старца. Он не страшился ответа перед стрельцами, которые, похоже, сами желали смерти изветчику, но его томила мысль — как доложить обо всем Цыклеру.
Переночевав среди пепелищ, двинулись, едва занялся рассвет, в обратный путь. Расслабленно покачиваясь в седле, Лешуков слушал, как позвякивают удила, как чавкает под копытами лошадей грязь, как тихо, словно после похорон, переговариваются стрельцы. Такого с ним еще не бывало, но ему хотелось остаться наконец одному, помолиться Богу и плакать, будто он оставил позади дорогие могилы...
Лешуков прошел долгую науку обращения с теми, кому он должен был подчиняться. Важней всего было угадать, что жаждут услышать от него, что нынче по душе — правда или кривда. Требовалась немалая хитрость, притворство, особый нюх, чтобы распознать, чем порадовать стоящего над ним человека. Он следовал непреложному правилу — отвечать чину выше прямо в глаза, а если возникнет неуверенность, то уж врать напропалую. Начальник сам разберет, что ему годится. Однако на этот раз его не занимала мысль, как держаться перед полковником: как ответится, так и поделом.
К счастью, ни обмана, ни изворотливости не понадобилось. Цыклер был смурен, угрюм, скрытен. Мнилось, слушая Лешукова, застегнул не только пуговицы на кафтане, но прихватил и душу. Казалось, ему неинтересно знать, как разоряли и жгли скит, взмахом руки
он остановил Лешукова и долго смотрел в оконце, где тек пасмурный денек с дождливой моросью, оседавшей на слюдяных пластинах...
— Теперь царевна порадовалась бы иной вести,— тихо обронил он.— Лучше бы ты не тронул тот скит... Да ладно уж, дым в трубу обратно не загонишь, людей с того света не вернешь... Езжай домой и со двора ни шагу — можешь понадобиться днем и ночью...
Полковник таил что-то про себя, и Лешуков почтительно откланялся и вышел степенно, довольный тем, что хватило ума не сжигать людей, о чем тоже счел за благо промолчать. Вот какой стороной вышла наука — слушайся всех, а живи своим умом...
Едва он въехал во двор, как с крыльца сбежали сыновья — ладные, широкоплечие, крепко сбитые, с льняными кудрями, хоть завтра определяй их на службу в потешный полк государев, что сколотился в Преображенском. Один сын взял коня под уздцы, другой придержал стремя, помог отцу спешиться, и Лешуков, шагая онемевшими ногами к крыльцу, почувствовал, как страшно устал.
На крыльце его как всегда в слезах встречала жена, она каждый раз словно хоронила его, когда он уезжал из дома. За годы она не сдала, была крепка телом, шустра и проворна — расцеловав мужа, тут же кинулась топить баню, потом жарить и парить. Пока сновала по избе, выкладывала новости, собранные на базарах и в стрелецкой слободе, туман, занавесивший загадочностью лицо Цыклера, постепенно рассеивался. Становилось ясно, почему он так мрачен и затаен... В столице начиналась новая междоусобица. На этот раз мутили не стрельцы, отученные от бунта, и не меж боярскими родами шла рознь, а меж повзрослевшим Петром и правительницей Софьей, мечтавшей о троне... Старший, Иван, жил при ней, и его легко можно было уговорить, а вот с младшим было не сладить — он вымахал с коломенскую версту, жил на отшибе, в Преображенском, дни и ночи проводил в походах со своими потешными полками, которые вели всамделишные бои, рубились, палили из пушек ядрами и, как солдаты, кололись иной раз насмерть. Петр входил в силу.
Верный пес Шакловитый давал правительнице Софье страшные советы — «уходить старую медведицу», мать Петра Наталью Кирилловну, убрать Бориса Голицына и Льва Нарышкина, преданно служивших Петру, а за корону рубить и самого государя.
