"Желать
вам всякого добра - я желаю, о мужи афиняне, и люблю вас, а слушаться буду
скорее бога, чем вас, и, пока есть во мне дыхание и способность, не
перестану философствовать, уговаривать и убеждать всякого из вас, кого
только встречу, говоря то самое, что обыкновенно говорю: о лучший из мужей,
гражданин города Афин, величайшего из городов и больше всех прославленного
за мудрость и силу, не стыдно ли тебе, что ты заботишься о деньгах, чтобы
их у тебя было как можно больше, о славе и о почестях, а о разумности, об
истине и о душе своей, чтобы она была как можно лучше, -не заботишься и не
помышляешь?" И если кто из вас станет возражать и утверждать, что он об
этом заботится, то я не оставлю его и не уйду от него тотчас же, а буду его
расспрашивать, пытать, опровергать и, если мне покажется, что в нем нет
доблести, а он только говорит, что есть, буду попрекать его за то, что он
самое дорогое не ценит ни во что, а плохое ценит дороже всего. Так я буду
поступать со всяким, кого только встречу, с молодым и старым, с чужеземцами
и с вами, с вами особенно, потому что вы мне ближе по крови. Могу вас
уверить, что так велит бог, и я думаю, что во всем городе нет у вас
большего блага, чем это мое служение богу. Ведь я только и делаю, что хожу
и убеждаю каждого из вас, молодого и старого, заботиться раньше и сильнее
не о телах ваших или о деньгах, но о душе, чтобы она была как можно лучше,
говоря вам: не от денег рождается доблесть, а от доблести бывают у людей и
деньги и все прочие блага, как в частной жизни, так и в общественной. Да,
если бы такими словами я развращал юношей, то слова эти были бы вредными. А
кто утверждает, что я говорю что-нибудь другое, а не это, тот несет вздор.
Вот почему я могу вам сказать, афиняне: послушаетесь вы Анита или нет,
отпустите меня или нет - поступать с иначе, чем я поступаю, я не буду, даже
если бы мне предстояло умирать много раз.
Не шумите, мужи афиняне, исполните мою просьбу - не шуметь по поводу того,
что я говорю, а слушать; слушать вам будет полезно, как я думаю. Я намерен
сказать вам и еще кое-что, от чего вы, наверное, пожелаете кричать, только
вы никоим образом этого не делайте. Будьте уверены, что если вы меня
такого, как я есть, убьете, то вы больше повредите себе, нежели мне. Мне-то
ведь не будет никакого вреда ни от Мелета, ни от Анита, да они и не могут
мне повредить, потому что я не думаю, чтобы худшему было позволено вредить
лучшему. Разумеется, он может убить, изгнать из отечества, отнять все
права. Но ведь это он или еще кто-нибудь считает все подобное за великое
зло, а я не считаю; гораздо же скорее считаю я злом именно то, что он
теперь делает, замышляя несправедливо осудить человека на смерть. Таким
образом, о мужи афиняне, я защищаюсь теперь совсем не ради себя, как это
может казаться, а ради вас, чтобы вам, осудивши меня на в смерть, не
проглядеть дара, который вы получили от бога. В самом деле, если вы меня
убьете, то вам нелегко будет найти еще такого человека, который, смешно
сказать, приставлен к городу как овод к лошади, большой и благородной, но
обленившейся от тучности и нуждающейся в том, чтобы ее подгоняли. В самом
деле, мне кажется, что бог послал меня городу как такого, который целый
день, не переставая, всюду садится и каждого из вас будит, уговаривает,
упрекает. Другого такого вам нелегко будет найти, о мужи, а меня вы можете
сохранить, если вы мне поверите. Но очень может статься, что вы, как люди,
которых будят во время сна, ударите меня и с легкостью убьете, послушавшись
Анита, и тогда всю остальную вашу жизнь проведете во сне, если только бог,
жалея вас, не пошлет вам еще кого-нибудь. А что я такой как будто бы дан
городу богом, это вы можете усмотреть вот из чего: похоже ли на что-нибудь
человеческое, что я забросил все свои собственные дела и сколько уже лет
терпеливо переношу упадок домашнего хозяйства, а вашим делом занимаюсь
всегда, обращаясь к каждому частным образом, как отец или старший брат, и
убеждая заботиться о добродетели. И если бы я от этого пользовался
чем-нибудь и получал бы плату за эти наставления, тогда бы еще был у меня
какой-нибудь расчет, а то сами вы теперь видите, что мои обвинители,
которые так бесстыдно обвиняли меня во всем прочем, тут по крайней мере
оказались неспособными к бесстыдству и не представили свидетеля, который с
показал бы, что я когда-либо получал какую-нибудь плату или требовал ее;
потому, думаю, что я могу представить верного свидетеля того, что я говорю
правду, - мою бедность.
