Когда дело доходит до грубой ругани, он
не умеет никого уязвить, задев за живое, потому что по своей беспечности не
знает ни за кем ничего дурного, и в растерянности своей кажется смешным.
Когда же иные начинают при нем хвалить других или превозносить себя, то он,
не притворно, а искренне забавляясь всем этим, обнаруживает свою простоту и
производит впечатление дурака. Славословия тиранам или царям он слушает
так, как если бы хвалили пастухов, тех, что пасут свиней, овец или коров,
за богатый удой, с той только разницей, что людской скот, как он считает,
пасти и доить труднее и хлопотливее; при этом, считает он, пастырь,
учредивший свой загон на холме за прочной стеной, по недостатку досуга
неизбежно бывает ничуть не менее дик и необразован, чем те пастухи. Когда
же наш философ слышит, что кто-то прикупил тысячи плетров [земли] или же
приобрел еще более удивительные сокровища, то для него, привыкшего
обозревать всю землю, это - самая малость. Если же поспевают знатный род,
что-де кто-то насчитывает семь колен богатых предков, то он считает это
сомнительной похвалой недалеких людей, которые по своей необразованности не
могут охватить взором все страны и все времена и сообразить, что у каждого
были несметные тысячи дедов и прадедов, среди которых не раз случались
богачи и нищие, цари и рабы, варвары и эллины у кого угодно. Ему кажется
нелепым и пустяшным, когда кто-то гордится списком в двадцать пять предков
и возводит свой род к Гераклу и Амфитриону, потому что и Амфитрионов предок
в двадцать пятом колене был таков, какая выпала ему участь, равно как и
предок этого предка в пятидесятом колене, и ему смешна и людская
несообразительность и неспособность расстаться с суетностью неразумной
души. Во всех этих случаях такой человек бывает высмеян большинством,
которому кажется, что он слишком много на себя берет, хотя не знает простых
вещей и теряется в любых обстоятельствах.
Феодор. Именно так и бывает, Сократ.
Сократ. Когда же, друг мой, он кого-нибудь повлек бы ввысь и кто-нибудь от
вопросов "какую я тебе - или ты мне - причинил несправедливость?" пожелал
бы перейти к созерцанию того, что есть справедливость или несправедливость
сама по себе и чем они отличаются от всего прочего и друг от друга, а от
вопросов о том, счастлив ли царь своим золотом, - к рассмотрению того,
каково в целом царское и человеческое счастье или несчастье и каким образом
человеческой природе надлежит добиваться одного или избегать другого, - и
тогда-то мелкому человечку с лукавой и сутяжной душой придется отдать себе
отчет во всех подобных вещах, он явит совсем противоположный образ. Свисая
с головокружительной высоты и взирая сверху вниз, страдая в таком положении
с непривычки, теряясь и бормоча что-то, этот, однако, не возбуждает смеха
ни у фракиянок, ни у прочего темного люда, ибо они того не замечают, а
забавляет это всех тех, кто получил воспитание, противоположное этому,
рабскому. Таков характер каждого из них, Феодор, - одного, о воспитанного в
подлинном свободном досуге (его ты зовешь философом), которому не зазорно
казаться простодушным, и он не придает значения, если вдруг ему случится
оказаться на рабской службе, своему неумению собрать поклажу, сварить обед
или произнести льстивые речи, и другого, который все это умеет исполнять
точно и проворно, зато не знает, как подобает свободному человеку
перебросить через плечо плащ или, уловив гармонию речей, достойно воспеть
счастливую жизнь богов и людей.
Феодор. Если бы твои слова, Сократ, всех могли убедить так же, как и меня,
больше мира и меньше зла стало бы среди людей.
