Нет, друзья Кебет и
Симмий, ничего похожего, но скорее всего вот как. Допустим, что душа
разлучается с телом чистою и не влачит за собою ничего телесного, ибо в
течение всей жизни умышленно избегала любой связи с телом, остерегалась его
и сосредоточивалась в самой себе, постоянно в этом упражняясь, иными
словами, посвящала себя истинной философии и, по сути дела, готовилась
умереть легко и спокойно. Или же это нельзя назвать подготовкою к смерти?
ї Бесспорно, можно.
ї Такая душа уходит в подобное ей самой безвидное место, божественное,
бессмертное, разумное, и, достигши его, обретает блаженство, отныне
избавленная от блужданий, безрассудства, страхов, диких вожделений и всех
прочих человеческих зол, и ї как говорят о посвященных в таинства ї впредь
навеки поселяется среди богов. Так мы должны сказать, Кебет, или как-нибудь
по-иному?
ї Так, клянусь Зевсом, ї ответил Кебет.
ї Но, думаю, если душа разлучается с телом оскверненная и замаранная, ибо
всегда была в связи с телом, угождала ему и любила его, зачарованная им,
его страстями и наслаждениями настолько, что уже ничего не считала
истинным, кроме телесного, ї того, что можно осязать, увидеть, выпить,
съесть или использовать для любовной утехи, а все смутное для глаза и
незримое, но постигаемое разумом и философским рассуждением, приучилась
ненавидеть, бояться и избегать, ї как, по-твоему, такая душа расстанется с
телом чистою и обособленною в себе самой?
ї Никогда!
ї Я думаю, что она вся проникнута чем-то телесным: ее срастили с ним
постоянное общение и связь и долгие заботы о нем.
ї Совершенно верно.
ї Но ведь телесное, друг, надо представлять себе плотным, тяжелым,
землеобразным, видимым. Ясно, что душа, смешанная с телесным, тяжелеет, и
эта тяжесть снова тянет ее в видимый мир. В страхе перед безвидным, перед
тем, что называют Аидом, она бродит среди надгробий и могил ї там иной раз
и замечают похожие на тени призраки душ. Это призраки как раз таких душ,
которые расстались с телом нечистыми; они причастны зримому и потому
открываются глазу.
ї Да, Сократ, похоже на то.
ї Очень похоже, Кебет. И конечно же это души не добрых, но дурных людей:
они принуждены блуждать среди могил, неся наказание за дурной образ жизни в
прошлом, и так блуждают до той поры, пока пристрастием к бывшему своему
спутнику ї к телесному ї не будут вновь заключены в оковы тела. Оковы эти,
вероятно, всякий раз соответствуют тем навыкам, какие были приобретены в
прошлой жизни.
ї О каких же навыках ты говоришь, Сократ?
ї Ну, вот, например, кто предавался чревоугодию, беспутству и пьянству,
вместо того чтобы всячески их остерегаться, перейдет, вероятно, в породу
ослов или иных подобных животных. Как тебе кажется?
ї Это вполне вероятно.
ї А те, кто отдавал предпочтение несправедливости, властолюбию и
хищничеству, перейдут в волков, ястребов или коршунов. Или же мы с тобою
решим, что такие души перейдут в иные какие-нибудь тела?
ї Что ты! ї сказал Кебет. Конечно, в эти, которые ты назвал.
ї Тогда, по-моему, уже ясно, что и всем остальным предназначены места,
соответствующие их главной в жизни заботе.
ї Да уж куда яснее!
ї А самые счастливые среди них, уходящие в самое лучшее место, ї это те,
кто преуспел в гражданской, полезной для всего народа добродетели: имя ей
рассудительность и справедливость, она рождается из повседневных обычаев и
занятий, без участия философии и ума.
ї Чем же они такие счастливые?
ї Да они, вероятно, снова окажутся в общительной и смирной породе, среди
пчел, или, может быть, ос, или муравьев, а не то и вернутся к человеческому
роду, и из них произойдут воздержные люди.
ї Да, похоже на то.
ї Но в род богов не позволено перейти никому, кто не был философом и не
очистился до конца, ї никому, кто не стремился к познанию. Потому-то, милые
мои Симмий и Кебет, истинные философы гонят от себя все желания тела,
крепятся и ни за что им не уступают, не боясь разорения и бедности в
отличие от большинства, которое корыстолюбиво, и, хотя они в отличие от
властолюбивых и честолюбивых не страшатся бесчестия и бесславия,
доставляемых дурною жизнью, они от желаний воздерживаются.