Может в таком случае показаться странным, что я подаю эти советы частным
образом, обходя всех и во все вмешиваясь, а выступать всенародно в вашем
собрании и давать советы городу не решаюсь. Причина этому та самая, о
которой вы часто и повсюду от меня слышали, а именно что мне бывает
какое-то чудесное божественное знамение; ведь над этим и Мелет посмеялся в
своей жалобе. Началось у меня это с детства: вдруг - какой-то голос,
который всякий раз отклоняет меня от того, что я бываю намерен делать, а
склонять к чему-нибудь никогда не склоняет. Вот этот-то голос и не
допускает меня заниматься государственными делами. И кажется, прекрасно
делает, что не допускает. Будьте уверены, о мужи афиняне, что если бы я
попробовал заниматься государственными делами, то уже давно бы Ѕ погиб и не
принес бы пользы ни себе, ни вам. И вы на меня не сердитесь, если я вам
скажу правду: нет такого человека, который мог бы уцелеть, если бы стал
откровенно противиться вам или какому-нибудь другому большинству и хотел бы
предотвратить все то множество несправедливостей и беззаконий, которые
совершаются в государстве. Нет, кто в самом деле ратует за справедливость,
тот, если ему и суждено уцелеть на малое время, должен оставаться частным
человеком, а вступать на общественное поприще не должен.
Доказательства этого я вам представлю самые веские, не рассуждения, а то,
что вы цените дороже, - дела. Итак, выслушайте, что со мною случилось, и
тогда вы увидите, что я и под страхом смерти никого не могу послушаться
вопреки справедливости, а не слушаясь, могу от этого погибнуть. То, что я
намерен вам рассказать, досадно и скучно слушать, зато это истинная правда.
Никогда, афиняне, не занимал я в городе никакой другой должности, но в
Совете я был. И пришла нашей филе Антиохиде очередь заседать в то время,
когда вы желали судить огулом десятерых стратегов, которые не подобрали
пострадавших в морском сражении, - судить незаконно, как вы сами признали
это впоследствии. Тогда я, единственный из пританов, восстал против
нарушения закона, и в то время, когда ораторы готовы были обвинить меня и
посадить в тюрьму и вы сами этого требовали и кричали, - в то время я
думал, с что мне скорее следует, несмотря на опасность, стоять на стороне
закона и справедливости, нежели из страха перед тюрьмою или смертью быть
заодно с вами, желающими несправедливого. Это еще было тогда, когда город
управлялся народом, а когда наступила олигархия, то и Тридцать в свою
очередь призвали меня и еще четверых граждан в Круглую палату и велели нам
привезти из Саламина саламинца Леонта, чтобы казнить его. Многое в этом
роде приказывали они делать и многим другим, желая отыскать как можно
больше виновных. Только и на этот раз опять я доказал не словами, а делом,
что для меня смерть, если не грубо так выразиться, - самое пустое дело, а
вот воздерживаться от всего беззаконного и безбожного - это для меня самое
важное. Таким образом, как ни могущественно было это правительство, а меня
оно не испугало настолько, чтобы заставить сделать что-нибудь
несправедливое, но, когда вышли мы из Круглой палаты, четверо из нас
отправились в Саламин и привезли Леонта, а я отправился домой. И по всей
вероятности, мне пришлось бы за это умереть, если бы правительство не
распалось в самом скором времени. И всему этому у вас найдется много
свидетелей.