Но совершить сие — нужна сила, стрельцы же были ненадежные, не хотели рисковать головой, еще жило в их памяти, как Софья не посчиталась с ними. Софья снова заманивала их тем, что обещала дать на расправу нескольких ненавистных бояр, обещала позволить пограбить их вотчины, выставить на позор торговых людишек, но стрельцы, как сырые поленья, не возгорались, и неведомо было, чем распалить их злобу. Людям выдали по пять рублей, чтобы они расшевелили полки, но стрельцы и на ту приманку не пошли, они не забыли про то, как Москва окунулась в кровавый туман, он до сих пор застил им глаза. Нет, негоже им влезать в семейную драку, пускай сами уладят все миром. Лишь наиболее отчаянные, близко стоявшие к Шакловитому и Софье, рвались из упряжи, верили — им при царевне будет лучше, и пока Петр не поднялся во весь рост, не расшвырял всех неугодных, самая пора с ним кончать...
Первое покушение было назначено на именины тетки Анны Михайловны. При въезде Петра в Кремль договорились ударить в набат. У Красного крыльца тайно расставили пятьдесят стрельцов, которые, заслышав: «Над государыней чинится хитрость», ворвались бы в палаты и порешили молодого государя. Однако что-то не сладилось, пошло вразброд, и Петр, так и не поняв, что ему грозило, покинул Кремль целым и невредимым...
От отчаяния перед будущим Софья готова была решиться на прямой налет и резню в Преображенском, но и тут случай был упущен. Петр, точно испытывая ее, послал в Кремль гонца — спальника Плещеева, и посягатели на цареву власть выдали себя с головой: с государевым посланцем поступили неучтиво — ближние стрельцы, не сдержав злобу, стащили гонца с коня, выдернули саблю и без причины стали давать ему зуботычины, бить всем, что попадется под руку. Поколотив изрядно, Плещеева потащили на допрос и розыск к Шакловитому, который долго пытал спальника — по какой тайной цели он наведался в Кремль?
Оскорбительный и вызывающе дерзкий конфуз обнаружил явный замысел Софьи и ее сподвижников — заговор против Петра, и в полках началось брожение. Многих стрельцов качнуло в сторону Петра. Мешкать было нельзя, и в ту же ночь, когда глумились над Плещеевым, стремянные стрельцы отрядили в Преображенское лазутчиков, предупреждая государя о грозящей опасности...
Петра разбудили ночью, и он понял, что, если не скроется, то его, может быть, сегодня же убьют. Вскочив в одном белье на лошадь, он поскакал в сторону Троицы, надежной защиты и крепости прежних государей. Вскоре туда пришли потешные полки, привезли мать и беременную жену. Петр упал на кровать, плакал от обиды, унижения и страха. Но то была ночь возмужания: на постели разрыдался юноша, а встал зрелый муж: бодрый, отважный и поумневший. Он принял вызов сестры...
Предвидя, куда склоняется чаша весов, Цыклер на другую ночь поднял Лешукова с постели, вручил ему запечатанное письмо с печатью и велел мчаться в Троицу. «Живым до заставы никому не давайся,— напутствовал полковник.— Послание вручишь только в руки государя! Тут и моя и твоя жизнь!»
Лешуков сторожко вывел коня за ворота, в конце слободы вскочил в седло и пошел лихим наметом в кромешную темь, по бездорожью. Он понял, что началась крупная игра и в ней нужно пройти по острию ножа и не порезаться.
Версты за три до Троицы его остановила первая засада, он отвечал, что везет послание государю. Обшарив его с головы до ног и не найдя оружия, пропустили дальше. Потом проверяли на второй засаде, на третьей, пока он не очутился перед каменными стенами монастыря...
Наступал заревой рассветный час, в густых тополях начинали щебетать птицы, заалели зубцы стен. Никто из охраны, ни сам государь, когда доложили о гонце, не удивились появлению Лешукова. Не дав ему умыться с дороги, его повели в просторную, как палата, келью, хотя он еле стоял на ногах и шатался от усталости. Еще не различая явственно лицо государя, он машинально протянул запечатанный свиток письма и застыл, стараясь усилием воли рассеять плывший перед глазами туман.