ї Так ведь иное было бы и недостойно их, Сократ! ї воскликнул Кебет.
ї Да, недостойно, клянусь Зевсом. Кто заботится о о своей душе, а не холит
тело, тот расстается со всеми этими желаниями. Остальные идут, сами не зная
куда, а они следуют своим путем: в уверенности, что нельзя перечить
философии и противиться освобождению и очищению, которые она несет, они
идут за ней, куда бы она ни повела.
ї Как это, Сократ?
ї Сейчас объясню. Тем, кто стремится к познанию, хорошо известно вот что:
когда философия принимает под опеку их душу, душа туго-натуго связана в
теле и прилеплена к нему, она вынуждена рассматривать и постигать сущее не
сама по себе, но через тело, словно бы через решетки тюрьмы, и погрязает в
глубочайшем невежестве. Видит философия и всю грозную силу этой тюрьмы:
подчиняясь страстям, узник сам крепче любого блюстителя караулит
собственную темницу. Да, стремящимся к познанию известно, в каком положении
бывает их душа, когда философия берет ее под свое покровительство и с
тихими увещаниями принимается освобождать, выявляя, до какой степени
обманчиво зрение, обманчив слух и остальные чувства, убеждая отдаляться от
них, не пользоваться их службою, насколько это возможно, и советуя душе
сосредоточиваться и собираться в себе самой, верить только себе, когда,
сама в себе, она мыслит о том, что существует само по себе, и не считать
истинным ничего из того, что она с помощью другого исследует из других
вещей, иначе говоря, из ощутимых и видимых, ибо то, что видит душа,
умопостигаемо и безвидно. Вот то освобождение, которому не считает нужным
противиться душа истинного философа, и потому она бежит от радостей,
желаний, печалей и страхов, насколько это в ее силах, понимая, что, если
кто сильно обрадован, или опечален, или испуган, или охвачен сильным
желанием, он терпит не только обычное зло, какого и мог бы ожидать, ї
например, заболевает или проматывается, потакая своим страстям, ї но и
самое великое, самое крайнее из всех зол и даже не отдает себе в этом
отчета.
ї Какое же это, зло, Сократ? ї спросил Кебет.
ї А вот какое: нет человека, чья душа, испытывая сильную радость или
сильную печаль, не считала бы то, чем вызвано такое ее состояние, предельно
ясным и предельно подлинным, хотя это и не так. Ты, я думаю, со мною
согласишься, что в первую очередь это относится к вещам видимым.
ї Охотно соглашусь.
ї А согласишься ли ты, что именно в таком состоянии тело сковывает душу
особенно крепко?
ї То есть как?
ї А вот как: у любой радости или печали есть как бы гвоздь, которым она
пригвождает душу к телу, пронзает ее и делает как бы телесною, заставляя
принимать за истину все, что скажет тело. А разделяя представления и вкусы
тела, душа, мне кажется, неизбежно перенимает его правила и привычки, и уже
никогда не прийти ей в Аид чистою ї она всегда отходит, обремененная телом,
и потому вскоре вновь попадает в иное тело и, точно посеянное зерно,
пускает ростки. Так она лишается своей доли в общении с божественным,
чистым и единообразным.
ї Верно, Сократ, совершенно верно, ї сказал Кебет.
ї По этим как раз причинам, Кебет, воздержны и мужественны те, кто
достойным образом стремится к познанию, а вовсе не по тем, о которых любит
говорить большинство. Или, может, ты иного мнения?
ї Нет, что ты!
ї Да, душа философа рассуждает примерно так, как мы говорили, и не думает,
будто дело философии ї освобождать ее, а она, когда это дело сделано, может
снова предаться радостям и печалям и надеть прежние оковы, наподобие
Пенелопы, без конца распускающей свою ткань. Внося во все успокоение,
следуя разуму и постоянно в нем пребывая, созерцая истинное, божественное и
непреложное и в нем обретая для себя пищу, душа полагает, что так именно
должно жить, пока она жива, а после смерти отойти к тому, что ей сродни, и
навсегда избавиться от человеческих бедствий. Благодаря такой пище и в
завершение такой жизни, Симмий и Кебет, ей незачем бояться ничего дурного,
незачем тревожиться, как бы при расставании с телом она не распалась, не
рассеялась по ветру, не умчалась неведомо куда, чтобы уже нигде больше и
никак не существовать.
