.
— Спасибо и на том,— грустно отозвались мужики.— Русский человек и словом сыт бывает.
— Поукоротите языки, раскольщики!— неожиданно зло пригрозил служилый и хлестнул плетью по голенищу сапога.— Привыкли своевольничать на чужой стороне! Пора бы прийти в разум... Теперь вы будете под неусыпным нашим доглядом и поблажки не ждите... Не станете жить, как высочайшей волей указано, мы на вас
живо управу найдем! Чтоб без всякой дурости! И кланяйтесь мне в ножки, что я вам такое место указал... Жалеючи вас, выбрал место получше...
— Премного благодарны,— низко склонились мужики.
Служилый человек долго им выговаривал, пока не выгнал из себя весь пар злобы, не остыл. Не сказав прощального слова, он ударил сапогами гнедого под бока и ускакал прочь.
Когда стих топот копыт, Авим широко улыбнулся, озирая распадок, горы, и притихший ближний лес, и неутомимую речушку, но, увидев насупленные лица мужиков, удивился:
— Неужто вам не по нраву это место? Или вас ввела в расстрой эта пуговичная душа?
— Место куда с добром!—отозвался отец Фисы.— Спасибо тебе, малец, ты нас выручил... С самим генералом не убоялся речь вести... Сам Бог нам тебя послал!
— Спасибо и вам, мужики семейские,— Авим поклонился в пояс.— Не оставили нас с маткой на бездорожье, помогли добраться до своей земли...
— Да ежели мы друг дружки не будем держаться,— вмешался молчаливый мужик Медимн, что значило Хлебная мера,— то рази выживем? Выходит, мы одна семья и семьей станем жить дальше!
— Пусть бабы варят горячее, а мы пойдем выроем землянку,— распорядился отец Фисы.— Чтоб было где схорониться.
Мужики отыскали на подводах лопаты и гуськом зашагали к травянистому склону, прикрытому густым навесом дерев с набухавшими почками. Поплевав на ладони, ветковцы вонзили лопаты в жесткую дернину, полетели первые пласты и комья земли, показавшей черноземное нутро; мужики работали с азартом, в охотку, и скоро на склоне задышала земельным теплом глубокая нора, готовая приютить на ночь старых и малых. После передыха и еды принялись за вторую землянку...
Авим работал наравне со всеми, радуясь, что семейские посчитали его за взрослого мужика, хотя ему накатывал только пятнадцатый; он кидал лопату за лопатой, обливаясь потом, радуясь и веселея душой с каждым взмахом...
Смутное и тревожное чувство испытываю я, закончив часть как бы завещанного далекими предками труда: есть и неуверенность в себе, и понимание, что выбранная мною цель еще далека, хотя и немалый отрезок дороги остался позади; я вместе с родичами добрался, наконец, до отведенного нам судьбой места, где они положат основание селу и назовут его Хонхолоем. Душа моя по-прежнему печальна и напряжена, и нет во мне глубокого удовлетворения, которое служит источником радости. Но самое главное, конца пути я еще не вижу, а сил уже осталось немного — на семьдесят первом году жизни я более, чем прежде, ощущаю груз лет, а брести нужно еще в даль бесконечную...
Я хорошо помню солнечное утро, когда проснулся в горенке тети Паши, увидел прикнопленную к стене репродукцию картины Сурикова «Боярыня Морозова» и, влекомый призывным жестом неистовой старообрядки, побежал за ее розвальнями и скоро очутился в далеком прошлом, на распутье, пытаясь раскопать корни нашего старообрядческого рода, постичь его тайну.
В Новом Загане каждое утро я усаживаю своих теток за стол, прошу жену вести записи их рассказов, изредка включаю магнитофон и с дотошливой настойчивостью выспрашиваю теток, чтобы не потерять ни одной драгоценной крупицы, что хранит их память, чтобы не осталось позабытой ни одна ветвь нашего рода... Все мне кажется интересным, даже немудрящие присказки и поговорки, и были, перешедшие в легенды, и даже то, что об одном и том же тети вспоминают по-разному, высветляя прошлое светом личного разумения...
В тот год стояла на редкость прозрачная осень, с холодными заморозками по утрам; порыжелую траву ометывал иней, но, едва показывалось солнце, тут же таял; плавали в воздухе шелковистые паутины бабьего лета; на одинокой яблоне-райке в садике трепыхались редкие золотисто-малиновые листья, краснели тугие, похожие на крупную вишню, плоды, очень кислые на вкус. Вокруг яблони торчали пять ульев, но пчелы не вылетали уже за взятком. Изредка выползая на лоток и погревшись на солнышке, они карабкались назад в улей.