Государь прочитал послание, взглянул на Лешукова, встал с кресла, выпрямился во весь свой гигантский рост, и стрелецкого капитана прошиб холодный пот. В последний раз он видел Петра мальчиком, когда его вывели на Красное крыльцо, чтобы показать стрельцам,
сейчас же перед ним возвышался великан в темно-зеленом камзоле, сутуловатый, сухопарый, с жиденькими темными усиками, редкой бородкой и родинкой на пухловатой правой щеке. Светло-каштановые вьющиеся волосы государя стекали струйками на лоб и виски. Лешукова не поражали в государе ни рост, ни длинные, как плети, руки, повисшие вдоль тулова, ни размашистые движения, его поразил, привел в трепет пронзающий взгляд из-под коричневых бровей. Недаром судачили, что новгородский архиепископ Яновский, присягая десятилетнему Петру, взглянул, целуя руку, в его глаза и чуть не грохнулся у трона. У Лешукова тоже подогнулись ослабевшие колени. Он хотел опуститься на пол перед государем, но приметил мимолетную, скользнувшую по его лицу усмешку.
— Эка, братец, ты выгваздался... Весь с головы до ног в грязи...
— Виноват, ваше величество... Торопился больно... Такое дело — поспешать надо было...
— Да, дело зело важное,— государь взирал на него с высоты без малого трех аршин.— Не забуду твоего усердия... Кем будешь? В каких чинах?
— Стрелецкий капитан Иван Лешуков, ваше величество,— совсем деревенея, чеканил Лешуков.— Служил у государя Федора Алексеевича телохранителем... Ныне хожу в стрельцах у полковника Цыклера...
— Жена? Дети?— живо бросал вопросы государь, подергивая нервно кончик усов.
— А как же без бабы?— позволил себе удивиться Лешуков.— На ней дом держится... И сыновья уж выросли, меня обогнали ростом...
Сцепив руки за спиной, Петр, как цапля вскидывая ноги, прошелся по горнице и снова застыл перед Лешуковым, заставляя его холодеть под пристальным, но уже не прожигающим насквозь взглядом.
— Пойди на кухню, поешь и скачи обратно,— хмуро приказал государь.— Полковнику Цыклеру передашь на словах, что я истребую его к Троице с полусотней стрельцов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
За дверью молчали, видимо, старец размышлял, как поступить, потом, кашлянув, молвил глухо:
— Погодьте тут...
Ходил старец непостижимо долго, словно нарочно томил, а может, держал с кем совет, но вот опять послышались шаркающие его шаги, дверь распахнулась, в глубине избы зажгли свечу, и на ее свету в проеме двери согнутой коряжиной встал сивый от седины старец, с суковатой палкой в руках. За его спиной на полу стояли на коленях мужики и бабы, старики и старухи, а подростки и малые ребята, восково-бледные в этом выморочном смраде, были накрепко привязаны веревками к лавкам, чтобы не выскочили во время гари, у их босых ног пластами лежала сухая солома.
— Кто таков и по какой нужде нас тревожишь?— загораживая вход в избу, сурово спросил старец.
— Стрелецкий капитан Лешуков, сын Сергеев,— сказал Лешуков, стараясь быть почтительным и уважливым.— Государи гневаются, что вы в бегах, от церкви православной отбились, живете без патриаршего благословения...
— Мы живем по своей вере,— с достоинством, без малого раздражения отвечал старец.— А что в бегах, то потому, что бояре с нас по семь шкур драли, а она у нас всего-навсего одна, и та еле тело скрепляет...— Он зорко вгляделся, ткнул в прятавшегося за спиной капитана изветчика.— А этого Иуду зачем привел с собой? Сколько за донос ему плачено? Чать не тридцать сребреников, потому как он дешевле стоит...
— Мне нисколько не плачено!— взвизгнул за спиной мужичонка.— Ни алтына, ни деньги!.. Я вас к вере истинной привести хотел, а вы меня батогами били немилосердно...