После этих слов Сократа наступило долгое молчание. Видно было, что и сам он
размышляет над только что сказанным, и большинство из нас тоже. Потом Кебет
и Симмий о чем-то коротко перемолвились друг с другом. Сократ приметил это
и спросил:
ї Что такое? Вы, верно, считаете, что сказанного недостаточно? Да, правда,
остается еще немало сомнительных и слабых мест, если просмотреть все от
начала до конца с нужным вниманием. Конечно, если у вас на уме что-нибудь
другое, я молчу. Но если вы в затруднении из-за этого, не стесняйтесь,
откройте свои соображения, если они кажутся вам более убедительными,
наконец, примите в свой разговор и меня, если находите, что с моею помощью
дело пойдет лучше.
На это Симмий отозвался так:
ї Я скажу тебе, Сократ, все как есть. Мы уже давно оба в смущении и всР
только подталкиваем друг друга, чтобы тебя спросить, потому что очень хотим
услышать, что ты ответишь, да боимся причинить тебе огорчение ї как бы наши
вопросы не были тебе в тягость из-за нынешней беды.
Сократ слегка улыбнулся и сказал:
ї Ах, Симмий, Симмий! До чего же трудно было бы мне убедить чужих людей,
что я совсем не считаю бедою нынешнюю свою участь, если даже вас я не могу
в этом убедить и вы опасаетесь, будто сегодня я расположен мрачнее, чем
раньше, в течение всей жизни! Вам, верно, кажется, что даром прорицания я
уступаю лебедям, которые, как почуют близкую смерть, заводят песнь такую
громкую и прекрасную, какой никогда еще не певали: они ликуют оттого, что
скоро отойдут к богу, которому служат. А люди из-за собственного страха
перед смертью возводят напраслину и на лебедей, утверждая, что они якобы
оплакивают свою смерть и что скорбь вдохновляет их на предсмертную песнь.
Им и невдомек, этим людям, что ни одна птица не поет, когда страдает от
голода, или холода, или иной какой нужды, ї даже соловей, даже ласточка или
удод, хотя про них и рассказывают, будто они поют, оплакивая свое горе. Но,
по-моему, это выдумка ї и про них, и про лебедей. Лебеди принадлежат
Аполлону, и потому ї вещие птицы ї они провидят блага, ожидающие их в Аиде,
и поют, и радуются в этот последний свой день, как никогда прежде. Но я и
себя, вместе с лебедями, считаю рабом того же господина и служителем того
же бога, я верю, что и меня мой владыка наделил даром пророчества не хуже,
чем лебедей, и не сильнее, чем они, горюю, расставаясь с жизнью. Так что вы
можете говорить и спрашивать о чем хотите, пока вам не препятствуют
Одиннадцать, поставленные афинянами.
ї Что ж, прекрасно, ї начал Симмий, ї в таком случае и я объясню тебе, в
чРм мои затруднения, и Кебет не скроет, что из сказанного сегодня кажется
ему неприемлемым. Мне думается, Сократ, ї как, впрочем, может быть, и тебе
самому, ї что приобрести точное знание о подобных вещах в этой жизни либо
невозможно, либо до крайности трудно, но в то же время было бы позорным
малодушием не испытать и не проверить всеми способами существующие на этот
счет взгляды и отступиться, пока возможности для исследования не исчерпаны
до конца. Значит, нужно достигнуть одного из двух: узнать истину от других
или отыскать ее самому либо же, если ни первое, ни второе невозможно,
принять самое лучшее и самое надежное из человеческих учений и на нем,
точно на плоту, попытаться переплыть через жизнь, если уже не удастся
переправиться на более устойчивом и надежном судне ї на каком-нибудь
божественном учении. Поэтому я теперь наберусь смелости и задам свой
вопрос, тем более что ты и сам велишь: я не хочу потом укорять себя за то,
что теперь промолчал. Да, Сократ, я и сам размышляю над твоими словами, и
вместе с ним, с Кебетом, и мне кажется, они не вполне убедительны.
А Сократ на это:
ї Может быть, тебе и правильно кажется, друг, но только скажи, в чем именно
"не вполне"?
ї А вот в чем, на мой взгляд: то же самое рассуждение можно применить к
лире, к ее струнам и гармонии. И верно, в настроенной лире гармония ї это
нечто невидимое, бестелесное, прекрасное и божественное, а сама лира и
струны ї тела, то есть нечто телесное, сложное, земное и сродное смертному.
