Тот, кому он отдавал распоряжение, не рассуждая и не переспрашивая, кидался исполнять веле-ное, тот, кого государь отечески трепал по плечу, учтиво склоня седую голову, благодарил за милость, тот, кто вынужденно выслушивал сердитые наставления за леность и нерадивость, почтительно обещал, что подобное впредь не повторится... Особенное расположение государь выказывал к людям мастеровитым, выделяя их из толпы льстецов, которых терпел по безвыходности. Богатырю, знаменитому тем, что лил победные пушки, Петр обещал прибыть на крестины, как только жена мастера разрешится от бремени. Наконец, обойдя всех, он круто повернулся, чуть вскинул голову, и глаза его снова стали отчужденно далекими, недоступными, они смотрели куда-то поверх притихшей толпы званых.
— Я сам служу отечеству исправно с малых лет.,— будто угрожая кому-то, громко проговорил он.— Не жалею живота своего во славу России... И я не допущу, если кто из моих подданных возомнит, что он может присвоить себе то, на что я сам не имею права, станет жить по своему произволу и своеволию... Я уже говорил господам сенаторам об их нерадении и лакомстве и презрении законов гражданских, но все указы в ничто обращаются... Ныне паки в последний раз подтверждаю — всуе законы писать, когда их не хранить или ими играть, как в карты, прибирая масть к масти... Отныне чтоб никто не надеялся ни на какие свои заслуги... Сим объявляю — вор, в каком бы звании ни был, хотя б и сенатор, судим быть имеет военным судом...
Он поманил согнутым пальцем начальника почт и общей полиции Девиера, и смуглолицый португалец строевым шагом приблизился к государю.
— Осмотрим наш северный парадиз, господин полицмейстер, как было условлено?
— Рад стараться, ваше величество... Для меня сие великая честь!..
На самом же деле он не очень-то радовался — поездка с государем по городу для осмотра мостов, которые
царь велел строить быстро и во множестве, не сулила ничего, кроме строгих наставлений, попутной брани, а при случае и батогов. Можно было по крайности лишиться и службы, если угодишь под горячую минуту.
Петр резким взмахом руки, в которую была зажата потухшая трубка, дал понять, что все свободны, и зал на удивление торопливо и безмолвно вытек.
Пока Девиер и кабинет-секретарь ждали у выхода, где стоял припорошенный снежком возок, Петр вернулся в спаленку, крикнул комнатного лакея и с его помощью облачился в зимнее — натянул мягкие сапоги из оленьей кожи, кафтан, подшитый изнутри мехом серой кошки и отделанный на груди соболем, нахлобучил на парик косматую шапку. Руки он любил оставлять свободными, они были в любую погоду горячи, да и постоянно заняты трубкой и тростью.
Возок был узкий, похожий на летнюю таратайку или двуколку о двух колесах, поэтому Петр не взял с собой денщика, с его обязанностями мог управиться при надобности и полицмейстер.
— Бери вожжи и правь,— приказал государь.— А ехать куда, ты лучше моего знаешь!..
Девиер дернул вожжи, и возок легко тронулся с места, заскользил. Лошадь была сытая, сильная, игреневой масти и шла красивой иноходью.
— Как поживает твой тесть?— спросил Петр, будто только что не виделся с Меншиковым и не принимал из его рук стакан вина.— Не выталкивает тебя из своего дома, как прежде?
Девиер обрадовался шутке государя и позволил себе рассмеяться:
— Пока бог милостив, ваше величество.— Полицмейстер напустил на лицо казенную печаль.— Если бы не вы, государь, меня бы давно порешили... Жив только вашим высоким покровительством... А светлейший во всей державе никого не боится, кроме вашего величества...
Петр, не сдерживаясь, расхохотался, помахивая трубкой, довольный откровением Девиера, хотя оно звучало и несколько вольно и затрагивало одного из самых его приближенных.