Кажется ли вам после этого, что я мог бы прожить столько лет, если бы
занимался общественными делами, занимался бы притом достойно порядочного
человека, спешил бы на помощь к правым и считал бы это самым важным, как
оно и следует? Никоим образом, о мужи афиняне! И никому другому это не
возможно. А я всю жизнь оставался таким, как в общественных делах,
насколько в них участвовал, так и в частных, никогда и ни с кем не
соглашаясь вопреки справедливости, ни с теми, которых клеветники мои
называют моими учениками, ни еще с кем-нибудь. Да я не был никогда ничьим
учителем, а если кто, молодой или старый, желал меня слушать и видеть, как
я делаю свое дело, то я никому никогда не препятствовал. И не то чтобы я,
получая деньги, вел беседы, а не получая, не вел, но одинаково как
богатому, так и бедному позволяю я меня спрашивать, а если кто хочет, то и
отвечать мне и слушать то, что я говорю. И за то, хороши ли эти люди или
дурны, я по справедливости не могу отвечать, потому что никого из них
никогда никакой науке я не учил и не обещал научить. Если же кто-нибудь
утверждает, что он частным образом научился от меня чему-нибудь или слышал
от меня что-нибудь, чего бы не слыхали и все прочие, тот, будьте уверены,
говорит неправду.
Но отчего же некоторые любят подолгу бывать со с мною? Слышали вы это, о
мужи афиняне; сам я вам сказал всю правду: потому что они любят слушать,
как я пытаю тех, которые считают себя мудрыми, не будучи таковыми. Это ведь
не лишено удовольствия. А делать это, говорю я, поручено мне богом и через
прорицания, и в сновидениях, вообще всякими способами, какими когда-либо
еще обнаруживалось божественное определение и поручалось человеку делать
что-нибудь. Это не только верно, афиняне, но и легко доказуемо. В самом
деле, если одних юношей я развращаю, а других уже развратил, то ведь те из
них, которые уже состарились и узнали, что когда-то, во время их молодости,
я советовал им что-то дурное, должны были бы теперь прийти мстить мне и
обвинять меня. А если сами они не захотели, то кто-нибудь из их домашних,
отцы, братья, другие родственники, если бы только их близкие потерпели от
меня что-нибудь дурное, вспомнили бы теперь об этом. Да уж, конечно, многие
из них тут, как я вижу: ну в вот, во-первых, Критон, мой сверстник и из
одного со мною дема, отец вот его, Критобула; затем сфеттиец Лисаний, отец
вот его, Эсхина; еще кефисиец Антифон, отец Эпигена; а еще вот братья тех,
которые ходили за мною, - Никострат, сын Феозотида и брат Феодота; самого
Феодота уже нет в живых, так что он по крайней мере не мог упросить брата,
чтобы он не говорил против меня; вот и Парад, Демодоков сын, которому Феаг
приходился братом; а вот Адимант, Аристонов сын, которому вот он, Платон,
приходится братом, и Эантодор, брат вот этого, Аполлодора. Я могу назвать
еще многих других, и Мелету в его речи всего нужнее было выставить
кого-нибудь из них как свидетеля; а если тогда он забыл это сделать, то
пусть сделает теперь, я ему разрешаю, и, если он может заявить что-нибудь
такое, пусть говорит. Но вы увидите совсем противоположное, о мужи,
увидите, что все готовы броситься на помощь ко мне, к тому развратителю,
который делает зло их домашним, как утверждают Мелет и Анит. У самих
развращенных, пожалуй, еще может быть основание защищать меня, но у их
родных, которые не развращены, у людей уже старых, какое может быть другое
основание защищать меня, кроме прямой и справедливой уверенности, что Мелет
лжет, а я говорю правду.
Но об этом довольно, о мужи! Вот приблизительно то, что я могу так или
иначе привести в свое оправдание. с Возможно, что кто-нибудь из вас
рассердится, вспомнив о себе самом, как сам он, хотя дело его было и не так
важно, как мое, упрашивал и умолял судей с обильными слезами и, чтобы
разжалобить их как можно больше, приводил своих детей и множество других
родных и друзей, а вот я ничего такого делать не намерен, хотя подвергаюсь,
как оно может казаться, самой крайней опасности. Так вот возможно, что,
подумав об этом, кто-нибудь не сочтет уже нужным стесняться со мною и,
рассердившись, подаст в сердцах свой голос. Думает ли так кто-нибудь из вас
в самом деле, я этого не утверждаю; а если думает, то мне кажется, что я
отвечу ему правильно, если скажу: есть и у меня, любезнейший, кое-какие
родные; тоже ведь и я, как говорится у Гомера, не от дуба родился и не от
скалы, а произошел от людей; есть у меня и родные, есть и сыновья, о мужи
афиняне, целых трое, один уже взрослый, а двое - младенцы; тем не менее ни
одного из них не приведу я сюда и не буду просить вас о помиловании. Почему
же, однако, не намерен я ничего этого делать? Не по презрению к вам, о мужи
афиняне, и не потому, что я бы не желал вас уважить. Боюсь ли я или не
боюсь смерти, это мы теперь оставим, но для чести моей и вашей, для чести
всего города, мне кажется, было бы нехорошо, если бы я стал делать
что-нибудь такое в мои года и при том прозвище, которое мне дано, верно оно
или неверно - все равно. Как-никак, а ведь принято все-таки думать, что
Сократ отличается кое-чем от большинства людей; а если так будут вести себя
те из вас, которые, по-видимому, отличаются или мудростью, или мужеством,
или еще какою-нибудь доблестью, то это будет позорно. Мне не раз
приходилось видеть, как люди, казалось бы, почтенные проделывали во время
суда над ними удивительные вещи, как будто они думали, что им предстоит
испытать что-то ужасное, если они умрут; можно было подумать, что они стали
бы бессмертными, если бы вы их не убили! Мне кажется, эти люди позорят
город, так что и какой-нибудь чужеземец может заподозрить, что у афинян
люди, которые отличаются доблестью и которых они сами выбирают на главные
государственные и прочие почетные должности, ничем не отличаются от женщин.
