и не с
меньшим правом мы можем назвать божественными и вдохновенными
государственных людей: ведь и они, движимые и одержимые богом, своим словом
совершают много великих дел, хотя и сами не ведают, что говорят.
Менон. Конечно.
Сократ. Да и женщины, Менон, именуют хороших людей божественными, и
спартанцы, восхваляя доблестного мужа, говорят: "Это -- человек
божественный".
Менон. И ясно, что они правы, когда так говорят. А вот наш Анит злится на
тебя, Сократ, за то, что ты это повторяешь.
Сократ. Об этом, Менон, мне мало заботы, с ним мы еще побеседуем. А коль
скоро мы с тобой на протяжении всей нашей беседы хорошо искали и говорили,
то получается, что нет добродетели ни от природы, ни от учения, и если она
кому достается, то лишь по божественному уделу, помимо разума, разве что
найдется среди государственных людей такой, который и другого умеет сделать
государственным человеком. Если бы он нашелся, то о нем можно было бы
сказать, что он среди живых почти то же самое, что Тиресий, по словам
Гомера, среди мертвых: ведь о нем поэт говорит, что "он лишь с умом, все
другие безумными тенями веют". Такой человек был бы среди нас как подлинный
предмет среди теней, если говорить о добродетели.
Менон. Золотые твои слова, Сократ!
Сократ. Из этого нашего рассуждения стало ясно, Менон, что если нам
достается добродетель, то достается она по божественному уделу, а узнаем мы
это как следует тогда, когда, прежде чем искать, каким образом достается
человеку добродетель, мы попробуем выяснить, что такое добродетель сама по
себе. Теперь мне пора идти, а ты убеди в том, в чем сейчас сам убедился,
своего приятеля Анита, чтобы он стал мягче: ведь если ты его убедишь, это и
афинянам будет на пользу.
ПАРМЕНИД
ПАРМЕНИД
Кефал (рассказывает)
И
К е ф а л. Когда мы прибыли в Афины из нашего родного города Клазомены, мы
встретились на площади с Адимантом и Главконом. Адимант, взяв меня за руку,
сказал:
- Здравствуй, Кефал!. Если тебе здесь что-нибудь нужно, скажи, и мы
сделаем, что в наших силах.
- Затем-то я и прибыл,- ответил я,- чтобы обратиться к вам с просьбой.
- Скажи же, что тебе нужно,- сказал он. Тогда я спросил: - Как было имя
вашего единоутробного брата? Сам я не помню: он был еще ребенком, когда я
прежде приезжал сюда из Клазомен. С той поры, однако, прошло много времени.
Отца его звали, кажется, Пирилампом.
- Совершенно верно.
- А его самого?
- Антифонтом. Но к чему, собственно, ты об этом спрашиваешь?
- Вот эти мои сограждане,- объяснил я,- большие почитатели мудрости; они
слышали, что этот вот самый Антифонт часто встречался с приятелем Зенона, с
неким Пифодором, и знает на память ту беседу, которую вели однажды Сократ,
Зоной и Парменид, так как часто слышал от Пифодора ее пересказ.
- Ты говоришь совершенно верно,- сказал Адимант.
- Вот ее-то,- попросил я,- мы и хотели бы прослушать.
- Это не трудно устроить,- ответил Адимант,- потому что Антифонт в юности
основательно ее усвоил, хотя теперь-то он, по примеру своего деда и тезки,
занимается главным образом лошадьми. Но, если надо, пойдемте к нему: он
только что ушел отсюда домой, а живет близко, в Мелите [2]. После этого
разговора мы пошли к Антифонту и застали его дома; он отдавал кузнецу в
починку уздечку. Когда он того отпустил, братья сообщили ему о цели нашего
прихода; он узнал меня, помня по моему прежнему приезду сюда, и
приветствовал. А когда мы стали просить его пересказать ту беседу, он
сначала отказывался, говоря, что дело это трудное, но потом стал
рассказывать.
Итак, Антифонт сказал, что, по словам Пифодора, однажды приехали на Великие
Панафинеи [3] Зенон и Парменид. Парменид был уже очень стар, совершенно
сед, но красив и представителен; лет ему было примерно за шестьдесят пять.