Португальского еврея Девиера царь приметил много лет назад в Голландии на борту купеческого судна. Девиер понравился ему живостью ума, веселым нравом, умением в любой час заменить любого матроса, и он пригласил его в Россию. И, похоже, не ошибся в иноземце — Девиер легко освоился с обычаями и нравами чужой страны, говорил с едва приметным акцентом, и его стали приглашать ко двору и скоро произвели в гвардейские офицеры. Он настолько осмелел, что попросил руки дочери Меншикова, некрасивой и поблекшей старой девы с мужеподобным лицом, пухлым носом и неприятной чернью над верхней губой. Светлейший, выслушав его, дал ему пинка в мягкое место и велел слугам спустить нахала с лестницы, что те и проделали с видимым удовольствием и сноровкой. Девиер, однако, не растерялся и, окровавленный, в бинтах, пробился к государю и пожаловался на светлейшего. Петр, считавший себя искусным мастером устраивать свадьбы, рассудил по-своему, и через три дня гвардейский офицер повел к алтарю покрытую тафтой и напуганную неизвестностью старую деву. С тех пор утекло много воды. Девиер исправно выполнял все, что ему поручалось, дослужился до высокого чина и вот уже удостоился ехать в одном возке с самим государем.
Возок шел ровно и плавно, но на ухабах изредка встряхивало — мостовая еще была выложена не повсюду; несло мокрым снегом, над Невой, еще не застывшей, курился белый пар, словно река не желала уходить на зимний покой и наперекор злой погоде дышала; на берегах ее кучно суетились людишки, согнанные на трудовую повинность со всех концов России. Гулко бухали каменные бабы, забивая в болотистую хлябь толстые бревна, блекло и жидко горели костры, еле видимые сквозь наплывающую морось, около них ежились, грелись скупым теплом мужики, крытые дерюгами, сушились попеременке, совали чуть ли не в огонь мокрые лапти и, немного передохнув, бежали на окрик мастера волочить скользкое бревно.
Государь знал, что немало людей осуждает его за то, что он воздвигает северный парадиз на гиблом болоте, но в своем решении был непреклонен и упрям, хотя и ведал, что людишки мрут сотнями и тысячами, что место это давно проклято ими. Он был уверен, что не просто заложит город на голом месте, но и, расчертив собственной рукой прошпекты, построит столицу, ничем
не уступающую хваленому Амстердаму с его каналами. Будет город-крепость на зависть и удивление надменной Европе.
Едва свернули на третий по счету мост, как возок стал запрокидываться набок и наверное бы перевернулся, если бы сильная лошадь рывком не вытянула его из проломины. Государя мотнуло, стукнуло головой о туго натянутый кожаный верх возка, а Девиер очутился на обледенелом настиле.
— Тпру-у-у!—бешено заорал Петр.— Стой, сучье вымя!— Не дожидаясь, пока остановится норовистая лошадь, государь выпрыгнул из возка и саженными прыжками метнулся назад, туда, где в гнилом бревне чернела лохматая дыра. Девиер обмер, покрылся липким потом, со страхом следя за царем, мысленно прощаясь с царской службой. Петр обошел зияющую дыру со всех сторон, затем крикнул в мертвую стынь, и на его зов тут же отозвались чьи-то голоса. Не прошло и нескольких минут, как набежали мужики с берега, и скоро целая толпа сгрудилась на мосту, глазея на государя с немотным любопытством. Не обращая внимания на зевак, Петр отдавал краткие и сердитые приказы — кого послал за плотником, кого за пилами, кого за железными скобами. Он скинул кафтан и шапку, принял в руки топор, попробовал большим пальцем, остро ли лезвие, и, кивнув прибежавшему мастеровому, начал вместе с ним обтесывать принесенное бревно. Толпа молитвенно наблюдала за спорой и умелой работой царя, который ни в чем не уступал плотнику. Вдвоем они обтесали бревно, загнали кувалдами в пролом, укрепили скобами. Петр не отрывался от дела до тех пор, пока не собрали щепки, не смели к краю мусор, и лишь тогда повернулся к Девиеру.
— Трубку и трость!— приказал он.
Топтавшийся среди зевак полицмейстер кинулся
к возку исполнять приказ царя. Когда он вернулся, последовало следующее:
— Спиной ко мне! Чтоб ты запомнил сей мост на всю жизнь и детям наказал!
Девиер обреченно вздохнул и, понурясь, встал спиной к государю. Он не успел ни о чем подумать, как сильный удар ожег его спину. Кричать среди толпы было стыдно, однако, получив несколько страшных размашистых ударов, Девиер, хитрости ради, поскользнулся, упал на колени и рассчитал верно — государь
прекратил избиение, велел подать себе кафтан и шапку. Попросив у кого-то из толпы «козью ножку», он разжег трубку, пыхнул разок-другой, весело осклабился.
— Такая наука на пользу и смерду и боярину!— с присвистом дыша, проговорил он.— Та грамота, что на спине пишется, понятна всякому... Или я неправду молвлю, добрые люди?
