Поэтому-то я и думал,
что если только оба они прекрасны, то они должны быть прекрасны благодаря
причастной обоим им сущности, а не той, которая отсутствует в одном из двух
случаев; и теперь еще я так думаю. Но повтори как бы с самого начала: если
и зрительное, и слуховое удовольствия прекрасны и оба вместе, и каждое в
отдельности, не будет ли то, что делает их прекрасными, причастно также им
обоим вместе и каждому из них в отдельности?
Гиппий. Конечно.
Сократ. Потому ли они прекрасны, что и каждое из них, и оба они вместе -
удовольствие? Или же по этой причине и все остальные удовольствия должны
были бы быть прекрасными ничуть не меньше? Ведь, если ты помнишь,
выяснилось, что они точно так же называются удовольствиями.
Гиппий. Помню.
Сократ. С другой стороны, мы говорили, что эти удовольствия мы получаем
через зрение и слух и оттого они прекрасны.
Гиппий. Это было сказано.
Сократ. Смотри же, правду ли я говорю? Говорилось ведь, насколько я помню,
что прекрасно именно это приятное, не всякое приятное, но приятное
благодаря зрению и слуху.
Гиппий. Да.
Сократ. Не так ли обстоит дело, что это свойство присуще обоим
[удовольствиям] вместе, а каждому из них в отдельности не присуще? Ведь,
как уже говорилось раньше, каждое из них порознь не бывает [приятным]
благодаря обоим [чувствам] вместе; оба они вместе [приятны] благодаря обоим
[чувствам], а каждое в отдельности - нет. Так ведь?
Гиппий. Так.
Сократ. Значит, каждое из этих двух удовольствий прекрасно не тем, что не
присуще каждому из них порознь (ведь то и другое каждому из них не
присуще); таким образом, в соответствии с нашим предположением можно
назвать прекрасными оба этих удовольствия вместе, но нельзя назвать так
каждое из них в отдельности. Разве не обязательно сказать именно так?
Гиппий. Видимо, да.
Сократ. Станем ли мы утверждать, что оба вместе они прекрасны, а каждое
порознь - нет?
Гиппий. Что ж нам мешает?
Сократ. Мешает, мой друг, по-моему, следующее: у нас было, с одной стороны,
нечто, присущее каждому предмету таким образом, что коль скоро оно присуще
обоим вместе, то оно присуще и каждому порознь, и коль скоро каждому
порознь, то оно присуще и обоим вместе,- все то, что ты перечислил. Не так
ли?
Гиппий. Да.
Сократ. Ну а то, что я перечислил, нет; а в это входило и "каждое в
отдельности", и "оба вместе". Так ли это?
Гиппий. Так.
Сократ. К чему же, Гиппий, относится, по-твоему, прекрасное? К тому ли, о
чем ты говоришь: коль скоро силен я и ты тоже, то сильны и мы оба, и коль
скоро я справедлив и ты тоже, то справедливы мы оба вместе, а если мы оба
вместе, то и каждый из нас в отдельности? Точно так же коль скоро я
прекрасен и ты тоже, то прекрасны также мы оба, а если мы оба прекрасны, то
прекрасен и каждый из нас порознь. И что же мешает, чтобы из двух величин,
составляющих вместе четное число, каждая в отдельности была бы то нечетной,
то четной или опять-таки чтобы две величины, каждая из которых
неопределенна, взятые вместе, давали бы то определенную, то неопределенную
величину и так далее во множестве других случаев, которые, как я сказал,
возникают передо мною? К какого же рода вещам ты причисляешь прекрасное?
Или ты об этом того же мнения, что и я? Ведь мне кажется совершенно
бессмысленным, чтобы мы оба вместе были прекрасны, а каждый из нас в
отдельности - нет или чтобы каждый из нас в отдельности был прекрасным, а
мы оба вместе - нет и так далее. Решаешь ли ты так же, как я, или иначе?
Гиппий. Точно так же, Сократ.
Сократ. И хорошо поступаешь, Гиппий, чтобы нам наконец избавиться от
дальнейших исследований. Ведь если прекрасное принадлежит к этому роду, то
приятное благодаря зрению и слуху уже не может быть прекрасным. Дело в том,
что зрение и слух заставляют быть прекрасным то и другое, но не каждое в
отдельности. А ведь это оказалось невозможным, Гиппий, как мы с тобой уже
согласились.
Гиппий. Правда, согласились.
Сократ. Итак, невозможно, чтобы приятное благодаря зрению и слуху было
прекрасным, раз оно, становясь прекрасным, создает нечто невозможное.
Гиппий. Это так.
