между тем каждому мало-мальски разумному
человеку должно с быть ясно, что нет никакого основания сравнивать их даже
с каким-либо видом слогов. Вот что мы думаем по этому поводу: мы не будем
сейчас высказываться ни о начало всего, ни о началах или как там это еще
называется, и притом только по той причине, что при избранном нами способе
исследования затруднительно было бы привести паши мысли об этом предмете в
должную ясность.
Поэтому ни вы не должны требовать от меня последнего слова на этот счет, ни
я не могу убедить себя, что поступлю правильно, если взвалю на себя такую
задачу. Напротив, я намерен и здесь придерживаться того, что обещал в самом
начале, а именно пределов вероятного, и попытаюсь, идя от начала, сказать
обо всем в отдельности и обо всем вместе такое слово, которое было бы не
менее, а более правдоподобным, нежели любое иное. Итак, приступая к речам,
еще раз обратимся с молитвой к богу-спасителю, дабы он указал нам
счастливый путь от странного и необычного повествования к правдоподобному
выводу, и затем начнем сызнова. Начало же наших новых речей о Вселенной
подвергнется на сей раз более полному, чем прежде, различению, ибо тогда мы
обособляли два вида, а теперь придется выделить еще и третий. Прежде
достаточно было говорить о двух вещах: во-первых, об основополагающем
первообразе, который обладает мыслимым и тождественным бытием, а во-вторых,
о подражании этому первообразу, которое имеет рождение и зримо.
В то время мы но выделяли третьего вида, найдя, что достанет двух; однако
теперь мне сдастся, что сам ход наших рассуждений принуждает нас попытаться
пролить свет на тот вид, который темен и труден для понимания. Какую же
силу и какую природу припишем мы ему?
Прежде всего вот какую: это - восприемница и как бы кормилица всякого
рождения. Сколь ни верны, однако, эти слова, нужно определить предмет с
большей ясностью, а это весьма затруднительно по разным причинам, и
особенно потому, что ради этого необходимо наперед разрешить сомнение
относительно огня и всего того, что стоит с ним в одном ряду.
Нелегко сказать о каждом из них, что в самом деле лучше назвать водой, чем
огнем, и но правильнее ли к чему-то одному приложить какое-нибудь из
наименований, чем все наименования, вместе взятые, к каждому, ведь надо
употреблять слова в их надежном и достоверном смысле. Что, собственно,
желаем мы этим сказать, чем вызваны и оправданы наши недоумения? Но возьмем
для начала хотя бы то, что мы теперь называем водой: когда она сгущается,
мы полагаем, что видим с рождение камней и земли, когда же она растекается
и разрежается, соответственно рождаются ветер и воздух, а последний,
возгораясь, становится огнем; затем начинается обратный путь, так что
огонь, сгустившись и угаснув, снова приходит к виду воздуха, а воздух опять
собирается и сгущается в облака и тучи, из которых при дальнейшем
уплотнении изливается вода, чтобы в свой черед дать начало земле и камням.
Так рождаются они, переходя по кругу одно в другое. Если, стало быть, ни
одно вещество не предстает всякий раз одним и тем же, отважимся ли мы, не
испытывая стыда перед самими собой, настойчиво утверждать, что какое-либо
из них именно это, а не иное? Конечно, нет, и куда безопаснее будет
выражаться так: когда мы видим, как нечто - хотя бы огонь - постоянно
являет себя то одним, то другим, надо говорить не об "этом", но о "таком"
огне и также воду именовать не "этой", но "такой", да и вообще не надо
приписывать всем подобным вещам устойчивости, выражаемой словами "то" и
"это", посредством которых мы обозначаем нечто определенное.
Не дожидаясь, покуда мы успеем приложить к ним слова "то", "это", "нечто"
или любое другое речение, описывающее их как пребывающие на одном и том же
месте сущности, они от нас ускользают. Значит, таких слов мы и употреблять
не будем, а станем описывать вещи словом "такой", одинаково приложимым ко
всем им вместе и к каждой порознь,- говоря, например, об огне как о вечно
"таком" и соответственно обо всех вещах, которые имеют рождение. Только
сущность, внутри которой они получают рождение и в которую возвращаются,
погибая, мы назовем "то" и "это"; но любые качества, будь то теплота,
белизна или то, что им противоположно либо из них слагается, ни в коем
случае не заслуживают такого наименования . Надо, однако, постараться
сказать о том же самом еще яснее.