Зенону же тогда было около сорока, он был высокого роста и приятной
наружности; поговаривали, что он был любимцем Парменида. Они остановились у
Пифодора, за городской сткной, в Керамике [4]. Сюда-то и пришли Сократ и с
ним многие другие, желая послушать сочинения Зенона, ибо они тогда впервые
были привезены им и Парменидом. Сократ был в то время очень молод. Читал им
сам Зенон, Парменид же как раз отлучился; оставалось дочитать уже совсем
немного, когда вошел сам Пифодор и с ним Парменид и Аристотель, бывший
впоследствии одним из Тридцати, и вошедшие успели еще услышать кое-что из
сочинения, но очень немногое; впрочем, сам Пифодор еще прежде слушал
Зенона.
Прослушав все, Сократ попросил прочесть снова первое положение первого
рассуждения и после прочткния его сказал:
Основной элейский тезис - Как это ты говоришь, Зенон? Если существует
многое, то оно должно быть подобным и не подобным а это, очевидно,
невозможно, потому что и неподобное не может быть подобным, и подобное -
неподобным. Не так ли ты говоришь?
- Так,- ответил Зенон.
- Значит, если невозможно неподобному быть подобным и подобному -
неподобным, то невозможно и существование многого, ибо если бы многое
существовало, то оно испытывало бы нечто невозможное? Это хочешь ты сказать
своими рассуждениями? Хочешь утверждать вопреки общему мнению, что многое
не существует? И каждое из своих рассуждений ты считаешь доказательством
этого, так что сколько ты написал рассуждений, столько, по-твоему,
представляешь и доказательств того, что многое не существует? Так ли ты
говоришь, или я тебя неправильно понимаю?
- Нет,- сказал Зоной,- ты хорошо схватил смысл сочинения в целом.
- Я замечаю, Парменид,- сказал Сократ,- что наш Зоной хочет быть близок
тебе во всем, даже в сочинениях. В самом деле, он написал примерно то же,
что и ты, но с помощью переделок старается ввести нас в заблуждение, будто
он говорит что-то другое: ты в своей поэме утверждаешь, что все есть
единое, и представляешь прекрасные доказательства этого; он же отрицает
существование многого и тоже приводит многочисленные и веские
доказательства [5] . Но то, что вы говорите, оказывается выше разумения нас
остальных: действительно, один из вас утверждает существование единого,
другой отрицает существование многого, но каждый рассуждает так, что
кажется, будто он сказал * совсем не то, что другой, между тем как оба вы
говори те почти что одно и то же.
- Да, Сократ,- сказал Зоной,- но только ты не вполне постиг истинный смысл
сочинения. Хотя ты, подобно лакейским щепкам [6], отлично выискиваешь и
выслеживаешь то, что содержится в сказанном, но прежде всего от тебя
ускользает, что мое сочинение вовсе не притязает на то, о чем ты говоришь,
и вовсе не пытается скрыть от людей некий великий замысел. Ты говоришь об
обстоятельстве побочном. В действительности это сочинение поддерживает
рассуждение Парменид против тех, кто пытается высмеять его, утверждая, что
если существует единое, то из этого утверждения следует множество смешных и
противоречащих ему выводов. Итак, мое сочинение направлено против
допускающих многое, возвращает им с избытком их нападки и старается
показать, что при обстоятельном рассмотрении их положение <существует
многое> влечет за собой еще более смешные последствия, чем признание
существования единого. Под влиянием такой страсти к спорам я в молодости и
написал это сочинение, но, когда оно было написано, кто-то его у меня
украл, так что мне не пришлось решать вопрос, следует ли его выпускать в
свет или нет. Таким образом, от тебя ускользнуло, Сократ, что сочинение это
подсказано юношеской любовью к спорам, а вовсе не честолюбием пожилого
человека. Впрочем, как я уже сказал, твои соображения недурны. Критика
дуализма вещи и идеи - Принимаю твою поправку, - сказал Сократ, - и
полагаю,что дело обстоит так, как ты говоришь. Но скажи мне вот что: не
признаешь ли ты, что существует сама по себе некая идея подобия и другая,
противоположная ей,- идея неподобия [7]? Что к этим двум идеям приобщаемся
и я, и ты, и все прочее, что мы называем многим? Далее, что приобщающееся к
подобию становится подобным по причине и согласно мкре своего приобщения,
приобщающееся же к неподобию - таким же образом неподобным и приобщающекся
к тому и другому - тем и другим вместе? И если все вещи приобщаются к обеим
противоположным [идеям] и через причастность обеим оказываются подобными и
неподобными между собой, то что же в этом удивительного? Было бы странно,
думается мне, если бы кто-нибудь показал, что подобное само по себе
становится неподобным или неподобное [само по себе] - подобным; но если мне
указывают, что причастное тому и другому совмещает признаки обоих, то мне,
Зоной, это вовсе не кажется нелепым, равно как если бы кто-нибудь
обнаружил, что все есть единое вследствие причастности единому и оно же, с
другой стороны, есть многое вследствие причастности ко множественному.