Сократ. "Начинайте все сызнова, -скажет тот человек, - так как вы в этом
ошиблись. Чем же, по вашему мнению, будет прекрасное, свойственное обоим
этим удовольствиям, раз вы почтили их перед всеми остальными и назвали
прекрасными?" Мне кажется, Гиппий, необходимо сказать, что это самые
безобидные и лучшие из всех удовольствий, и оба они вместе, и каждое из них
порознь. Или ты можешь назвать что-нибудь другое, чем они отличаются от
остальных?
Гиппий. Никоим образом, ведь они действительно самые лучшие.
Сократ. "Итак, - скажет он, -вот что такое, по вашим словам, прекрасное:
это - полезное удовольствие". Кажется, так, скажу я; ну а ты?
Гиппий. И я тоже.
Сократ. "Но не полезно ли то, что создает благо? - скажет он. А создающее и
создания, как только что выяснилось, - это вещи разные. И не возвращается
ли ваше рассуждение к сказанному прежде? Ведь ни благо не может быть
прекрасным, ни прекрасное - благом, если только каждое из них есть нечто
иное". Несомненно так, скажем мы, Гиппий, если только в нас есть здравый
смысл. Ведь недопустимо не соглашаться с тем, кто говорит правильно.
Гиппий. Но что же это такое, по-твоему, Сократ, все вместе взятое? Какая-то
шелуха и обрывки речей, как я сейчас только говорил, разорванные на мелкие
части. Прекрасно и ценно нечто иное: уметь выступить с хорошей, красивой
речью в суде, совете или перед иными властями, к которым ты ее держишь;
убедить слушателей и удалиться с наградой, не ничтожнейшей, но величайшей -
спасти самого себя, свои деньги, друзей. Вот чего следует держаться,
распростившись со всеми этими словесными безделками, чтобы не показаться
слишком уж глупыми, если станем заниматься, как сейчас, пустословием и
болтовней.
Сократ. Милый Гиппий, ты счастлив, потому что знаешь, чем следует
заниматься человеку, и занимаешься определения этим как должно - ты сам
говоришь. Мною же как будто владеет какая-то роковая сила, так как я вечно
блуждаю и не нахожу выхода; а стоит мне обнаружить свое безвыходное
положение перед вами, мудрыми людьми, я слышу от вас оскорбления всякий
раз, как его обнаружу. Вы всегда говорите то же, что говоришь теперь ты, -
будто я хлопочу о глупых, мелких и ничего не стоящих вещах. Когда же,
переубежденный вами, я говорю то же, что и вы, - что всего лучше уметь,
выступив в суде или в ином собрании с хорошей, красивой речью, довести ее
до конца, - я выслушиваю много дурного от здешних людей, а особенно от
этого человека, который постоянно меня обличает. Дело в том, что он
чрезвычайно близок мне по рождению и живет в одном доме со мной. И вот, как
только я прихожу к себе домой и он слышит, как я начинаю рассуждать о таких
вещах, он спрашивает, не стыдно ли мне отваживаться на рассуждение о
прекрасных занятиях, когда меня ясно изобличили, что я не знаю о прекрасном
даже того, что оно собой представляет. "Как же ты будешь знать, - говорит
он, - с прекрасной речью выступает кто-нибудь или нет, и так же в любом
другом деле, раз ты не знаешь самого прекрасного? И если ты таков, неужели
ты думаешь, что тебе лучше жить, чем быть мертвым?" И вот, говорю я, мне
приходится выслушивать брань и колкости и от вас, и от того человека. Но
быть может, и нужно терпеть. А может быть, как ни странно, я получу от
этого пользу. Итак, мне кажется, Гиппий, что я получил пользу от твоей
беседы с ним: ведь, кажется мне, я узнал, что значит пословица "прекрасное
- трудно".
Платон - Гиппий Меньший
Платон
Гиппий меньший
Гиппий. ... Я утверждаю, что Гомер изобразил самым доблестным мужем из
стоявших под Троей Ахилла, самым мудрым - Нестора, а самым хитроумным -
Одиссея.
Сократ. ... Разве у Гомера Ахилл не представлен хитроумным?
Гиппий. Отнюдь, Сократ. Напротив, он изображен честнейшим простаком ... Эти
слова раскрывают характер каждого из мужей, а именно правдивость Ахилла и
его прямоту, а с др. ст., многоликость и лживость Одиссея.
Сократ. Значит, Гомеру, видимо, представляется, что один кто-то бывает
правдивым, другой же - лживым, а не так, чтобы один и тот же человек был и
правдив и лжив.
Гиппий. Как же иначе, Сократ?