Положим, некто, отлив из золота всевозможные фигуры, без конца бросает их в
переливку, превращая каждую во все остальные; если указать на одну из фигур
и спросить, что же это такое, то будет куда осмотрительнее и ближе к
истине, если он ответит "золото" и не станет говорить о треугольнике и
прочих рождающихся фигурах как о чем-то сущем, ибо в то мгновение, когда их
именуют, они уже готовы перейти во что-то иное, и надо быть довольным, если
хотя бы с некоторой долей уверенности можно допустить выражение "такое".
Вот так обстоит дело и с той природой, которая приемлет все тела. Ее
следует всегда именовать тождественной, ибо ома никогда не выходит за
пределы своих возможностей; всегда воспринимая все, она никогда и никоим
образом не усваивает никакой формы, которая была бы подобна формам входящих
в нее вещей. Природа эта по сути своей такова, что принимает любые оттиски,
находясь в движении и меняя формы под действием того, что в нее входит, и
потому кажется, будто она в разное время бывает разной; а входящие в нее и
выходящие из нее вещи - это подражания вечносущему, отпечатки по его
образцам, снятые удивительным и неизъяснимым способом, к которому мы еще
вернемся. Теперь же нам следует мысленно обособить три рода: то, что
рождается, то, внутри чего совершается а рождение, и то, по образцу чего
возрастает рождающееся. Воспринимающее начало можно уподобить матери,
образец - отцу, а промежуточную природу - ребенку. Помыслим при этом, что,
если отпечаток должен явить взору пестрейшее разнообразие, тогда то, что
его приемлет, окажется лучше всего подготовленным к своему делу в случае,
если оно будет чуждо всех форм, которые ему предстоит воспринять, ведь если
бы оно было подобно чему-либо привходящему, то всякий раз, когда на него
накладывалась бы противоположная или совершенно иная природа, оно давало бы
искаженный отпечаток, через который проглядывали бы собственные черты этой
природы.
Начало, которому предстояло вобрать в себя все роды вещей, само должно было
быть лишено каких-либо форм, как при выделывании благовонных притираний
прежде всего заботятся о том, чтобы жидкость, в которой должны растворяться
благовония, по возможности но имела своего запаха. Или это можно сравнить с
тем, как при вычерчивании фигур на каких-либо мягких поверхностях не
допускают, чтобы на них уже заранее виднелась та или иная фигура, но для
начала делают все возможно более гладким. Подобно этому и начало,
назначение которого состоит в том, чтобы во всем своем объеме хорошо
воспринимать отпечатки всех вечно сущих вещей, само должно быть по природе
своей чуждо каким бы то ни было формам. А потому мы по скажем, будто мать и
восприемница всего, что рождено видимым и вообще чувственным,- это земля,
воздух, огонь, вода или какой-либо другой [вид], который родился из этих
четырех [стихий] либо из которого сами они родились.
Напротив, обозначив его как незримый, бесформенный и всевосприемлющий вид,
чрезвычайно странным путем участвующий в мыслимом и до крайности
неуловимый, мы не очень ошибемся. Если только предыдущие наши рассуждения
помогают нам напасть на след этой природы, справедливее всего было бы,
пожалуй, сказать о ней так: огнем всякий раз является ее воспламеняющаяся
часть, водой - ее увлажняющаяся часть, землей же и воздухом - те ее части,
которые подражают этим [стихиям].