Так вот, о мужи афиняне, не только нам, людям как бы то ни было почтенным,
не следует этого делать, но и вам не следует этого позволять, если мы
станем это делать, - напротив, вам нужно делать вид, что вы гораздо скорее
признаете виновным того, кто устраивает эти слезные представления и
навлекает насмешки над городом, нежели того, кто ведет себя спокойно.
Не говоря уже о чести, мне кажется, что это и не- с правильно, о мужи, -
просить судью и избегать наказания просьбою, вместо того чтобы разъяснять
дело и убеждать. Ведь судья посажен не для того, чтобы миловать по
произволу, но для того, чтобы творить суд; и присягал он не в том, что
будет миловать кого захочет, но в том, что будет судить по законам. А
потому и нам ни следует приучать вас нарушать присягу, и вам не следует к
этому приучаться, а иначе мы можем с вами одинаково впасть в нечестие. Так
уж вы мне не говорите, о мужи афиняне, будто я должен проделывать перед
вами то, чего я и так не считаю ни хорошим, ни правильным, ни согласным с
волею богов, да еще проделывать это теперь, когда вот он, Мелет, обвиняет
меня в нечестии. Ибо очевидно, что если бы я вас уговаривал и вынуждал бы
своею просьбою нарушить присягу, то научал бы вас думать, что богов не
существует, и, вместо того чтобы защищаться, попросту сам бы обвинял себя в
том, что не почитаю богов. Но на деле оно совсем иначе; почитаю я их, о
мужи афиняне, больше, чем кто-либо из моих обвинителей, и предоставляю вам
и богу рассудить меня так, как будет всего лучше и для меня, и для вас.
ПОСЛЕ ОБВИНИТЕЛЬНОГО ПРИГОВОРА
Многое, о мужи афиняне, не позволяет мне возмущаться тем, что сейчас
случилось, тем, что вы меня осудили, между прочим и то, что это не было для
меня неожиданностью. Гораздо более удивляет меня число голосов на той и на
другой стороне. Что меня касается, то ведь я и не думал, что буду осужден
столь малым числом голосов, я думал, что буду осужден большим числом
голосов. Теперь же, как мне кажется, перепади тридцать один камешек с одной
стороны на другую, и я был бы оправдан. Ну а от Мелета, по-моему, я и
теперь ушел; да не только ушел, а еще вот что очевидно для всякого: если бы
Анит и Ликон не пришли сюда, чтобы обвинять меня, то он был бы принужден
уплатить тысячу драхм как не получивший пятой части голосов.
