И скоро чернецы, рядясь купцами, стали проникать на Русь, исповедовали и причащали там людей старой веры, читали над родильницами молитвы, над умершими разрешительные, крестили младенцев и разносили им «крохи» причащения.
Один лишь Тихий, несмотря на видимое благополучие, пребывал порой в необъяснимом смятении. Нет, не к добру так много прихлынуло радости после лихолетья мытарств и гонений за веру, не может так продолжаться долго: за светлым погожим днем наползет ненастье, а то и великая кара. Тихий сам не ведал, что томило его, но предчувствие давило и давило на сердце, да иной раз так, что не продохнуть; смутное движение души переходило в явное ожидание чего-то неумолимо страшного, что должно обрушиться на Ветку, как расплата за короткое счастье, отвоеванное ветковцами у жизни...
За свою жизнь Тихий пережил немало невзгод, потерь и потрясений, но не было в его жизни страшнее того дня, когда промотавший состояние барин решил продать мать и отца Трекелина. Мать доила коров, а отец чистил коровник, задавал корм скотине, пахал землю, убирал хлеб, работал топором, ставя срубы, был мастером на все руки.
В то утро Тихий стоял с кружкой наготове в хлеву рядом с матерью; она, зажав в коленях подойник, до- даивала корову, выжимая из вымени тонкие струйки, шуршавшие в пене.
Она уж было поднялась, чтобы перейти к другой корове, когда барин крикнул в сумеречную мглу хлева:
— Ульяна!.. Покажись-ка! Сватать тебя пришли!
Мать вздрогнула, побледнела, хорошо зная, что значило на языке барина слово «сватать». Накрыв полотенцем подойник, она промокнула волглые пальцы о передник, положила правую руку на голову сына и вывела его на залитый солнцем двор.
— Ее щенок мне, сударь, ни к чему!— громко сказал незнакомый барин, постукивая хлыстом по высокому голенищу тупорылого, начищенного до блеска сапога.
Он был в полурасстегнутом кафтане, седой парик с буклями кудрявился по обе стороны его белого, рыхлого, как тесто, лица с бритым подбородком.
— Государь повелел не разорять семьи,— робко заметил старый барин.— Мальчонка урону вам не нанесет... Подрастет — будет добрый работник!
— Когда он подрастет, меня уже самого на свете не будет,— пощелкивая хлыстом о голенище, сказал чужой барин.— Лишний рот мне не надобен, своих хватает... Позови теперь мужика, я погляжу — брать ли мне его или оставить у вас на расплод... Ха! Ха!
Отец с вилами в руках вышел из соседнего хлева и остановился в раскрытых воротцах.
— Подойди сюда, Иван,— тихо позвал барин.
Отец сделал несколько шагов и встал почти вровень
с матерью, опираясь на вилы.
— Дай сюда вилы,— сказал чужой барин, и отец послушно выпустил их из рук.— Да не зри на меня зверем... Что он умеет делать?
— У Ивана руки золотые — и избы рубит, и столярничает, и печи кладет, все сотворит, что прикажешь... Если бы не нужда, я бы с ним никогда не расстался...
— Я не даром его у тебя беру, покрываю твой долг,— недовольно буркнул чужой барин и кивнул остолбенело стоявшей матери Трекелина.— А ты на что сгодишься?
— Она за коровами у меня ходит,— ответил за нее барин.— Но и в доме, и шить, и вязать, и печь, что ни скажи...
— Ну и, конечно, рожает каждый год, если позволить!— приезжий барин захохотал, и брыластые щеки его, цвета сырого теста, затряслись студенисто.— Я этого баловства не потерплю! У меня она ходить пузатой не будет. Ныне холопов прокормить нелегко! — сделав шаг к помертвевшей женщине, коротко приказал:— А ну-ка открой рот, покажи зубы... Так! Зубы на месте и целы... Руки покажи! Да поворачивайся поживее! Ноги! Да задери подол повыше, никто тебя тут не сглазит!.. Я мог бы и раздеть тебя, потому как мне гнилой товар не всучишь! Не стой, как чурка! Пройдись туда-сюда!.. Погляжу — не хромая ли ты... Чем хворала?
Мать поворачивалась, как ей велели, ходила перед чужим барином, он хватал ее за плечи и бедра, крутил так и эдак.
— Болела ли чем?— спрашивал барин.— Да ты что, оглохла? Может, порченая?