— Правду, государь,— раздались разнобойные голоса в толпе.— Почаще их учи!
Толпа была сера, угрюма, кто-то бросал на Петра взгляды исподлобья, не поймешь, что в них,— укор, злоба или равнодушие и усталость, но, похоже, расправа с видным вельможей многим пришлась по душе; недаром, когда трость мелькала в воздухе, кто-то радостно гоготнул — не одних, значит, подлых людишек царь наказывает батогами и кнутом.
— А это тебе, брат, за подмогу!— Петр нашарил в кармане несколько медных монет, вложил в руку оторопевшему плотнику.— Ладно мы с тобой топорами помахали! Выпей за мое здравие, потешь Ивашку Хмельницкого!
— Не достоин такой милости, государь.— Мастеровой согнулся в поясе, но деньги положил за щеку.— Грех брать за такой пустяк, но, видно, ценишь ты нашу работу! Дай тебе Бог здоровья!
Петр повернулся и, сутулясь, чуть наклоняясь, точно навстречу ему дул упругий ветер, пошел к возку. Девиер еле поспевал за ним.
— Садись и правь дальше!.. Гляди, другого урока не будет!
Девиер счел за благо промолчать, тронул вожжи, и скоро мост и черневшая толпа на нем остались позади. Лошадь застоялась, шла крупной рысью, несла возок играючи. Проплывал мимо сырой промозглый город, кое-где уже одетый в камень, но больше — бревенчатый. И Адмиралтейство, и площадь, и особняки высоких вельмож — все, что сходилось к центру, уже напоминало малую Европу.
— Знавал ли ты раньше батоги и кнут?— неожиданно спокойно поинтересовался Петр.— После Голландии, чай, не свычно?
Вопрос таил в себе некую опасность — неведомо было, что хотел услышать государь, поэтому, прежде чем ответить, Девиер задержал в себе дыхание, пожал плечами:
— Бивали, тот же светлейший не раз замахивался...— Он выжал на свои губы улыбку и неожиданно решился на дерзкую шутку:— Сегодня я счастлив, что великий государь удостоил меня такой чести...
Петр покосился на Девиера, но глаза полицмейстера не таили насмешки, смотрели преданно, без скрытого лукавства.
— А в Голландии и Португалии не колотили тебя?
— То не в счет, государь... В малые лета отец и мать наказывали за баловство.
— Зачем же от нас побои терпишь?
— Все терпят, а я чем лучше?— Девиер отвечал с искренней готовностью, не чувствуя в голосе царя никакой угрозы, а лишь один живой интерес.— Конечно, я мог бы покинуть вашу страну, но за те годы, что я живу тут, она стала моей... Россия особая страна, может, другой такой нет и не будет, и я привык думать, что я здесь вроде и родился...
— А чем тебе Россия любезна?
— Мне любопытно жить в стране детей, потому как в России люди пока не стали взрослыми... Народ ваш как глина в руках гончара,— он мнется, как вашей душе угодно, им легко править...
— По-твоему разумению, в России легко быть царем?
— Быть царем в России нетрудно,— отважно ответил полицмейстер, не ведая, что толкает его на такую откровенность, граничившую с безрассудством.— Но вашему величеству править тяжко...
— Чем же я отличен от тех царей, что были до меня? Или токмо льстишь мне, чтоб быть в милости?
— Нет, ваше величество, я и не помышляю о том...— Девиер вдруг почувствовал, что приблизился к кромке обрыва и достаточно сказать неверное слово, как он полетит в неведомую бездну.— Вы хотите перестроить державу на новый лад, а это не всем по нраву... Вы обрядили и знатных людей и простолюдинов в европейское платье, но из-под палки...
— Власть на то она и власть, чтоб ее боялись,— сурово насупясь, обронил Петр.— Если не будет пугала на огороде, то что останется от тех огородов... Токмо страхом и повиновением можно добиться покорности, заставить людей делать то, что выгодно державе...
— Я не хотел, ваше величество, вызвать ваш гнев... За нерадивость и недогляд вы дали мне полезный урок.
Сейчас мне лучше умереть, чем сказать вам ложь... Но для таких людей, как я, трость — не наука...
— Отведи страх,— нетерпеливо бросил Петр.— Ты не на розыске и не на пытке, чтобы меня бояться...