Пусть-ка кто докажет, что единое, взятое само по себе, есть многое и, с
другой стороны, что многое [само по себе] есть единое, вот тогда я выкажу
изумление. И по отношению ко всему другому дело обстоит так же: если бы
было показано, что роды и виды испытывают сами в себе эти противоположные
состояния, то это было бы достойно удивления. Но что удивительного, если
кто будет доказывать, что я - единый и многий, и, желая показать
множественность, скажет, что во мне различны правая и левая, передняя и
задняя, а также верхняя и нижняя части,- ведь ко множественному, как мне
кажется, я причастен, - желая же показать, что я един, скажет, что, будучи
причастен к единому, я как человек - один среди нас семерых: таким образом
раскрывается истинность того и другого. Итак, если кто примется показывать
тождество единого и многого в таких предметах, как камни, бревна и т. п.,
то мы скажем, что он приводит нам примеры многого и единого, но не
доказывает ни того, что единое множественно, ни того, что многое едино, и в
его словах нет ничего удивительного, но есть лишь то, с чем все мы могли бы
согласиться. Если же кто-то сделает то, о чем я только что говорил, то есть
сначала установит раздельность и обособленность идей самих по себе, таких,
как подобие и неподобие, множественность и единичность, покой и движение, и
других в этом роде, а затем докажет, что они могут смешиваться между собой
и разобщаться, вот тогда, Зкнон, я буду приятно изумлен. Твои рассуждения я
нахожу смело разработанными, однако, как я уже сказал, гораздо более я
изумился бы в том случае, если бы кто мог показать, что то же самое
затруднение всевозможными способами пронизывает самые идеи, и, как вы
проследили его в видимых вещах, так же точно обнаружить его в вещах,
постигаемых с помощью рассуждения.
Во время этой речи Пифодор думал, что Парменид и Зенон будут досадовать
из-за каждого замечания Сократа, однако они внимательно слушали его и часто
с улыбкой переглядывались между собой, выказывая этим свое восхищение;
когда же Сократ кончил, Пармкнид сказал:
- Как восхищает, Сократ, твой пыл в рассуждкниях! Но скажи мне: сам-то ты
придерживаешься сделанного тобой различения, то есть признаешь, что
какие-то идеи сами по себе, с одной стороны, и то, что им причастно, с
другой, существуют раздельно? Представляется ли тебе, например, подобие
само по себе чем-то отдельным от того подобия, которое присуще нам, и
касается ли это также единого, многого и всего, что ты теперь слышал от
Зенон?
Да,- ответил Сократ.
И таких идей,- продолжал Парменид,- как, например, идеи справедливого
самого по себе, прккрасного, доброго и всего подобного?
Да,- ответил он.
Что же, идея человека тоже существует отдельно от нас и всех нам подобных -
идея человека сама по себе, а также идея огня, воды? Сократ на это ответил:
-Относительно таких вещей, Парменид, я часто бываю в недоумении, следует ли
о них высказаться так же, как о перечисленных выше, или иначе.
- А относительно таких вещей, Сократ, которые могли бы показаться даже
смешными, как, например, волос, грязь, сор и всякая другая не заслуживающая
внимания дрянь, ты тоже недоумеваешь, следует или нет для каждого из них
признать отдельно сущкствующую идею, отличную от того, к чему прикасаются
наши руки?
- Вовсе нет,- ответил Сократ,- я полагаю, что такие вещи только таковы,
какими мы их видим. Предположить для них существование какой-то идеи было
бы слишком странно. Правда, меня иногда беспокоила мысль, уж нет ли
чего-либо в этом роде для всех вещей, но всякий раз, как я к этому подхожу,
я поспешно обращаюсь в бегство, опасаясь потонуть в бездонной пучине
пустословия. И вот, дойдя до этого места, я снова обращаюсь к вещам, о
которых мы сейчас сказали, что они имеют идеи, и занимаюсь тщательным их
рассмотрением.