— А за что тебя, мерзкого израдника, выгнали вон?— спросил старец.— Кто у нас по лабазам лазил и посты не блюл? Кто баб слабых к блуду совращал? Кто зелье поганое в общину притаскивал, споил юнца тем ядом треклятым?..
— Спасти вас хотел!—сипло выдавил изветчик.
— Молчи, ублюдок и сучий сын!— гаркнул вдруг старец, непонятно откуда у него взялись силы на этот крик.— Нет тебе прощения ни на энтом, ни на том свете!
В распахнутую дверь валил свежий, замешенный на запахах хвои, воздух. Было ясно, что старец не даст войти Лешукову в избу, а стоявшие на коленях безропотно подчинялись ему — повернули спины к двери, вышептывали молитвы, били поклоны, касаясь лбами пола, лишь одни дети таращили от испуга глаза на пришельцев, не ведая, что от них ждать.
Лешукову не было дано времени на обдумывание, опасность окружала его со всех сторон: и стрельцы за тыном, и дотошный изветчик, при котором не вымолвишь лишнего слова, да и сами старообрядцы, готовые бросить ту же горящую свечу в солому... Вот почему, еще не отдавая себе отчета во всем, что свершает, он вытянул из-за спины изветчика и толкнул его на середину избы, так что все молившиеся качнулись в разные стороны.
— Государи за это тебя не пожалуют!— истошно завопил мужичонка.— Истинно говорю!.. Царевна может и на дыбу вздернуть!.. Голову на плаху положишь, как дать по-ло-жишь... За что выдаешь меня еретикам?
— Я тебя никому не выдал головой,— захлопывая за собой дверь, властно проговорил Лешуков.— А ты покайся перед добрыми людьми, зачем ты воровство чинил и всякое непотребство? Пошто ввел в обман своим изветом и государей, и царевну, и патриарха? За что сих старых и малых под казнь подвел?
— Тебя зачем сюда прислали?— вскакивая и тряся лохмотьями, злобно ощерился мужичонка.— Тебе с государевыми стрельцами надобно скиты эти рушить, жечь отступников поганых, а ты заместо этого меня кидаешь под ноги извратителям веры Христовой!.. Ты что — заодно с ними?
— На колени!— что было мочи заорал Лешуков.— На колени, вор и смрадник! Где твоя вера, погань двуликая? Ты служишь своей ненасытной утробе... Кайся и проси прощения у божьих людей!.. Может, по доброте своей и непричастности к злу, они и простят тебя...
Но изба, набитая людьми, немотно смотрела на стоявшего на полу изветчика, молчал и старец, лишь какой-то малец сдавленно, с хрипотцей выкрикнул:
— Не надо!.. Дяденька!.. Не надо!
Лешуков не понял, о чем просил мальчик, может, испугался, что изветчика прикончат, но жалобный всхлип его потонул в гневном ропоте.
— Святой отец! И вы, люди добрые!.. Я вам зла не желаю,— сказал он, ясно сознавая, что идет на безрассудный шаг, но отступать было уже поздно, его душа сделала выбор.— Вяжите этого израдника, берите все, что унесете на руках, зовите тех, кто молится в других избах, и убегайте в лес, чтоб не сыскать. А приказ я исполню — скит спалю, как велено...
Люди молча подчинились его властному зычному голосу, бросились за одежкой, начали рубить топором веревки, которыми повязали детей, снимать иконы, совать в мешки буханки хлеба. Изветчик стоял на коленях, как в столбняке, и безумными глазами наблюдал за поднявшейся в избе суетой, но вдруг очнулся, выхватил у какой-то старухи свечу и пополз поджигать солому у лавки. Он успел подпалить лишь несколько охапок, как на него насели два дюжих мужика, сцепили руки на его горле, и, захрипев, он дернулся в предсмертной судороге и затих...
«Вот и еще грех на мою душу»,— подумал Лешуков, но избу охватывало пламя и размышлять было некогда. Задыхаясь от дыма, он схватил какого-то полуголого мальчика с лавки, выбежал с ним во двор, на поляну посреди скита, и снова кинулся в огонь и чад. Соседние избы не успели предупредить, к ним побежали, забарабанили в окна и двери. Молившиеся в них люди, увидев выплеснувшийся из избы старца огонь, стали поджигать вокруг себя солому, поняв то как сигнал, и гарь началась...