Однажды, перед тем как расспрашивать теток, я прошелся с дядей Маркелом по усадьбе, посмотрел
его хозяйство, которое он обещал мне показать давно. Мы побывали на огороде, где еще сидели в земле голубоватые кочаны капусты, на участке за огородом, с которого дядя снял уже второй укос травы; зачерпнули бадью воды из колодца и попили прямо через мокрый край, до ноющей боли в зубах; заглянули в сарай — там похрюкивал грязный кабанчик Борька, обещанный мне когда-то тетей Пашей как будущий гостинец. Поросенок очумело кинулся нам под ноги, чуть не сбил меня, но дядя урезонил его, почесав бок и лопушистое ухо, и этого было вполне достаточно, чтобы Борька завалился в грязь и начал блаженно постанывать от удовольствия. Щелкнув замком, дядя ввел меня в невысокий амбарчик с тремя ступеньками. За дверьми открылись два ларя, доверху наполненные мукой, на полках лежали бруски сала, чуть ржавые от крупной соли, которыми они были обметаны, в углу стояли бидоны с медом; с желтоватой балки под крышей амбарчика свисали связки сушеного мяса. За избой, открыв западню, дядя заставил меня слазить в погребок, где уже были заготовлены на зиму всякие соленья: бочки огурцов, помидоров, квашеной капусты, банки с молотой черемухой и вареньем. Дядя Маркел был по-мужицки запаслив и очень гордился тем, что живет в полном достатке.
— А вы, Маркел Аввакумович, в колхозе-то когда-нибудь работали?
— Да поначалу, как туда загоняли, я тоже подался со всеми, а потом поглядел-поглядел и такое соображение сделал — порядку в том колхозе пока дождешься, помереть успеешь, потому как собрались вместе Тюха- Матюха да Колупай с братом... Ну и я, значит, пошел на хитрость...
— Какую хитрость?
— Прослышал, что вербуют на лесозаготовки, и враз догадался — это дело по мне! Отмантулил я на тех заготовках года три с полтиной, такую тягу ворочал — не приведи господь,— грыжу мог нажить, но с годами вышло мне послабление и определили меня в лесные объездчики... Ну тут я уж был хозяин самому себе... Никто глаза мне не колол, что я роблю не для обчества. Закон сполнял строго, и мине боялись... Теперя можно признаться, дело давнее...
— А что значит «строго»? Штрафовали людей за недозволенные порубки?
— А это уж кому как пофартит,— широко осклабился дядя Маркел, показывая редкие зубы.— Ежели по третьему разу поймаю и мужик, по сути, в разум не вошел, подвожу его под акт. Пускай суд разбирает, как его наказать. А кто попервости попадется — смажу разок по сопатке и пытаю: «Будешь еще фулиганить и лес портить?» Нет, дескать, больше не буду, черт попутал, простите! Ну тогда иди своей дорогой и другим закажи, чтобы с топором в лесу не гуляли!..
— Выходит, вы били людей, дядя Маркел?
— Не бил, а учил!— посуровел дядя Маркел, и переносье его прорезала глубокая морщинка.— Ежели бы я характер свой показывал, стало быть, ндрав свой,— а я по справедливости! Тот, кому я наотмашь дал, ведь спасибо мне в душе говорил — я же мог его или под статью подогнать, или под штраф немалый...
— И никто ни разу на вас не жаловался?
— Чудак человек! Рази я без причины лупил? За дело! А раз за дело, то он должон, выходит, на себя жаловаться, а не на меня! Кто ж не возрадуется, ежели заместо решетки или штрафа только по роже схлопотал? Не-е-ет, Логгинович, с нашим народом по-другому нельзя! Ежели кто слова не понимает и совесть в землю зарыл, он слушается только силу... Без того может человек избаловаться вконец. С ним тогда никакого сладу не будет...
— А если с вами кто так поступит?— допытывался я.— Возьмет и даст вам затрещину?
— Нет, я себя до того не доводил, чтоб меня кулаком учили,— гордо ответил Маркел.— Но ежели кто смажет за дело, то я не против... Тут никакой обиды быть не может. Что заслужил, то и получай, я так по- лимаю...
— Вы, конечно, давно на пенсии?
— Я хоть и вышел на пензию, но без дела не сижу... Весной колхоз попросил, я им грабли делал, черенки для вил и лопат, в прошлом годе сани сладил добрые... Отчего не помочь, если у людей нужда, а у меня и руки целые и соображение имеется.