Сократ. Но зло неистребимо, Феодор, ибо непременно всегда должно быть
что-то противоположное добру. Среди богов зло не укоренилось, а смертную
природу и этот мир посещает оно по необходимости. Потому-то и следует
пытаться как можно скорее убежать отсюда туда. Бегство - это посильное
уподобление богу, а уподобиться богу - значит стать разумно справедливым и
разумно благочестивым. Однако, добрейший мой, не так-то легко убедить
большинство, что вовсе не по тем причинам, по каким оно считает нужным
избегать подлости и стремиться к добродетели, следует об одном радеть, а о
другом - нет, чтобы казаться не дурным, а добрым человеком. Это, как
говорится, бабушкины сказки. Истина же гласит так: бог никоим образом г не
бывает несправедлив, напротив, он как нельзя более справедлив, и ни у кого
из пас нет иного способа уподобиться ему, нежели стать как можно более
справедливым. Вот здесь-то и проявляются истинные возможности человека, а
также ничтожество его и бессилие. Ибо знание этого есть мудрость и
подлинная добродетель, а познание - невежество и явное зло. Прочие же
мнимые возможности и премудрости оборачиваются грубостью в долах
государственного правления и пошлостью в искусствах. Поэтому людям
несправедливым и неблагочестивым в словах и поступках лучше всего не
позволять искусно злоупотреблять своей злокозненностью, ибо они кичатся
своим позором и не предполагают даже услышать, что они - вздорный люд, то
есть бремя земли, а не благоспасаемая опора отечества. По правде сказать,
чем меньше они предполагают быть тем, что они есть, тем больше становятся
такими, какими не предполагают быть. Ведь они не знают, в чем состоит
наказание за несправедливость, а уж это следовало бы знать прежде всего.
Оно не заключается вопреки ходячему мнению в побоях или смерти, от которых
иной раз страдают и те, кто не совершил никакой несправедливости, - оно в
том, чего избежать невозможно.
Феодор. Что ты имеешь в виду?
Сократ. В жизни, мой милый, есть два образца: вознагражденного благочестия
и наказанного безбожия, но, но замечая этого по глупости, по крайнему
неразумию, они даже не подозревают, чему уподобляются из-за своих
несправедливых поступков и от чего удаляются. За это они и несут
справедливое возмездие, ведя именно тот образ жизни, которому они
уподобляются. Но скажи мы им, что если они не изменят своих наклонностей,
то и после смерти не примет их свободный от зол край, а будут они и там
вечно иметь подобие своему образу жизни, дурные в обществе дурных, - я не
сомневаюсь, что ловкачи и проходимцы будут слушать пас как каких-то
безумцев.
Феодор. Вот именно, Сократ.
Сократ. Это мне известно, друг мой. Причем с ними со всеми происходит одно
и то же: когда они бывают вынуждены всесторонне обсуждать, что именно они
порицают, и они намерены, как положено мужчинам, не убегать сразу же, а
какое-то время постоять за свои убеждения, тогда, любезнейший, они в конце
концов отрекаются от своих же слов, вся их риторика блекнет и они уже ничем
но отличаются от детей. Однако давай оставим это, поскольку и так уже у нас
получилось с отступление, иначе, растекаясь все шире, оно поглотит наше
первоначальное рассуждение; давай возвратимся к прежнему, если ты не
возражаешь.
Феодор. Но такие вещи, Сократ, я слушаю с не меньшим удовольствием, ибо в
моем возрасте легче следить за этим. Впрочем, если тебе угодно, вернемся
обратно.
Сократ. Не вернуться ли нам к тому месту нашей беседы, где мы говорили, что
те, кто бытие полагает в движении и утверждает, что представляющееся
каждому всегда таково и есть для того, кому оно представляется, по поводу
всего прочего, и в не меньшей степени по поводу справедливого, охотно
настаивали бы на том, что то из узаконенного городом, что представляется
ему справедливым, скорее всего и будет для него справедливым, пока оно
остается в силе. Что же касается добра, то тут уж ни у кого не хватит
мужества утверждать, будто и полезным будет то, что узаконит для себя
город, полагая это полезным, и что оно будет таковым все то время, пока
узаконено, - разве что у того, кто ведет речь лишь о полезном по имени.
Иначе это было бы издевательством над тем, о чем мы рассуждаем. Не так ли?
Феодор. Конечно.
Сократ. Пусть же не об имени идет речь, но рассматривается вещь, названная
этим именем.
Феодор. Да, пусть.
Сократ. Но, называя что-то полезным, каждый город, вероятно, к этому и
направляет свои установления, и все законы, насколько хватает разумения и
сил, он делает как можно более для себя полезными. Или, издавая законы, он
имеет в виду что-то другое?
Феодор. Ни в коем случае.
Сократ. И всякий раз это удается или во многом каждый город и ошибается?
Феодор. Я думаю, что и ошибается.
Сократ. Тем более можно будет с этим согласиться, если кто-то поставит
вопрос обо всем виде, к которому относится полезное, - а к нему относится и
полезное на будущее время. Ведь мы устанавливаем законы, с тем чтобы они
были полезными в последующие времена, что с полным правом можно назвать
"будущее".