Представь себе теперь, что лиру разбили или же порезали и порвали струны, ї
приводя те же доводы, какие приводишь ты, кто-нибудь будет упорно
доказывать, что гармония не разрушилась и должна по-прежнему существовать.
Быть того не может, скажет такой человек, чтобы лира с разорванными
струнами и сами струны ї вещи смертной природы ї все ещР существовали, а
гармония, сродная и близкая божественному и бессмертному, погибла,
уничтожившись раньше, чем смертное. Нет, гармония непременно должна
существовать, и прежде истлеют без остатка дерево и жилы струн, чем
претерпит что-нибудь худое гармония. И право же, Сократ, я думаю, ты и сам
отлично сознаешь что наиболее частый взгляд на душу таков: если наше тело
связывают и держат в натяжении тепло, холод, сухость, влажность и некоторые
иные, подобные им, [начала], то душа наша есть сочетание и гармония этих
[начал], когда они хорошо и соразмерно смешаны друг с другом. И если душа ї
это действительно своего рода гармония, значит, когда тело чрезмерно
слабеет или, напротив, чрезмерно напрягается ї из-за болезни или иной какой
напасти, ї душа при всей своей божественности должна немедленно
разрушиться, как разрушается любая гармония, будь то звуков или же любых
творений художников; а телесные останки могут сохраняться долгое время,
пока их не уничтожит огонь или тление. Пожалуйста, подумай, как нам
отвечать на этот довод, если кто будет настаивать, что душа есть сочетание
телесных качеств и потому в том, что мы называем смертью, гибнет первою.
Сократ, по всегдашней своей привычке, обвел собравшихся взглядом, улыбнулся
и сказал:
ї Симмий говорит дело. Если кто из вас находчивее моего, пусть отвечает.
Кажется, Симмий метко поддел [наше] рассуждение. И все-таки, на мой взгляд,
прежде чем отвечать, нужно сперва выслушать еще Кебета, ї в чем упрекает
[наши] доводы он, а мы тем временем подумаем, что нам сказать. И тогда уже,
выслушав обоих, мы либо уступим им, если выяснится, что они поют в лад, а
если нет ї будем отстаивать свое доказательство. Ну, Кебет, теперь твой
черед: говори, что тебя смущает.
ї Да, Сократ, я скажу, ї отозвался Кебет. ї Мне кажется, [наше]
доказательство не сдвинулось с места, и упрек, что мы делали ему раньше,
можно повторить и теперь. Что наша душа существовала и до того, как
воплотилась в этом образе, доказано ї я не отрицаю ї очень тонко и, смею
сказать, очень убедительно. Но что она и после нашей смерти продолжает
где-то существовать, это мне представляется далеко не столь убедительным.
Правда, я не разделяю возражения Симмия, будто душа не сильнее и не
долговечнее тела. Наоборот, сколько я понимаю, душа обладает огромным
преимуществом перед всем телесным. "Как же так? ї спросят меня. ї Откуда же
тогда твои сомнения, если ты видишь, что после смерти человека даже более
слабая его часть продолжает существовать? Разве тебе не кажется. что более
долговечная часть непременно должна сохраняться в целости все это время?"
Смотри, есть ли толк в том, что я на это отвечаю. Естественно, что и мне,
как раньше Симмию, понадобится какое-нибудь уподобление.
Так рассуждать, на мой взгляд, примерно то же самое, что применить этот
довод к умершему старику ткачу и утверждать, будто он не погиб, но где-то
существует, целый и невредимый, и в подтверждение предъявить плащ, который
старик сам себе соткал: плащ-то ведь цел, ему ничего не сделалось, он
невредим. А если кто усомнится, тогда спросить, что долговечнее, люди или
плащи, которые постоянно в употреблении, в носке, и, услыхав в ответ:
"Разумеется, люди", ї считать доказанным, что человек, соткавший этот плащ,
без всякого сомнения, цел и невредим, раз не погибла вещь менее
долговечная.
Но я думаю, Симмий, что на самом-то деле все обстоит иначе. Следи и ты за
там, что я говорю. Кто так рассуждает, судит нелепо ї это каждому видно.
Ведь наш ткач соткал и сносил много этаких плащей и пережил их все, за
исключением, правда, одного, последнего, но из этого никак не следует,
будто человек негоднее или бессильнее плаща.