Я смотрел на дядю Маркела и откровенно недоумевал. Может быть, он посмеивается надо мной? Но нет, в лице дяди не было и тени ухмылки, и было ясно, что он на самом деле верил в принцип обучения с помощью зуботычин: дали тебе по физии — иди и думай, за что тебя приложили. Не поймешь, со временем еще получишь. Наука нехитрая, способ простой, и срок обучения недолгий...
Было такое впечатление, что дядя Маркел каким-то чудом сохранил в себе нравственные нормы предков, мало в чем изменив их за столетия. А ведь пережил он за свою жизнь всякое, познал больше лихого и тяжкого — и шомпола колчаковских карателей, рубцы от которых остались навечно на его спине, да и потом, когда кончились войны и отстоялся мир, Маркел многие годы жил лишь сводя концы с концами и вот только на старости лет мог похвастаться скромным достатком. Какие только бури не проносились над его головой, время брало его и на излом, и на страх, вязало волю, а он, как тот колобок из сказки,— и от бабушки ушел, и от дедушки, и от злого волка, катился и катился, мирясь с невзгодами, принимая их с истинным долготерпением русского мужика.
Теперь стоял он передо мной смущенно жмурясь и поскребывая небритую щетину подбородка с иглами седины. Как же он выстоял все напасти, лютую стужу, не раз продувавшую всю державу насквозь, и работу за «палочки», и за триста граммов хлеба, не говоря уже о всех иных потерях,— всего не перечтешь, слишком длинный был бы список его бед и обид. И, несмотря на все перемены окружающей его жизни, он так и оставался старообрядцем, подлинно семейским мужиком, носил нательный крестик, молился по утрам и вечерам на икону, завещанную дедом, клал старинный начал. Он никогда не сидел без дела, руки его постоянно были в работе, даже когда он отдыхал: они что-то выстругивали, точили ножик на бруске, мыли посуду,— и уж разве что пришить пуговицу он просил жену, полагая это немужским занятием.
— А вообще-то вы, дядя Маркел, довольны своей жизнью?
Дядя скосил на меня, прищурившись, глаза, то ли дивясь моей бестолковости и не принимая моего вопроса всерьез, то ли пребывая в глубокой задумчивости, прежде чем ответить мне с достоинством.
— Это смотря с какого боку подойтить, Логгинович... Иной рад, что нажрался, напился до отвала, залез, как свинья, в грязную лужу, как вон наш Борька, и похрюкивает — другого счастья ему не надо... Такому лишь бы пожить всласть и душу потешить... Но рази
это жизнь? Стоило ли тогда на свет вылупляться и свою личность всем казать?..
— Это все так,— согласился я.— Но сами-то вы по какой мерке живете? Ведь у вас тоже вроде есть что поесть и одеть, но, выходит, вам этого мало, чтобы быть человеком?
— Я себя с теми не ровняю, кто брюхом одним живет, у меня вера есть,— вдруг посуровев, ответил дядя Маркел, впадая даже в некую скорбь.— Но с верой, Логгинович, одна мука...
— Это почему?— удивился я.— Вам же никто не мешает молиться... У нас свобода вероисповедания...
— Свобода, может, и есть, да только, видно, не для всех! Дома мне, конешно, никто не запретит, тут у меня своя божница, а вот в молельный дом на службу я хожу крадучись, как вор какой,— морщясь, как от боли, натужно выдавливал дядя Маркел.— Притесняют нас, староверов. Запрещают молиться, вот мы и собираемся, как раньше девки на посиделки, каждый раз в новой избе... То местная власть, верно, творит...
— Но в вашем райцентре я вроде бы видел церковь?
— То не старообрядческая...
— В Москве есть две твоих церкви,— желая смягчить суровость и отчужденность дяди Маркела, сказал я.— Одна на Преображенском кладбище, для беспоповцев, и другая на Рогожском, для половцев-... Я знаю, что там идут службы...
— Про то я ведаю, достаю от добрых людей старообрядческий календарь... Его там открыто печатают... И кому, скажи, моя вера мешает, кому от нее какой вред? Зачем мне всю жизнь свободного шагу не дают сделать, с малолетства вяжут по рукам и ногам? Какой же будет прок от человека, если его все время держать на привязи, как телка... Ну того хоть на свежую траву переводят, а я всю жизнь топчусь на одном месте — ни себе пользы, ни людям... Вон тетка твоя Паша не ходит со мной в молельню, значит, ей своей иконы хватает, что стоит на божнице... И я ее не корю за то... У каждого свой резон, своя линия жизни, и он по ней идет...