Феодор. Конечно.
Сократ. Далее, давай зададим такой вопрос Протагору или кому-нибудь другому
из тех, кто заодно с ним: "Ты говоришь, Протагор, что человек - мера всего,
и белого, и тяжелого, и легкого, и всего подобного, поскольку, имея в самом
себе мерило этих вещей и полагая их такими, как он их воспринимает, он
полагает также, что они для пего поистине существуют". Но так ли?
Феодор. Так.
Сократ. "Значит, - скажем мы, - Протагор, он имеет мерило в себе и для
будущих вощен, и, какие бы с предположения он на их счет ни сделал,
таковыми вещи и станут для предположившего? Возьмем, например, теплое: если
какой-то невежда предположит, что у него будет горячка и будет жар, а
другой человек, врач, предположит противное, то согласно какому из мнений
свершится будущее? Согласно обоим? И для врача не будет ни жара, ни
горячки, а для него самого и то и другое?"
Феодор. Это было бы смешно.
Сократ. Я все-таки думаю, что в отношении будущей сладости или терпкости
вина верх возьмет мнению земледельца, а не кифариста.
Феодор. Еще бы!
Сократ. И наоборот, о будущей дисгармонии или гармонии не может лучше
музыканта судить учитель гимнастики, если покажется ему, учителю, в будущем
что-нибудь гармоничным.
Феодор. Никоим образом.
Сократ. Значит, и когда готовится пир, тот, кто собирается есть, не будучи
знатоком поварского искусства, не составит себе более верного мнения о
предстоящем удовольствии, чем повар? ибо мы спорим не о том, что в
настоящем или прошедшем есть или было о кому-то приятным, но о том, чему
только предстоит таковым казаться и быть: так вот в этом случае сам ли себе
каждый наилучший судья, или ты, Протагор, лучше, нежели кто-нибудь из
простых людей, предскажешь, что для каждого из нас будет убедительно в
суде?
Феодор. Еще бы, Сократ. Уж здесь-то он обещает сильно отличиться от всех.
Сократ. Клянусь Зевсом, мой милый, никто не искал бы его бесед за большие
деньги, если бы он не внушал всем к нему приходящим, что ни один гадатель и
никто другой не может лучше него судить о том, каким покажется и будет
будущее.
Феодор. Совершенно верно.
Сократ. Но и законодательство и польза обращены к будущему, и любой
согласится, что неизбежно город, издающий законы, часто допускает промах в
отношении высшей пользы.
Феодор. Разумеется.
Сократ. Значит, и мы можем с полным правом сказать твоему учителю, что он
непременно должен признать одного человека более мудрым, чем другой, и что
тот, мудрейший, и есть мера, - мне же, невежде, нет никакой необходимости
становиться мерой, как к тому принуждала меня недавно произнесенная за него
речь: хочешь - не хочешь, а будь ею.
Феодор. Мне кажется, Сократ, это как раз наиболее уязвимая часть его
рассуждения, уязвимого, впрочем, и там, где он наделяет решающей силой
мнения других, а те, оказывается, вовсе и не считают его рассуждения
истинными.
Сократ. Это рассуждение, Феодор, уязвимо со всех сторон, ибо не всякое
мнение всякого человека истинно. А вот чувственные наши восприятия, с
которыми связаны ощущения и соответствующие им мнения, изобличить как
неистинные, пожалуй, труднее. Но может быть, я несу вздор. Дело в том, что
они бывают неопровержимы, и правы те, кто говорит, что они отчетливы и суть
знания, и наш Теэтет удачно заметил, что ощущение и знание - это одно и то
же. А потому, как побуждает нас произнесенная за Протагора речь, следует
подойти ближе к этому несущемуся бытию и, постучав, посмотреть, раздастся
ли звук целого или надтреснутого сосуда. Спор из-за этого бытия - не пустое
дело и не между малым числом людей.
Феодор. Далеко не пустое. В Ионии он разгорелся повсюду, и друзья Гераклита
решительно возглавили хор сторонников этого рассуждения.
Сократ. Тем более, милый Феодор, следует с самого начала посмотреть, как
они ставят этот вопрос.