Однако нам следует определить наш предмет еще более точно и для этого
рассмотреть, есть ли такая вещь, как огонь сам по себе, и обстоит ли дело
таким же образом с прочими вещами, о каждой из которых мы привыкли говорить
как о существующей самой по себе? Или же только то, что мы видим либо
вообще воспринимаем телесными ощущениями, обладает подобной истинностью, а
помимо этого вообще ничего и нигде нет? Может быть, мы понапрасну говорим
об умопостигаемой идее каждой вещи, и идея эта не более чем слово? Нехорошо
было бы оставить такой вопрос неисследованным и нерешенным, ограничившись
простым утверждением, что дело-де обстоит так и не иначе; с другой стороны,
не стоит отягощать нашу и так пространную речь еще и пространным
отступлением. Поэтому, если бы удалось в немногих словах определить многое,
это было бы наилучшим выходом. Итак, вот каков мой приговор. Если ум и
истинное мнение - два разных рода, в таком случае идеи, недоступные нашим
ощущениям и постигаемые одним лишь умом, безусловно, существуют сами по
себе; если же, как представляется некоторым, истинное мнение ничем не
отличается от ума, тогда следует приписать наибольшую достоверность тому,
что воспринимается телесными ощущениями. Но следует признать, что это - два
различных [рода]: они и рождены порознь, и осуществляют себя неодинаково.
Так, ум рождается в пас от наставления, а истинное мнение - от убеждения;
первый всегда способен отдать себе во всем правильный отчет, второе -
безотчетно; первый не может быть сдвинут с места убеждением, второе
подвластно переубождению; наконец, истинное мнение, как приходится
признать, дано любому человеку, ум же есть достояние богов и лишь малой
горстки людей.
Если все это так, приходится признать, во-первых, что есть тождественная
идея, нерожденная и негибнущая, ничего не воспринимающая в себя откуда бы
то ни было и сама ни во что не входящая, незримая и никак иначе не
ощущаемая, но отданная на попечение мысли. Во-вторых, есть нечто подобное
этой идее и носящее то же имя - ощутимое, рожденное, вечно движущееся,
возникающее в некоем месте и вновь из него исчезающее, и оно воспринимается
посредством мнения, соединенного с ощущением. В-третьих, есть еще один род,
а именно пространство: оно вечно, не приемлет разрушения, дарует обитель
всему роду, но само воспринимается вне ощущения, посредством некоего
незаконного умозаключения, и поверить в пего почти невозможно. Мы видим его
как бы в грезах и утверждаем, будто всякому бытию непременно должно быть
где-то, в каком-то месте и занимать какое-то пространство, а то, что не
находится ни на земле, ни па небесах, будто бы и не существует. Эти и
родственные им понятия мы в сонном забытьи переносим и на непричастную сну
природу истинного бытия, а пробудившись, оказываемся не в силах сделать
разграничение и молвить истину, а именно что, поскольку образ но в себе
самом носит причину собственного рождения, но неизменно являет собою
призрак чего-то иного, ему и должно родиться внутри чего-то иного, как бы
прилепившись к сущности, или вообще не быть ничем.
Между тем на подмогу истинному бытию выступает тот безупречно истинный
довод, согласно которому, если некая вещь представляется то чем-то одним,
то другим, причем ни то, ни другое взаимно друг друга не порождает, то вещь
эта будет одновременно единой и раздельной. Итак, согласно моему приговору,
краткий вывод таков: есть бытие, есть пространство и есть возникновение, и
эти три [рода] возникли порознь еще до рождения неба. А о Кормилице
рождения скажем вот что: поскольку она и растекается влагой, и пламенеет
огнем, и принимает формы земли и воздуха, и претерпевает всю чреду подобных
состояний, являя многообразный лик, и поскольку наполнявшие ее силы не были
ни взаимно подобны, ни взаимно уравновешены и сама она ни в одной своей
части не имела равновесия, она повсюду была неравномерно сотрясаема и
колеблема этими силами и в свою очередь сама колебала их своим движением.
То, что приводилось в движение, все время дробилось, и образовавшиеся части
неслись в различных направлениях точно так, как это бывает при провеивании
зерна и отсеивании мякины: плотное и тяжелое ложится в одном месте, рыхлое
и легкое отлетает в сторону и находит для себя иное пристанище. Вот
наподобие этого и четыре упомянутых рода [стихии] были тогда колеблемы
Восприемницей, которая в движении своем являла собой как бы сито: то, что
наименее сходно между собой, она разбрасывала дальше всего друг от друга, а
то, что более всего сходно, просеивала ближе всего друг к другу; таким
образом, четыре рода обособились в пространстве еще до того, как пришло
время рождаться устрояемой из них Вселенной. Ранее в них не было ни разума,
ни меры: хотя огонь и вода, земля и воздух являли кое-какие приметы
присущей им своеобычности, однако они пребывали всецело в таком состоянии,
в котором свойственно находиться всему, чего еще не коснулся бог. Поэтому
последний, приступая к построению космоса, начал с того, что упорядочил эти
четыре рода с помощью образов и чисел.