А мать, исполняя прихоти приезжего барина, глядела широко округлив полные страха и отчаяния глаза на сына. Наконец она поняла, о чем ее пытает барин, и ответила смиренно:
— Нет, батюшка, здоровая я... Бог милостив... Вот мальчонку не оставьте сиротой...
— Они люди смирные, сударь,— расхваливал дворовых барин.— Таких покорных и послушных — поискать... И хвори не ведают, и на работу гнать не надо, спорые, с одного слова все понимают... Разбогатею — сам их у тебя выкуплю...
— Ловок ты! Ха! Ха!— хмыкал приезжий.— У меня они, может, такую науку пройдут, что на вес золота станут!
— Парнишку, батюшка, не забудьте,— попыталась снова напомнить мать.— Пропадет он без нас... Живая душа, сердце надрывается...
— Довольно ныть!— осердясь не на шутку, крикнул приезжий и резанул хлыстом по голенищу.— Титька ему твоя уже не нужна, будет жевать, что ему здесь дадут... А вы собирайте пожитки. И живо мне! Я строптивых в два счета унимаю!
— Явите, батюшка, жалость!— Отец Трекелина повалился в ноги барину, надрывно запричитал:— Век будем бога молить... Не дайте погибнуть дитяти...
— Встань, холоп!— барин носком сапога приподнял всклокоченную рыжую голову мужика.— Ежели будешь стараться, я позволю тебе еще завести одного щенка! А этот останется тут, на него я не рассчитывал, как за долгом ехал... И не проси больше, а то я раздумаю, отберу у тебя и бабу! И погаси свой звериный зрак, не гляди, будто ешь поедом! Я и не таких диких
лошадей объезживал — не чета тебе. Свое зло на работе покажешь, для меня то выгоднее...
Отец поднимался с колен тяжело, а когда выпрямился, Трекелин не вытерпел, бросился к нему, заревел, вцепившись в педол отцовской рубахи. Чьи-то руки оторвали его от отца, не дали подбежать к матери. Она выла в голос, казалось, упадет замертво, но ее подхватили и потащили к телеге...
В Трекелине заходилось сердце. Да как же жить без матери, без ее ласковых мягких рук, без ни с чем не сравнимой нежности, которая сквозила и в улыбчивом взгляде, и в голосе, знакомом от колыбельной качки, когда она склонялась над ним, трогая теплым дыханием его лоб и щеки, и вышептывала на ночь утешные слова, полные безмерной любви. Отец тоже иной раз трепал его за вихры, но то была особая мужская ласка, когда он мог, как телок, потереться о бок отца, дождаться, когда тот поцелует его в макушку.
До зрелого отрочества Трекелин рос и кормился у дальнего родича, а когда родич скончался, Трекелин, проводив его в последний путь, ушел от барина не сказавшись, прибился к беглому монаху и начал странствовать по Руси... На Выге, когда он повстречал Акилину, ему примстилось, что она излечит его от горького одиночества и сиротства, заменит мать, ведь в каждой женщине две тайны — тайна жены и тайна матери, и эти два начала жили в ней нерасторжимо, и если случалась беда, то материнское перебарывало. Но Акилина отринула его прочь, и он обрел пристанище лишь на Ветке.
И вот теперь, похоже, Трикелину предстояло снова осиротеть, и терял он не мать, не отца, не Акилину, а землю, где нашел приют.
Ни суровый государь, не знавший удержу в своих помыслах, ни сменившая его Екатерина, ни недолго царствовавший Петр Второй не осмелились бы на то, на что с бабьей мстительностью замахнулась племянница Петра Первого, Анна Иоанновна, волею случая очутившаяся на царском троне. Злая тридцатисемилетняя герцогиня, жившая в Курляндии и позванная на русский престол «верховниками», дорвавшись до власти, забыла о всех обещаниях и кинула Русь на прокорм и разор завистливым и ничтожным иноземцам. Она привезла из своей митавской провинции, где пребывала почти в ссылке, старую рассохшуюся кровать, набитую
по щелям тощими клопами, и паразиты повылезали густо, жирели на русской крови, плодились безудержно.
При Петре ветковцы привыкли рассуждать так — долга рука у государя, но до польского рубежа не дотянется. Царю и без них хлопот хватало, а может быть, он не трогал их потому, что не забывал об их подвиге в войну с хитроумным Карлом XII, когда ветковцы сколотили крепкую дружину и, напав на крупный шведский отряд, разнесли его в пух и прах, доказав тем самым, что сбежавшие за рубеж ревнители старой веры дорожат отечеством и готовы отдать за него свои жизни.