- Ты еще молод, Сократ,- сказал Парменид,- и философия еще не завладела
тобой всецело, как, по моему мнению, завладеет со временем, когда ни одна
из таких вещей не будет казаться тебе ничтожной; теперь же ты, по
молодости, еще слишком считаешься с мнением людей. Но как бы то ни было,
скажи вот что: судя по твоим словам, ты полагаешь, что сущкствуют
определенные идеи, названия которых получают приобщающиеся к ним другие
вещи; например, приобщающиеся к подобию становятся подобными, к великости -
большими, к красоте - красивыми, к справедливости - справедливыми?
- Именно так,- ответил Сократ.
- Но каждая приобщающаяся [к идее] вещь приобщается к целой идее или к ее
части? Или возможен какой-либо иной вид приобщения, помимо этих?
- Как так? - сказал Сократ.
- По-твоему, вся идея целиком - хоть она и едина-находится в каждой из
многих вещей или дело обстоит как-то иначе?
- А что же препятствует ей, Парменид, там находиться? - сказал Сократ.
- Ведь оставаясь единою и тождественною, она в то же время будет вся
целиком содержаться во множестве отдельных вещей и таким образом окажется
отдкленной от самой себя [8].
- Ничуть,- ответил Сократ,- ведь вот, например, один и тот же день [9]
бывает одновременно во многих местах и при этом нисколько не отделяется от
самого себя, так и каждая идея, оставаясь единою и тождественною, может в
то же время пребывать во всем.
- Славно, Сократ,- сказал Парменид,- помкщаешь ты единое и тождественное
одновременно во многих местах, все равно как если бы, покрыв многих людей
одною парусиною, ты стал утверждать, что единое все целиком находится над
многими. Или смысл твоих слов не таков? - Пожалуй, таков,- сказал Сократ. -
Так вся ли парусина будет над каждым или над одним - одна, над другим -
другая ее часть?
- Только часть.
- Следовательно, сами идеи, Сократ, делимы, сказал Парменид,- и причастное
им будет причастно их части и в каждой вещи будет находиться уже не вся
идея, а часть ее.
- По-видимому, так.
- Что же, Сократ, решишься ты утверждать, что единая идея действительно
делится у нас на части и при этом все же остается единой?
- Никоим образом,- ответил Сократ.
- Смотри-ка,- сказал Парменид,- не получится ли нелепость, если ты
разделишь на части самое великость и каждая из многих больших вещей будет
большой благодаря части Великости, меньшей, чем сама вкликость?
- Конечно, получится нелепость,-ответил Сократ.
- Далее, если каждая вещь примет малую часть, равенства, сделает ли ее эта
часть, меньшая самого равного, равным чему-нибудь?
- Это невозможно.
- Но, положим, кто-нибудь из нас будет иметь часть малого: малое будет
больше этой своей части; таким образом, само малое будет больше, а то, к
чему прибавится отнятая от малого часть, станет меньше, а не больше
прежнего.
- Но этого никак не может быть,- сказал Сократ.
- Так каким же образом, Сократ,- сказал Пармкнид,- будут у тебя приобщаться
к идеям вещи, коль скоро они не могут приобщаться ни к частям [идей), ни к
целым [идеям]?
- Клянусь Зевсом,- сказал Сократ,- определить это мне представляется делом
совсем не легким.
- Ну, какого ты мнения о том, что я сейчас скажу?
- О чем же?
- Я думаю, что ты считаешь каждую идею единою по следующей причине: когда
много каких-нибудь вкщей кажутся тебе большими, то, окидывая взглядом их
все, ты, пожалуй, видишь некую единую и тождкственную идею и на этом
основании само великое считаешь единым. Ты прав,- сказал Сократ.
- А что, если ты таким же образом окинешь духовным взором как само великое,
так и другие великие вкщи, не обнаружится ли еще некое единое великое,
благодаря которому все это должно представляться великим? - По-видимому.
- Итак, откроется еще одна идея великости, возникающая рядом с самим
великим и тем, что причастно ему, а надо всем этим опять другая, благодаря
которой все это будет великим. И таким образом, каждая идея уже не будет у
тебя единою, но окажется бесчисленным множеством.
