Боль оборвалась, точно побежденная болезнь покорно отошла. Поманив пальцем денщика, Петр велел принести аспидную доску и грифель...
Но раньше чем денщик успел заложить ему за спину подушку, подтянуть непослушные ноги и устроить на полусогнутых коленях аспидную доску, спальня наполнилась вельможами и царедворцами. Ему захотелось прогнать всех вон, но они робко окружили кровать, боясь подойти ближе, следили за каждым его жестом, и он решил — пусть все будут свидетелями, пусть глядят, как он станет вершить судьбу государства и судьбу каждого из них. За спину старого Апраксина стыдливо прятался князь Меншиков, страшась попасть на глаза государю, рядом стояли канцлер Головкин, Долгорукий, кабинет-секретарь. Одна лишь Екатерина пряталась в тень и томилась в углу. Зачем-то затесался в эту шайку и граф Толстой. Неужто пошел на сговор с ними и слезы его давеча были лицемерны и притворны?
Пока Петр прилаживался, зажав скрюченными пальцами грифель, стояла тишина, казалось, в спальне притаился и только сипло дышит огромный зверь.
От того ли, что Петр торопился, от того ли, что схватила судорога, но рука его предательски тряслась, и грифель стучал о доску, как дятел в пустотелое дерево. Но Петр совладал с рукой, унял дрожь и, прищурясь, вывел размашистым почерком первые слова: «Отдайте все...» И тут словно кто-то сильно толкнул его в плечо и он чуть не выпустил грифель из цепких пальцев: рука больше ему не повиновалась. Однако он не подал и вида, что рука повисла, как плеть, и, облизав пересохшие губы, внятно приказал:
— Позовите Анну...
Дочь вынырнула из-под чужого плеча, растрепанная и заплаканная, посмотрела на него с мольбой и испугом, студенисто дрожавшие на глазах слезы перелились через веки и оставили на щеках две мокрые полоски.
— Возьми грифель и продолжай то, что я начал,— тихо прошептал он.— Где твой герцог?
— Тут он, батюшка...
— Ну ладно, вытри слезы и пиши...
Он видел глаза царедворцев, сгрудившихся около кровати, стывший в них ужас, и тот ужас был ему по душе.
«Они боятся меня, пока я жив,— с явным злорадством подумал он.— Но будут бояться и мертвого... Не ведаю, станут ли оплакивать меня холопы и смерды, но этим поскорее бы зарыть меня и перестать трепетать от страха...»
Он увидел склоненную над доской дочь, вобрал в себя воздух, чтобы диктовать свою волю, но язык не шевельнулся, лежал во рту, как обрубок. Петр издавал невнятное мычание, на лбу его проступил обильный пот, и он понял, что его поразила вечная немота: ему не подчинялись больше ни руки, ни ноги, он лишь различал знакомые холеные рожи и напудренные парики, слышал одышечное, астматическое дыхание этих обреченных стариков, теснившихся вокруг. Палкой бы их, как собак, палкой!..
Прогнать их Петр мог только взглядом, и, дернув головой, он повел по сторонам злыми от бешенства глазами, и вельможи стали пятиться от постели. Стоило поймать чей-то смятенный взгляд, как человек исчезал, словно проваливался. Скоро спальня опустела, и он окунулся в блаженную тишину и покой.