Феодор. Разумеется. Так вот, Сократ, что касается этих гераклитовцев и, как
ты говоришь, гомеровцев, а также более древних, то с самими эфесцами ,
кичащимися своей опытностью, разговаривать не легче, чем с разъяренными
слепнями. Прямо как стоит в их писании, они вечно несутся, а задержаться на
предмете исследования или вопросе, спокойно и чинно отвечать или спрашивать
менее всего им присуще. Скорее можно сказать, что это им и вовсе не
свойственно - покоя для них не существует. А если ты кого-нибудь о чем-либо
спросишь, то они обстреляют тебя, вытаскивая, как из колчана, одно
загадочное речение за другим, и если ты захочешь уловить смысл сказанного,
то на тебя обрушится то же, только в переиначенном виде, и ты с ними
никогда ни к чему не придешь. Да и между собою им это не удается, благо они
вовсю остерегаются, как бы не оказалось чего-либо прочного в их
рассуждениях или в их собственных душах, считая, как мне кажется, это
застоем. А с ним они страшно воюют и но возможности отовсюду его изгоняют.
Сократ. Может быть, Феодор, ты видел этих мужей в споре и не заставал их в
мирной беседе - ты ведь не водишь с ними дружбы. Но своим ученикам, думаю
я, из которых они хотели бы сделать свое подобие, они на досуге как раз
излагают что-то в этом роде.
Феодор. Каким ученикам, чудак! Ведь у них никто не становится учеником
другого - они объявляются с сами собой, по вдохновению, и один другого
почитает невеждой. Так что от них, повторяю, ни худом ни добром не
добьешься толку, и придется нам самим рассмотреть этот вопрос.
Сократ. Ты чинно рассудил. А разве мы не извлекли уже этот вопрос из
древней поэзии, где он был скрыт от большинства, - вопрос о том, что все
ведет свое л происхождение от рек Океана и Тефии и ничего не стоит? Нашли
мы его и у позднейших, а стало быть, мудрейших, которые скрытое разъясняют
таким образом, чтобы, слушая их, даже сапожники могли постигнуть их
мудрость и избавиться от печального заблуждения, будто какие-то вещи стоят,
а какие-то движутся, но, усвоив, что движется все, прониклись бы к этим
людям почтением. Да, чуть было не забыл, Феодор, ведь есть и другие,
которые со своей стороны провозгласили противоположное, а именно что
"настоящее имя всего - Неподвижность", не говоря уж о том, что вразрез с
теми утверждали Мелиссы и Пармениды,- что-де все есть единое и само в себе
неподвижно, не имея пространства, где оно могло бы двигаться. Как же нам
быть теперь, друг мой, со всем этим? Ибо, понемногу продвигаясь вперед, мы
незаметно оказались на середине между теми и другими, и если не сумеем
спастись бегством, то поплатимся тем, что нас, как во время игры в
палестре, схватят и начнут тянуть в разные стороны - кто перетянет, мне
кажется, тянет через среднюю черту. Поэтому, мне кажется, нам следует
прежде отдельно рассмотреть тех, с кого мы начали, то есть этих "текучих".
Если окажется, что в их утверждениях есть толк, то к ним мы и
присоединимся, постаравшись убежать от других. Если же нам покажется, что
более правы эти "неподвижники", тогда мы побежим к ним, прочь от двигающих
неподвижное. Но если нам покажется, что обе стороны не говорят ничего
ладного, тогда мы попадем в смешное положение, считая дельными себя,
слабосильных, и лишая чести наидревнейших и наимудрейших мужей. Итак,
смотри, Феодор, стоит ли подвергать себя такой опасности?
Феодор. Нам не следует уклоняться, Сократ, от рассмотрения утверждений
каждой из сторон.
Сократ. Уж если ты так желаешь, придется рассмотреть. Рассмотрение
движения, как мне кажется, с нужно начать с того, что именно они имеют в
виду, говоря, что все движется. Я хочу сказать: об одном виде движения они
толкуют или, как мне представляется, о двух? Впрочем, пусть это кажется не
одному мне, а раздели-ка и ты со мной это мнение, чтобы уж страдать нам
обоим, если придется. Растолкуй мне, пожалуйста, когда что-то меняет одно
место на другое или вращается в том же самом, ты называешь это движением?
Феодор. Я - да.
Сократ. Так вот, пусть это будет один вид движения. Когда же что-то,
оставаясь на месте, стареет, или становится из белого черным или из мягкого
- твердым, или претерпевает еще какое-либо иное изменение, то не подобает
ли это назвать другим видом движения?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
не умеет никого уязвить, задев за живое, потому что по своей беспечности не
знает ни за кем ничего дурного, и в растерянности своей кажется смешным.