- Но, Парменид,- возразил Сократ,- не есть ли каждая из этих идей - мысль,
и не надлежит ли ей возникать не в другом каком-либо месте, а только в
душе?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
меньшим правом мы можем назвать божественными и вдохновенными
государственных людей: ведь и они, движимые и одержимые богом, своим словом
совершают много великих дел, хотя и сами не ведают, что говорят.
Менон. Конечно.
Сократ. Да и женщины, Менон, именуют хороших людей божественными, и
спартанцы, восхваляя доблестного мужа, говорят: "Это -- человек
божественный".
Менон. И ясно, что они правы, когда так говорят. А вот наш Анит злится на
тебя, Сократ, за то, что ты это повторяешь.
Сократ. Об этом, Менон, мне мало заботы, с ним мы еще побеседуем. А коль
скоро мы с тобой на протяжении всей нашей беседы хорошо искали и говорили,
то получается, что нет добродетели ни от природы, ни от учения, и если она
кому достается, то лишь по божественному уделу, помимо разума, разве что
найдется среди государственных людей такой, который и другого умеет сделать
государственным человеком. Если бы он нашелся, то о нем можно было бы
сказать, что он среди живых почти то же самое, что Тиресий, по словам
Гомера, среди мертвых: ведь о нем поэт говорит, что "он лишь с умом, все
другие безумными тенями веют". Такой человек был бы среди нас как подлинный
предмет среди теней, если говорить о добродетели.
Менон. Золотые твои слова, Сократ!
Сократ. Из этого нашего рассуждения стало ясно, Менон, что если нам
достается добродетель, то достается она по божественному уделу, а узнаем мы
это как следует тогда, когда, прежде чем искать, каким образом достается
человеку добродетель, мы попробуем выяснить, что такое добродетель сама по
себе. Теперь мне пора идти, а ты убеди в том, в чем сейчас сам убедился,
своего приятеля Анита, чтобы он стал мягче: ведь если ты его убедишь, это и
афинянам будет на пользу.
ПАРМЕНИД
ПАРМЕНИД
Кефал (рассказывает)
И
К е ф а л. Когда мы прибыли в Афины из нашего родного города Клазомены, мы
встретились на площади с Адимантом и Главконом. Адимант, взяв меня за руку,
сказал:
- Здравствуй, Кефал!. Если тебе здесь что-нибудь нужно, скажи, и мы
сделаем, что в наших силах.
- Затем-то я и прибыл,- ответил я,- чтобы обратиться к вам с просьбой.
- Скажи же, что тебе нужно,- сказал он. Тогда я спросил: - Как было имя
вашего единоутробного брата? Сам я не помню: он был еще ребенком, когда я
прежде приезжал сюда из Клазомен. С той поры, однако, прошло много времени.
Отца его звали, кажется, Пирилампом.
- Совершенно верно.
- А его самого?
- Антифонтом. Но к чему, собственно, ты об этом спрашиваешь?
- Вот эти мои сограждане,- объяснил я,- большие почитатели мудрости; они
слышали, что этот вот самый Антифонт часто встречался с приятелем Зенона, с
неким Пифодором, и знает на память ту беседу, которую вели однажды Сократ,
Зоной и Парменид, так как часто слышал от Пифодора ее пересказ.
- Ты говоришь совершенно верно,- сказал Адимант.
- Вот ее-то,- попросил я,- мы и хотели бы прослушать.
- Это не трудно устроить,- ответил Адимант,- потому что Антифонт в юности
основательно ее усвоил, хотя теперь-то он, по примеру своего деда и тезки,
занимается главным образом лошадьми. Но, если надо, пойдемте к нему: он
только что ушел отсюда домой, а живет близко, в Мелите [2]. После этого
разговора мы пошли к Антифонту и застали его дома; он отдавал кузнецу в
починку уздечку. Когда он того отпустил, братья сообщили ему о цели нашего
прихода; он узнал меня, помня по моему прежнему приезду сюда, и
приветствовал. А когда мы стали просить его пересказать ту беседу, он
сначала отказывался, говоря, что дело это трудное, но потом стал
рассказывать.
Итак, Антифонт сказал, что, по словам Пифодора, однажды приехали на Великие
Панафинеи [3] Зенон и Парменид. Парменид был уже очень стар, совершенно
сед, но красив и представителен; лет ему было примерно за шестьдесят пять.