Анна Иоанновна злобствовала, посылая ветковцам один указ за другим, повелевая немедленно возвратиться в прежние пределы, в те вотчины, из которых совершили побег. Ветковцы отмалчивались, надеясь, что туча, погремев, пройдет стороной. Но Анна Иоанновна сочла молчание за дерзость и послала за польский рубеж пять полков под командой полковника Сытина, чтобы вернуть беглецов силой, а селения их разорить и сжечь дотла...
Сытин, наведя страх на ветковцев, приказал запалить хлеба на полях и старые ометы соломы, дым и копоть заволокли небо над слободами, и огонь пополз к избам. Ветку взяли в кольцо окружения, оно сжималось все уже, и люди, жившие в общине, заметались, выскакивая из монастырей и келий, из курных изб, бежали к площади, четкая барабанная дробь, холостые выстрелы, окрики солдат и топот копыт подгоняли их, сбивали в стадо, тесня к церкви, где стоял на паперти мертвенно-белый епископ Епифаний, растерянный и жалкий. Сюда и проехал на белом коне полковник Сытин: широкоплечий, грузный, обвешанный военными регалиями. Вынув ноги из стремени с помощью подбежавшего солдата, он спешился, шумно высморкался в большой белый плат и громогласно спросил:
— Где ваш духовный пастырь?
— Здесь я, ваше сиятельство,— пролепетал Епифаний и согнулся в поклоне, приниженно и раболепно.
Сытин подошел к епископу под благословение, и Епифаний трясущейся рукой осенил его, и никто не разобрал — крестил он его по-старообрядчески или в угоду полковнику никонианской «щепотью».
— Ты не страшись, преосвященный,— басовито вещал полковник, обмахивая треуголкой рыхлое, распаренное от жары лицо.— По указу государыни я привел полки, чтобы вызволить тебя из беды! Тебя опутали тут раскольничьей прелестью, а мы спасем тебя для святой церкви!
Епифаний умильно растягивал в улыбке рот, благодарно мычал в ответ, поверив лжи, что царские войска пришли специально за ним, хотя никто его не держал силой и он мог покинуть Ветку в любой день по доброй воле. Ложь была припасена полковником на случай, чтобы избежать драки и крови, если ветковцы встанут грудью на защиту духовного пастыря.
Бессильный ропот прокатился по толпе, когда, вознеся худые руки над седой головой, Епифаний стал хвалить государыню за дарованную милость и хулить приютившую его Ветку, нарекая слобожан вероотступниками.
— Аспид! Христопродавец!— крикнули из гущи толпы.— Покарает тебя Господь за твое вероломство! Иуда! Будь трижды проклят! Анафема тебе навеки!..
Солдаты, сминая старых и малых, раскидывали людей, как чурбаки, но кричавших и след простыл. Тогда стали хватать первых попавшихся, чтобы начать розыск.
Слободы оцепили, везде расставили караулы и посты, день и ночь горели костры, чтобы легче изловить скорых на ногу беглецов, которые все равно находили потайные ходы и лазейки, исчезали из Ветки и прятались в лесах. Особо обученные команды тащили всякое имущество к хлебным амбарам, шныряли по дворам, не брезгуя и малой рухлядью, если ее можно было прикарманить, жадные до воровства руки алчно тянулись к чужому добру.
Полковник никому из приближенных не доверил описи монастыря и церкви, приказав иноку и Тихому, всегда прибиравшему в храме, помогать ему вести счет. Не желая своими руками разорять церковь, Тихий поначалу воспротивился, а потом согласился, озаренный удачливой мыслью,— а вдруг он сумеет что-то спасти, хотя бы тот же антиминс, чтобы позже положить основание новому храму. Впрочем, надежда эта была призрачная — ведь он каждую минуту находился на глазах у полковника и стражников, которые стояли и внутри церкви и у входа.
При двух горящих в шандалах свечах Сытин усадил за стол писаря. Громыхая подковками сапог, точно вколачивая гвозди, сам по алтарю шагал грузно.