То же самое уподобление, по-моему, применимо и к душе, связанной с телом,
и, кто говорит о душе и тела теми же самыми словами, что о ткаче и плаще,
мне кажется, говорит верно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
Симмий, ничего похожего, но скорее всего вот как. Допустим, что душа
разлучается с телом чистою и не влачит за собою ничего телесного, ибо в
течение всей жизни умышленно избегала любой связи с телом, остерегалась его
и сосредоточивалась в самой себе, постоянно в этом упражняясь, иными
словами, посвящала себя истинной философии и, по сути дела, готовилась
умереть легко и спокойно. Или же это нельзя назвать подготовкою к смерти?
ї Бесспорно, можно.
ї Такая душа уходит в подобное ей самой безвидное место, божественное,
бессмертное, разумное, и, достигши его, обретает блаженство, отныне
избавленная от блужданий, безрассудства, страхов, диких вожделений и всех
прочих человеческих зол, и ї как говорят о посвященных в таинства ї впредь
навеки поселяется среди богов. Так мы должны сказать, Кебет, или как-нибудь
по-иному?
ї Так, клянусь Зевсом, ї ответил Кебет.
ї Но, думаю, если душа разлучается с телом оскверненная и замаранная, ибо
всегда была в связи с телом, угождала ему и любила его, зачарованная им,
его страстями и наслаждениями настолько, что уже ничего не считала
истинным, кроме телесного, ї того, что можно осязать, увидеть, выпить,
съесть или использовать для любовной утехи, а все смутное для глаза и
незримое, но постигаемое разумом и философским рассуждением, приучилась
ненавидеть, бояться и избегать, ї как, по-твоему, такая душа расстанется с
телом чистою и обособленною в себе самой?
ї Никогда!
ї Я думаю, что она вся проникнута чем-то телесным: ее срастили с ним
постоянное общение и связь и долгие заботы о нем.
ї Совершенно верно.
ї Но ведь телесное, друг, надо представлять себе плотным, тяжелым,
землеобразным, видимым. Ясно, что душа, смешанная с телесным, тяжелеет, и
эта тяжесть снова тянет ее в видимый мир. В страхе перед безвидным, перед
тем, что называют Аидом, она бродит среди надгробий и могил ї там иной раз
и замечают похожие на тени призраки душ. Это призраки как раз таких душ,
которые расстались с телом нечистыми; они причастны зримому и потому
открываются глазу.
ї Да, Сократ, похоже на то.
ї Очень похоже, Кебет. И конечно же это души не добрых, но дурных людей:
они принуждены блуждать среди могил, неся наказание за дурной образ жизни в
прошлом, и так блуждают до той поры, пока пристрастием к бывшему своему
спутнику ї к телесному ї не будут вновь заключены в оковы тела. Оковы эти,
вероятно, всякий раз соответствуют тем навыкам, какие были приобретены в
прошлой жизни.
ї О каких же навыках ты говоришь, Сократ?
ї Ну, вот, например, кто предавался чревоугодию, беспутству и пьянству,
вместо того чтобы всячески их остерегаться, перейдет, вероятно, в породу
ослов или иных подобных животных. Как тебе кажется?
ї Это вполне вероятно.
ї А те, кто отдавал предпочтение несправедливости, властолюбию и
хищничеству, перейдут в волков, ястребов или коршунов. Или же мы с тобою
решим, что такие души перейдут в иные какие-нибудь тела?
ї Что ты! ї сказал Кебет. Конечно, в эти, которые ты назвал.
ї Тогда, по-моему, уже ясно, что и всем остальным предназначены места,
соответствующие их главной в жизни заботе.
ї Да уж куда яснее!
ї А самые счастливые среди них, уходящие в самое лучшее место, ї это те,
кто преуспел в гражданской, полезной для всего народа добродетели: имя ей
рассудительность и справедливость, она рождается из повседневных обычаев и
занятий, без участия философии и ума.
ї Чем же они такие счастливые?
ї Да они, вероятно, снова окажутся в общительной и смирной породе, среди
пчел, или, может быть, ос, или муравьев, а не то и вернутся к человеческому
роду, и из них произойдут воздержные люди.
ї Да, похоже на то.
ї Но в род богов не позволено перейти никому, кто не был философом и не
очистился до конца, ї никому, кто не стремился к познанию. Потому-то, милые
мои Симмий и Кебет, истинные философы гонят от себя все желания тела,
крепятся и ни за что им не уступают, не боясь разорения и бедности в
отличие от большинства, которое корыстолюбиво, и, хотя они в отличие от
властолюбивых и честолюбивых не страшатся бесчестия и бесславия,
доставляемых дурною жизнью, они от желаний воздерживаются.