Да, конечно, в жилах Маркела текла кровь его далеких предков, заселявших эту землю, и она в неукротимом беге времени не разжижела, а отстоялась в своей крепости, как старое вино, хотя из века в век, из года в год семейский род нес немалые потери, но те уроны не оттолкнули дядю Маркела от того, что жило в нем как дыхание, он свято соблюдал посты, читал утренний и вечерний началы и, может быть, потому не разорил свою душу. Людей старой веры оставалось в Забайкалье мало, нечасто можно было встретить женщин в цветастых сарафанах, нарядных атласных кичках и монистах из янтаря; молодые живут по другим обычаям и нормам, с их «белыми голосами», и, пожалуй, я бы не взялся судить — какими они станут в наши годы, оскудеют ли душевно или, отбросив отживающий уклад, найдут что-то свое, наполняя жизнь более высоким смыслом...
«А что же я сам в этом бурном потоке времени?— подумал я.— Неужели как оторванный от древа нашего рода лист буду подхвачен ветром, унесусь неведомо куда, пока не упаду на землю и не истлею».
Дядя Маркел стоял и задумчиво глядел поверх изгороди, на туманившийся непогодной хмарью травянистый склон за усадьбой.
— А как вы, дядя Маркел, сносите все обиды, которые терпите от людей?
— Я по своей вере прощаю всех, Логгинович...— помолчав немного, ответил дядя Маркел.— Даже самых что ни на есть лиходеев... Как можно жить, если не прощать? Значит, днем и ночью носить обиду в себе, нянчить этот камень за пазухой? А те люди, что творят зло, Богом и так наказаны, что пустил их в мир с черной душой.
«Вот дядя Маркел сумел свести концы с концами с помощью веры,— с горечью подумал я.— Но прощать мерзавцев — это не по мне... К богу я не пришел, как многие люди моего поколения, а чтобы добиваться справедливости на земле, а не на небе, нужно не изменять самому себе и драться со всей гнилью и разложением, что вторглись в нашу жизнь, дискредитировали высокие идеи... Часто тебе самому не хватает силы и мужества, чтобы победить тех, кто мешает нам жить и дышать, но ты все равно тянешь руку на собрании, чтобы те, кто списал тебя со счета, знали, что ты не уступишь им ничего из того, что было смыслом твоей жизни... Да и надо всегда помнить, что ты не одинок в этой схватке, на помощь тебе придут пусть несколько человек, но если это истинные в своих убеждениях люди, то вместе вы можете победить, несмотря на то что вас мало...»
— Ну что — набрался всякой всячины от своих теток?— спросил дядя Маркел.
— Если бы не они, я никогда бы не взялся за эту книгу о нашем роде...
Он стал неторопливо шаркать подошвами сапог о железку у крыльца, а я, опередив его, подгоняемый непонятным нетерпением, стремительно вошел на кухню, потом в горенку. Похоже, я не зря торопился, и жена и обе тети стояли у стола и, разом обернувшись, с загадочной пытливостью посмотрели на меня.
— Что случилось?— спросил я.
— Не пугайся, племяш,— сказала тетя Паша.— Только что почтальонша забегала...
На вязаной скатерти стола лежал голубой конверт.
— От кого письмо?— встревожено спросил я.— Вы как-то странно себя ведете. Что-то скрываете от меня?..
— Успокойся, Елизар,— жена положила руку мне на плечо.— Это письмо от хонхолойской женщины, которая была на встрече с тобой в клубе... Она получила печальное письмо из Америки и прислала нам это письмо,— может, с его помощью ты найдешь своего отца...
— Я тебе сейчас, племяш, все как на картах разложу... Значит, твой отец Логгин, а наш братка, угодил после гражданской в Америку, да не один, а со своим дружком Ванюшкой Варфоломеевым...
— Ну. А при чем тут это письмо?..— нетерпеливо выспрашивал я.
— Ты меня не подгоняй, я не лошадь в упряжке, а твоя родная тетка,— с деланной суровостью остановила меня она.— Их было четверо Варфоломеевых, и, чтоб не путать друг с другом, одного звали Иваном, другого Ваньком, а третьего Ванюшкой, так это тот, что был закадычным другом твоего отца...
— Да не тяни ты из меня жилы, тетя!— взмолился я.— Зачем ты упоминаешь про всех Иванов, ты излагай самую суть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
— Спасибо и на том,— грустно отозвались мужики.— Русский человек и словом сыт бывает.