То, что они были приведены богом к наивысшей возможной для них красоте и к
наивысшему совершенству из совсем иного состояния, пусть останется для нас
преимущественным и незыблемым, утверждением; но теперь мне следует
попытаться пояснить вам устройство и рождение каждого из четырех родов.
Рассказ мой будет непривычен, но, раз вы сроднились с теми путями научения,
без которых но обойтись моим речам, вы последуете за мной.
Во-первых, каждому, разумеется, ясно, что огонь и земля, вода и воздух суть
тела, а всякое тело имеет глубину. Между тем любая глубина по необходимости
должна быть ограничена некоторыми поверхностями; притом всякая
прямолинейная поверхность состоит из треугольников. Однако все вообще
треугольники восходят к двум, из которых каждый имеет по одному прямому
углу и по два острых, но при этом у одного по обе стороны от прямого угла
лежат равные углы величиной в одну и ту же долю прямого угла, ограниченные
равными сторонами, а у другого - неравные углы, ограниченные неравными
сторонами. Здесь-то мы и полагаем начало огня и всех прочих тел, следуя в
этом вероятности, соединенной с необходимостью; те же начала, что лежат еще
ближе к истоку, ведает бог, а из людей разве что тот, кто друг богу. Теперь
должно сказать, каковы же те четыре рожденных тела, прекраснейшие из всех,
которые не подобны друг другу, однако способны, разрушаясь, друг в друга
перерождаться. Если нам удастся попасть в точку, у нас в руках будет истина
о рождении земли и огня, а равно и тех [стихий], что стоят между ними как
средние члены пропорции. Тогда мы никому не уступили бы в том, что нет
видимых тел более прекрасных, чем эти, притом каждое из них прекрасно в
своем роде.
Поэтому надо приложить старания к тому, чтобы привести в соответствие
четыре отличающихся красотой рода тел и доказать, что мы достаточно
уразумели их природу. Из двух названных раньше треугольников равнобедренный
получил в удел одну природу, тогда как неравнобедренный - бесчисленное их
множество. Из этого множества нам должно избрать наилучшее, если мы хотим
приступить к делу надлежащим образом. Что ж, если кто-нибудь выберет и
назовет нечто еще более прекрасное, предназначенное для того, чтобы
создавать эти [четыре тела], мы подчинимся ему не как неприятелю, но как
другу; нам же представляется, что между множеством треугольников есть один,
прекраснейший, ради которого мы оставим все прочие, а именно тот, который в
соединении с подобным ему образует третий треугольник - равносторонний.
Обосновывать это было бы слишком долго (впрочем, если бы кто изобличил нас
и доказал обратное, мы охотно признали бы его победителем). Итак, нам
приходится отдать предпочтение двум треугольникам как таким, из которых
составлено тело огня и [трех] прочих тел: один из них равнобедренный, а
другой таков, что в нем квадрат большой стороны в три раза больше квадрата
меньшой. Но мы обязаны более четко определить одну вещь, о которой прежде
говорилось неясно. В самом деле, нам казалось, будто все четыре рода могут
последовательно перерождаться друг в друга, но такая видимость была с
неправильной. Ведь четыре рода действительно рождаются из выбранных нами
треугольников: три рода слагаются из одного и того же неравнобедренного
треугольника и только четвертый род - из равнобедренного, а значит, но все
роды могут разрешаться друг в Друга и рождаться один из другого путем
соединения большого количества малых [величин] в малое количество больших,
и обратно. Если это и возможно, то лишь для вышеназванных первых трех
[родов], ведь коль скоро все они произошли из единой [основы], то при
разрушении более крупных [тел] из их [частей] составится множество малых,
принимающих свойственные им очертания;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
человеку должно с быть ясно, что нет никакого основания сравнивать их даже
с каким-либо видом слогов. Вот что мы думаем по этому поводу: мы не будем
сейчас высказываться ни о начало всего, ни о началах или как там это еще
называется, и притом только по той причине, что при избранном нами способе
исследования затруднительно было бы привести паши мысли об этом предмете в
должную ясность.