Не ожидая команды капитана, увидев зарево, подоспели стрельцы, и Лешуков вместе с ними спасал добро, выламывая окна в избах, вытаскивал старух и детей. Из дыма и пламени неслись вопли и стоны, кто-то выбросился наружу, катался по земле, как горящий сноп, и его забрасывали подушками и одеялами. В центре поляны вокруг старца собиралась толпа, она то густела, то таяла, послушные его воле люди, взгромоздив на спину домашний скарб и взяв на руки детей, исчезали в чаще темных елей. Когда над горящими избами встали на дыбы рыжие кони огня и заплясали вокруг черных бревен, пропал и сам старец. Лешуков не заметил, как опустела поляна. Пожар стал сникать, от дотлевающих изб струился жар.
Обгорели и погибли всего пять человек из скита, стрельцы молча рыли общую могилу, погребая в ней останки безвестных им людей, потом, черные от копоти,
с опаленными бородами и обожженными лицами, они сошлись на площади у колодца, зачерпывая бадьей воду из глуби, пили жадно, взахлеб, отмывали сажу со щек и рук. Иные валились тут же на траву от усталости, засыпая как убитые...
— А где же тот изветчик-поганец?— неожиданно вспомнил старый- стрелец.— Неужто этот короед скрылся?
— Он и начал гарь,— не поднимая головы, тихо ответил Лешуков.— Или скитские уволокли его с собой, или он сгорел и теперь лежит в общей могиле...
— Все едино Бог его покарал,— стрелец перекрестился.
Лешуков почему-то скрыл все, что случилось в избе старца. Он не страшился ответа перед стрельцами, которые, похоже, сами желали смерти изветчику, но его томила мысль — как доложить обо всем Цыклеру.
Переночевав среди пепелищ, двинулись, едва занялся рассвет, в обратный путь. Расслабленно покачиваясь в седле, Лешуков слушал, как позвякивают удила, как чавкает под копытами лошадей грязь, как тихо, словно после похорон, переговариваются стрельцы. Такого с ним еще не бывало, но ему хотелось остаться наконец одному, помолиться Богу и плакать, будто он оставил позади дорогие могилы...
Лешуков прошел долгую науку обращения с теми, кому он должен был подчиняться. Важней всего было угадать, что жаждут услышать от него, что нынче по душе — правда или кривда. Требовалась немалая хитрость, притворство, особый нюх, чтобы распознать, чем порадовать стоящего над ним человека. Он следовал непреложному правилу — отвечать чину выше прямо в глаза, а если возникнет неуверенность, то уж врать напропалую. Начальник сам разберет, что ему годится. Однако на этот раз его не занимала мысль, как держаться перед полковником: как ответится, так и поделом.
К счастью, ни обмана, ни изворотливости не понадобилось. Цыклер был смурен, угрюм, скрытен. Мнилось, слушая Лешукова, застегнул не только пуговицы на кафтане, но прихватил и душу. Казалось, ему неинтересно знать, как разоряли и жгли скит, взмахом руки
он остановил Лешукова и долго смотрел в оконце, где тек пасмурный денек с дождливой моросью, оседавшей на слюдяных пластинах...
— Теперь царевна порадовалась бы иной вести,— тихо обронил он.— Лучше бы ты не тронул тот скит... Да ладно уж, дым в трубу обратно не загонишь, людей с того света не вернешь... Езжай домой и со двора ни шагу — можешь понадобиться днем и ночью...
Полковник таил что-то про себя, и Лешуков почтительно откланялся и вышел степенно, довольный тем, что хватило ума не сжигать людей, о чем тоже счел за благо промолчать. Вот какой стороной вышла наука — слушайся всех, а живи своим умом...