Ну а наказанием для меня этот муж полагает смерть. Хорошо. Какое же
наказание, о мужи афиняне, должен я положить себе сам? Не ясно ли, что
заслуженное? Так какое же? Чему по справедливости подвергнуться или сколько
должен я уплатить за то, что ни с того ни с сего всю свою жизнь не давал
себе покоя, за то, что не старался ни о чем таком, о чем старается
большинство: ни о наживе денег, ни о домашнем устроении, ни о том, чтобы
попасть в стратеги, ни о том, чтобы руководить народом; вообще не
участвовал ни в управлении, ни в заговорах, ни в восстаниях, какие бывают в
нашем городе, считая с себя, право же, слишком порядочным человеком, чтобы
оставаться целым, участвуя во всем этом;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
вам всякого добра - я желаю, о мужи афиняне, и люблю вас, а слушаться буду
скорее бога, чем вас, и, пока есть во мне дыхание и способность, не
перестану философствовать, уговаривать и убеждать всякого из вас, кого
только встречу, говоря то самое, что обыкновенно говорю: о лучший из мужей,
гражданин города Афин, величайшего из городов и больше всех прославленного
за мудрость и силу, не стыдно ли тебе, что ты заботишься о деньгах, чтобы
их у тебя было как можно больше, о славе и о почестях, а о разумности, об
истине и о душе своей, чтобы она была как можно лучше, -не заботишься и не
помышляешь?" И если кто из вас станет возражать и утверждать, что он об
этом заботится, то я не оставлю его и не уйду от него тотчас же, а буду его
расспрашивать, пытать, опровергать и, если мне покажется, что в нем нет
доблести, а он только говорит, что есть, буду попрекать его за то, что он
самое дорогое не ценит ни во что, а плохое ценит дороже всего. Так я буду
поступать со всяким, кого только встречу, с молодым и старым, с чужеземцами
и с вами, с вами особенно, потому что вы мне ближе по крови. Могу вас
уверить, что так велит бог, и я думаю, что во всем городе нет у вас
большего блага, чем это мое служение богу. Ведь я только и делаю, что хожу
и убеждаю каждого из вас, молодого и старого, заботиться раньше и сильнее
не о телах ваших или о деньгах, но о душе, чтобы она была как можно лучше,
говоря вам: не от денег рождается доблесть, а от доблести бывают у людей и
деньги и все прочие блага, как в частной жизни, так и в общественной. Да,
если бы такими словами я развращал юношей, то слова эти были бы вредными. А
кто утверждает, что я говорю что-нибудь другое, а не это, тот несет вздор.
Вот почему я могу вам сказать, афиняне: послушаетесь вы Анита или нет,
отпустите меня или нет - поступать с иначе, чем я поступаю, я не буду, даже
если бы мне предстояло умирать много раз.
Не шумите, мужи афиняне, исполните мою просьбу - не шуметь по поводу того,
что я говорю, а слушать; слушать вам будет полезно, как я думаю. Я намерен
сказать вам и еще кое-что, от чего вы, наверное, пожелаете кричать, только
вы никоим образом этого не делайте. Будьте уверены, что если вы меня
такого, как я есть, убьете, то вы больше повредите себе, нежели мне. Мне-то
ведь не будет никакого вреда ни от Мелета, ни от Анита, да они и не могут
мне повредить, потому что я не думаю, чтобы худшему было позволено вредить
лучшему. Разумеется, он может убить, изгнать из отечества, отнять все
права. Но ведь это он или еще кто-нибудь считает все подобное за великое
зло, а я не считаю; гораздо же скорее считаю я злом именно то, что он
теперь делает, замышляя несправедливо осудить человека на смерть. Таким
образом, о мужи афиняне, я защищаюсь теперь совсем не ради себя, как это
может казаться, а ради вас, чтобы вам, осудивши меня на в смерть, не
проглядеть дара, который вы получили от бога. В самом деле, если вы меня
убьете, то вам нелегко будет найти еще такого человека, который, смешно
сказать, приставлен к городу как овод к лошади, большой и благородной, но
обленившейся от тучности и нуждающейся в том, чтобы ее подгоняли. В самом
деле, мне кажется, что бог послал меня городу как такого, который целый
день, не переставая, всюду садится и каждого из вас будит, уговаривает,
упрекает. Другого такого вам нелегко будет найти, о мужи, а меня вы можете
сохранить, если вы мне поверите. Но очень может статься, что вы, как люди,
которых будят во время сна, ударите меня и с легкостью убьете, послушавшись
Анита, и тогда всю остальную вашу жизнь проведете во сне, если только бог,
жалея вас, не пошлет вам еще кого-нибудь. А что я такой как будто бы дан
городу богом, это вы можете усмотреть вот из чего: похоже ли на что-нибудь
человеческое, что я забросил все свои собственные дела и сколько уже лет
терпеливо переношу упадок домашнего хозяйства, а вашим делом занимаюсь
всегда, обращаясь к каждому частным образом, как отец или старший брат, и
убеждая заботиться о добродетели. И если бы я от этого пользовался
чем-нибудь и получал бы плату за эти наставления, тогда бы еще был у меня
какой-нибудь расчет, а то сами вы теперь видите, что мои обвинители,
которые так бесстыдно обвиняли меня во всем прочем, тут по крайней мере
оказались неспособными к бесстыдству и не представили свидетеля, который с
показал бы, что я когда-либо получал какую-нибудь плату или требовал ее;
потому, думаю, что я могу представить верного свидетеля того, что я говорю
правду, - мою бедность.