— Поукоротите языки, раскольщики!— неожиданно зло пригрозил служилый и хлестнул плетью по голенищу сапога.— Привыкли своевольничать на чужой стороне! Пора бы прийти в разум... Теперь вы будете под неусыпным нашим доглядом и поблажки не ждите... Не станете жить, как высочайшей волей указано, мы на вас
живо управу найдем! Чтоб без всякой дурости! И кланяйтесь мне в ножки, что я вам такое место указал... Жалеючи вас, выбрал место получше...
— Премного благодарны,— низко склонились мужики.
Служилый человек долго им выговаривал, пока не выгнал из себя весь пар злобы, не остыл. Не сказав прощального слова, он ударил сапогами гнедого под бока и ускакал прочь.
Когда стих топот копыт, Авим широко улыбнулся, озирая распадок, горы, и притихший ближний лес, и неутомимую речушку, но, увидев насупленные лица мужиков, удивился:
— Неужто вам не по нраву это место? Или вас ввела в расстрой эта пуговичная душа?
— Место куда с добром!—отозвался отец Фисы.— Спасибо тебе, малец, ты нас выручил... С самим генералом не убоялся речь вести... Сам Бог нам тебя послал!
— Спасибо и вам, мужики семейские,— Авим поклонился в пояс.— Не оставили нас с маткой на бездорожье, помогли добраться до своей земли...
— Да ежели мы друг дружки не будем держаться,— вмешался молчаливый мужик Медимн, что значило Хлебная мера,— то рази выживем? Выходит, мы одна семья и семьей станем жить дальше!
— Пусть бабы варят горячее, а мы пойдем выроем землянку,— распорядился отец Фисы.— Чтоб было где схорониться.
Мужики отыскали на подводах лопаты и гуськом зашагали к травянистому склону, прикрытому густым навесом дерев с набухавшими почками. Поплевав на ладони, ветковцы вонзили лопаты в жесткую дернину, полетели первые пласты и комья земли, показавшей черноземное нутро; мужики работали с азартом, в охотку, и скоро на склоне задышала земельным теплом глубокая нора, готовая приютить на ночь старых и малых. После передыха и еды принялись за вторую землянку...
Авим работал наравне со всеми, радуясь, что семейские посчитали его за взрослого мужика, хотя ему накатывал только пятнадцатый; он кидал лопату за лопатой, обливаясь потом, радуясь и веселея душой с каждым взмахом...
Смутное и тревожное чувство испытываю я, закончив часть как бы завещанного далекими предками труда: есть и неуверенность в себе, и понимание, что выбранная мною цель еще далека, хотя и немалый отрезок дороги остался позади; я вместе с родичами добрался, наконец, до отведенного нам судьбой места, где они положат основание селу и назовут его Хонхолоем. Душа моя по-прежнему печальна и напряжена, и нет во мне глубокого удовлетворения, которое служит источником радости. Но самое главное, конца пути я еще не вижу, а сил уже осталось немного — на семьдесят первом году жизни я более, чем прежде, ощущаю груз лет, а брести нужно еще в даль бесконечную...
Я хорошо помню солнечное утро, когда проснулся в горенке тети Паши, увидел прикнопленную к стене репродукцию картины Сурикова «Боярыня Морозова» и, влекомый призывным жестом неистовой старообрядки, побежал за ее розвальнями и скоро очутился в далеком прошлом, на распутье, пытаясь раскопать корни нашего старообрядческого рода, постичь его тайну.
В Новом Загане каждое утро я усаживаю своих теток за стол, прошу жену вести записи их рассказов, изредка включаю магнитофон и с дотошливой настойчивостью выспрашиваю теток, чтобы не потерять ни одной драгоценной крупицы, что хранит их память, чтобы не осталось позабытой ни одна ветвь нашего рода... Все мне кажется интересным, даже немудрящие присказки и поговорки, и были, перешедшие в легенды, и даже то, что об одном и том же тети вспоминают по-разному, высветляя прошлое светом личного разумения...
В тот год стояла на редкость прозрачная осень, с холодными заморозками по утрам; порыжелую траву ометывал иней, но, едва показывалось солнце, тут же таял; плавали в воздухе шелковистые паутины бабьего лета; на одинокой яблоне-райке в садике трепыхались редкие золотисто-малиновые листья, краснели тугие, похожие на крупную вишню, плоды, очень кислые на вкус. Вокруг яблони торчали пять ульев, но пчелы не вылетали уже за взятком. Изредка выползая на лоток и погревшись на солнышке, они карабкались назад в улей.