ї Так ведь иное было бы и недостойно их, Сократ! ї воскликнул Кебет.
ї Да, недостойно, клянусь Зевсом. Кто заботится о о своей душе, а не холит
тело, тот расстается со всеми этими желаниями. Остальные идут, сами не зная
куда, а они следуют своим путем: в уверенности, что нельзя перечить
философии и противиться освобождению и очищению, которые она несет, они
идут за ней, куда бы она ни повела.
ї Как это, Сократ?
ї Сейчас объясню. Тем, кто стремится к познанию, хорошо известно вот что:
когда философия принимает под опеку их душу, душа туго-натуго связана в
теле и прилеплена к нему, она вынуждена рассматривать и постигать сущее не
сама по себе, но через тело, словно бы через решетки тюрьмы, и погрязает в
глубочайшем невежестве. Видит философия и всю грозную силу этой тюрьмы:
подчиняясь страстям, узник сам крепче любого блюстителя караулит
собственную темницу. Да, стремящимся к познанию известно, в каком положении
бывает их душа, когда философия берет ее под свое покровительство и с
тихими увещаниями принимается освобождать, выявляя, до какой степени
обманчиво зрение, обманчив слух и остальные чувства, убеждая отдаляться от
них, не пользоваться их службою, насколько это возможно, и советуя душе
сосредоточиваться и собираться в себе самой, верить только себе, когда,
сама в себе, она мыслит о том, что существует само по себе, и не считать
истинным ничего из того, что она с помощью другого исследует из других
вещей, иначе говоря, из ощутимых и видимых, ибо то, что видит душа,
умопостигаемо и безвидно. Вот то освобождение, которому не считает нужным
противиться душа истинного философа, и потому она бежит от радостей,
желаний, печалей и страхов, насколько это в ее силах, понимая, что, если
кто сильно обрадован, или опечален, или испуган, или охвачен сильным
желанием, он терпит не только обычное зло, какого и мог бы ожидать, ї
например, заболевает или проматывается, потакая своим страстям, ї но и
самое великое, самое крайнее из всех зол и даже не отдает себе в этом
отчета.
ї Какое же это, зло, Сократ? ї спросил Кебет.
ї А вот какое: нет человека, чья душа, испытывая сильную радость или
сильную печаль, не считала бы то, чем вызвано такое ее состояние, предельно
ясным и предельно подлинным, хотя это и не так. Ты, я думаю, со мною
согласишься, что в первую очередь это относится к вещам видимым.
ї Охотно соглашусь.
ї А согласишься ли ты, что именно в таком состоянии тело сковывает душу
особенно крепко?
ї То есть как?
ї А вот как: у любой радости или печали есть как бы гвоздь, которым она
пригвождает душу к телу, пронзает ее и делает как бы телесною, заставляя
принимать за истину все, что скажет тело. А разделяя представления и вкусы
тела, душа, мне кажется, неизбежно перенимает его правила и привычки, и уже
никогда не прийти ей в Аид чистою ї она всегда отходит, обремененная телом,
и потому вскоре вновь попадает в иное тело и, точно посеянное зерно,
пускает ростки. Так она лишается своей доли в общении с божественным,
чистым и единообразным.
ї Верно, Сократ, совершенно верно, ї сказал Кебет.
ї По этим как раз причинам, Кебет, воздержны и мужественны те, кто
достойным образом стремится к познанию, а вовсе не по тем, о которых любит
говорить большинство. Или, может, ты иного мнения?
ї Нет, что ты!
ї Да, душа философа рассуждает примерно так, как мы говорили, и не думает,
будто дело философии ї освобождать ее, а она, когда это дело сделано, может
снова предаться радостям и печалям и надеть прежние оковы, наподобие
Пенелопы, без конца распускающей свою ткань. Внося во все успокоение,
следуя разуму и постоянно в нем пребывая, созерцая истинное, божественное и
непреложное и в нем обретая для себя пищу, душа полагает, что так именно
должно жить, пока она жива, а после смерти отойти к тому, что ей сродни, и
навсегда избавиться от человеческих бедствий. Благодаря такой пище и в
завершение такой жизни, Симмий и Кебет, ей незачем бояться ничего дурного,
незачем тревожиться, как бы при расставании с телом она не распалась, не
рассеялась по ветру, не умчалась неведомо куда, чтобы уже нигде больше и
никак не существовать.