Сократ. Как по твоему, лжецы не способны к действию, подобно больным, или
они все же на что-то способны?
Гиппий. Я считаю их даже очень способными и весьма на многое, особенно же
на обман людей.
Сократ. А хитроумные они обманщики по тупости и неразумию или же благодаря
изворотливости и разуму?
Гиппий. Безусловно, благодаря изворотливости и разуму.
Сократ. Итак, похоже, что они умны.
Гиппий. Клянусь Зевсом, даже слишком.
Сократ. А будучи умными, они знают, что делают, или не ведают?
Гиппий. Весьма даже ведают, потому и злоумышляют.
Сократ. Послушай же: лжецы, согласно твоему утверждению, относятся к людям
способным и мудрым.
Гиппий. Несомненно.
Сократ. А человек невежественный и неспособный лгать, значит, не будет
лжецом?
Гиппий. Конечно же.
Сократ.Следовательно, способный человек - это каждый, кто может делать то,
что ему угодно, если это ему угодно? Я не говорю об избавлении себя от
болезни или о других подобных вещах, но о том, что ты, например, способен,
когда захочешь, написать мое имя. Разве не такого рода людей называешь ты
способными?
Гиппий. Да, таких.
Сократ. Скажи же мне, Гиппий, разве ты не опытен в вычислениях и искусстве
счета?
Гиппий. И даже очень опытен, Сократ.
Сократ. Значит, именно тебе легче всех промолвить истину в этом деле? Ведь
так?
Гиппий. Я полагаю, да.
Сократ. Ну а как же относительно лжи в том же самом деле? Ответь мне, как и
раньше, Гиппий, честно и откровенно: если кто спросил бы тебя, сколько
будет трижды семьсот, а ты пожелал бы лгать и ни за что не отвечать правду,
ты ли солгал бы лучше других и продолжал бы постоянно лгать насчет этого,
или же невежда в искусстве счета сумел бы солгать лучше тебя, намеренно
лгущего? И не выйдет ли случайно, что часто невежда, желая солгать,
невольно выскажет истину благодаря своему невежеству, ты же, мудрец,
собираясь лгать, всегда будешь лгать на один манер?
Гиппий. Да, получится так, как ты говоришь.
Сократ. Значит, один и тот же человек способен лгать и говорить правду при
вычислениях? И таким человеком является тот, кто силен в подсчетах - знаток
этого дела.
Гиппий. Да.
Сократ. Вот ты и видишь, что правдивый человек и лжец - это в деле
вычисления одно и то же, и первый из них ничуть не лучше второго. Ведь это
один и тот же человек, и нет тут никакой противоположности, как ты думал
недавно.
Гиппий. В этом деле, как видно, нет.
Сократ. Хочешь, рассмотрим это для дел и иного рода? [...] Следовательно,
достойный и мудрый геометр - способнейший из всех и на ложь и на правду?
... А плохой геометр не способен лгать, а кто не способен лгать, тот не
окажется лжецом, как мы уже согласились. И в астрономии, следовательно,
если кто вообще лжив, он то и будет хорошим лжецом как знаток астрономии,
раз он способен лгать; не способный же - не может: ведь он невежда. Так
вот, Гиппий, рассмотри таким же образом, без обиняков, все науки и убедись
в том, что ни в одной из них дело не обстоит иначе. ... Найдешь ли ты,
исходя из того, в чем мы с тобой согласились, хоть одно, где бы правдивый
человек и лжец подвизались отдельно друг от друга и не были бы одним и тем
же лицом. Ищи это в любом виде мудрости, хитрости или как тебе это еще
будет угодно назвать - не найдешь, мой друг! Ведь этого не бывает.
Гиппий. Ну, Сократ, вечно ты сплетаешь какие-то странные рассуждения и,
выбирая в них самое трудное, цепляешься к мелочам, а не опровергаешь в
целом положение, о котором идет речь. ... Гомер изобразил Ахилла как
человека лучшего, чем Одиссей: он не умеет лгать, Одиссей же хитер, без
конца лжет и как человек гораздо хуже, чем Ахилл. ... Ведь Ахилл лжет, как
это очевидно, не умышленно, но невольно; он вынужден остаться из-за
бедственного положения своего войска, чтобы ему помочь. Одиссей же лжет
добровольно и с умыслом. ... Переубежденный, он простодушно говорит Аяксу
не совсем то, что до того говорил Одиссею. А вот Одиссей и правду и ложь
произносит всегда с умыслом.
Сократ. Выходит, Одиссей - человек более достойный, чем Ахилл.
Гиппий. Ну уж нет, Сократ, отнюдь. Сократ. Как же так?
