И я отвечал самому себе и оракулу, что для меня выгоднее оставаться
как есть.
Вот от этого самого исследования, о мужи афиняне, с одной стороны, многие
меня возненавидели, притом как нельзя сильнее и глубже, отчего произошло и
множество клевет, а с другой стороны, начали мне давать это название
мудреца, потому что присутствующие каждый раз думают, что сам я мудр в том,
относительно чего я отрицаю мудрость другого. А на самом деле, о мужи,
мудрым-то оказывается бог, и этим изречением он желает сказать, что
человеческая мудрость стоит немногого или вовсе ничего не стоит, и,
кажется, при этом он не имеет в виду именно Сократа, а пользуется моим
именем для примера, все равно как если бы он говорил, что из вас, о люди,
мудрейший тот, кто, подобно Сократу, знает, что ничего-то по правде не
стоит его мудрость. Ну и что меня касается, то я и теперь, обходя разные
места, выискиваю и допытываюсь по слову бога, не покажется ли мне
кто-нибудь из граждан или чужеземцев мудрым, и, как только мне это не
кажется, спешу поддержать бога и показываю этому человеку, что он не мудр.
И благодаря этой работе не было у меня досуга сделать что-нибудь достойное
упоминания ни для города, ни для домашнего дела, но через эту службу богу
пребываю я в крайней бедности.
Кроме того, следующие за мною по собственному почину молодые люди, у
которых всего больше досуга, сыновья самых богатых граждан, рады бывают
послушать, как я испытываю людей, и часто подражают мне сами, принимаясь
пытать других; ну и я полагаю, что они находят многое множество таких,
которые думают, что они что-то знают, а на деле ничего не знают или знают
одни пустяки. От этого те, кого они испытывают, сердятся не на самих себя,
а на меня и говорят, что есть какой-то Сократ, негоднейший человек, который
развращает молодых людей. А когда спросят их, что он делает и чему он учит,
то они не знают, что сказать, но, чтобы скрыть свое затруднение, говорят
то, что вообще принято говорить обо всех любителях мудрости: он-де
занимается тем, что в небесах и под землею, богов не признает, ложь выдает
за истину. А сказать правду, думаю, им не очень-то хочется, потому что
тогда оказалось бы, что они только делают вид, будто что-то знают, а на
деле ничего не знают. Ну а так как они, думается мне, честолюбивы,
могущественны и многочисленны и говорят обо мне согласно и убедительно, то
и переполнили ваши уши, клевеща на меня издавна и громко. От этого
обрушились на меня и Мелет, и Анит, и Ликон: Мелет, негодуя за поэтов, Анит
- за ремесленников, а Ликон - за риторов. Так что я удивился бы, как
говорил вначале, если бы оказался способным опровергнуть перед вами в столь
малое время столь великую клевету. Вот вам, о мужи афиняне, правда, как она
есть, и говорю я вам без утайки, не умалчивая ни о важном, ни о пустяках.
Хотя я, может быть, и знаю, что через это становлюсь ненавистным, но это и
служит доказательством, что я сказал правду и что в этом-то и состоит
клевета на меня и таковы именно ее причины. И когда бы вы ни стали
исследовать это дело, теперь или потом, всегда вы найдете, что это так.
Итак, что касается первых моих обвинителей, этой моей защиты будет
обвинителей достаточно; а теперь я постараюсь защищаться против Мелета,
любящего, как он говорит, наш город, и против остальных обвинителей.
Опять-таки, конечно, примем их обвинение за формальную присягу других
обвинителей. Кажется, так: Сократ, говорят они, преступает закон тем, что
развращает молодых людей и богов, которых признает город, не при- с знает,
а признает другие, новые божественные знамения. Таково именно обвинение;
рассмотрим же каждое слово этого обвинения отдельно. Мелет говорит, что я
преступаю закон, развращая молодых людей, а я, о мужи афиняне, утверждаю,
что преступает закон Мелет, потому что он шутит важными вещами и
легкомысленно призывает людей на суд, делая вид, что он заботится и
печалится о вещах, до которых ему никогда не было никакого дела; а что оно
так, я постараюсь показать это и вам.
- Ну вот, Мелет, скажи-ка ты мне: неправда ли, для тебя очень важно, чтобы
молодые люди были как можно лучше?
- Конечно.
- В таком случае скажи-ка ты вот этим людям, кто именно делает их лучшими?