Когда же иные начинают при нем хвалить других или превозносить себя, то он,
не притворно, а искренне забавляясь всем этим, обнаруживает свою простоту и
производит впечатление дурака. Славословия тиранам или царям он слушает
так, как если бы хвалили пастухов, тех, что пасут свиней, овец или коров,
за богатый удой, с той только разницей, что людской скот, как он считает,
пасти и доить труднее и хлопотливее; при этом, считает он, пастырь,
учредивший свой загон на холме за прочной стеной, по недостатку досуга
неизбежно бывает ничуть не менее дик и необразован, чем те пастухи. Когда
же наш философ слышит, что кто-то прикупил тысячи плетров [земли] или же
приобрел еще более удивительные сокровища, то для него, привыкшего
обозревать всю землю, это - самая малость. Если же поспевают знатный род,
что-де кто-то насчитывает семь колен богатых предков, то он считает это
сомнительной похвалой недалеких людей, которые по своей необразованности не
могут охватить взором все страны и все времена и сообразить, что у каждого
были несметные тысячи дедов и прадедов, среди которых не раз случались
богачи и нищие, цари и рабы, варвары и эллины у кого угодно. Ему кажется
нелепым и пустяшным, когда кто-то гордится списком в двадцать пять предков
и возводит свой род к Гераклу и Амфитриону, потому что и Амфитрионов предок
в двадцать пятом колене был таков, какая выпала ему участь, равно как и
предок этого предка в пятидесятом колене, и ему смешна и людская
несообразительность и неспособность расстаться с суетностью неразумной
души. Во всех этих случаях такой человек бывает высмеян большинством,
которому кажется, что он слишком много на себя берет, хотя не знает простых
вещей и теряется в любых обстоятельствах.
Феодор. Именно так и бывает, Сократ.
Сократ. Когда же, друг мой, он кого-нибудь повлек бы ввысь и кто-нибудь от
вопросов "какую я тебе - или ты мне - причинил несправедливость?" пожелал
бы перейти к созерцанию того, что есть справедливость или несправедливость
сама по себе и чем они отличаются от всего прочего и друг от друга, а от
вопросов о том, счастлив ли царь своим золотом, - к рассмотрению того,
каково в целом царское и человеческое счастье или несчастье и каким образом
человеческой природе надлежит добиваться одного или избегать другого, - и
тогда-то мелкому человечку с лукавой и сутяжной душой придется отдать себе
отчет во всех подобных вещах, он явит совсем противоположный образ. Свисая
с головокружительной высоты и взирая сверху вниз, страдая в таком положении
с непривычки, теряясь и бормоча что-то, этот, однако, не возбуждает смеха
ни у фракиянок, ни у прочего темного люда, ибо они того не замечают, а
забавляет это всех тех, кто получил воспитание, противоположное этому,
рабскому. Таков характер каждого из них, Феодор, - одного, о воспитанного в
подлинном свободном досуге (его ты зовешь философом), которому не зазорно
казаться простодушным, и он не придает значения, если вдруг ему случится
оказаться на рабской службе, своему неумению собрать поклажу, сварить обед
или произнести льстивые речи, и другого, который все это умеет исполнять
точно и проворно, зато не знает, как подобает свободному человеку
перебросить через плечо плащ или, уловив гармонию речей, достойно воспеть
счастливую жизнь богов и людей.
Феодор. Если бы твои слова, Сократ, всех могли убедить так же, как и меня,
больше мира и меньше зла стало бы среди людей.