Разве не выяснилось недавно, что добровольно лгущие лучше, чем обманывающие
невольно?
Гиппий. Но каким же образом, Сократ, добровольные нечестивцы,
злоумышленники и преступники могут быть достойнее невольных? Ведь этим
последним оказывается обычно большее снисхождение, коль скоро они учинят
какое-то зло - несправедливость или ложь - по неведению. Да и законы куда
более суровые существуют для сознательных преступников и лжецов, чем лдля
невольных.
Сократ. Ведь мое представление, Гиппий, прямо противоположно твоему: те,
кто вредят людям, чинят несправедливость, лгут, обманывают и совершают
проступки по своей воле, а не без умысла, - люди более достойные, чем те,
кто все это совершает невольно. Разве тот, кто крепче телом, не может
выполнять оба дела - дело сильного и дело слабого, то, что постыдно, и то,
что прекрасно? И когда совершается что-то постыдное для тела, тот, кто
крепче телом, совершает это добровольно, а тот, кто хил, - невольно?
Гиппий. Как будто в отношении силы дело обстоит таким образом.
Сократ. Ну а насчет благообразия как обстоит дело, Гиппий? Разве не так,
что более красивому телу свойственно добровольно принимать постыдные и
безобразные обличья, более же безобразному - невольно? Какой голос ты
назовешь лучшим - фальшивящий умышленно или невольно? [...] Так ты
предпочел бы иметь ноги, хромающие нарочно или же поневоле? [...] Какие же
ты предпочел бы иметь и какими пользоваться глазами - теми, что умышленно
щурятся и косят, или же теми, что невольно?
Гиппий. Теми, что умышленно.
Сократ. Значит, ты считаешь лучшим для себя добровольно совершаемое зло, а
не то, что вершится невольно?
Гиппий. Да, если это зло такого рода.
Сократ. Но разве все органы чувств - уши, ноздри, рот и другие - не
подчинены одному и тому же определению, гласящему, что те из них, кои
невольно вершат зло, нежелательны, ибо они порочны, те же, что вершат его
добровольно, желанны, ибо они добротны?
Гиппий. Мне кажется, это так.
Сократ. Ну, а какими орудиями лучше действовать - теми, с помощью которых
можно добровольно действовать дурно, или теми, которые толкают на дурное
поневоле? Например, какое кормило лучше - то, которым приходится дурно
править поневоле, или то, с помощью которого неверное направление
избирается добровольно? И разве не так же точно обстоит дело с луком и
лирой, с флейтами и со всем остальным?
Гиппий. Ты говоришь правду.
Сократ. Ну а у человека, например у стрелка, какая душа кажется тебе
достойнее - та, что добровольно не попадает в цель, или та, что невольно?
Гиппий. Та, что не попадает в цель добровольно. [...]
Сократ. А во врачебном? Разве душа, добровольно причиняю- щая телу зло, не
более сведуща в искусстве врачевания?
Гиппий. Да, более.
Сократ. Итак, мы бы, конечно, предпочли, чтобы рабы наши имели души,
добровольно погрешающие и вершащие зло, а не невольно, ибо души эти более
искушены в подобных делах.
Гиппий. Да.
Сократ. Что же, а собственную свою душу разве не желали бы мы иметь самую
лучшую?
Гиппий. Да.
Сократ. И значит, лучше будет, если она добровольно будет совершать зло и
погрешать, а не невольно?
Гиппий. Однако чудно бы это было, Сократ, если бы добровольные злодеи
оказались лучшими людьми, чем невольные.
Сократ. Но это вытекает из сказанного. [...] Так ведь душа более способная
и мудрая оказывается лучшей и более способной совершать и то и другое -
прекрасное и постыдное - в любом деле?
Гиппий. Да.
Сократ. Итак, более способная и достойная душа, когда она чинит
несправедливость, чинит ее добровольно, а недостойная душа - невольно?
Гиппий. Это очевидно.
Сократ. Итак, достойному человеку свойственно чинить несправедливость
добровольно, а недостойному - невольно, коль скоро достойный человек имеет
достойную душу?
Гиппий. Да ведь он же ее имеет.
Сократ. Следовательно, Гиппий, тот, кто добровольно погрешает и чинит
постыдную несправедливость - если только такой человек существует, - будет
не кем иным, как человеком достойным.
Гиппий. Трудно мне, Сократ, согласиться с тобою в этом.
Сократ. Да я и сам с собой здесь не согласен, Гиппий, но все же это с
необходимостью вытекает из нашего рассуждения.