Но то длилось недолго — словно назло ему, кто-то распахнул оконную «раму, и в спальню хлынул студеный
ветер, холодя ноги и все тело, клоня на сторону все свечи в шандалах и гася их одну за другой. Он встревожился настолько, что быстро поднялся, пытаясь спасти хотя бы единственный огонек, чтобы не очутиться в кромешной тьме. Зажатая в ладонях свеча трепетала бледным тающим пламенем. Прикрывая ладонью крохотный огарок, он стремительно зашагал по пустым и гулким залам и коридорам дворца в надежде кого-то встретить и отдать приказание, но на пути никто не попадался, будто дворец вымер. За последней, сорванной ударом сапога дверью открылась черная, бушующая от ветра ночь... Свеча в его руке сникла и погасла, но, к счастью, он оказался близко у морского причала, где покачивался под парусами корабль... В черной дыре неба гудели ванты, хлопала парусина, палубу окатывали волны, и она масленисто блестела. По палубе катались не принайтовленные бочки, стукались друг о друга и отлетали к бортам. С трудом он добрался до рулевого колеса и рассердился, никого рядом не обнаружив, даже вахтенного матроса. Сквозь свист ветра и нарастающий гул моря он уловил человеческие голоса, женский смех, звуки скрипок... Он кинулся к салону, открыл створки дверей и отшатнулся — салон взрывался криками пьяных гуляк, точно здесь собрался Всешутейший и Всепьянейший собор. Кутили все бывшие недавно во дворце вельможи; на подушке, брошенной на бочку, восседала Екатерина, покачивая ногой в серебряной туфельке, и, запрокидываясь, смеялась во все горло. За ее спиной, что-то нашептывая ей, стоял светлейший, стол был завален яствами, хлопали, взлетая под потолок, пробки из бутылок, пиликали скрипки, на коленях у вельмож сидели полуголые девицы, их бесстыдно тискали, и девицы визжали. Воздух в салоне спертый, душный, пах блевотиной и пивом, тени от свечей качались на стенах... Петр дико и страшно заорал, в приступе бешеной истерики замахал тростью, но голос его потонул в гомоне, гуле и свисте. Это была подлейшая дерзость, глумление над его честью, и он рванулся со ступенек вниз, обрушивая удары трости на всех, кто попадался под руку. Однако орава вельмож и царедворцев не испугалась, ответила ему громовым хохотом, а дюжие сенаторы, похоже, сам Меншиков и угодливый граф Толстой, двинулись навстречу, чтобы выставить его вон... Однако он не потерпел надругательства над собой, надавил спиной дверь и снова очутился на палубе. Она ходуном ходила под ногами. Разыгравшаяся буря уже оторвала корабль от причала, гудели паруса, и он несся, неуправляемый никем, в морскую пучину. На реях ветер раскачивал тела повешенных в белых саванах. «С кем это они успели уже разделаться?»— подумал Петр, и это была его последняя мысль.. Скользя по скользкой, как лед, палубе, он попытался пробиться к штурвалу, чтобы повернуть корабль обратно в порт, но обрушившаяся сверху грохочущая волна сбила его с ног, проволокла по палубе и кинула в кипящую от ветра темную стихию. Падая, он от страха крикнул неведомо что, попытался вырваться из водяного плена, удержаться на гребне шипучей волны, но ревущая пасть моря проглотила его, и он безгласно покорился чудовищной, неподвластной человеку силе, скользяще пошел в глубину— вечная и темная бездна навсегда сомкнулась над ним...
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Долго ли скоро ли, но весть о кончине государя долетела и до Ветки, где в ту пору жили в слободах старообрядцы-поповцы, покинувшие пределы русской земли еще при Алексее Михайловиче Тишайшем, когда начались гонения на ревнителей старой веры, поначалу беглые селились в Стародубье, по эту сторону рубежа, а уж при Софье, после ее жестоких указов, кинулись дальше, ища защиты у чужого польского короля. Русь дождалась конца света — сиротели деревни, сиротели, зарастая бурьяном, поля, люди дичали в запустении и нищете. Из года в год на польскую сторону накатывали новые волны пришельцев — кто искал спасения от никонианской ереси и Антихристового поветрия, кто скрывался от поборов, от кабалы, беспросветной царской службы и войн. Не надеясь на спасение в родной земле, люди устремлялись дальше, в неведомые страны — Румынию, Швецию, Австрию, Порту — и, по слухам, добирались даже до китайских владений, а то и до японских островов и Америки.
Весть о смерти Петра принес на Ветку странник Тихий — в то время по Руси немало гуляло бродяжных людей. Имя странника было Тракелин, что означало по дониконовским святцам Тихий, на это имя он и отзывался. Он и на самом деле был тих и смирен, ходил по земле неслышным шагом, был молчалив, но не скрытен, худ и непомерно высок. Летом и зимой он не прикрывал головы, до того были густы его русые, рано поседевшие волосы; борода же была невзрачная и тощая, кустилась волнистым клочком на бледном худощавом лице, а глаза, большие и зоркие, светились ласково — казалось, он постоянно ждал, что вот сейчас его окликнут, позовут куда-то или о чем-то попросят. Исполнять чужую просьбу ему положено было на роду, он и жил тем, что мог нечаянно кому-то понадобиться и облегчить чью-то участь. Ходил он в льняной до колен рубахе, схваченной по поясу пеньковой веревочкой, позже замененной тканым поясом. Его чаще всего можно было видеть в церкви, где он ходил с веничком, наводя чистоту, или на монастырском огороде, где копал грядки, или у постели тяжелобольного, куда его постоянно зазывали. Никто толком не знал, есть ли у него собственный угол, потому что Тихий переходил из одной избы в другую, как пастух, которого нанимали на лето, и везде его привечали, везде он обретал приют и пищу.