После этих слов Сократа наступило долгое молчание. Видно было, что и сам он
размышляет над только что сказанным, и большинство из нас тоже. Потом Кебет
и Симмий о чем-то коротко перемолвились друг с другом. Сократ приметил это
и спросил:
ї Что такое? Вы, верно, считаете, что сказанного недостаточно? Да, правда,
остается еще немало сомнительных и слабых мест, если просмотреть все от
начала до конца с нужным вниманием. Конечно, если у вас на уме что-нибудь
другое, я молчу. Но если вы в затруднении из-за этого, не стесняйтесь,
откройте свои соображения, если они кажутся вам более убедительными,
наконец, примите в свой разговор и меня, если находите, что с моею помощью
дело пойдет лучше.
На это Симмий отозвался так:
ї Я скажу тебе, Сократ, все как есть. Мы уже давно оба в смущении и всР
только подталкиваем друг друга, чтобы тебя спросить, потому что очень хотим
услышать, что ты ответишь, да боимся причинить тебе огорчение ї как бы наши
вопросы не были тебе в тягость из-за нынешней беды.
Сократ слегка улыбнулся и сказал:
ї Ах, Симмий, Симмий! До чего же трудно было бы мне убедить чужих людей,
что я совсем не считаю бедою нынешнюю свою участь, если даже вас я не могу
в этом убедить и вы опасаетесь, будто сегодня я расположен мрачнее, чем
раньше, в течение всей жизни! Вам, верно, кажется, что даром прорицания я
уступаю лебедям, которые, как почуют близкую смерть, заводят песнь такую
громкую и прекрасную, какой никогда еще не певали: они ликуют оттого, что
скоро отойдут к богу, которому служат. А люди из-за собственного страха
перед смертью возводят напраслину и на лебедей, утверждая, что они якобы
оплакивают свою смерть и что скорбь вдохновляет их на предсмертную песнь.
Им и невдомек, этим людям, что ни одна птица не поет, когда страдает от
голода, или холода, или иной какой нужды, ї даже соловей, даже ласточка или
удод, хотя про них и рассказывают, будто они поют, оплакивая свое горе. Но,
по-моему, это выдумка ї и про них, и про лебедей. Лебеди принадлежат
Аполлону, и потому ї вещие птицы ї они провидят блага, ожидающие их в Аиде,
и поют, и радуются в этот последний свой день, как никогда прежде. Но я и
себя, вместе с лебедями, считаю рабом того же господина и служителем того
же бога, я верю, что и меня мой владыка наделил даром пророчества не хуже,
чем лебедей, и не сильнее, чем они, горюю, расставаясь с жизнью. Так что вы
можете говорить и спрашивать о чем хотите, пока вам не препятствуют
Одиннадцать, поставленные афинянами.
ї Что ж, прекрасно, ї начал Симмий, ї в таком случае и я объясню тебе, в
чРм мои затруднения, и Кебет не скроет, что из сказанного сегодня кажется
ему неприемлемым. Мне думается, Сократ, ї как, впрочем, может быть, и тебе
самому, ї что приобрести точное знание о подобных вещах в этой жизни либо
невозможно, либо до крайности трудно, но в то же время было бы позорным
малодушием не испытать и не проверить всеми способами существующие на этот
счет взгляды и отступиться, пока возможности для исследования не исчерпаны
до конца. Значит, нужно достигнуть одного из двух: узнать истину от других
или отыскать ее самому либо же, если ни первое, ни второе невозможно,
принять самое лучшее и самое надежное из человеческих учений и на нем,
точно на плоту, попытаться переплыть через жизнь, если уже не удастся
переправиться на более устойчивом и надежном судне ї на каком-нибудь
божественном учении. Поэтому я теперь наберусь смелости и задам свой
вопрос, тем более что ты и сам велишь: я не хочу потом укорять себя за то,
что теперь промолчал. Да, Сократ, я и сам размышляю над твоими словами, и
вместе с ним, с Кебетом, и мне кажется, они не вполне убедительны.
А Сократ на это:
ї Может быть, тебе и правильно кажется, друг, но только скажи, в чем именно
"не вполне"?
ї А вот в чем, на мой взгляд: то же самое рассуждение можно применить к
лире, к ее струнам и гармонии. И верно, в настроенной лире гармония ї это
нечто невидимое, бестелесное, прекрасное и божественное, а сама лира и
струны ї тела, то есть нечто телесное, сложное, земное и сродное смертному.