Однажды, перед тем как расспрашивать теток, я прошелся с дядей Маркелом по усадьбе, посмотрел
его хозяйство, которое он обещал мне показать давно. Мы побывали на огороде, где еще сидели в земле голубоватые кочаны капусты, на участке за огородом, с которого дядя снял уже второй укос травы; зачерпнули бадью воды из колодца и попили прямо через мокрый край, до ноющей боли в зубах; заглянули в сарай — там похрюкивал грязный кабанчик Борька, обещанный мне когда-то тетей Пашей как будущий гостинец. Поросенок очумело кинулся нам под ноги, чуть не сбил меня, но дядя урезонил его, почесав бок и лопушистое ухо, и этого было вполне достаточно, чтобы Борька завалился в грязь и начал блаженно постанывать от удовольствия. Щелкнув замком, дядя ввел меня в невысокий амбарчик с тремя ступеньками. За дверьми открылись два ларя, доверху наполненные мукой, на полках лежали бруски сала, чуть ржавые от крупной соли, которыми они были обметаны, в углу стояли бидоны с медом; с желтоватой балки под крышей амбарчика свисали связки сушеного мяса. За избой, открыв западню, дядя заставил меня слазить в погребок, где уже были заготовлены на зиму всякие соленья: бочки огурцов, помидоров, квашеной капусты, банки с молотой черемухой и вареньем. Дядя Маркел был по-мужицки запаслив и очень гордился тем, что живет в полном достатке.
— А вы, Маркел Аввакумович, в колхозе-то когда-нибудь работали?
— Да поначалу, как туда загоняли, я тоже подался со всеми, а потом поглядел-поглядел и такое соображение сделал — порядку в том колхозе пока дождешься, помереть успеешь, потому как собрались вместе Тюха- Матюха да Колупай с братом... Ну и я, значит, пошел на хитрость...
— Какую хитрость?
— Прослышал, что вербуют на лесозаготовки, и враз догадался — это дело по мне! Отмантулил я на тех заготовках года три с полтиной, такую тягу ворочал — не приведи господь,— грыжу мог нажить, но с годами вышло мне послабление и определили меня в лесные объездчики... Ну тут я уж был хозяин самому себе... Никто глаза мне не колол, что я роблю не для обчества. Закон сполнял строго, и мине боялись... Теперя можно признаться, дело давнее...
— А что значит «строго»? Штрафовали людей за недозволенные порубки?
— А это уж кому как пофартит,— широко осклабился дядя Маркел, показывая редкие зубы.— Ежели по третьему разу поймаю и мужик, по сути, в разум не вошел, подвожу его под акт. Пускай суд разбирает, как его наказать. А кто попервости попадется — смажу разок по сопатке и пытаю: «Будешь еще фулиганить и лес портить?» Нет, дескать, больше не буду, черт попутал, простите! Ну тогда иди своей дорогой и другим закажи, чтобы с топором в лесу не гуляли!..
— Выходит, вы били людей, дядя Маркел?
— Не бил, а учил!— посуровел дядя Маркел, и переносье его прорезала глубокая морщинка.— Ежели бы я характер свой показывал, стало быть, ндрав свой,— а я по справедливости! Тот, кому я наотмашь дал, ведь спасибо мне в душе говорил — я же мог его или под статью подогнать, или под штраф немалый...
— И никто ни разу на вас не жаловался?
— Чудак человек! Рази я без причины лупил? За дело! А раз за дело, то он должон, выходит, на себя жаловаться, а не на меня! Кто ж не возрадуется, ежели заместо решетки или штрафа только по роже схлопотал? Не-е-ет, Логгинович, с нашим народом по-другому нельзя! Ежели кто слова не понимает и совесть в землю зарыл, он слушается только силу... Без того может человек избаловаться вконец. С ним тогда никакого сладу не будет...
— А если с вами кто так поступит?— допытывался я.— Возьмет и даст вам затрещину?
— Нет, я себя до того не доводил, чтоб меня кулаком учили,— гордо ответил Маркел.— Но ежели кто смажет за дело, то я не против... Тут никакой обиды быть не может. Что заслужил, то и получай, я так по- лимаю...
— Вы, конечно, давно на пенсии?
— Я хоть и вышел на пензию, но без дела не сижу... Весной колхоз попросил, я им грабли делал, черенки для вил и лопат, в прошлом годе сани сладил добрые... Отчего не помочь, если у людей нужда, а у меня и руки целые и соображение имеется.