Зенону же тогда было около сорока, он был высокого роста и приятной
наружности; поговаривали, что он был любимцем Парменида. Они остановились у
Пифодора, за городской сткной, в Керамике [4]. Сюда-то и пришли Сократ и с
ним многие другие, желая послушать сочинения Зенона, ибо они тогда впервые
были привезены им и Парменидом. Сократ был в то время очень молод. Читал им
сам Зенон, Парменид же как раз отлучился; оставалось дочитать уже совсем
немного, когда вошел сам Пифодор и с ним Парменид и Аристотель, бывший
впоследствии одним из Тридцати, и вошедшие успели еще услышать кое-что из
сочинения, но очень немногое; впрочем, сам Пифодор еще прежде слушал
Зенона.
Прослушав все, Сократ попросил прочесть снова первое положение первого
рассуждения и после прочткния его сказал:
Основной элейский тезис - Как это ты говоришь, Зенон? Если существует
многое, то оно должно быть подобным и не подобным а это, очевидно,
невозможно, потому что и неподобное не может быть подобным, и подобное -
неподобным. Не так ли ты говоришь?
- Так,- ответил Зенон.
- Значит, если невозможно неподобному быть подобным и подобному -
неподобным, то невозможно и существование многого, ибо если бы многое
существовало, то оно испытывало бы нечто невозможное? Это хочешь ты сказать
своими рассуждениями? Хочешь утверждать вопреки общему мнению, что многое
не существует? И каждое из своих рассуждений ты считаешь доказательством
этого, так что сколько ты написал рассуждений, столько, по-твоему,
представляешь и доказательств того, что многое не существует? Так ли ты
говоришь, или я тебя неправильно понимаю?
- Нет,- сказал Зоной,- ты хорошо схватил смысл сочинения в целом.
- Я замечаю, Парменид,- сказал Сократ,- что наш Зоной хочет быть близок
тебе во всем, даже в сочинениях. В самом деле, он написал примерно то же,
что и ты, но с помощью переделок старается ввести нас в заблуждение, будто
он говорит что-то другое: ты в своей поэме утверждаешь, что все есть
единое, и представляешь прекрасные доказательства этого; он же отрицает
существование многого и тоже приводит многочисленные и веские
доказательства [5] . Но то, что вы говорите, оказывается выше разумения нас
остальных: действительно, один из вас утверждает существование единого,
другой отрицает существование многого, но каждый рассуждает так, что
кажется, будто он сказал * совсем не то, что другой, между тем как оба вы
говори те почти что одно и то же.
- Да, Сократ,- сказал Зоной,- но только ты не вполне постиг истинный смысл
сочинения. Хотя ты, подобно лакейским щепкам [6], отлично выискиваешь и
выслеживаешь то, что содержится в сказанном, но прежде всего от тебя
ускользает, что мое сочинение вовсе не притязает на то, о чем ты говоришь,
и вовсе не пытается скрыть от людей некий великий замысел. Ты говоришь об
обстоятельстве побочном. В действительности это сочинение поддерживает
рассуждение Парменид против тех, кто пытается высмеять его, утверждая, что
если существует единое, то из этого утверждения следует множество смешных и
противоречащих ему выводов. Итак, мое сочинение направлено против
допускающих многое, возвращает им с избытком их нападки и старается
показать, что при обстоятельном рассмотрении их положение <существует
многое> влечет за собой еще более смешные последствия, чем признание
существования единого. Под влиянием такой страсти к спорам я в молодости и
написал это сочинение, но, когда оно было написано, кто-то его у меня
украл, так что мне не пришлось решать вопрос, следует ли его выпускать в
свет или нет. Таким образом, от тебя ускользнуло, Сократ, что сочинение это
подсказано юношеской любовью к спорам, а вовсе не честолюбием пожилого
человека. Впрочем, как я уже сказал, твои соображения недурны. Критика
дуализма вещи и идеи - Принимаю твою поправку, - сказал Сократ, - и
полагаю,что дело обстоит так, как ты говоришь. Но скажи мне вот что: не
признаешь ли ты, что существует сама по себе некая идея подобия и другая,
противоположная ей,- идея неподобия [7]? Что к этим двум идеям приобщаемся
и я, и ты, и все прочее, что мы называем многим? Далее, что приобщающееся к
подобию становится подобным по причине и согласно мкре своего приобщения,
приобщающееся же к неподобию - таким же образом неподобным и приобщающекся
к тому и другому - тем и другим вместе? И если все вещи приобщаются к обеим
противоположным [идеям] и через причастность обеим оказываются подобными и
неподобными между собой, то что же в этом удивительного? Было бы странно,
думается мне, если бы кто-нибудь показал, что подобное само по себе
становится неподобным или неподобное [само по себе] - подобным; но если мне
указывают, что причастное тому и другому совмещает признаки обоих, то мне,
Зоной, это вовсе не кажется нелепым, равно как если бы кто-нибудь
обнаружил, что все есть единое вследствие причастности единому и оно же, с
другой стороны, есть многое вследствие причастности ко множественному.