Представь себе теперь, что лиру разбили или же порезали и порвали струны, ї
приводя те же доводы, какие приводишь ты, кто-нибудь будет упорно
доказывать, что гармония не разрушилась и должна по-прежнему существовать.
Быть того не может, скажет такой человек, чтобы лира с разорванными
струнами и сами струны ї вещи смертной природы ї все ещР существовали, а
гармония, сродная и близкая божественному и бессмертному, погибла,
уничтожившись раньше, чем смертное. Нет, гармония непременно должна
существовать, и прежде истлеют без остатка дерево и жилы струн, чем
претерпит что-нибудь худое гармония. И право же, Сократ, я думаю, ты и сам
отлично сознаешь что наиболее частый взгляд на душу таков: если наше тело
связывают и держат в натяжении тепло, холод, сухость, влажность и некоторые
иные, подобные им, [начала], то душа наша есть сочетание и гармония этих
[начал], когда они хорошо и соразмерно смешаны друг с другом. И если душа ї
это действительно своего рода гармония, значит, когда тело чрезмерно
слабеет или, напротив, чрезмерно напрягается ї из-за болезни или иной какой
напасти, ї душа при всей своей божественности должна немедленно
разрушиться, как разрушается любая гармония, будь то звуков или же любых
творений художников; а телесные останки могут сохраняться долгое время,
пока их не уничтожит огонь или тление. Пожалуйста, подумай, как нам
отвечать на этот довод, если кто будет настаивать, что душа есть сочетание
телесных качеств и потому в том, что мы называем смертью, гибнет первою.
Сократ, по всегдашней своей привычке, обвел собравшихся взглядом, улыбнулся
и сказал:
ї Симмий говорит дело. Если кто из вас находчивее моего, пусть отвечает.
Кажется, Симмий метко поддел [наше] рассуждение. И все-таки, на мой взгляд,
прежде чем отвечать, нужно сперва выслушать еще Кебета, ї в чем упрекает
[наши] доводы он, а мы тем временем подумаем, что нам сказать. И тогда уже,
выслушав обоих, мы либо уступим им, если выяснится, что они поют в лад, а
если нет ї будем отстаивать свое доказательство. Ну, Кебет, теперь твой
черед: говори, что тебя смущает.
ї Да, Сократ, я скажу, ї отозвался Кебет. ї Мне кажется, [наше]
доказательство не сдвинулось с места, и упрек, что мы делали ему раньше,
можно повторить и теперь. Что наша душа существовала и до того, как
воплотилась в этом образе, доказано ї я не отрицаю ї очень тонко и, смею
сказать, очень убедительно. Но что она и после нашей смерти продолжает
где-то существовать, это мне представляется далеко не столь убедительным.
Правда, я не разделяю возражения Симмия, будто душа не сильнее и не
долговечнее тела. Наоборот, сколько я понимаю, душа обладает огромным
преимуществом перед всем телесным. "Как же так? ї спросят меня. ї Откуда же
тогда твои сомнения, если ты видишь, что после смерти человека даже более
слабая его часть продолжает существовать? Разве тебе не кажется. что более
долговечная часть непременно должна сохраняться в целости все это время?"
Смотри, есть ли толк в том, что я на это отвечаю. Естественно, что и мне,
как раньше Симмию, понадобится какое-нибудь уподобление.
Так рассуждать, на мой взгляд, примерно то же самое, что применить этот
довод к умершему старику ткачу и утверждать, будто он не погиб, но где-то
существует, целый и невредимый, и в подтверждение предъявить плащ, который
старик сам себе соткал: плащ-то ведь цел, ему ничего не сделалось, он
невредим. А если кто усомнится, тогда спросить, что долговечнее, люди или
плащи, которые постоянно в употреблении, в носке, и, услыхав в ответ:
"Разумеется, люди", ї считать доказанным, что человек, соткавший этот плащ,
без всякого сомнения, цел и невредим, раз не погибла вещь менее
долговечная.
Но я думаю, Симмий, что на самом-то деле все обстоит иначе. Следи и ты за
там, что я говорю. Кто так рассуждает, судит нелепо ї это каждому видно.
Ведь наш ткач соткал и сносил много этаких плащей и пережил их все, за
исключением, правда, одного, последнего, но из этого никак не следует,
будто человек негоднее или бессильнее плаща.
То же самое уподобление, по-моему, применимо и к душе, связанной с телом,
и, кто говорит о душе и тела теми же самыми словами, что о ткаче и плаще,
мне кажется, говорит верно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112