Я смотрел на дядю Маркела и откровенно недоумевал. Может быть, он посмеивается надо мной? Но нет, в лице дяди не было и тени ухмылки, и было ясно, что он на самом деле верил в принцип обучения с помощью зуботычин: дали тебе по физии — иди и думай, за что тебя приложили. Не поймешь, со временем еще получишь. Наука нехитрая, способ простой, и срок обучения недолгий...
Было такое впечатление, что дядя Маркел каким-то чудом сохранил в себе нравственные нормы предков, мало в чем изменив их за столетия. А ведь пережил он за свою жизнь всякое, познал больше лихого и тяжкого — и шомпола колчаковских карателей, рубцы от которых остались навечно на его спине, да и потом, когда кончились войны и отстоялся мир, Маркел многие годы жил лишь сводя концы с концами и вот только на старости лет мог похвастаться скромным достатком. Какие только бури не проносились над его головой, время брало его и на излом, и на страх, вязало волю, а он, как тот колобок из сказки,— и от бабушки ушел, и от дедушки, и от злого волка, катился и катился, мирясь с невзгодами, принимая их с истинным долготерпением русского мужика.
Теперь стоял он передо мной смущенно жмурясь и поскребывая небритую щетину подбородка с иглами седины. Как же он выстоял все напасти, лютую стужу, не раз продувавшую всю державу насквозь, и работу за «палочки», и за триста граммов хлеба, не говоря уже о всех иных потерях,— всего не перечтешь, слишком длинный был бы список его бед и обид. И, несмотря на все перемены окружающей его жизни, он так и оставался старообрядцем, подлинно семейским мужиком, носил нательный крестик, молился по утрам и вечерам на икону, завещанную дедом, клал старинный начал. Он никогда не сидел без дела, руки его постоянно были в работе, даже когда он отдыхал: они что-то выстругивали, точили ножик на бруске, мыли посуду,— и уж разве что пришить пуговицу он просил жену, полагая это немужским занятием.
— А вообще-то вы, дядя Маркел, довольны своей жизнью?
Дядя скосил на меня, прищурившись, глаза, то ли дивясь моей бестолковости и не принимая моего вопроса всерьез, то ли пребывая в глубокой задумчивости, прежде чем ответить мне с достоинством.
— Это смотря с какого боку подойтить, Логгинович... Иной рад, что нажрался, напился до отвала, залез, как свинья, в грязную лужу, как вон наш Борька, и похрюкивает — другого счастья ему не надо... Такому лишь бы пожить всласть и душу потешить... Но рази
это жизнь? Стоило ли тогда на свет вылупляться и свою личность всем казать?..
— Это все так,— согласился я.— Но сами-то вы по какой мерке живете? Ведь у вас тоже вроде есть что поесть и одеть, но, выходит, вам этого мало, чтобы быть человеком?
— Я себя с теми не ровняю, кто брюхом одним живет, у меня вера есть,— вдруг посуровев, ответил дядя Маркел, впадая даже в некую скорбь.— Но с верой, Логгинович, одна мука...
— Это почему?— удивился я.— Вам же никто не мешает молиться... У нас свобода вероисповедания...
— Свобода, может, и есть, да только, видно, не для всех! Дома мне, конешно, никто не запретит, тут у меня своя божница, а вот в молельный дом на службу я хожу крадучись, как вор какой,— морщясь, как от боли, натужно выдавливал дядя Маркел.— Притесняют нас, староверов. Запрещают молиться, вот мы и собираемся, как раньше девки на посиделки, каждый раз в новой избе... То местная власть, верно, творит...
— Но в вашем райцентре я вроде бы видел церковь?
— То не старообрядческая...
— В Москве есть две твоих церкви,— желая смягчить суровость и отчужденность дяди Маркела, сказал я.— Одна на Преображенском кладбище, для беспоповцев, и другая на Рогожском, для половцев-... Я знаю, что там идут службы...
— Про то я ведаю, достаю от добрых людей старообрядческий календарь... Его там открыто печатают... И кому, скажи, моя вера мешает, кому от нее какой вред? Зачем мне всю жизнь свободного шагу не дают сделать, с малолетства вяжут по рукам и ногам? Какой же будет прок от человека, если его все время держать на привязи, как телка... Ну того хоть на свежую траву переводят, а я всю жизнь топчусь на одном месте — ни себе пользы, ни людям... Вон тетка твоя Паша не ходит со мной в молельню, значит, ей своей иконы хватает, что стоит на божнице... И я ее не корю за то... У каждого свой резон, своя линия жизни, и он по ней идет...