Едва он въехал во двор, как с крыльца сбежали сыновья — ладные, широкоплечие, крепко сбитые, с льняными кудрями, хоть завтра определяй их на службу в потешный полк государев, что сколотился в Преображенском. Один сын взял коня под уздцы, другой придержал стремя, помог отцу спешиться, и Лешуков, шагая онемевшими ногами к крыльцу, почувствовал, как страшно устал.
На крыльце его как всегда в слезах встречала жена, она каждый раз словно хоронила его, когда он уезжал из дома. За годы она не сдала, была крепка телом, шустра и проворна — расцеловав мужа, тут же кинулась топить баню, потом жарить и парить. Пока сновала по избе, выкладывала новости, собранные на базарах и в стрелецкой слободе, туман, занавесивший загадочностью лицо Цыклера, постепенно рассеивался. Становилось ясно, почему он так мрачен и затаен... В столице начиналась новая междоусобица. На этот раз мутили не стрельцы, отученные от бунта, и не меж боярскими родами шла рознь, а меж повзрослевшим Петром и правительницей Софьей, мечтавшей о троне... Старший, Иван, жил при ней, и его легко можно было уговорить, а вот с младшим было не сладить — он вымахал с коломенскую версту, жил на отшибе, в Преображенском, дни и ночи проводил в походах со своими потешными полками, которые вели всамделишные бои, рубились, палили из пушек ядрами и, как солдаты, кололись иной раз насмерть. Петр входил в силу.
Верный пес Шакловитый давал правительнице Софье страшные советы — «уходить старую медведицу», мать Петра Наталью Кирилловну, убрать Бориса Голицына и Льва Нарышкина, преданно служивших Петру, а за корону рубить и самого государя.
Но совершить сие — нужна сила, стрельцы же были ненадежные, не хотели рисковать головой, еще жило в их памяти, как Софья не посчиталась с ними. Софья снова заманивала их тем, что обещала дать на расправу нескольких ненавистных бояр, обещала позволить пограбить их вотчины, выставить на позор торговых людишек, но стрельцы, как сырые поленья, не возгорались, и неведомо было, чем распалить их злобу. Людям выдали по пять рублей, чтобы они расшевелили полки, но стрельцы и на ту приманку не пошли, они не забыли про то, как Москва окунулась в кровавый туман, он до сих пор застил им глаза. Нет, негоже им влезать в семейную драку, пускай сами уладят все миром. Лишь наиболее отчаянные, близко стоявшие к Шакловитому и Софье, рвались из упряжи, верили — им при царевне будет лучше, и пока Петр не поднялся во весь рост, не расшвырял всех неугодных, самая пора с ним кончать...
Первое покушение было назначено на именины тетки Анны Михайловны. При въезде Петра в Кремль договорились ударить в набат. У Красного крыльца тайно расставили пятьдесят стрельцов, которые, заслышав: «Над государыней чинится хитрость», ворвались бы в палаты и порешили молодого государя. Однако что-то не сладилось, пошло вразброд, и Петр, так и не поняв, что ему грозило, покинул Кремль целым и невредимым...
От отчаяния перед будущим Софья готова была решиться на прямой налет и резню в Преображенском, но и тут случай был упущен. Петр, точно испытывая ее, послал в Кремль гонца — спальника Плещеева, и посягатели на цареву власть выдали себя с головой: с государевым посланцем поступили неучтиво — ближние стрельцы, не сдержав злобу, стащили гонца с коня, выдернули саблю и без причины стали давать ему зуботычины, бить всем, что попадется под руку. Поколотив изрядно, Плещеева потащили на допрос и розыск к Шакловитому, который долго пытал спальника — по какой тайной цели он наведался в Кремль?
Оскорбительный и вызывающе дерзкий конфуз обнаружил явный замысел Софьи и ее сподвижников — заговор против Петра, и в полках началось брожение. Многих стрельцов качнуло в сторону Петра. Мешкать было нельзя, и в ту же ночь, когда глумились над Плещеевым, стремянные стрельцы отрядили в Преображенское лазутчиков, предупреждая государя о грозящей опасности...