Пусть-ка кто докажет, что единое, взятое само по себе, есть многое и, с
другой стороны, что многое [само по себе] есть единое, вот тогда я выкажу
изумление. И по отношению ко всему другому дело обстоит так же: если бы
было показано, что роды и виды испытывают сами в себе эти противоположные
состояния, то это было бы достойно удивления. Но что удивительного, если
кто будет доказывать, что я - единый и многий, и, желая показать
множественность, скажет, что во мне различны правая и левая, передняя и
задняя, а также верхняя и нижняя части,- ведь ко множественному, как мне
кажется, я причастен, - желая же показать, что я един, скажет, что, будучи
причастен к единому, я как человек - один среди нас семерых: таким образом
раскрывается истинность того и другого. Итак, если кто примется показывать
тождество единого и многого в таких предметах, как камни, бревна и т. п.,
то мы скажем, что он приводит нам примеры многого и единого, но не
доказывает ни того, что единое множественно, ни того, что многое едино, и в
его словах нет ничего удивительного, но есть лишь то, с чем все мы могли бы
согласиться. Если же кто-то сделает то, о чем я только что говорил, то есть
сначала установит раздельность и обособленность идей самих по себе, таких,
как подобие и неподобие, множественность и единичность, покой и движение, и
других в этом роде, а затем докажет, что они могут смешиваться между собой
и разобщаться, вот тогда, Зкнон, я буду приятно изумлен. Твои рассуждения я
нахожу смело разработанными, однако, как я уже сказал, гораздо более я
изумился бы в том случае, если бы кто мог показать, что то же самое
затруднение всевозможными способами пронизывает самые идеи, и, как вы
проследили его в видимых вещах, так же точно обнаружить его в вещах,
постигаемых с помощью рассуждения.
Во время этой речи Пифодор думал, что Парменид и Зенон будут досадовать
из-за каждого замечания Сократа, однако они внимательно слушали его и часто
с улыбкой переглядывались между собой, выказывая этим свое восхищение;
когда же Сократ кончил, Пармкнид сказал:
- Как восхищает, Сократ, твой пыл в рассуждкниях! Но скажи мне: сам-то ты
придерживаешься сделанного тобой различения, то есть признаешь, что
какие-то идеи сами по себе, с одной стороны, и то, что им причастно, с
другой, существуют раздельно? Представляется ли тебе, например, подобие
само по себе чем-то отдельным от того подобия, которое присуще нам, и
касается ли это также единого, многого и всего, что ты теперь слышал от
Зенон?
Да,- ответил Сократ.
И таких идей,- продолжал Парменид,- как, например, идеи справедливого
самого по себе, прккрасного, доброго и всего подобного?
Да,- ответил он.
Что же, идея человека тоже существует отдельно от нас и всех нам подобных -
идея человека сама по себе, а также идея огня, воды? Сократ на это ответил:
-Относительно таких вещей, Парменид, я часто бываю в недоумении, следует ли
о них высказаться так же, как о перечисленных выше, или иначе.
- А относительно таких вещей, Сократ, которые могли бы показаться даже
смешными, как, например, волос, грязь, сор и всякая другая не заслуживающая
внимания дрянь, ты тоже недоумеваешь, следует или нет для каждого из них
признать отдельно сущкствующую идею, отличную от того, к чему прикасаются
наши руки?
- Вовсе нет,- ответил Сократ,- я полагаю, что такие вещи только таковы,
какими мы их видим. Предположить для них существование какой-то идеи было
бы слишком странно. Правда, меня иногда беспокоила мысль, уж нет ли
чего-либо в этом роде для всех вещей, но всякий раз, как я к этому подхожу,
я поспешно обращаюсь в бегство, опасаясь потонуть в бездонной пучине
пустословия. И вот, дойдя до этого места, я снова обращаюсь к вещам, о
которых мы сейчас сказали, что они имеют идеи, и занимаюсь тщательным их
рассмотрением.