Платон - Горгий
Платон
Горгий
Сократ. Я хотел бы расспросить этого человека, в чем суть его искусства и
чему именно обещает он научить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
что если только оба они прекрасны, то они должны быть прекрасны благодаря
причастной обоим им сущности, а не той, которая отсутствует в одном из двух
случаев; и теперь еще я так думаю. Но повтори как бы с самого начала: если
и зрительное, и слуховое удовольствия прекрасны и оба вместе, и каждое в
отдельности, не будет ли то, что делает их прекрасными, причастно также им
обоим вместе и каждому из них в отдельности?
Гиппий. Конечно.
Сократ. Потому ли они прекрасны, что и каждое из них, и оба они вместе -
удовольствие? Или же по этой причине и все остальные удовольствия должны
были бы быть прекрасными ничуть не меньше? Ведь, если ты помнишь,
выяснилось, что они точно так же называются удовольствиями.
Гиппий. Помню.
Сократ. С другой стороны, мы говорили, что эти удовольствия мы получаем
через зрение и слух и оттого они прекрасны.
Гиппий. Это было сказано.
Сократ. Смотри же, правду ли я говорю? Говорилось ведь, насколько я помню,
что прекрасно именно это приятное, не всякое приятное, но приятное
благодаря зрению и слуху.
Гиппий. Да.
Сократ. Не так ли обстоит дело, что это свойство присуще обоим
[удовольствиям] вместе, а каждому из них в отдельности не присуще? Ведь,
как уже говорилось раньше, каждое из них порознь не бывает [приятным]
благодаря обоим [чувствам] вместе; оба они вместе [приятны] благодаря обоим
[чувствам], а каждое в отдельности - нет. Так ведь?
Гиппий. Так.
Сократ. Значит, каждое из этих двух удовольствий прекрасно не тем, что не
присуще каждому из них порознь (ведь то и другое каждому из них не
присуще); таким образом, в соответствии с нашим предположением можно
назвать прекрасными оба этих удовольствия вместе, но нельзя назвать так
каждое из них в отдельности. Разве не обязательно сказать именно так?
Гиппий. Видимо, да.
Сократ. Станем ли мы утверждать, что оба вместе они прекрасны, а каждое
порознь - нет?
Гиппий. Что ж нам мешает?
Сократ. Мешает, мой друг, по-моему, следующее: у нас было, с одной стороны,
нечто, присущее каждому предмету таким образом, что коль скоро оно присуще
обоим вместе, то оно присуще и каждому порознь, и коль скоро каждому
порознь, то оно присуще и обоим вместе,- все то, что ты перечислил. Не так
ли?
Гиппий. Да.
Сократ. Ну а то, что я перечислил, нет; а в это входило и "каждое в
отдельности", и "оба вместе". Так ли это?
Гиппий. Так.
Сократ. К чему же, Гиппий, относится, по-твоему, прекрасное? К тому ли, о
чем ты говоришь: коль скоро силен я и ты тоже, то сильны и мы оба, и коль
скоро я справедлив и ты тоже, то справедливы мы оба вместе, а если мы оба
вместе, то и каждый из нас в отдельности? Точно так же коль скоро я
прекрасен и ты тоже, то прекрасны также мы оба, а если мы оба прекрасны, то
прекрасен и каждый из нас порознь. И что же мешает, чтобы из двух величин,
составляющих вместе четное число, каждая в отдельности была бы то нечетной,
то четной или опять-таки чтобы две величины, каждая из которых
неопределенна, взятые вместе, давали бы то определенную, то неопределенную
величину и так далее во множестве других случаев, которые, как я сказал,
возникают передо мною? К какого же рода вещам ты причисляешь прекрасное?
Или ты об этом того же мнения, что и я? Ведь мне кажется совершенно
бессмысленным, чтобы мы оба вместе были прекрасны, а каждый из нас в
отдельности - нет или чтобы каждый из нас в отдельности был прекрасным, а
мы оба вместе - нет и так далее. Решаешь ли ты так же, как я, или иначе?
Гиппий. Точно так же, Сократ.
Сократ. И хорошо поступаешь, Гиппий, чтобы нам наконец избавиться от
дальнейших исследований. Ведь если прекрасное принадлежит к этому роду, то
приятное благодаря зрению и слуху уже не может быть прекрасным. Дело в том,
что зрение и слух заставляют быть прекрасным то и другое, но не каждое в
отдельности. А ведь это оказалось невозможным, Гиппий, как мы с тобой уже
согласились.
Гиппий. Правда, согласились.
Сократ. Итак, невозможно, чтобы приятное благодаря зрению и слуху было
прекрасным, раз оно, становясь прекрасным, создает нечто невозможное.
Гиппий. Это так.