По скупым обмолвкам можно было догадаться, что Тракелин изрядно исходил родную землю и к Ветке прибился в тот год, когда она стала обновляться. В ту пору появился на ее земле новый, неукротимый и властный черный поп Феодосий. По его воле мужики, истосковавшиеся по церковной службе, стали возводить церковь, весело стучали топорами, перебирая старую молельню, расширяя ее, поднимая ввысь, ставя колокольню. Молельню строили еще при московском попе Кузьме из прихода Всех святых на Кулишках, откуда он, не приняв никоновские новины, подался сначала в Стародубье, в Малороссию, а потом уже, когда и там стали приневоливать и грозить расправой за веру, вместе с двадцатью однодумцами перешел польский рубеж. На чужую землю они ступили робко, а ну как и отсюда погонят или возьмут в полон, но вышло все лучше, чем ожидали. Польский король, узнав, что за люди поселились на его земле в ветхих времянках, живо размыслил, что от них не будет вреда и урона, и прислал пришельцам охранные грамоты, по которым старообрядцы могли жить вольно, не боясь притеснений и обид, молиться, как им хочется. А чтобы блюсти порядок, сами должны управляться своими выборными, иметь угодья, сенокосы, заводить сады, ловить рыбу в озерах и реках, платя оброк пану. Переселенцы тогда взялись за топоры, срубили избы, молельню, монастырь, и скоро к первой слободе, названной Веткой, потому что построилась на островке, ответвленном от реки Сож узким проливом, прилепились и другие слободы и скиты, широко раскинулись окрест разные поселения. Пастыри в церкви сменяли друг друга. Перед тем как появиться Феодосию, справлял службу кроткий, но неколебимый духом Иосаф. Он решился возвести церковь, потому что имел для освящения антиминс-плат с изображением положения во гроб Исуса Христа. Тот антиминс много лет назад привезла ему вездесущая и неуловимая старица Меланья, знавшая
и святую боярыню Морозову, и протопопа Аввакума, и иных мучеников за веру, а перед тем как отправиться доживать век в приютившую ее пустынь, принесла Иосафу этот бесценный дар — антиминс, без которого не возникла бы на Ветке церковь...
Тихий угодил на Ветку к открытию и освящению новой церкви. На торжество собралась великая толпа. Не все уместились в церкви, молились и на улице. Служили три попа, пел громкогласный хор, звонил колокол, и благовест его широко плыл по округе. По обе стороны притворов стояли иноки в светлых одеяниях, никто не перешептывался, блюдя строгий порядок и благочестие.
Все в тот день казалось Тихому праздничным, словно он вернулся к годам детства, когда, бывая в церкви, цепко держался за горячую, сухую руку матери, повторяя за нею слова молитвы. Душа его умилилась, когда, пробившись через тесноту, он увидел светлые лики икон, огоньки потрескивающих свечей. На иконостасе сияли оклады, дорогие каменья переливались искрами, пахло ладаном, расплавленным воском, смолистым духом недавно срубленных стен. Эта служба решила судьбу Тихого, он не стал больше думать о новой дороге и скитаниях. Чего еще искать, если тут можно жить вольно, не терпя притеснений?
Правда, в Выговской обители, куда он, поплутав по Руси, прибился несколько лет назад, тоже соблюдали древнее благочестие, жили согласно, но за ту царскую милость, дарованную Петром, расплачивались тяжкой работой на олонецких заводах. Молодому, сильному и сноровистому Тихому работа не была в тягость, и он покорно нес дань, наложенную на всех. Жизнь в Выговской обители была праведной, но суровой, службу справляли там без попов, мужики и бабы жили наособицу, раздельным «жестоким житием», не гулялась ни одна свадьба, парни и девки могли видеть друг друга лишь на молитве, семейным, что прибывали в обитель, не разрешали селиться вместе, им рубили двойные кельи, отделив женскую половину глухой стеной. Если дни мира сочтены и на земле воцарился Антихрист, то надо предаваться не плотским забавам и радостям, не детей плодить, а спасать душу... Обитель год от года богатела, вела большую торговлю, рассылая своих гонцов по весям и городам, промышляла рыбой, доходными ремеслами — делали искусные медные кресты су-
земской работы, литые осьмиконечные, лили медные складни, деисусы, мастерили всякую церковную утварь.