Поэтому ни вы не должны требовать от меня последнего слова на этот счет, ни
я не могу убедить себя, что поступлю правильно, если взвалю на себя такую
задачу. Напротив, я намерен и здесь придерживаться того, что обещал в самом
начале, а именно пределов вероятного, и попытаюсь, идя от начала, сказать
обо всем в отдельности и обо всем вместе такое слово, которое было бы не
менее, а более правдоподобным, нежели любое иное. Итак, приступая к речам,
еще раз обратимся с молитвой к богу-спасителю, дабы он указал нам
счастливый путь от странного и необычного повествования к правдоподобному
выводу, и затем начнем сызнова. Начало же наших новых речей о Вселенной
подвергнется на сей раз более полному, чем прежде, различению, ибо тогда мы
обособляли два вида, а теперь придется выделить еще и третий. Прежде
достаточно было говорить о двух вещах: во-первых, об основополагающем
первообразе, который обладает мыслимым и тождественным бытием, а во-вторых,
о подражании этому первообразу, которое имеет рождение и зримо.
В то время мы но выделяли третьего вида, найдя, что достанет двух; однако
теперь мне сдастся, что сам ход наших рассуждений принуждает нас попытаться
пролить свет на тот вид, который темен и труден для понимания. Какую же
силу и какую природу припишем мы ему?
Прежде всего вот какую: это - восприемница и как бы кормилица всякого
рождения. Сколь ни верны, однако, эти слова, нужно определить предмет с
большей ясностью, а это весьма затруднительно по разным причинам, и
особенно потому, что ради этого необходимо наперед разрешить сомнение
относительно огня и всего того, что стоит с ним в одном ряду.
Нелегко сказать о каждом из них, что в самом деле лучше назвать водой, чем
огнем, и но правильнее ли к чему-то одному приложить какое-нибудь из
наименований, чем все наименования, вместе взятые, к каждому, ведь надо
употреблять слова в их надежном и достоверном смысле. Что, собственно,
желаем мы этим сказать, чем вызваны и оправданы наши недоумения? Но возьмем
для начала хотя бы то, что мы теперь называем водой: когда она сгущается,
мы полагаем, что видим с рождение камней и земли, когда же она растекается
и разрежается, соответственно рождаются ветер и воздух, а последний,
возгораясь, становится огнем; затем начинается обратный путь, так что
огонь, сгустившись и угаснув, снова приходит к виду воздуха, а воздух опять
собирается и сгущается в облака и тучи, из которых при дальнейшем
уплотнении изливается вода, чтобы в свой черед дать начало земле и камням.
Так рождаются они, переходя по кругу одно в другое. Если, стало быть, ни
одно вещество не предстает всякий раз одним и тем же, отважимся ли мы, не
испытывая стыда перед самими собой, настойчиво утверждать, что какое-либо
из них именно это, а не иное? Конечно, нет, и куда безопаснее будет
выражаться так: когда мы видим, как нечто - хотя бы огонь - постоянно
являет себя то одним, то другим, надо говорить не об "этом", но о "таком"
огне и также воду именовать не "этой", но "такой", да и вообще не надо
приписывать всем подобным вещам устойчивости, выражаемой словами "то" и
"это", посредством которых мы обозначаем нечто определенное.
Не дожидаясь, покуда мы успеем приложить к ним слова "то", "это", "нечто"
или любое другое речение, описывающее их как пребывающие на одном и том же
месте сущности, они от нас ускользают. Значит, таких слов мы и употреблять
не будем, а станем описывать вещи словом "такой", одинаково приложимым ко
всем им вместе и к каждой порознь,- говоря, например, об огне как о вечно
"таком" и соответственно обо всех вещах, которые имеют рождение. Только
сущность, внутри которой они получают рождение и в которую возвращаются,
погибая, мы назовем "то" и "это"; но любые качества, будь то теплота,
белизна или то, что им противоположно либо из них слагается, ни в коем
случае не заслуживают такого наименования . Надо, однако, постараться
сказать о том же самом еще яснее.