Сократ. Но зло неистребимо, Феодор, ибо непременно всегда должно быть
что-то противоположное добру. Среди богов зло не укоренилось, а смертную
природу и этот мир посещает оно по необходимости. Потому-то и следует
пытаться как можно скорее убежать отсюда туда. Бегство - это посильное
уподобление богу, а уподобиться богу - значит стать разумно справедливым и
разумно благочестивым. Однако, добрейший мой, не так-то легко убедить
большинство, что вовсе не по тем причинам, по каким оно считает нужным
избегать подлости и стремиться к добродетели, следует об одном радеть, а о
другом - нет, чтобы казаться не дурным, а добрым человеком. Это, как
говорится, бабушкины сказки. Истина же гласит так: бог никоим образом г не
бывает несправедлив, напротив, он как нельзя более справедлив, и ни у кого
из пас нет иного способа уподобиться ему, нежели стать как можно более
справедливым. Вот здесь-то и проявляются истинные возможности человека, а
также ничтожество его и бессилие. Ибо знание этого есть мудрость и
подлинная добродетель, а познание - невежество и явное зло. Прочие же
мнимые возможности и премудрости оборачиваются грубостью в долах
государственного правления и пошлостью в искусствах. Поэтому людям
несправедливым и неблагочестивым в словах и поступках лучше всего не
позволять искусно злоупотреблять своей злокозненностью, ибо они кичатся
своим позором и не предполагают даже услышать, что они - вздорный люд, то
есть бремя земли, а не благоспасаемая опора отечества. По правде сказать,
чем меньше они предполагают быть тем, что они есть, тем больше становятся
такими, какими не предполагают быть. Ведь они не знают, в чем состоит
наказание за несправедливость, а уж это следовало бы знать прежде всего.
Оно не заключается вопреки ходячему мнению в побоях или смерти, от которых
иной раз страдают и те, кто не совершил никакой несправедливости, - оно в
том, чего избежать невозможно.
Феодор. Что ты имеешь в виду?
Сократ. В жизни, мой милый, есть два образца: вознагражденного благочестия
и наказанного безбожия, но, но замечая этого по глупости, по крайнему
неразумию, они даже не подозревают, чему уподобляются из-за своих
несправедливых поступков и от чего удаляются. За это они и несут
справедливое возмездие, ведя именно тот образ жизни, которому они
уподобляются. Но скажи мы им, что если они не изменят своих наклонностей,
то и после смерти не примет их свободный от зол край, а будут они и там
вечно иметь подобие своему образу жизни, дурные в обществе дурных, - я не
сомневаюсь, что ловкачи и проходимцы будут слушать пас как каких-то
безумцев.
Феодор. Вот именно, Сократ.
Сократ. Это мне известно, друг мой. Причем с ними со всеми происходит одно
и то же: когда они бывают вынуждены всесторонне обсуждать, что именно они
порицают, и они намерены, как положено мужчинам, не убегать сразу же, а
какое-то время постоять за свои убеждения, тогда, любезнейший, они в конце
концов отрекаются от своих же слов, вся их риторика блекнет и они уже ничем
но отличаются от детей. Однако давай оставим это, поскольку и так уже у нас
получилось с отступление, иначе, растекаясь все шире, оно поглотит наше
первоначальное рассуждение; давай возвратимся к прежнему, если ты не
возражаешь.
Феодор. Но такие вещи, Сократ, я слушаю с не меньшим удовольствием, ибо в
моем возрасте легче следить за этим. Впрочем, если тебе угодно, вернемся
обратно.
Сократ. Не вернуться ли нам к тому месту нашей беседы, где мы говорили, что
те, кто бытие полагает в движении и утверждает, что представляющееся
каждому всегда таково и есть для того, кому оно представляется, по поводу
всего прочего, и в не меньшей степени по поводу справедливого, охотно
настаивали бы на том, что то из узаконенного городом, что представляется
ему справедливым, скорее всего и будет для него справедливым, пока оно
остается в силе. Что же касается добра, то тут уж ни у кого не хватит
мужества утверждать, будто и полезным будет то, что узаконит для себя
город, полагая это полезным, и что оно будет таковым все то время, пока
узаконено, - разве что у того, кто ведет речь лишь о полезном по имени.
Иначе это было бы издевательством над тем, о чем мы рассуждаем. Не так ли?
Феодор. Конечно.
Сократ. Пусть же не об имени идет речь, но рассматривается вещь, названная
этим именем.
Феодор. Да, пусть.
Сократ. Но, называя что-то полезным, каждый город, вероятно, к этому и
направляет свои установления, и все законы, насколько хватает разумения и
сил, он делает как можно более для себя полезными. Или, издавая законы, он
имеет в виду что-то другое?
Феодор. Ни в коем случае.
Сократ. И всякий раз это удается или во многом каждый город и ошибается?
Феодор. Я думаю, что и ошибается.
Сократ. Тем более можно будет с этим согласиться, если кто-то поставит
вопрос обо всем виде, к которому относится полезное, - а к нему относится и
полезное на будущее время. Ведь мы устанавливаем законы, с тем чтобы они
были полезными в последующие времена, что с полным правом можно назвать
"будущее".