Сократ. "Начинайте все сызнова, -скажет тот человек, - так как вы в этом
ошиблись. Чем же, по вашему мнению, будет прекрасное, свойственное обоим
этим удовольствиям, раз вы почтили их перед всеми остальными и назвали
прекрасными?" Мне кажется, Гиппий, необходимо сказать, что это самые
безобидные и лучшие из всех удовольствий, и оба они вместе, и каждое из них
порознь. Или ты можешь назвать что-нибудь другое, чем они отличаются от
остальных?
Гиппий. Никоим образом, ведь они действительно самые лучшие.
Сократ. "Итак, - скажет он, -вот что такое, по вашим словам, прекрасное:
это - полезное удовольствие". Кажется, так, скажу я; ну а ты?
Гиппий. И я тоже.
Сократ. "Но не полезно ли то, что создает благо? - скажет он. А создающее и
создания, как только что выяснилось, - это вещи разные. И не возвращается
ли ваше рассуждение к сказанному прежде? Ведь ни благо не может быть
прекрасным, ни прекрасное - благом, если только каждое из них есть нечто
иное". Несомненно так, скажем мы, Гиппий, если только в нас есть здравый
смысл. Ведь недопустимо не соглашаться с тем, кто говорит правильно.
Гиппий. Но что же это такое, по-твоему, Сократ, все вместе взятое? Какая-то
шелуха и обрывки речей, как я сейчас только говорил, разорванные на мелкие
части. Прекрасно и ценно нечто иное: уметь выступить с хорошей, красивой
речью в суде, совете или перед иными властями, к которым ты ее держишь;
убедить слушателей и удалиться с наградой, не ничтожнейшей, но величайшей -
спасти самого себя, свои деньги, друзей. Вот чего следует держаться,
распростившись со всеми этими словесными безделками, чтобы не показаться
слишком уж глупыми, если станем заниматься, как сейчас, пустословием и
болтовней.
Сократ. Милый Гиппий, ты счастлив, потому что знаешь, чем следует
заниматься человеку, и занимаешься определения этим как должно - ты сам
говоришь. Мною же как будто владеет какая-то роковая сила, так как я вечно
блуждаю и не нахожу выхода; а стоит мне обнаружить свое безвыходное
положение перед вами, мудрыми людьми, я слышу от вас оскорбления всякий
раз, как его обнаружу. Вы всегда говорите то же, что говоришь теперь ты, -
будто я хлопочу о глупых, мелких и ничего не стоящих вещах. Когда же,
переубежденный вами, я говорю то же, что и вы, - что всего лучше уметь,
выступив в суде или в ином собрании с хорошей, красивой речью, довести ее
до конца, - я выслушиваю много дурного от здешних людей, а особенно от
этого человека, который постоянно меня обличает. Дело в том, что он
чрезвычайно близок мне по рождению и живет в одном доме со мной. И вот, как
только я прихожу к себе домой и он слышит, как я начинаю рассуждать о таких
вещах, он спрашивает, не стыдно ли мне отваживаться на рассуждение о
прекрасных занятиях, когда меня ясно изобличили, что я не знаю о прекрасном
даже того, что оно собой представляет. "Как же ты будешь знать, - говорит
он, - с прекрасной речью выступает кто-нибудь или нет, и так же в любом
другом деле, раз ты не знаешь самого прекрасного? И если ты таков, неужели
ты думаешь, что тебе лучше жить, чем быть мертвым?" И вот, говорю я, мне
приходится выслушивать брань и колкости и от вас, и от того человека. Но
быть может, и нужно терпеть. А может быть, как ни странно, я получу от
этого пользу. Итак, мне кажется, Гиппий, что я получил пользу от твоей
беседы с ним: ведь, кажется мне, я узнал, что значит пословица "прекрасное
- трудно".
Платон - Гиппий Меньший
Платон
Гиппий меньший
Гиппий. ... Я утверждаю, что Гомер изобразил самым доблестным мужем из
стоявших под Троей Ахилла, самым мудрым - Нестора, а самым хитроумным -
Одиссея.
Сократ. ... Разве у Гомера Ахилл не представлен хитроумным?
Гиппий. Отнюдь, Сократ. Напротив, он изображен честнейшим простаком ... Эти
слова раскрывают характер каждого из мужей, а именно правдивость Ахилла и
его прямоту, а с др. ст., многоликость и лживость Одиссея.
Сократ. Значит, Гомеру, видимо, представляется, что один кто-то бывает
правдивым, другой же - лживым, а не так, чтобы один и тот же человек был и
правдив и лжив.
Гиппий. Как же иначе, Сократ?
Сократ. Как по твоему, лжецы не способны к действию, подобно больным, или
они все же на что-то способны?