— Вы хотите, ваше величество, чтобы рабы работали как свободные люди, а сие невозможно... Народ ваш ныне младенчески темен и неразумен, он мирится даже с тем, что им торгуют, как скотом. Но так нельзя прожить вечно...
— Я повелел оную продажу пресечь,— резко оборвал Петр.— Хочу, чтоб семьи не разоряли, продавали не порознь, а семьями.
— То малое утешение, государь, и для любого вельможи такие люди — не люди, а лошади, которые тянут подводу, это для них нужны вожжи и кнут, чтобы подгонять, когда ленятся...
— Я всю жизнь воюю, мне некогда было думать, чем я могу заставить служить себе тех же бояр, как не суля им новые вотчины... Да и их холопами я могу распорядиться как собственными и поставить под ружье...
— Однако светлейшего вы вытащили с самого низу, и он воспарил, яко орел, и великую пользу принес державе... Или Шафиров, которого вы, ваше величество, вытянули из мелкой лавки и вывели в государственные мужи...
— Это так,— глухо согласился Петр.— Вовремя попались на глаза...
— А может, среди простого люда тысячи таких. Выгодно ли их держать в темноте и невежестве, государь?
— Народ не песок, его не просеешь, чтоб выбрать твердые камушки,— раздумчиво протянул царь.— И учить грамоте надобно всю Россию, школы ставить везде.
— Читал я одну книжку, государь... Вот имя того, кто сочинил ее, запамятовал... Этот человек пишет, что помещики не вековые, а временные владельцы крестьянам, потому они их и не берегут... Ведь прямой владелец холопам только всероссийский самодержец, он волен распоряжаться их судьбой для пользы отечества...
«Не иначе Посошков ему попался»,— поморщился Петр, ни о чем больше не спрашивая и думая над тем, что решился высказать ему начальник полиции. В передок возка гулко били комья снега от копыт, с моря снова нанесло тучу, косо летели мокрые хлопья.
Осмотром мостов Петр остался доволен, все оказались в исправности, кроме того, единственного изъяна, который он отпечатал на спине полицмейстера, но о том царь не жалел, потому что не ведал, что такое жалость. Ему были понятны отвага и храбрость, выказанные на поле боя, они были зримы и их надлежало непременно отметить монаршей милостью, не скупиться на похвалу и награды. Ему некогда было задумываться о благе всех людей, было бы благо для империи, а люди как-нибудь стерпят, на то они и подданные, чтобы терпеть и мириться, пока он, не оглядываясь, гонит Русь вперед и вперед! Нужна только покорность, все должны исправно исполнять то, что он измыслил для пользы отечества, и нечего измышлять наособицу от царя. Держава сильна лишь тогда, когда весь народ можно подчинить и словом и страхом, тогда он будет рваться вперед заодно со своим государем...
И все же мутный осадок от разговора с Девиером царапал душу. Что они понимают, эти иноземцы, занесенные ветром удачи в страну, которую он и сам-то до конца не знает, лишь мыслью обозревая ее бескрайние просторы, безграничность и ширь. Судят, рядят и мерят все на свой европейский аршин, а Русь пока надеется на авось да на то, куда кривая вывезет... Народ дик и своенравен, то рвется под пули и ядра, умирает на поле битвы за державу, то поднимается на бунт, вешает бояр, а то и потянется до шеи государя, хотя и присягал и почитал как помазанника Божьего. Поди разберись в нем, когда каждый год кого-то нужно усмирять, вешать, сечь головы супротивников и лихоимцев... а зараза не искореняется, плодится еще пуще и злее...
— Сверни в Тайную канцелярию,— неожиданно приказал Петр и, заметив неподдельный испуг на смуглом лице Девиера, зловеще улыбнулся:—Я за мысли не наказываю...
«А за что же вы казните людей, ваше величество, как не за мысли?»— чуть было не сорвалось с языка полицмейстера, но вовремя спохватился.
Он въехал в широкие ворота двора Тайной канцелярии, огороженной высоким частоколом, с острозаточенными, торчащими, как пики, верхушками и сдержал иноходца у крыльца. К красному, мрачному, как казарма, зданию со всех сторон лепились тюрьмы, клети, съезжие избы, иные были без крыш, туда приводили арестованных.
Девиер выскочил из возка, откинул меховую полость, склонился почтительно. Государь выбрался не торопливо, оперся на трость, но не уходил, пока полицмейстер не выпрямился и не наткнулся на острые шилья царевых глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68