Феодор. Конечно.
Сократ. Далее, давай зададим такой вопрос Протагору или кому-нибудь другому
из тех, кто заодно с ним: "Ты говоришь, Протагор, что человек - мера всего,
и белого, и тяжелого, и легкого, и всего подобного, поскольку, имея в самом
себе мерило этих вещей и полагая их такими, как он их воспринимает, он
полагает также, что они для пего поистине существуют". Но так ли?
Феодор. Так.
Сократ. "Значит, - скажем мы, - Протагор, он имеет мерило в себе и для
будущих вощен, и, какие бы с предположения он на их счет ни сделал,
таковыми вещи и станут для предположившего? Возьмем, например, теплое: если
какой-то невежда предположит, что у него будет горячка и будет жар, а
другой человек, врач, предположит противное, то согласно какому из мнений
свершится будущее? Согласно обоим? И для врача не будет ни жара, ни
горячки, а для него самого и то и другое?"
Феодор. Это было бы смешно.
Сократ. Я все-таки думаю, что в отношении будущей сладости или терпкости
вина верх возьмет мнению земледельца, а не кифариста.
Феодор. Еще бы!
Сократ. И наоборот, о будущей дисгармонии или гармонии не может лучше
музыканта судить учитель гимнастики, если покажется ему, учителю, в будущем
что-нибудь гармоничным.
Феодор. Никоим образом.
Сократ. Значит, и когда готовится пир, тот, кто собирается есть, не будучи
знатоком поварского искусства, не составит себе более верного мнения о
предстоящем удовольствии, чем повар? ибо мы спорим не о том, что в
настоящем или прошедшем есть или было о кому-то приятным, но о том, чему
только предстоит таковым казаться и быть: так вот в этом случае сам ли себе
каждый наилучший судья, или ты, Протагор, лучше, нежели кто-нибудь из
простых людей, предскажешь, что для каждого из нас будет убедительно в
суде?
Феодор. Еще бы, Сократ. Уж здесь-то он обещает сильно отличиться от всех.
Сократ. Клянусь Зевсом, мой милый, никто не искал бы его бесед за большие
деньги, если бы он не внушал всем к нему приходящим, что ни один гадатель и
никто другой не может лучше него судить о том, каким покажется и будет
будущее.
Феодор. Совершенно верно.
Сократ. Но и законодательство и польза обращены к будущему, и любой
согласится, что неизбежно город, издающий законы, часто допускает промах в
отношении высшей пользы.
Феодор. Разумеется.
Сократ. Значит, и мы можем с полным правом сказать твоему учителю, что он
непременно должен признать одного человека более мудрым, чем другой, и что
тот, мудрейший, и есть мера, - мне же, невежде, нет никакой необходимости
становиться мерой, как к тому принуждала меня недавно произнесенная за него
речь: хочешь - не хочешь, а будь ею.
Феодор. Мне кажется, Сократ, это как раз наиболее уязвимая часть его
рассуждения, уязвимого, впрочем, и там, где он наделяет решающей силой
мнения других, а те, оказывается, вовсе и не считают его рассуждения
истинными.
Сократ. Это рассуждение, Феодор, уязвимо со всех сторон, ибо не всякое
мнение всякого человека истинно. А вот чувственные наши восприятия, с
которыми связаны ощущения и соответствующие им мнения, изобличить как
неистинные, пожалуй, труднее. Но может быть, я несу вздор. Дело в том, что
они бывают неопровержимы, и правы те, кто говорит, что они отчетливы и суть
знания, и наш Теэтет удачно заметил, что ощущение и знание - это одно и то
же. А потому, как побуждает нас произнесенная за Протагора речь, следует
подойти ближе к этому несущемуся бытию и, постучав, посмотреть, раздастся
ли звук целого или надтреснутого сосуда. Спор из-за этого бытия - не пустое
дело и не между малым числом людей.
Феодор. Далеко не пустое. В Ионии он разгорелся повсюду, и друзья Гераклита
решительно возглавили хор сторонников этого рассуждения.
Сократ. Тем более, милый Феодор, следует с самого начала посмотреть, как
они ставят этот вопрос.