Гиппий. Я считаю их даже очень способными и весьма на многое, особенно же
на обман людей.
Сократ. А хитроумные они обманщики по тупости и неразумию или же благодаря
изворотливости и разуму?
Гиппий. Безусловно, благодаря изворотливости и разуму.
Сократ. Итак, похоже, что они умны.
Гиппий. Клянусь Зевсом, даже слишком.
Сократ. А будучи умными, они знают, что делают, или не ведают?
Гиппий. Весьма даже ведают, потому и злоумышляют.
Сократ. Послушай же: лжецы, согласно твоему утверждению, относятся к людям
способным и мудрым.
Гиппий. Несомненно.
Сократ. А человек невежественный и неспособный лгать, значит, не будет
лжецом?
Гиппий. Конечно же.
Сократ.Следовательно, способный человек - это каждый, кто может делать то,
что ему угодно, если это ему угодно? Я не говорю об избавлении себя от
болезни или о других подобных вещах, но о том, что ты, например, способен,
когда захочешь, написать мое имя. Разве не такого рода людей называешь ты
способными?
Гиппий. Да, таких.
Сократ. Скажи же мне, Гиппий, разве ты не опытен в вычислениях и искусстве
счета?
Гиппий. И даже очень опытен, Сократ.
Сократ. Значит, именно тебе легче всех промолвить истину в этом деле? Ведь
так?
Гиппий. Я полагаю, да.
Сократ. Ну а как же относительно лжи в том же самом деле? Ответь мне, как и
раньше, Гиппий, честно и откровенно: если кто спросил бы тебя, сколько
будет трижды семьсот, а ты пожелал бы лгать и ни за что не отвечать правду,
ты ли солгал бы лучше других и продолжал бы постоянно лгать насчет этого,
или же невежда в искусстве счета сумел бы солгать лучше тебя, намеренно
лгущего? И не выйдет ли случайно, что часто невежда, желая солгать,
невольно выскажет истину благодаря своему невежеству, ты же, мудрец,
собираясь лгать, всегда будешь лгать на один манер?
Гиппий. Да, получится так, как ты говоришь.
Сократ. Значит, один и тот же человек способен лгать и говорить правду при
вычислениях? И таким человеком является тот, кто силен в подсчетах - знаток
этого дела.
Гиппий. Да.
Сократ. Вот ты и видишь, что правдивый человек и лжец - это в деле
вычисления одно и то же, и первый из них ничуть не лучше второго. Ведь это
один и тот же человек, и нет тут никакой противоположности, как ты думал
недавно.
Гиппий. В этом деле, как видно, нет.
Сократ. Хочешь, рассмотрим это для дел и иного рода? [...] Следовательно,
достойный и мудрый геометр - способнейший из всех и на ложь и на правду?
... А плохой геометр не способен лгать, а кто не способен лгать, тот не
окажется лжецом, как мы уже согласились. И в астрономии, следовательно,
если кто вообще лжив, он то и будет хорошим лжецом как знаток астрономии,
раз он способен лгать; не способный же - не может: ведь он невежда. Так
вот, Гиппий, рассмотри таким же образом, без обиняков, все науки и убедись
в том, что ни в одной из них дело не обстоит иначе. ... Найдешь ли ты,
исходя из того, в чем мы с тобой согласились, хоть одно, где бы правдивый
человек и лжец подвизались отдельно друг от друга и не были бы одним и тем
же лицом. Ищи это в любом виде мудрости, хитрости или как тебе это еще
будет угодно назвать - не найдешь, мой друг! Ведь этого не бывает.
Гиппий. Ну, Сократ, вечно ты сплетаешь какие-то странные рассуждения и,
выбирая в них самое трудное, цепляешься к мелочам, а не опровергаешь в
целом положение, о котором идет речь. ... Гомер изобразил Ахилла как
человека лучшего, чем Одиссей: он не умеет лгать, Одиссей же хитер, без
конца лжет и как человек гораздо хуже, чем Ахилл. ... Ведь Ахилл лжет, как
это очевидно, не умышленно, но невольно; он вынужден остаться из-за
бедственного положения своего войска, чтобы ему помочь. Одиссей же лжет
добровольно и с умыслом. ... Переубежденный, он простодушно говорит Аяксу
не совсем то, что до того говорил Одиссею. А вот Одиссей и правду и ложь
произносит всегда с умыслом.
Сократ. Выходит, Одиссей - человек более достойный, чем Ахилл.
Гиппий. Ну уж нет, Сократ, отнюдь. Сократ. Как же так?