Может в таком случае показаться странным, что я подаю эти советы частным
образом, обходя всех и во все вмешиваясь, а выступать всенародно в вашем
собрании и давать советы городу не решаюсь. Причина этому та самая, о
которой вы часто и повсюду от меня слышали, а именно что мне бывает
какое-то чудесное божественное знамение; ведь над этим и Мелет посмеялся в
своей жалобе. Началось у меня это с детства: вдруг - какой-то голос,
который всякий раз отклоняет меня от того, что я бываю намерен делать, а
склонять к чему-нибудь никогда не склоняет. Вот этот-то голос и не
допускает меня заниматься государственными делами. И кажется, прекрасно
делает, что не допускает. Будьте уверены, о мужи афиняне, что если бы я
попробовал заниматься государственными делами, то уже давно бы Ѕ погиб и не
принес бы пользы ни себе, ни вам. И вы на меня не сердитесь, если я вам
скажу правду: нет такого человека, который мог бы уцелеть, если бы стал
откровенно противиться вам или какому-нибудь другому большинству и хотел бы
предотвратить все то множество несправедливостей и беззаконий, которые
совершаются в государстве. Нет, кто в самом деле ратует за справедливость,
тот, если ему и суждено уцелеть на малое время, должен оставаться частным
человеком, а вступать на общественное поприще не должен.
Доказательства этого я вам представлю самые веские, не рассуждения, а то,
что вы цените дороже, - дела. Итак, выслушайте, что со мною случилось, и
тогда вы увидите, что я и под страхом смерти никого не могу послушаться
вопреки справедливости, а не слушаясь, могу от этого погибнуть. То, что я
намерен вам рассказать, досадно и скучно слушать, зато это истинная правда.
Никогда, афиняне, не занимал я в городе никакой другой должности, но в
Совете я был. И пришла нашей филе Антиохиде очередь заседать в то время,
когда вы желали судить огулом десятерых стратегов, которые не подобрали
пострадавших в морском сражении, - судить незаконно, как вы сами признали
это впоследствии. Тогда я, единственный из пританов, восстал против
нарушения закона, и в то время, когда ораторы готовы были обвинить меня и
посадить в тюрьму и вы сами этого требовали и кричали, - в то время я
думал, с что мне скорее следует, несмотря на опасность, стоять на стороне
закона и справедливости, нежели из страха перед тюрьмою или смертью быть
заодно с вами, желающими несправедливого. Это еще было тогда, когда город
управлялся народом, а когда наступила олигархия, то и Тридцать в свою
очередь призвали меня и еще четверых граждан в Круглую палату и велели нам
привезти из Саламина саламинца Леонта, чтобы казнить его. Многое в этом
роде приказывали они делать и многим другим, желая отыскать как можно
больше виновных. Только и на этот раз опять я доказал не словами, а делом,
что для меня смерть, если не грубо так выразиться, - самое пустое дело, а
вот воздерживаться от всего беззаконного и безбожного - это для меня самое
важное. Таким образом, как ни могущественно было это правительство, а меня
оно не испугало настолько, чтобы заставить сделать что-нибудь
несправедливое, но, когда вышли мы из Круглой палаты, четверо из нас
отправились в Саламин и привезли Леонта, а я отправился домой. И по всей
вероятности, мне пришлось бы за это умереть, если бы правительство не
распалось в самом скором времени. И всему этому у вас найдется много
свидетелей.