Очевидно, ты знаешь, коли заботишься об этом. Развратителя ты нашел, как
говоришь: привел сюда меня и обвиняешь; а назови-ка теперь того, кто делает
их лучшими, напомни им, кто это. Вот видишь, Мелет, ты молчишь и не знаешь
что сказать. И тебе не стыдно? И это не кажется тебе достаточным
доказательством, что тебе нет до этого никакого дела? Однако, добрейший,
говори же: кто делает их лучшими?
- Законы.
- Да не об этом я спрашиваю, любезнейший, а о том, кто эти люди, что прежде
всего знают их, эти законы.
- А вот они, Сократ, - судьи.
- Что ты говоришь, Мелет! Вот эти самые люди способны воспитывать юношей и
делать их лучшими?
- Как нельзя более.
- Все? Или одни способны, а другие нет?
- Все.
- Хорошо же ты говоришь, клянусь Герой, и какое множество людей, полезных
для других! Ну а вот они, слушающие, делают юношей лучшими или же нет?
- И они тоже.
- А члены Совета?
- Да, и члены Совета.
- Но в таком случае, Мелет, не портят ли юношей те, что участвуют в
Народном собрании? Или и те тоже, все до единого, делают их лучшими?
- И те тоже.
- По-видимому, кроме меня, все афиняне делают их добрыми и прекрасными,
только я один порчу. Ты это хочешь сказать?
- Как раз это самое.
- Большое же ты мне, однако, приписываешь несчастье. Но ответь-ка мне:
кажется ли тебе, что так же бывает и относительно лошадей, что улучшают их
все, а портит кто-нибудь один? Или же совсем напротив, улучшать способен
кто-нибудь один или очень немногие, именно знатоки верховой езды, а когда
ухаживают за лошадьми и пользуются ими все, то портят их? Не бывает ли.
Мелет, точно так же не только относительно лошадей, но и относительно всех
других животных? Да уж само собою разумеется, согласны ли вы с Анитом на
это или не согласны, потому что это было бы удивительное счастье для
юношей, если бы их портил только один, остальные же приносили бы им пользу.
Впрочем, Мелет, ты достаточно показал, что никогда не заботился о юношах, и
ясно обнаруживаешь свое равнодушие: тебе нет никакого дела до того самого,
из-за чего ты привел меня в суд.
А вот, Мелет, скажи нам еще, ради Зевса: что приятнее, жить ли с хорошими
гражданами или с дурными? Ну, друг, отвечай! Я ведь не спрашиваю ничего
трудного. Не причиняют ли дурные какого-нибудь зла тем, которые всегда с
ними в самых близких отношениях, а добрые - какого-нибудь добра?
- Конечно.
- Так найдется ли кто-нибудь, кто желал бы скорее получать от ближних вред,
чем пользу? Отвечай, добрейший, ведь и закон повелевает отвечать.
Существует ли кто-нибудь, кто желал бы получать вред?
- Конечно, нет.
- Ну вот. А привел ты меня сюда как человека, который портит и ухудшает
юношей намеренно или ненамеренно?
- Который портит намеренно.
- Как же это так, Мелет? Ты, такой молодой, настолько мудрее меня, что тебе
уже известно, что злые причиняют своим ближним какое-нибудь зло, а добрые -
добро, а я, такой старый, до того невежествен, что не знаю даже, что если я
кого-нибудь из близких сделаю негодным, то должен опасаться от него
какого-нибудь зла, и вот такое-то великое зло я добровольно на себя
навлекаю, как ты утверждаешь! В этом я тебе не поверю, Мелет, да и никто
другой, я думаю, не поверит. Но или я не порчу, или если порчу, то
ненамеренно; таким образом, у тебя-то выходит ложь в обоих случаях. Если же
я порчу ненамеренно, то за такие невольные проступки не следует по закону
приводить сюда, а следует, обратившись частным образом, учить и наставлять;
потому, ясное дело, что, уразумевши, я перестану делать то, что делаю
ненамеренно. Ты же меня избегал и не хотел научить, а привел меня сюда,
куда по закону следует приводить тех, которые имеют нужду в наказании, а не
в научении.
Но ведь это уже ясно, о мужи афиняне, что Мелету, как я говорил, никогда не
было до этих вещей никакого дела; а все-таки ты нам скажи. Мелет, каким
образом, по-твоему, порчу я юношей? Не ясно ли, по обвинению, которое ты
против меня подал, что я порчу их тем, что учу не почитать богов, которых
почитает город, а почитать другие, новые божественные знамения? Не это ли
ты разумеешь, говоря, что своим учением я врежу?