Петра разбудили ночью, и он понял, что, если не скроется, то его, может быть, сегодня же убьют. Вскочив в одном белье на лошадь, он поскакал в сторону Троицы, надежной защиты и крепости прежних государей. Вскоре туда пришли потешные полки, привезли мать и беременную жену. Петр упал на кровать, плакал от обиды, унижения и страха. Но то была ночь возмужания: на постели разрыдался юноша, а встал зрелый муж: бодрый, отважный и поумневший. Он принял вызов сестры...
Предвидя, куда склоняется чаша весов, Цыклер на другую ночь поднял Лешукова с постели, вручил ему запечатанное письмо с печатью и велел мчаться в Троицу. «Живым до заставы никому не давайся,— напутствовал полковник.— Послание вручишь только в руки государя! Тут и моя и твоя жизнь!»
Лешуков сторожко вывел коня за ворота, в конце слободы вскочил в седло и пошел лихим наметом в кромешную темь, по бездорожью. Он понял, что началась крупная игра и в ней нужно пройти по острию ножа и не порезаться.
Версты за три до Троицы его остановила первая засада, он отвечал, что везет послание государю. Обшарив его с головы до ног и не найдя оружия, пропустили дальше. Потом проверяли на второй засаде, на третьей, пока он не очутился перед каменными стенами монастыря...
Наступал заревой рассветный час, в густых тополях начинали щебетать птицы, заалели зубцы стен. Никто из охраны, ни сам государь, когда доложили о гонце, не удивились появлению Лешукова. Не дав ему умыться с дороги, его повели в просторную, как палата, келью, хотя он еле стоял на ногах и шатался от усталости. Еще не различая явственно лицо государя, он машинально протянул запечатанный свиток письма и застыл, стараясь усилием воли рассеять плывший перед глазами туман.
Государь прочитал послание, взглянул на Лешукова, встал с кресла, выпрямился во весь свой гигантский рост, и стрелецкого капитана прошиб холодный пот. В последний раз он видел Петра мальчиком, когда его вывели на Красное крыльцо, чтобы показать стрельцам,
сейчас же перед ним возвышался великан в темно-зеленом камзоле, сутуловатый, сухопарый, с жиденькими темными усиками, редкой бородкой и родинкой на пухловатой правой щеке. Светло-каштановые вьющиеся волосы государя стекали струйками на лоб и виски. Лешукова не поражали в государе ни рост, ни длинные, как плети, руки, повисшие вдоль тулова, ни размашистые движения, его поразил, привел в трепет пронзающий взгляд из-под коричневых бровей. Недаром судачили, что новгородский архиепископ Яновский, присягая десятилетнему Петру, взглянул, целуя руку, в его глаза и чуть не грохнулся у трона. У Лешукова тоже подогнулись ослабевшие колени. Он хотел опуститься на пол перед государем, но приметил мимолетную, скользнувшую по его лицу усмешку.
— Эка, братец, ты выгваздался... Весь с головы до ног в грязи...
— Виноват, ваше величество... Торопился больно... Такое дело — поспешать надо было...
— Да, дело зело важное,— государь взирал на него с высоты без малого трех аршин.— Не забуду твоего усердия... Кем будешь? В каких чинах?
— Стрелецкий капитан Иван Лешуков, ваше величество,— совсем деревенея, чеканил Лешуков.— Служил у государя Федора Алексеевича телохранителем... Ныне хожу в стрельцах у полковника Цыклера...
— Жена? Дети?— живо бросал вопросы государь, подергивая нервно кончик усов.
— А как же без бабы?— позволил себе удивиться Лешуков.— На ней дом держится... И сыновья уж выросли, меня обогнали ростом...
Сцепив руки за спиной, Петр, как цапля вскидывая ноги, прошелся по горнице и снова застыл перед Лешуковым, заставляя его холодеть под пристальным, но уже не прожигающим насквозь взглядом.
— Пойди на кухню, поешь и скачи обратно,— хмуро приказал государь.— Полковнику Цыклеру передашь на словах, что я истребую его к Троице с полусотней стрельцов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68