Тихий жил смиренно до той поры, пока однажды ни приметил в молельной Акилину, по святцам — Орлицу. Ничего от орлицы не было в этой небольшого росточка девке, крепко сбитой, налитой, с льняной косой ниже пояса, с круглым лицом, облитым нежнейшим румянцем, но стоило заглянуть в ее небесной чистоты глаза, увидеть ее улыбку, смутно волновавшую губы, как можно было потерять сон и покой. Так случилось и с Тихим, у которого перехватило дыхание от ее взгляда и, казалось, поразила немота и глухота. Он стоял, полуоткрыв рот, пораженный неведомым сладким дурманом, от которого хмельно кружилась голова. Он вышел из молельни иным, чем вошел; перемена произошла не только в нем самом, но и в окружавшем мире — ярче зазеленела трава, выше простиралось небо, и сам он будто не шагал, а плыл по воздуху. «А вдруг то дьявол меня совращает?»— подумал он, вдруг понял, что готов на любые муки, только бы стоять с нею рядом, глядеть на нее, испытывая блаженство, пережитое на молитве... С этого дня всякая работа валилась у Тихого из рук, он ни о чем больше не мог думать, как об Акилине, и страшился этого наваждения, не ведая, что предпринять,— то ли признаться ей во всем, то ли, никому не сказавшись, бежать из обители.
Однажды, столкнувшись с Акилиной на поляне в лесу, где она собирала хворост, он приблизился к ней и коснулся ладонью ее литой косы. «Какая она у тебя, коса-то»,— только и нашелся сказать он. Она, как глупенькая, не поняла ничего, ответила: «Длинная очень, икры щекочет.— И, улыбнувшись не столько Тихому, сколько солнышку, заливавшему поляну, густой траве по пояс, цветам, деревьям, бросавшим полдневные тени, пожаловалась:— Иной раз даже голове тяжело. Так тянет вниз, хоть отрезай половину!» «Что ты!— отшатнулся Тихий и задышал прерывисто.— Как можно! На всей Выге ни у кого такой косы нету, да и краше не сыщешь!» Акилина вспыхнула и, постояв чуток, кинула на спину вязанку хвороста и быстро-быстро пошла прочь, словно испугалась чего-то.
После встречи в лесу они стали переглядываться, однако, не разговаривали друг с другом, проходили мимо, чуть ли не спотыкаясь. Перегляды приносили Тихому одну муку. Оставаться ему дальше в обители, означало медленно умирать, потому что никто не благословит их быть вместе. Тихий постился, истово, до изнурения клал поклоны, желая отрешиться от земной жизни и ее искушений. Но не прошло и полгода, как он понял, что не в силах справиться с грешным телом, с душой, со всем, что не хотело отмирать, но распускалось в нем нежным цветком, цвело пуще прежнего, просилось на простор и волю. Он уже не мог противиться чуду, что озарило его изнутри, и только ждал случая, чтобы повидаться с Акилиной и признаться ей во всем как на исповеди... Случая ждать не пришлось — он подкараулил Акилину, когда она пошла полоскать белье на речку, шагнул на всхлипнувшие под ногами доски мостков, огляделся по сторонам и тихо вымолвил: «Акилинушка, свет мой... Брось белье, послушай, что я скажу». Она выпрямилась, ослепив его нестерпимым блеском голубых глаз, прижала к румяным щекам красные от студеной воды руки. А на Тихого вдруг напала немота, он смотрел на нее и деревенел, как неживой. «Ну чего ты?—доверчиво спросила она.— Говори, раз хочешь!» И тогда Тихий в жарком беспамятстве зачастил скороговоркой, что им обоим надо бежать с Выги, пропадут они тут ни зазря, что можно уйти на Ветку, где можно любиться и где совсем иное вольное житье. Акилина побелела — не то от страха, не то от гнева, вдруг плеснувшего из ее глаз... «Ты что, Антихристу поклонился?— поборов удушье, проговорила она.— Хочешь, чтобы я бросила и мать, и отца, и малых сестер и братьев? Да нас проклянет вся обитель, и не будет нам житья на всем белом свете!.. Бес нас, видно, попутал!.. Хвали Господа, что мы в грех не впали... Не попадайся мне больше на пути, иначе я руки на себя наложу!.. И не кори меня зря, иначе угодим в одну смертную ямину...» Небесная голубизна растаяла в ее глазах, там темнела уже провальная омутная глубина, в которую страшно было заглянуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Но раньше чем денщик успел заложить ему за спину подушку, подтянуть непослушные ноги и устроить на полусогнутых коленях аспидную доску, спальня наполнилась вельможами и царедворцами. Ему захотелось прогнать всех вон, но они робко окружили кровать, боясь подойти ближе, следили за каждым его жестом, и он решил — пусть все будут свидетелями, пусть глядят, как он станет вершить судьбу государства и судьбу каждого из них. За спину старого Апраксина стыдливо прятался князь Меншиков, страшась попасть на глаза государю, рядом стояли канцлер Головкин, Долгорукий, кабинет-секретарь. Одна лишь Екатерина пряталась в тень и томилась в углу. Зачем-то затесался в эту шайку и граф Толстой. Неужто пошел на сговор с ними и слезы его давеча были лицемерны и притворны?