- Вот именно это самое
- Так ради них. Мелет, ради этих богов, о которых теперь идет речь, скажи
еще раз то же самое яснее и для меня, и для этих вот мужей. Дело в том, что
я не могу понять, что ты хочешь сказать: то ли, что некоторых богов я учу
признавать, а следовательно, и сам признаю богов, так что я не совсем
безбожник и не в этом мое преступление, а только я учу признавать не тех
богов, которых признает город, а других, и в этом-то ты меня и обвиняешь,
что я признаю других богов; или же ты утверждаешь, что я вообще не признаю
богов, и не только сам не признаю, но и других этому научаю.
- Вот именно, я говорю, что ты вообще не признаешь богов.
- Удивительный ты человек, Мелет! Зачем ты это говоришь? Значит, я не
признаю богами ни Солнце, ни Луну, как признают прочие люди?
- Право же так, о мужи судьи, потому что он утверждает, что Солнце-камень,
а Луна-земля.
- Берешься обвинять Анаксагора, друг Мелет, и так презираешь судей и
считаешь их столь несведущими по части литературы! Ты думаешь, им
неизвестно, что книги Анаксагора Клазоменского переполнены подобными
мыслями? А молодые люди, оказывается, узнают это от меня, когда они могут
узнать то же самое, заплативши за это в орхестре иной раз не больше драхмы,
и потом смеяться над Сократом, если бы он приписывал эти мысли себе, к тому
же еще столь нелепые! Но скажи, ради Зевса, так-таки я, по-твоему, никаких
богов и не признаю?
- То есть вот ничуточки!
- Это невероятно, Мелет, да, мне кажется, ты и сам этому не веришь. Что
касается меня, о мужи афиняне, то мне кажется, что человек этот большой
наглец и озорник и что он подал на меня эту жалобу просто по наглости и
озорству да еще по молодости лет. Похоже, что он придумал загадку и
пробует: заметит ли Сократ, наш мудрец, что я шучу и противоречу сам себе,
или мне удастся провести и его, и прочих слушателей? Потому что мне
кажется, что в своем обвинении он сам себе противоречит, все равно как если
бы он сказал: Сократ нарушает закон тем, что не признает богов, а признает
богов. Ведь это же шутка!
Ну вот посмотрите, так ли он это говорит, как мне кажется. Ты, почтеннейший
Мелет, отвечай нам, а вы помните, о чем я вас просил вначале, - не шуметь,
если я буду говорить по-своему. Есть ли. Мелет, на свете такой человек,
который дела бы людские признавал, а людей не признавал? Скажите ему, о
мужи, чтобы он отвечал, а не шумел бы то и дело. Есть ли на свете
кто-нибудь, кто бы лошадей не признавал, а все лошадиное признавал бы? Или:
флейтистов бы не признавал, а игру на флейте признавал бы? Не существует
такого, любезнейший! Если ты не желаешь отвечать, то я сам буду говорить
тебе, а также вот и им. Ну а уж на следующее ты должен сам ответить: есть
ли на свете кто-нибудь кто бы знамения божественные признавал, а гениев бы
не признавал?
- Нет.
- Наконец-то! Как это хорошо, что они тебя заставили ответить! Итак, ты
утверждаешь, что божественные знамения я признаю и научаю других признавать
- новые или старые все равно, только уж самые-то божественные знамения
признаю, как ты говоришь, и ты подтвердил это клятвою; а если я признаю
божественные знамения, то мне уже никак невозможно не признавать гениев.
Разве не так? Конечно, так. Принимаю, что ты согласен, если не отвечаешь. А
не считаем ли мы гениев или богами, или детьми богов? Да или нет?
- Конечно, считаем.
- Итак, если гениев я признаю, как ты утверждаешь, а гении суть своего рода
боги, то оно и выходит так, как я сказал, что ты шутишь и предлагаешь
загадку, утверждая, что я не признаю богов и в то же время что я признаю
богов, потому что гениев-то я по крайней мере признаю. А с другой стороны,
если гении вроде как побочные дети богов, от нимф или каких-то еще существ,
как это и принято думать, то какой же человек, признавая божьих детей, не
будет признавать богов? Это было бы так же нелепо, как если бы кто-нибудь
признавал, что существуют мулы - лошадиные и ослиные дети, а что существуют
лошади и ослы, не признавал бы. Нет, Мелет, не может быть, чтобы ты подал
это обвинение иначе, как желая испытать нас, или же ты недоумевал, в каком
бы настоящем преступлении обвинить меня. А чтобы ты мог убедить
кого-нибудь, у кого есть хоть немного ума, что один и тот же человек может
и признавать и демоническое, и божественное и в то же время не признавать
ни демонов, ни богов, это никоим образом невозможно.