Положим, некто, отлив из золота всевозможные фигуры, без конца бросает их в
переливку, превращая каждую во все остальные; если указать на одну из фигур
и спросить, что же это такое, то будет куда осмотрительнее и ближе к
истине, если он ответит "золото" и не станет говорить о треугольнике и
прочих рождающихся фигурах как о чем-то сущем, ибо в то мгновение, когда их
именуют, они уже готовы перейти во что-то иное, и надо быть довольным, если
хотя бы с некоторой долей уверенности можно допустить выражение "такое".
Вот так обстоит дело и с той природой, которая приемлет все тела. Ее
следует всегда именовать тождественной, ибо ома никогда не выходит за
пределы своих возможностей; всегда воспринимая все, она никогда и никоим
образом не усваивает никакой формы, которая была бы подобна формам входящих
в нее вещей. Природа эта по сути своей такова, что принимает любые оттиски,
находясь в движении и меняя формы под действием того, что в нее входит, и
потому кажется, будто она в разное время бывает разной; а входящие в нее и
выходящие из нее вещи - это подражания вечносущему, отпечатки по его
образцам, снятые удивительным и неизъяснимым способом, к которому мы еще
вернемся. Теперь же нам следует мысленно обособить три рода: то, что
рождается, то, внутри чего совершается а рождение, и то, по образцу чего
возрастает рождающееся. Воспринимающее начало можно уподобить матери,
образец - отцу, а промежуточную природу - ребенку. Помыслим при этом, что,
если отпечаток должен явить взору пестрейшее разнообразие, тогда то, что
его приемлет, окажется лучше всего подготовленным к своему делу в случае,
если оно будет чуждо всех форм, которые ему предстоит воспринять, ведь если
бы оно было подобно чему-либо привходящему, то всякий раз, когда на него
накладывалась бы противоположная или совершенно иная природа, оно давало бы
искаженный отпечаток, через который проглядывали бы собственные черты этой
природы.
Начало, которому предстояло вобрать в себя все роды вещей, само должно было
быть лишено каких-либо форм, как при выделывании благовонных притираний
прежде всего заботятся о том, чтобы жидкость, в которой должны растворяться
благовония, по возможности но имела своего запаха. Или это можно сравнить с
тем, как при вычерчивании фигур на каких-либо мягких поверхностях не
допускают, чтобы на них уже заранее виднелась та или иная фигура, но для
начала делают все возможно более гладким. Подобно этому и начало,
назначение которого состоит в том, чтобы во всем своем объеме хорошо
воспринимать отпечатки всех вечно сущих вещей, само должно быть по природе
своей чуждо каким бы то ни было формам. А потому мы по скажем, будто мать и
восприемница всего, что рождено видимым и вообще чувственным,- это земля,
воздух, огонь, вода или какой-либо другой [вид], который родился из этих
четырех [стихий] либо из которого сами они родились.
Напротив, обозначив его как незримый, бесформенный и всевосприемлющий вид,
чрезвычайно странным путем участвующий в мыслимом и до крайности
неуловимый, мы не очень ошибемся. Если только предыдущие наши рассуждения
помогают нам напасть на след этой природы, справедливее всего было бы,
пожалуй, сказать о ней так: огнем всякий раз является ее воспламеняющаяся
часть, водой - ее увлажняющаяся часть, землей же и воздухом - те ее части,
которые подражают этим [стихиям].