Пока Петр прилаживался, зажав скрюченными пальцами грифель, стояла тишина, казалось, в спальне притаился и только сипло дышит огромный зверь.
От того ли, что Петр торопился, от того ли, что схватила судорога, но рука его предательски тряслась, и грифель стучал о доску, как дятел в пустотелое дерево. Но Петр совладал с рукой, унял дрожь и, прищурясь, вывел размашистым почерком первые слова: «Отдайте все...» И тут словно кто-то сильно толкнул его в плечо и он чуть не выпустил грифель из цепких пальцев: рука больше ему не повиновалась. Однако он не подал и вида, что рука повисла, как плеть, и, облизав пересохшие губы, внятно приказал:
— Позовите Анну...
Дочь вынырнула из-под чужого плеча, растрепанная и заплаканная, посмотрела на него с мольбой и испугом, студенисто дрожавшие на глазах слезы перелились через веки и оставили на щеках две мокрые полоски.
— Возьми грифель и продолжай то, что я начал,— тихо прошептал он.— Где твой герцог?
— Тут он, батюшка...
— Ну ладно, вытри слезы и пиши...
Он видел глаза царедворцев, сгрудившихся около кровати, стывший в них ужас, и тот ужас был ему по душе.
«Они боятся меня, пока я жив,— с явным злорадством подумал он.— Но будут бояться и мертвого... Не ведаю, станут ли оплакивать меня холопы и смерды, но этим поскорее бы зарыть меня и перестать трепетать от страха...»
Он увидел склоненную над доской дочь, вобрал в себя воздух, чтобы диктовать свою волю, но язык не шевельнулся, лежал во рту, как обрубок. Петр издавал невнятное мычание, на лбу его проступил обильный пот, и он понял, что его поразила вечная немота: ему не подчинялись больше ни руки, ни ноги, он лишь различал знакомые холеные рожи и напудренные парики, слышал одышечное, астматическое дыхание этих обреченных стариков, теснившихся вокруг. Палкой бы их, как собак, палкой!..
Прогнать их Петр мог только взглядом, и, дернув головой, он повел по сторонам злыми от бешенства глазами, и вельможи стали пятиться от постели. Стоило поймать чей-то смятенный взгляд, как человек исчезал, словно проваливался. Скоро спальня опустела, и он окунулся в блаженную тишину и покой.