Да, конечно, в жилах Маркела текла кровь его далеких предков, заселявших эту землю, и она в неукротимом беге времени не разжижела, а отстоялась в своей крепости, как старое вино, хотя из века в век, из года в год семейский род нес немалые потери, но те уроны не оттолкнули дядю Маркела от того, что жило в нем как дыхание, он свято соблюдал посты, читал утренний и вечерний началы и, может быть, потому не разорил свою душу. Людей старой веры оставалось в Забайкалье мало, нечасто можно было встретить женщин в цветастых сарафанах, нарядных атласных кичках и монистах из янтаря; молодые живут по другим обычаям и нормам, с их «белыми голосами», и, пожалуй, я бы не взялся судить — какими они станут в наши годы, оскудеют ли душевно или, отбросив отживающий уклад, найдут что-то свое, наполняя жизнь более высоким смыслом...
«А что же я сам в этом бурном потоке времени?— подумал я.— Неужели как оторванный от древа нашего рода лист буду подхвачен ветром, унесусь неведомо куда, пока не упаду на землю и не истлею».
Дядя Маркел стоял и задумчиво глядел поверх изгороди, на туманившийся непогодной хмарью травянистый склон за усадьбой.
— А как вы, дядя Маркел, сносите все обиды, которые терпите от людей?
— Я по своей вере прощаю всех, Логгинович...— помолчав немного, ответил дядя Маркел.— Даже самых что ни на есть лиходеев... Как можно жить, если не прощать? Значит, днем и ночью носить обиду в себе, нянчить этот камень за пазухой? А те люди, что творят зло, Богом и так наказаны, что пустил их в мир с черной душой.
«Вот дядя Маркел сумел свести концы с концами с помощью веры,— с горечью подумал я.— Но прощать мерзавцев — это не по мне... К богу я не пришел, как многие люди моего поколения, а чтобы добиваться справедливости на земле, а не на небе, нужно не изменять самому себе и драться со всей гнилью и разложением, что вторглись в нашу жизнь, дискредитировали высокие идеи... Часто тебе самому не хватает силы и мужества, чтобы победить тех, кто мешает нам жить и дышать, но ты все равно тянешь руку на собрании, чтобы те, кто списал тебя со счета, знали, что ты не уступишь им ничего из того, что было смыслом твоей жизни... Да и надо всегда помнить, что ты не одинок в этой схватке, на помощь тебе придут пусть несколько человек, но если это истинные в своих убеждениях люди, то вместе вы можете победить, несмотря на то что вас мало...»
— Ну что — набрался всякой всячины от своих теток?— спросил дядя Маркел.
— Если бы не они, я никогда бы не взялся за эту книгу о нашем роде...
Он стал неторопливо шаркать подошвами сапог о железку у крыльца, а я, опередив его, подгоняемый непонятным нетерпением, стремительно вошел на кухню, потом в горенку. Похоже, я не зря торопился, и жена и обе тети стояли у стола и, разом обернувшись, с загадочной пытливостью посмотрели на меня.
— Что случилось?— спросил я.
— Не пугайся, племяш,— сказала тетя Паша.— Только что почтальонша забегала...
На вязаной скатерти стола лежал голубой конверт.
— От кого письмо?— встревожено спросил я.— Вы как-то странно себя ведете. Что-то скрываете от меня?..
— Успокойся, Елизар,— жена положила руку мне на плечо.— Это письмо от хонхолойской женщины, которая была на встрече с тобой в клубе... Она получила печальное письмо из Америки и прислала нам это письмо,— может, с его помощью ты найдешь своего отца...
— Я тебе сейчас, племяш, все как на картах разложу... Значит, твой отец Логгин, а наш братка, угодил после гражданской в Америку, да не один, а со своим дружком Ванюшкой Варфоломеевым...
— Ну. А при чем тут это письмо?..— нетерпеливо выспрашивал я.
— Ты меня не подгоняй, я не лошадь в упряжке, а твоя родная тетка,— с деланной суровостью остановила меня она.— Их было четверо Варфоломеевых, и, чтоб не путать друг с другом, одного звали Иваном, другого Ваньком, а третьего Ванюшкой, так это тот, что был закадычным другом твоего отца...
— Да не тяни ты из меня жилы, тетя!— взмолился я.— Зачем ты упоминаешь про всех Иванов, ты излагай самую суть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68