Однако нам следует определить наш предмет еще более точно и для этого
рассмотреть, есть ли такая вещь, как огонь сам по себе, и обстоит ли дело
таким же образом с прочими вещами, о каждой из которых мы привыкли говорить
как о существующей самой по себе? Или же только то, что мы видим либо
вообще воспринимаем телесными ощущениями, обладает подобной истинностью, а
помимо этого вообще ничего и нигде нет? Может быть, мы понапрасну говорим
об умопостигаемой идее каждой вещи, и идея эта не более чем слово? Нехорошо
было бы оставить такой вопрос неисследованным и нерешенным, ограничившись
простым утверждением, что дело-де обстоит так и не иначе; с другой стороны,
не стоит отягощать нашу и так пространную речь еще и пространным
отступлением. Поэтому, если бы удалось в немногих словах определить многое,
это было бы наилучшим выходом. Итак, вот каков мой приговор. Если ум и
истинное мнение - два разных рода, в таком случае идеи, недоступные нашим
ощущениям и постигаемые одним лишь умом, безусловно, существуют сами по
себе; если же, как представляется некоторым, истинное мнение ничем не
отличается от ума, тогда следует приписать наибольшую достоверность тому,
что воспринимается телесными ощущениями. Но следует признать, что это - два
различных [рода]: они и рождены порознь, и осуществляют себя неодинаково.
Так, ум рождается в пас от наставления, а истинное мнение - от убеждения;
первый всегда способен отдать себе во всем правильный отчет, второе -
безотчетно; первый не может быть сдвинут с места убеждением, второе
подвластно переубождению; наконец, истинное мнение, как приходится
признать, дано любому человеку, ум же есть достояние богов и лишь малой
горстки людей.
Если все это так, приходится признать, во-первых, что есть тождественная
идея, нерожденная и негибнущая, ничего не воспринимающая в себя откуда бы
то ни было и сама ни во что не входящая, незримая и никак иначе не
ощущаемая, но отданная на попечение мысли. Во-вторых, есть нечто подобное
этой идее и носящее то же имя - ощутимое, рожденное, вечно движущееся,
возникающее в некоем месте и вновь из него исчезающее, и оно воспринимается
посредством мнения, соединенного с ощущением. В-третьих, есть еще один род,
а именно пространство: оно вечно, не приемлет разрушения, дарует обитель
всему роду, но само воспринимается вне ощущения, посредством некоего
незаконного умозаключения, и поверить в пего почти невозможно. Мы видим его
как бы в грезах и утверждаем, будто всякому бытию непременно должно быть
где-то, в каком-то месте и занимать какое-то пространство, а то, что не
находится ни на земле, ни па небесах, будто бы и не существует. Эти и
родственные им понятия мы в сонном забытьи переносим и на непричастную сну
природу истинного бытия, а пробудившись, оказываемся не в силах сделать
разграничение и молвить истину, а именно что, поскольку образ но в себе
самом носит причину собственного рождения, но неизменно являет собою
призрак чего-то иного, ему и должно родиться внутри чего-то иного, как бы
прилепившись к сущности, или вообще не быть ничем.
Между тем на подмогу истинному бытию выступает тот безупречно истинный
довод, согласно которому, если некая вещь представляется то чем-то одним,
то другим, причем ни то, ни другое взаимно друг друга не порождает, то вещь
эта будет одновременно единой и раздельной. Итак, согласно моему приговору,
краткий вывод таков: есть бытие, есть пространство и есть возникновение, и
эти три [рода] возникли порознь еще до рождения неба. А о Кормилице
рождения скажем вот что: поскольку она и растекается влагой, и пламенеет
огнем, и принимает формы земли и воздуха, и претерпевает всю чреду подобных
состояний, являя многообразный лик, и поскольку наполнявшие ее силы не были
ни взаимно подобны, ни взаимно уравновешены и сама она ни в одной своей
части не имела равновесия, она повсюду была неравномерно сотрясаема и
колеблема этими силами и в свою очередь сама колебала их своим движением.
То, что приводилось в движение, все время дробилось, и образовавшиеся части
неслись в различных направлениях точно так, как это бывает при провеивании
зерна и отсеивании мякины: плотное и тяжелое ложится в одном месте, рыхлое
и легкое отлетает в сторону и находит для себя иное пристанище. Вот
наподобие этого и четыре упомянутых рода [стихии] были тогда колеблемы
Восприемницей, которая в движении своем являла собой как бы сито: то, что
наименее сходно между собой, она разбрасывала дальше всего друг от друга, а
то, что более всего сходно, просеивала ближе всего друг к другу; таким
образом, четыре рода обособились в пространстве еще до того, как пришло
время рождаться устрояемой из них Вселенной. Ранее в них не было ни разума,
ни меры: хотя огонь и вода, земля и воздух являли кое-какие приметы
присущей им своеобычности, однако они пребывали всецело в таком состоянии,
в котором свойственно находиться всему, чего еще не коснулся бог. Поэтому
последний, приступая к построению космоса, начал с того, что упорядочил эти
четыре рода с помощью образов и чисел.