Кажется ли вам после этого, что я мог бы прожить столько лет, если бы
занимался общественными делами, занимался бы притом достойно порядочного
человека, спешил бы на помощь к правым и считал бы это самым важным, как
оно и следует? Никоим образом, о мужи афиняне! И никому другому это не
возможно. А я всю жизнь оставался таким, как в общественных делах,
насколько в них участвовал, так и в частных, никогда и ни с кем не
соглашаясь вопреки справедливости, ни с теми, которых клеветники мои
называют моими учениками, ни еще с кем-нибудь. Да я не был никогда ничьим
учителем, а если кто, молодой или старый, желал меня слушать и видеть, как
я делаю свое дело, то я никому никогда не препятствовал. И не то чтобы я,
получая деньги, вел беседы, а не получая, не вел, но одинаково как
богатому, так и бедному позволяю я меня спрашивать, а если кто хочет, то и
отвечать мне и слушать то, что я говорю. И за то, хороши ли эти люди или
дурны, я по справедливости не могу отвечать, потому что никого из них
никогда никакой науке я не учил и не обещал научить. Если же кто-нибудь
утверждает, что он частным образом научился от меня чему-нибудь или слышал
от меня что-нибудь, чего бы не слыхали и все прочие, тот, будьте уверены,
говорит неправду.
Но отчего же некоторые любят подолгу бывать со с мною? Слышали вы это, о
мужи афиняне; сам я вам сказал всю правду: потому что они любят слушать,
как я пытаю тех, которые считают себя мудрыми, не будучи таковыми. Это ведь
не лишено удовольствия. А делать это, говорю я, поручено мне богом и через
прорицания, и в сновидениях, вообще всякими способами, какими когда-либо
еще обнаруживалось божественное определение и поручалось человеку делать
что-нибудь. Это не только верно, афиняне, но и легко доказуемо. В самом
деле, если одних юношей я развращаю, а других уже развратил, то ведь те из
них, которые уже состарились и узнали, что когда-то, во время их молодости,
я советовал им что-то дурное, должны были бы теперь прийти мстить мне и
обвинять меня. А если сами они не захотели, то кто-нибудь из их домашних,
отцы, братья, другие родственники, если бы только их близкие потерпели от
меня что-нибудь дурное, вспомнили бы теперь об этом. Да уж, конечно, многие
из них тут, как я вижу: ну в вот, во-первых, Критон, мой сверстник и из
одного со мною дема, отец вот его, Критобула; затем сфеттиец Лисаний, отец
вот его, Эсхина; еще кефисиец Антифон, отец Эпигена; а еще вот братья тех,
которые ходили за мною, - Никострат, сын Феозотида и брат Феодота; самого
Феодота уже нет в живых, так что он по крайней мере не мог упросить брата,
чтобы он не говорил против меня; вот и Парад, Демодоков сын, которому Феаг
приходился братом; а вот Адимант, Аристонов сын, которому вот он, Платон,
приходится братом, и Эантодор, брат вот этого, Аполлодора. Я могу назвать
еще многих других, и Мелету в его речи всего нужнее было выставить
кого-нибудь из них как свидетеля; а если тогда он забыл это сделать, то
пусть сделает теперь, я ему разрешаю, и, если он может заявить что-нибудь
такое, пусть говорит. Но вы увидите совсем противоположное, о мужи,
увидите, что все готовы броситься на помощь ко мне, к тому развратителю,
который делает зло их домашним, как утверждают Мелет и Анит. У самих
развращенных, пожалуй, еще может быть основание защищать меня, но у их
родных, которые не развращены, у людей уже старых, какое может быть другое
основание защищать меня, кроме прямой и справедливой уверенности, что Мелет
лжет, а я говорю правду.
Но об этом довольно, о мужи! Вот приблизительно то, что я могу так или
иначе привести в свое оправдание. с Возможно, что кто-нибудь из вас
рассердится, вспомнив о себе самом, как сам он, хотя дело его было и не так
важно, как мое, упрашивал и умолял судей с обильными слезами и, чтобы
разжалобить их как можно больше, приводил своих детей и множество других
родных и друзей, а вот я ничего такого делать не намерен, хотя подвергаюсь,
как оно может казаться, самой крайней опасности. Так вот возможно, что,
подумав об этом, кто-нибудь не сочтет уже нужным стесняться со мною и,
рассердившись, подаст в сердцах свой голос. Думает ли так кто-нибудь из вас
в самом деле, я этого не утверждаю; а если думает, то мне кажется, что я
отвечу ему правильно, если скажу: есть и у меня, любезнейший, кое-какие
родные; тоже ведь и я, как говорится у Гомера, не от дуба родился и не от
скалы, а произошел от людей; есть у меня и родные, есть и сыновья, о мужи
афиняне, целых трое, один уже взрослый, а двое - младенцы; тем не менее ни
одного из них не приведу я сюда и не буду просить вас о помиловании. Почему
же, однако, не намерен я ничего этого делать? Не по презрению к вам, о мужи
афиняне, и не потому, что я бы не желал вас уважить. Боюсь ли я или не
боюсь смерти, это мы теперь оставим, но для чести моей и вашей, для чести
всего города, мне кажется, было бы нехорошо, если бы я стал делать
что-нибудь такое в мои года и при том прозвище, которое мне дано, верно оно
или неверно - все равно. Как-никак, а ведь принято все-таки думать, что
Сократ отличается кое-чем от большинства людей; а если так будут вести себя
те из вас, которые, по-видимому, отличаются или мудростью, или мужеством,
или еще какою-нибудь доблестью, то это будет позорно. Мне не раз
приходилось видеть, как люди, казалось бы, почтенные проделывали во время
суда над ними удивительные вещи, как будто они думали, что им предстоит
испытать что-то ужасное, если они умрут; можно было подумать, что они стали
бы бессмертными, если бы вы их не убили! Мне кажется, эти люди позорят
город, так что и какой-нибудь чужеземец может заподозрить, что у афинян
люди, которые отличаются доблестью и которых они сами выбирают на главные
государственные и прочие почетные должности, ничем не отличаются от женщин.