Разве не выяснилось недавно, что добровольно лгущие лучше, чем обманывающие
невольно?
Гиппий. Но каким же образом, Сократ, добровольные нечестивцы,
злоумышленники и преступники могут быть достойнее невольных? Ведь этим
последним оказывается обычно большее снисхождение, коль скоро они учинят
какое-то зло - несправедливость или ложь - по неведению. Да и законы куда
более суровые существуют для сознательных преступников и лжецов, чем лдля
невольных.
Сократ. Ведь мое представление, Гиппий, прямо противоположно твоему: те,
кто вредят людям, чинят несправедливость, лгут, обманывают и совершают
проступки по своей воле, а не без умысла, - люди более достойные, чем те,
кто все это совершает невольно. Разве тот, кто крепче телом, не может
выполнять оба дела - дело сильного и дело слабого, то, что постыдно, и то,
что прекрасно? И когда совершается что-то постыдное для тела, тот, кто
крепче телом, совершает это добровольно, а тот, кто хил, - невольно?
Гиппий. Как будто в отношении силы дело обстоит таким образом.
Сократ. Ну а насчет благообразия как обстоит дело, Гиппий? Разве не так,
что более красивому телу свойственно добровольно принимать постыдные и
безобразные обличья, более же безобразному - невольно? Какой голос ты
назовешь лучшим - фальшивящий умышленно или невольно? [...] Так ты
предпочел бы иметь ноги, хромающие нарочно или же поневоле? [...] Какие же
ты предпочел бы иметь и какими пользоваться глазами - теми, что умышленно
щурятся и косят, или же теми, что невольно?
Гиппий. Теми, что умышленно.
Сократ. Значит, ты считаешь лучшим для себя добровольно совершаемое зло, а
не то, что вершится невольно?
Гиппий. Да, если это зло такого рода.
Сократ. Но разве все органы чувств - уши, ноздри, рот и другие - не
подчинены одному и тому же определению, гласящему, что те из них, кои
невольно вершат зло, нежелательны, ибо они порочны, те же, что вершат его
добровольно, желанны, ибо они добротны?
Гиппий. Мне кажется, это так.
Сократ. Ну, а какими орудиями лучше действовать - теми, с помощью которых
можно добровольно действовать дурно, или теми, которые толкают на дурное
поневоле? Например, какое кормило лучше - то, которым приходится дурно
править поневоле, или то, с помощью которого неверное направление
избирается добровольно? И разве не так же точно обстоит дело с луком и
лирой, с флейтами и со всем остальным?
Гиппий. Ты говоришь правду.
Сократ. Ну а у человека, например у стрелка, какая душа кажется тебе
достойнее - та, что добровольно не попадает в цель, или та, что невольно?
Гиппий. Та, что не попадает в цель добровольно. [...]
Сократ. А во врачебном? Разве душа, добровольно причиняю- щая телу зло, не
более сведуща в искусстве врачевания?
Гиппий. Да, более.
Сократ. Итак, мы бы, конечно, предпочли, чтобы рабы наши имели души,
добровольно погрешающие и вершащие зло, а не невольно, ибо души эти более
искушены в подобных делах.
Гиппий. Да.
Сократ. Что же, а собственную свою душу разве не желали бы мы иметь самую
лучшую?
Гиппий. Да.
Сократ. И значит, лучше будет, если она добровольно будет совершать зло и
погрешать, а не невольно?
Гиппий. Однако чудно бы это было, Сократ, если бы добровольные злодеи
оказались лучшими людьми, чем невольные.
Сократ. Но это вытекает из сказанного. [...] Так ведь душа более способная
и мудрая оказывается лучшей и более способной совершать и то и другое -
прекрасное и постыдное - в любом деле?
Гиппий. Да.
Сократ. Итак, более способная и достойная душа, когда она чинит
несправедливость, чинит ее добровольно, а недостойная душа - невольно?
Гиппий. Это очевидно.
Сократ. Итак, достойному человеку свойственно чинить несправедливость
добровольно, а недостойному - невольно, коль скоро достойный человек имеет
достойную душу?
Гиппий. Да ведь он же ее имеет.
Сократ. Следовательно, Гиппий, тот, кто добровольно погрешает и чинит
постыдную несправедливость - если только такой человек существует, - будет
не кем иным, как человеком достойным.
Гиппий. Трудно мне, Сократ, согласиться с тобою в этом.
Сократ. Да я и сам с собой здесь не согласен, Гиппий, но все же это с
необходимостью вытекает из нашего рассуждения.
Платон - Горгий
Платон
Горгий
Сократ. Я хотел бы расспросить этого человека, в чем суть его искусства и
чему именно обещает он научить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112