То, что они были приведены богом к наивысшей возможной для них красоте и к
наивысшему совершенству из совсем иного состояния, пусть останется для нас
преимущественным и незыблемым, утверждением; но теперь мне следует
попытаться пояснить вам устройство и рождение каждого из четырех родов.
Рассказ мой будет непривычен, но, раз вы сроднились с теми путями научения,
без которых но обойтись моим речам, вы последуете за мной.
Во-первых, каждому, разумеется, ясно, что огонь и земля, вода и воздух суть
тела, а всякое тело имеет глубину. Между тем любая глубина по необходимости
должна быть ограничена некоторыми поверхностями; притом всякая
прямолинейная поверхность состоит из треугольников. Однако все вообще
треугольники восходят к двум, из которых каждый имеет по одному прямому
углу и по два острых, но при этом у одного по обе стороны от прямого угла
лежат равные углы величиной в одну и ту же долю прямого угла, ограниченные
равными сторонами, а у другого - неравные углы, ограниченные неравными
сторонами. Здесь-то мы и полагаем начало огня и всех прочих тел, следуя в
этом вероятности, соединенной с необходимостью; те же начала, что лежат еще
ближе к истоку, ведает бог, а из людей разве что тот, кто друг богу. Теперь
должно сказать, каковы же те четыре рожденных тела, прекраснейшие из всех,
которые не подобны друг другу, однако способны, разрушаясь, друг в друга
перерождаться. Если нам удастся попасть в точку, у нас в руках будет истина
о рождении земли и огня, а равно и тех [стихий], что стоят между ними как
средние члены пропорции. Тогда мы никому не уступили бы в том, что нет
видимых тел более прекрасных, чем эти, притом каждое из них прекрасно в
своем роде.
Поэтому надо приложить старания к тому, чтобы привести в соответствие
четыре отличающихся красотой рода тел и доказать, что мы достаточно
уразумели их природу. Из двух названных раньше треугольников равнобедренный
получил в удел одну природу, тогда как неравнобедренный - бесчисленное их
множество. Из этого множества нам должно избрать наилучшее, если мы хотим
приступить к делу надлежащим образом. Что ж, если кто-нибудь выберет и
назовет нечто еще более прекрасное, предназначенное для того, чтобы
создавать эти [четыре тела], мы подчинимся ему не как неприятелю, но как
другу; нам же представляется, что между множеством треугольников есть один,
прекраснейший, ради которого мы оставим все прочие, а именно тот, который в
соединении с подобным ему образует третий треугольник - равносторонний.
Обосновывать это было бы слишком долго (впрочем, если бы кто изобличил нас
и доказал обратное, мы охотно признали бы его победителем). Итак, нам
приходится отдать предпочтение двум треугольникам как таким, из которых
составлено тело огня и [трех] прочих тел: один из них равнобедренный, а
другой таков, что в нем квадрат большой стороны в три раза больше квадрата
меньшой. Но мы обязаны более четко определить одну вещь, о которой прежде
говорилось неясно. В самом деле, нам казалось, будто все четыре рода могут
последовательно перерождаться друг в друга, но такая видимость была с
неправильной. Ведь четыре рода действительно рождаются из выбранных нами
треугольников: три рода слагаются из одного и того же неравнобедренного
треугольника и только четвертый род - из равнобедренного, а значит, но все
роды могут разрешаться друг в Друга и рождаться один из другого путем
соединения большого количества малых [величин] в малое количество больших,
и обратно. Если это и возможно, то лишь для вышеназванных первых трех
[родов], ведь коль скоро все они произошли из единой [основы], то при
разрушении более крупных [тел] из их [частей] составится множество малых,
принимающих свойственные им очертания;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112