Так вот, о мужи афиняне, не только нам, людям как бы то ни было почтенным,
не следует этого делать, но и вам не следует этого позволять, если мы
станем это делать, - напротив, вам нужно делать вид, что вы гораздо скорее
признаете виновным того, кто устраивает эти слезные представления и
навлекает насмешки над городом, нежели того, кто ведет себя спокойно.
Не говоря уже о чести, мне кажется, что это и не- с правильно, о мужи, -
просить судью и избегать наказания просьбою, вместо того чтобы разъяснять
дело и убеждать. Ведь судья посажен не для того, чтобы миловать по
произволу, но для того, чтобы творить суд; и присягал он не в том, что
будет миловать кого захочет, но в том, что будет судить по законам. А
потому и нам ни следует приучать вас нарушать присягу, и вам не следует к
этому приучаться, а иначе мы можем с вами одинаково впасть в нечестие. Так
уж вы мне не говорите, о мужи афиняне, будто я должен проделывать перед
вами то, чего я и так не считаю ни хорошим, ни правильным, ни согласным с
волею богов, да еще проделывать это теперь, когда вот он, Мелет, обвиняет
меня в нечестии. Ибо очевидно, что если бы я вас уговаривал и вынуждал бы
своею просьбою нарушить присягу, то научал бы вас думать, что богов не
существует, и, вместо того чтобы защищаться, попросту сам бы обвинял себя в
том, что не почитаю богов. Но на деле оно совсем иначе; почитаю я их, о
мужи афиняне, больше, чем кто-либо из моих обвинителей, и предоставляю вам
и богу рассудить меня так, как будет всего лучше и для меня, и для вас.
ПОСЛЕ ОБВИНИТЕЛЬНОГО ПРИГОВОРА
Многое, о мужи афиняне, не позволяет мне возмущаться тем, что сейчас
случилось, тем, что вы меня осудили, между прочим и то, что это не было для
меня неожиданностью. Гораздо более удивляет меня число голосов на той и на
другой стороне. Что меня касается, то ведь я и не думал, что буду осужден
столь малым числом голосов, я думал, что буду осужден большим числом
голосов. Теперь же, как мне кажется, перепади тридцать один камешек с одной
стороны на другую, и я был бы оправдан. Ну а от Мелета, по-моему, я и
теперь ушел; да не только ушел, а еще вот что очевидно для всякого: если бы
Анит и Ликон не пришли сюда, чтобы обвинять меня, то он был бы принужден
уплатить тысячу драхм как не получивший пятой части голосов.
Ну а наказанием для меня этот муж полагает смерть. Хорошо. Какое же
наказание, о мужи афиняне, должен я положить себе сам? Не ясно ли, что
заслуженное? Так какое же? Чему по справедливости подвергнуться или сколько
должен я уплатить за то, что ни с того ни с сего всю свою жизнь не давал
себе покоя, за то, что не старался ни о чем таком, о чем старается
большинство: ни о наживе денег, ни о домашнем устроении, ни о том, чтобы
попасть в стратеги, ни о том, чтобы руководить народом; вообще не
участвовал ни в управлении, ни в заговорах, ни в восстаниях, какие бывают в
нашем городе, считая с себя, право же, слишком порядочным человеком, чтобы
оставаться целым, участвуя во всем этом;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112