Феодор. Разумеется. Так вот, Сократ, что касается этих гераклитовцев и, как
ты говоришь, гомеровцев, а также более древних, то с самими эфесцами ,
кичащимися своей опытностью, разговаривать не легче, чем с разъяренными
слепнями. Прямо как стоит в их писании, они вечно несутся, а задержаться на
предмете исследования или вопросе, спокойно и чинно отвечать или спрашивать
менее всего им присуще. Скорее можно сказать, что это им и вовсе не
свойственно - покоя для них не существует. А если ты кого-нибудь о чем-либо
спросишь, то они обстреляют тебя, вытаскивая, как из колчана, одно
загадочное речение за другим, и если ты захочешь уловить смысл сказанного,
то на тебя обрушится то же, только в переиначенном виде, и ты с ними
никогда ни к чему не придешь. Да и между собою им это не удается, благо они
вовсю остерегаются, как бы не оказалось чего-либо прочного в их
рассуждениях или в их собственных душах, считая, как мне кажется, это
застоем. А с ним они страшно воюют и но возможности отовсюду его изгоняют.
Сократ. Может быть, Феодор, ты видел этих мужей в споре и не заставал их в
мирной беседе - ты ведь не водишь с ними дружбы. Но своим ученикам, думаю
я, из которых они хотели бы сделать свое подобие, они на досуге как раз
излагают что-то в этом роде.
Феодор. Каким ученикам, чудак! Ведь у них никто не становится учеником
другого - они объявляются с сами собой, по вдохновению, и один другого
почитает невеждой. Так что от них, повторяю, ни худом ни добром не
добьешься толку, и придется нам самим рассмотреть этот вопрос.
Сократ. Ты чинно рассудил. А разве мы не извлекли уже этот вопрос из
древней поэзии, где он был скрыт от большинства, - вопрос о том, что все
ведет свое л происхождение от рек Океана и Тефии и ничего не стоит? Нашли
мы его и у позднейших, а стало быть, мудрейших, которые скрытое разъясняют
таким образом, чтобы, слушая их, даже сапожники могли постигнуть их
мудрость и избавиться от печального заблуждения, будто какие-то вещи стоят,
а какие-то движутся, но, усвоив, что движется все, прониклись бы к этим
людям почтением. Да, чуть было не забыл, Феодор, ведь есть и другие,
которые со своей стороны провозгласили противоположное, а именно что
"настоящее имя всего - Неподвижность", не говоря уж о том, что вразрез с
теми утверждали Мелиссы и Пармениды,- что-де все есть единое и само в себе
неподвижно, не имея пространства, где оно могло бы двигаться. Как же нам
быть теперь, друг мой, со всем этим? Ибо, понемногу продвигаясь вперед, мы
незаметно оказались на середине между теми и другими, и если не сумеем
спастись бегством, то поплатимся тем, что нас, как во время игры в
палестре, схватят и начнут тянуть в разные стороны - кто перетянет, мне
кажется, тянет через среднюю черту. Поэтому, мне кажется, нам следует
прежде отдельно рассмотреть тех, с кого мы начали, то есть этих "текучих".
Если окажется, что в их утверждениях есть толк, то к ним мы и
присоединимся, постаравшись убежать от других. Если же нам покажется, что
более правы эти "неподвижники", тогда мы побежим к ним, прочь от двигающих
неподвижное. Но если нам покажется, что обе стороны не говорят ничего
ладного, тогда мы попадем в смешное положение, считая дельными себя,
слабосильных, и лишая чести наидревнейших и наимудрейших мужей. Итак,
смотри, Феодор, стоит ли подвергать себя такой опасности?
Феодор. Нам не следует уклоняться, Сократ, от рассмотрения утверждений
каждой из сторон.
Сократ. Уж если ты так желаешь, придется рассмотреть. Рассмотрение
движения, как мне кажется, с нужно начать с того, что именно они имеют в
виду, говоря, что все движется. Я хочу сказать: об одном виде движения они
толкуют или, как мне представляется, о двух? Впрочем, пусть это кажется не
одному мне, а раздели-ка и ты со мной это мнение, чтобы уж страдать нам
обоим, если придется. Растолкуй мне, пожалуйста, когда что-то меняет одно
место на другое или вращается в том же самом, ты называешь это движением?
Феодор. Я - да.
Сократ. Так вот, пусть это будет один вид движения. Когда же что-то,
оставаясь на месте, стареет, или становится из белого черным или из мягкого
- твердым, или претерпевает еще какое-либо иное изменение, то не подобает
ли это назвать другим видом движения?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112