Но то длилось недолго — словно назло ему, кто-то распахнул оконную «раму, и в спальню хлынул студеный
ветер, холодя ноги и все тело, клоня на сторону все свечи в шандалах и гася их одну за другой. Он встревожился настолько, что быстро поднялся, пытаясь спасти хотя бы единственный огонек, чтобы не очутиться в кромешной тьме. Зажатая в ладонях свеча трепетала бледным тающим пламенем. Прикрывая ладонью крохотный огарок, он стремительно зашагал по пустым и гулким залам и коридорам дворца в надежде кого-то встретить и отдать приказание, но на пути никто не попадался, будто дворец вымер. За последней, сорванной ударом сапога дверью открылась черная, бушующая от ветра ночь... Свеча в его руке сникла и погасла, но, к счастью, он оказался близко у морского причала, где покачивался под парусами корабль... В черной дыре неба гудели ванты, хлопала парусина, палубу окатывали волны, и она масленисто блестела. По палубе катались не принайтовленные бочки, стукались друг о друга и отлетали к бортам. С трудом он добрался до рулевого колеса и рассердился, никого рядом не обнаружив, даже вахтенного матроса. Сквозь свист ветра и нарастающий гул моря он уловил человеческие голоса, женский смех, звуки скрипок... Он кинулся к салону, открыл створки дверей и отшатнулся — салон взрывался криками пьяных гуляк, точно здесь собрался Всешутейший и Всепьянейший собор. Кутили все бывшие недавно во дворце вельможи; на подушке, брошенной на бочку, восседала Екатерина, покачивая ногой в серебряной туфельке, и, запрокидываясь, смеялась во все горло. За ее спиной, что-то нашептывая ей, стоял светлейший, стол был завален яствами, хлопали, взлетая под потолок, пробки из бутылок, пиликали скрипки, на коленях у вельмож сидели полуголые девицы, их бесстыдно тискали, и девицы визжали. Воздух в салоне спертый, душный, пах блевотиной и пивом, тени от свечей качались на стенах... Петр дико и страшно заорал, в приступе бешеной истерики замахал тростью, но голос его потонул в гомоне, гуле и свисте. Это была подлейшая дерзость, глумление над его честью, и он рванулся со ступенек вниз, обрушивая удары трости на всех, кто попадался под руку. Однако орава вельмож и царедворцев не испугалась, ответила ему громовым хохотом, а дюжие сенаторы, похоже, сам Меншиков и угодливый граф Толстой, двинулись навстречу, чтобы выставить его вон... Однако он не потерпел надругательства над собой, надавил спиной дверь и снова очутился на палубе. Она ходуном ходила под ногами. Разыгравшаяся буря уже оторвала корабль от причала, гудели паруса, и он несся, неуправляемый никем, в морскую пучину. На реях ветер раскачивал тела повешенных в белых саванах. «С кем это они успели уже разделаться?»— подумал Петр, и это была его последняя мысль.. Скользя по скользкой, как лед, палубе, он попытался пробиться к штурвалу, чтобы повернуть корабль обратно в порт, но обрушившаяся сверху грохочущая волна сбила его с ног, проволокла по палубе и кинула в кипящую от ветра темную стихию. Падая, он от страха крикнул неведомо что, попытался вырваться из водяного плена, удержаться на гребне шипучей волны, но ревущая пасть моря проглотила его, и он безгласно покорился чудовищной, неподвластной человеку силе, скользяще пошел в глубину— вечная и темная бездна навсегда сомкнулась над ним...
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Долго ли скоро ли, но весть о кончине государя долетела и до Ветки, где в ту пору жили в слободах старообрядцы-поповцы, покинувшие пределы русской земли еще при Алексее Михайловиче Тишайшем, когда начались гонения на ревнителей старой веры, поначалу беглые селились в Стародубье, по эту сторону рубежа, а уж при Софье, после ее жестоких указов, кинулись дальше, ища защиты у чужого польского короля. Русь дождалась конца света — сиротели деревни, сиротели, зарастая бурьяном, поля, люди дичали в запустении и нищете. Из года в год на польскую сторону накатывали новые волны пришельцев — кто искал спасения от никонианской ереси и Антихристового поветрия, кто скрывался от поборов, от кабалы, беспросветной царской службы и войн. Не надеясь на спасение в родной земле, люди устремлялись дальше, в неведомые страны — Румынию, Швецию, Австрию, Порту — и, по слухам, добирались даже до китайских владений, а то и до японских островов и Америки.
Весть о смерти Петра принес на Ветку странник Тихий — в то время по Руси немало гуляло бродяжных людей. Имя странника было Тракелин, что означало по дониконовским святцам Тихий, на это имя он и отзывался. Он и на самом деле был тих и смирен, ходил по земле неслышным шагом, был молчалив, но не скрытен, худ и непомерно высок. Летом и зимой он не прикрывал головы, до того были густы его русые, рано поседевшие волосы; борода же была невзрачная и тощая, кустилась волнистым клочком на бледном худощавом лице, а глаза, большие и зоркие, светились ласково — казалось, он постоянно ждал, что вот сейчас его окликнут, позовут куда-то или о чем-то попросят. Исполнять чужую просьбу ему положено было на роду, он и жил тем, что мог нечаянно кому-то понадобиться и облегчить чью-то участь. Ходил он в льняной до колен рубахе, схваченной по поясу пеньковой веревочкой, позже замененной тканым поясом. Его чаще всего можно было видеть в церкви, где он ходил с веничком, наводя чистоту, или на монастырском огороде, где копал грядки, или у постели тяжелобольного, куда его постоянно зазывали. Никто толком не знал, есть ли у него собственный угол, потому что Тихий переходил из одной избы в другую, как пастух, которого нанимали на лето, и везде его привечали, везде он обретал приют и пищу.