— Выведи поначалу титлы государыни,— потряхивая серым от пыли париком, зычно скомандовал он, и писарь заскрипел пером по глянцевитой бумаге.— Вывел? А теперь пиши... «Обозрев сей забеглой сволочи жилища, скиты, монастыри и разбросанные по всем местам кельи, приступил к исполнению вашей монаршей воли... Всех необъявляющих своего звания и места своего рождения начну, по вашему указу, гнать под конвоем в российские пределы... Подлые люди сии, несмотря на батоги и кнут, от раскола не обращаются и желают оставаться в прежней замерзелости и, по моему мнению, к обращению к истинному православию и святой церкви безнадежны. Может, одна каторга научит их чему-нибудь и приведет в разум, и они поймут, подданными какой великой державы они являются, но следовать вашим добрым увещеваниям неспособны пока по своему невежеству и темноте. Будем, однако, надеяться, что с Божьей помощью мы приведем их в рассудок и заставим служить отечеству и вашим высоким помыслам и повелениям во славу державы. Ваш верный подданный и нижайший раб...» Оставил место для росписи? Так... А теперь дай просохнуть, чтобы немедля отправить сие донесение...
Вестовой сбегал за конным нарочным, и Сытин вручил ему свернутую в трубку депешу.
— Вручишь самолично государыне,— глядя на вытянувшегося солдата, сказал полковник.— А потеряешь, сыщем твою голову в кустах... Уразумел, служилый?
— Так точно, вашество...
— Тогда трогай с Богом! Марш!
Сытин извлек из кармана большой плат, прочистил трубно нос, велел подать кресло, куда и уселся, влившись, как тесто в квашню.
— Носите все по порядку,— сказал он иноку и Тихому и махнул рукой писарю.— А ты пиши в ведомость, чтобы все в ней было доподлинно и ништо не затерялось... Государыне все представим до песчинки малой... Начнем с алтаря... Тут на престоле три Евангелия — первое на зеленом бархате, евангелисты серебряные и вызолочены, третье того же состава... За престолом образ святой Богородицы Владимирской, риза кованая,
серебряная и вызолочена, венец и ожерелье низаны жемчугом... Три серьги-двойчатки, при одной серьге копейка старая серебряная... Семь крестов серебряных, четыре вызолочены... Запрестольный крест изображен на древе... Две лампады медные на зеленых цепях... Сундук за печатью, а в нем полотняная рухлядь и прочая...
Тихий выносил одну вещь за другой, еле слышно шаркая ногами, показывал полковнику и аккуратно складывал вдоль стены на разостланные скатерти. Голос Сытина с раздражающей хрипотцой плыл в сумеречной мгле, копившейся под сводами, набатно отдавался в ушах:
— В ризничьей шесть шандалов медных, два оловянных, ендова медная... Три кропила... Шапка епискупская с каменьями в футляре зеленом... Риз праздничных разных цветов — десять... Пять потрафи- лей... Стихарей и подрушников — десять, ковер персидский один... Сорочица престольная — одна... Убрус с прорезным кружевом — один...
Со спины полковник чем-то напоминал Тихому того лиходея помещика, который откупил его родителей у разорившегося барина, резкий голос Сытина возвращал упрямо к сиротскому отчаянию, и, поднося полковнику медный шандал, Тихий вдруг поймал себя на страшной, преступной мысли — подойти сзади и со всего размаха проломить шандалом башку насильнику, уложить его замертво, чтобы не осквернял растленным дыханием Божью обитель... Но он так ужаснулся греховности своего помысла, что руки и ноги у него задрожали, и, без сил опустясь на ступеньку, ведущую к алтарю, он перекрестился, закрыл в изнеможении глаза.
— Кроме перечисленных икон, соборных мантий, разных вещей церковного и иноческого обихода, нами собрано в кельях такое имущество,— гундосо вливался в его уши голос полковника.— Блюд оловянных — шестнадцать, перечниц — две, ножей столовых — двенадцать, одеяло козиное — одно, овчинное — тоже одно, одни рукавицы волчьи, килим новый полосатый, ремней сыромятных — сорок, клею рыбного — девять кусков, гребней костяных — четыре, молочниц — две, уксусник — один, ковш медный — один... Не забудь отдельно перечислить в описи коров, коих обнаружено пять, а лошадей мелких — пятьдесят восемь...
Сытин нудно и неторопливо диктовал все, что отобрали у келейниц, особо выделил старопечатные книги и те, что писаны от руки — общую минею, минею месячную, часослов, псалтырь, устав о христианском житии, канон за творящих милостыню, краткую науку об артикулах веры, книгу последования церковного пения, азбуку нравоучительную юношеству, духовные стихи...
«Боже, пошто терпишь надругательство над святыней?— истово вопрошал Тихий.— Пошли на них кару небесную! Не могу я обагрить руки кровью супостата, ибо ты учил меня покорности и терпению!»
Сытин вдруг увидел сидящего на ступеньке Тихого и воззрился в гневе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68