Впрочем, о мужи афиняне, что я невиновен в том, в чем меня обвиняет Мелет,
это, мне кажется, не требует дальнейших доказательств, довольно будет и
сказанного. А что у многих явилось против меня сильное ожесточение, о чем я
и говорил вначале, это, будьте уверены, истинная правда. И если что погубит
меня, так именно это; не Мелет и не Анит, а клевета и недоброжелательство
многих - то, что погубило уже немало честных людей, думаю, что и еще
погубит. Не думайте, что дело на мне остановится!
Но пожалуй, кто-нибудь скажет: не Сократ стыдно ли тебе, заниматься таким
делом, от которого, может быть, тебе придется теперь умереть? А на это я по
справедливости могу возразить: нехорошо ты это говоришь, мой милый, будто
человеку, который приносит хотя бы малую пользу, следует принимать в расчет
смерть, а не думать всегда лишь о том, делает ли он дела с справедливые или
несправедливые, дела доброго человека или злого. Плохими, по твоему
рассуждению, окажутся все те полубоги, которые пали под Троей, в том числе
и сын Фетиды, который из страха сделать что-нибудь постыдное до того
презирал опасность, что, когда мать его, богиня, видя, что он горит
желанием убить Гектора, сказала ему, помнится, так: "Дитя мое, если ты
отомстишь за убийство друга твоего Патрокла и убьешь Гектора, то сам
умрешь: "Скоро за сыном Приама конец и тебе уготован"",- он, услыхав это,
не посмотрел на смерть и опасность, а гораздо больше убоялся оставаться в
живых, будучи трусом и не мстя за друзей. "Умереть бы, - говорит он, - мне
тотчас, покарав обидчика, только бы не оставаться еще здесь, у кораблей
дуговидных, посмешищем для народа и бременем для земли". Кажется ли тебе,
что он подумал при этом о смерти и об опасности? Вот оно как бывает
поистине, о мужи афиняне: где кто поставил себя, думая, что для него это
самое лучшее место, или же поставлен начальником, там и должен переносить
опасность, не принимая в расчет ничего, кроме позора, - ни смерти, ни еще
чего-нибудь.
Было бы ужасно, о мужи афиняне, если бы, после того как я оставался в
строю, как и всякий другой, и подвергался опасности умереть тогда, когда
меня ставили начальники, вами выбранные для начальства надо мною, -под
Потидеей, Амфиполем и Делием, - если бы теперь, когда меня поставил сам
бог, для того, думаю, чтобы мне жить, занимаясь философией, и испытывать
самого себя и других, если бы теперь я испугался смерти или еще чего-нибудь
и бежал из строя; это 29 было бы ужасно, и тогда в самом деле можно было бы
по справедливости судить меня за то, что я не признаю богов, так как не
слушаюсь оракула, боюсь смерти и считаю себя мудрым, не будучи таковым,
потому что бояться смерти есть не что иное, как думать, что знаешь то, чего
не знаешь. Ведь никто же не знает ни того, что такое смерть, ни того, не
есть ли она для человека величайшее из благ, а все боятся ее, как будто
знают наверное, что она есть величайшее из зол. Но не самое ли это позорное
невежество - думать, что знаешь то, чего не знаешь? Что же меня касается, о
мужи, то, пожалуй, я и тут отличаюсь от большинства людей только одним:
если я кому-нибудь и кажусь мудрее других, то разве только тем, что,
недостаточно зная об Аиде, так и думаю, что не знаю. А что нарушать закон и
не слушаться того, кто лучше меня, будь это бог или человек, нехорошо и
постыдно - это вот я знаю. Никогда поэтому не буду я бояться и избегать
того, что может оказаться и благом, более, чем того, что наверное есть зло.
Так что с если бы вы меня отпустили, не поверив Аниту, который сказал, что
или мне вообще не следовало приходить сюда, а уж если пришел, то невозможно
не казнить меня, и внушал вам, что если я уйду от наказания, то сыновья
ваши, занимаясь тем, чему учит Сократ, развратятся уже вконец все до
единого, - даже если бы вы меня отпустили и при этом сказали мне: на этот
раз, Сократ, мы не согласимся с Анитом и отпустим тебя, с тем, однако,
чтобы ты больше не занимался этим исследованием и оставил философию, а если
еще раз будешь в этом уличен, то должен будешь умереть, - так вот, говорю
я, если бы вы меня отпустили на этом условии, то я бы вам сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112