По скупым обмолвкам можно было догадаться, что Тракелин изрядно исходил родную землю и к Ветке прибился в тот год, когда она стала обновляться. В ту пору появился на ее земле новый, неукротимый и властный черный поп Феодосий. По его воле мужики, истосковавшиеся по церковной службе, стали возводить церковь, весело стучали топорами, перебирая старую молельню, расширяя ее, поднимая ввысь, ставя колокольню. Молельню строили еще при московском попе Кузьме из прихода Всех святых на Кулишках, откуда он, не приняв никоновские новины, подался сначала в Стародубье, в Малороссию, а потом уже, когда и там стали приневоливать и грозить расправой за веру, вместе с двадцатью однодумцами перешел польский рубеж. На чужую землю они ступили робко, а ну как и отсюда погонят или возьмут в полон, но вышло все лучше, чем ожидали. Польский король, узнав, что за люди поселились на его земле в ветхих времянках, живо размыслил, что от них не будет вреда и урона, и прислал пришельцам охранные грамоты, по которым старообрядцы могли жить вольно, не боясь притеснений и обид, молиться, как им хочется. А чтобы блюсти порядок, сами должны управляться своими выборными, иметь угодья, сенокосы, заводить сады, ловить рыбу в озерах и реках, платя оброк пану. Переселенцы тогда взялись за топоры, срубили избы, молельню, монастырь, и скоро к первой слободе, названной Веткой, потому что построилась на островке, ответвленном от реки Сож узким проливом, прилепились и другие слободы и скиты, широко раскинулись окрест разные поселения. Пастыри в церкви сменяли друг друга. Перед тем как появиться Феодосию, справлял службу кроткий, но неколебимый духом Иосаф. Он решился возвести церковь, потому что имел для освящения антиминс-плат с изображением положения во гроб Исуса Христа. Тот антиминс много лет назад привезла ему вездесущая и неуловимая старица Меланья, знавшая
и святую боярыню Морозову, и протопопа Аввакума, и иных мучеников за веру, а перед тем как отправиться доживать век в приютившую ее пустынь, принесла Иосафу этот бесценный дар — антиминс, без которого не возникла бы на Ветке церковь...
Тихий угодил на Ветку к открытию и освящению новой церкви. На торжество собралась великая толпа. Не все уместились в церкви, молились и на улице. Служили три попа, пел громкогласный хор, звонил колокол, и благовест его широко плыл по округе. По обе стороны притворов стояли иноки в светлых одеяниях, никто не перешептывался, блюдя строгий порядок и благочестие.
Все в тот день казалось Тихому праздничным, словно он вернулся к годам детства, когда, бывая в церкви, цепко держался за горячую, сухую руку матери, повторяя за нею слова молитвы. Душа его умилилась, когда, пробившись через тесноту, он увидел светлые лики икон, огоньки потрескивающих свечей. На иконостасе сияли оклады, дорогие каменья переливались искрами, пахло ладаном, расплавленным воском, смолистым духом недавно срубленных стен. Эта служба решила судьбу Тихого, он не стал больше думать о новой дороге и скитаниях. Чего еще искать, если тут можно жить вольно, не терпя притеснений?
Правда, в Выговской обители, куда он, поплутав по Руси, прибился несколько лет назад, тоже соблюдали древнее благочестие, жили согласно, но за ту царскую милость, дарованную Петром, расплачивались тяжкой работой на олонецких заводах. Молодому, сильному и сноровистому Тихому работа не была в тягость, и он покорно нес дань, наложенную на всех. Жизнь в Выговской обители была праведной, но суровой, службу справляли там без попов, мужики и бабы жили наособицу, раздельным «жестоким житием», не гулялась ни одна свадьба, парни и девки могли видеть друг друга лишь на молитве, семейным, что прибывали в обитель, не разрешали селиться вместе, им рубили двойные кельи, отделив женскую половину глухой стеной. Если дни мира сочтены и на земле воцарился Антихрист, то надо предаваться не плотским забавам и радостям, не детей плодить, а спасать душу... Обитель год от года богатела, вела большую торговлю, рассылая своих гонцов по весям и городам, промышляла рыбой, доходными ремеслами — делали искусные медные кресты су-
земской работы, литые осьмиконечные, лили медные складни, деисусы, мастерили всякую церковную утварь.