- Ты еще молод, Сократ,- сказал Парменид,- и философия еще не завладела
тобой всецело, как, по моему мнению, завладеет со временем, когда ни одна
из таких вещей не будет казаться тебе ничтожной; теперь же ты, по
молодости, еще слишком считаешься с мнением людей. Но как бы то ни было,
скажи вот что: судя по твоим словам, ты полагаешь, что сущкствуют
определенные идеи, названия которых получают приобщающиеся к ним другие
вещи; например, приобщающиеся к подобию становятся подобными, к великости -
большими, к красоте - красивыми, к справедливости - справедливыми?
- Именно так,- ответил Сократ.
- Но каждая приобщающаяся [к идее] вещь приобщается к целой идее или к ее
части? Или возможен какой-либо иной вид приобщения, помимо этих?
- Как так? - сказал Сократ.
- По-твоему, вся идея целиком - хоть она и едина-находится в каждой из
многих вещей или дело обстоит как-то иначе?
- А что же препятствует ей, Парменид, там находиться? - сказал Сократ.
- Ведь оставаясь единою и тождественною, она в то же время будет вся
целиком содержаться во множестве отдельных вещей и таким образом окажется
отдкленной от самой себя [8].
- Ничуть,- ответил Сократ,- ведь вот, например, один и тот же день [9]
бывает одновременно во многих местах и при этом нисколько не отделяется от
самого себя, так и каждая идея, оставаясь единою и тождественною, может в
то же время пребывать во всем.
- Славно, Сократ,- сказал Парменид,- помкщаешь ты единое и тождественное
одновременно во многих местах, все равно как если бы, покрыв многих людей
одною парусиною, ты стал утверждать, что единое все целиком находится над
многими. Или смысл твоих слов не таков? - Пожалуй, таков,- сказал Сократ. -
Так вся ли парусина будет над каждым или над одним - одна, над другим -
другая ее часть?
- Только часть.
- Следовательно, сами идеи, Сократ, делимы, сказал Парменид,- и причастное
им будет причастно их части и в каждой вещи будет находиться уже не вся
идея, а часть ее.
- По-видимому, так.
- Что же, Сократ, решишься ты утверждать, что единая идея действительно
делится у нас на части и при этом все же остается единой?
- Никоим образом,- ответил Сократ.
- Смотри-ка,- сказал Парменид,- не получится ли нелепость, если ты
разделишь на части самое великость и каждая из многих больших вещей будет
большой благодаря части Великости, меньшей, чем сама вкликость?
- Конечно, получится нелепость,-ответил Сократ.
- Далее, если каждая вещь примет малую часть, равенства, сделает ли ее эта
часть, меньшая самого равного, равным чему-нибудь?
- Это невозможно.
- Но, положим, кто-нибудь из нас будет иметь часть малого: малое будет
больше этой своей части; таким образом, само малое будет больше, а то, к
чему прибавится отнятая от малого часть, станет меньше, а не больше
прежнего.
- Но этого никак не может быть,- сказал Сократ.
- Так каким же образом, Сократ,- сказал Пармкнид,- будут у тебя приобщаться
к идеям вещи, коль скоро они не могут приобщаться ни к частям [идей), ни к
целым [идеям]?
- Клянусь Зевсом,- сказал Сократ,- определить это мне представляется делом
совсем не легким.
- Ну, какого ты мнения о том, что я сейчас скажу?
- О чем же?
- Я думаю, что ты считаешь каждую идею единою по следующей причине: когда
много каких-нибудь вкщей кажутся тебе большими, то, окидывая взглядом их
все, ты, пожалуй, видишь некую единую и тождкственную идею и на этом
основании само великое считаешь единым. Ты прав,- сказал Сократ.
- А что, если ты таким же образом окинешь духовным взором как само великое,
так и другие великие вкщи, не обнаружится ли еще некое единое великое,
благодаря которому все это должно представляться великим? - По-видимому.
- Итак, откроется еще одна идея великости, возникающая рядом с самим
великим и тем, что причастно ему, а надо всем этим опять другая, благодаря
которой все это будет великим. И таким образом, каждая идея уже не будет у
тебя единою, но окажется бесчисленным множеством.
- Но, Парменид,- возразил Сократ,- не есть ли каждая из этих идей - мысль,
и не надлежит ли ей возникать не в другом каком-либо месте, а только в
душе?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112