Тихий жил смиренно до той поры, пока однажды ни приметил в молельной Акилину, по святцам — Орлицу. Ничего от орлицы не было в этой небольшого росточка девке, крепко сбитой, налитой, с льняной косой ниже пояса, с круглым лицом, облитым нежнейшим румянцем, но стоило заглянуть в ее небесной чистоты глаза, увидеть ее улыбку, смутно волновавшую губы, как можно было потерять сон и покой. Так случилось и с Тихим, у которого перехватило дыхание от ее взгляда и, казалось, поразила немота и глухота. Он стоял, полуоткрыв рот, пораженный неведомым сладким дурманом, от которого хмельно кружилась голова. Он вышел из молельни иным, чем вошел; перемена произошла не только в нем самом, но и в окружавшем мире — ярче зазеленела трава, выше простиралось небо, и сам он будто не шагал, а плыл по воздуху. «А вдруг то дьявол меня совращает?»— подумал он, вдруг понял, что готов на любые муки, только бы стоять с нею рядом, глядеть на нее, испытывая блаженство, пережитое на молитве... С этого дня всякая работа валилась у Тихого из рук, он ни о чем больше не мог думать, как об Акилине, и страшился этого наваждения, не ведая, что предпринять,— то ли признаться ей во всем, то ли, никому не сказавшись, бежать из обители.
Однажды, столкнувшись с Акилиной на поляне в лесу, где она собирала хворост, он приблизился к ней и коснулся ладонью ее литой косы. «Какая она у тебя, коса-то»,— только и нашелся сказать он. Она, как глупенькая, не поняла ничего, ответила: «Длинная очень, икры щекочет.— И, улыбнувшись не столько Тихому, сколько солнышку, заливавшему поляну, густой траве по пояс, цветам, деревьям, бросавшим полдневные тени, пожаловалась:— Иной раз даже голове тяжело. Так тянет вниз, хоть отрезай половину!» «Что ты!— отшатнулся Тихий и задышал прерывисто.— Как можно! На всей Выге ни у кого такой косы нету, да и краше не сыщешь!» Акилина вспыхнула и, постояв чуток, кинула на спину вязанку хвороста и быстро-быстро пошла прочь, словно испугалась чего-то.
После встречи в лесу они стали переглядываться, однако, не разговаривали друг с другом, проходили мимо, чуть ли не спотыкаясь. Перегляды приносили Тихому одну муку. Оставаться ему дальше в обители, означало медленно умирать, потому что никто не благословит их быть вместе. Тихий постился, истово, до изнурения клал поклоны, желая отрешиться от земной жизни и ее искушений. Но не прошло и полгода, как он понял, что не в силах справиться с грешным телом, с душой, со всем, что не хотело отмирать, но распускалось в нем нежным цветком, цвело пуще прежнего, просилось на простор и волю. Он уже не мог противиться чуду, что озарило его изнутри, и только ждал случая, чтобы повидаться с Акилиной и признаться ей во всем как на исповеди... Случая ждать не пришлось — он подкараулил Акилину, когда она пошла полоскать белье на речку, шагнул на всхлипнувшие под ногами доски мостков, огляделся по сторонам и тихо вымолвил: «Акилинушка, свет мой... Брось белье, послушай, что я скажу». Она выпрямилась, ослепив его нестерпимым блеском голубых глаз, прижала к румяным щекам красные от студеной воды руки. А на Тихого вдруг напала немота, он смотрел на нее и деревенел, как неживой. «Ну чего ты?—доверчиво спросила она.— Говори, раз хочешь!» И тогда Тихий в жарком беспамятстве зачастил скороговоркой, что им обоим надо бежать с Выги, пропадут они тут ни зазря, что можно уйти на Ветку, где можно любиться и где совсем иное вольное житье. Акилина побелела — не то от страха, не то от гнева, вдруг плеснувшего из ее глаз... «Ты что, Антихристу поклонился?— поборов удушье, проговорила она.— Хочешь, чтобы я бросила и мать, и отца, и малых сестер и братьев? Да нас проклянет вся обитель, и не будет нам житья на всем белом свете!.. Бес нас, видно, попутал!.. Хвали Господа, что мы в грех не впали... Не попадайся мне больше на пути, иначе я руки на себя наложу!.. И не кори меня зря, иначе угодим в одну смертную ямину...» Небесная голубизна растаяла в ее глазах, там темнела уже провальная омутная глубина, в которую страшно было заглянуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68