Так вот, если, увидев ее, ты стараешься вступить со мною в
общение и обменять красоту на красоту, - значит, ты хочешь получить куда
большую, чем я, выгоду, приобрести настоящую красоту ценой кажущейся и
задумал поистине выменять медь на золото. Но приглядись ко мне получше,
милейший, чтобы от тебя не укрылось мое ничтожество. Зрение рассудка
становится острым тогда, когда глаза начинают уже терять свою зоркость, а
тебе до этого еще далеко.
На это я ответил ему:
- Ну что ж, я, во всяком случае, сказал то, что думал. А уж ты сам решай,
как будет, по-твоему, лучше и мне и тебе.
- Вот это, - сказал он, - правильно. И впредь мы будем сначала
советоваться, а потом уже поступать так, как нам покажется лучше, - и в
этом деле, и во всех остальных.
Обменявшись с ним такими речами, я вообразил, что мои слова ранили его не
хуже стрел. Я встал и, не дав ему ничего сказать, накинул этот свой гиматий
- дело было зимой - лег под его потертый плащ и, обеими руками обняв этого
поистине божественного, удивительного человека, пролежал так всю ночь. И на
этот раз, Сократ, ты тоже не скажешь, что я лгу. Так вот, несмотря на все
эти мои усилия, он одержал верх, пренебрег цветущей моей красотой,
презрительно посмеялся над ней. А я-то думал, что она хоть что-то да
значит, судьи, - да, да, судьи Сократовой заносчивости, - ибо, клянусь вам
всеми богами и богинями, - проспав с Сократом всю ночь, я встал точно таким
же, как если бы спал с отцом или со старшим братом.
В каком я был, по-вашему, после этого расположении духа, если, с одной
стороны, я чувствовал себя обиженным, а с другой - восхищался характером,
благоразумием и мужественным поведением этого человека, равного которому по
силе ума и самообладанию я никогда до сих пор и не чаял встретить? Я не мог
ни сердиться на него, ни отказаться от его общества, а способа привязать
его к себе у меня не было. Ведь я же прекрасно знал, что подкупить его
деньгами еще невозможнее, чем ранить Аякса мечом, а когда я пустил в ход
то, на чем единственно надеялся поймать его, он ускользнул от меня. Я был
беспомощен и растерян, он покорил меня так, как никто никогда не покорял.
Все это произошло еще до того, как нам довелось отправиться с ним в поход
на Потидею и вместе там столоваться. Начну с того, что выносливостью он
превосходил не только меня, но и вообще всех. Когда мы оказывались отрезаны
и поневоле, как это бывает в походах, голодали, никто не мог сравниться с
ним выдержкой. Зато когда всего было вдоволь, он один бывал способен всем
насладиться; до выпивки он не был охотник, но уж когда его принуждали пить,
оставлял всех позади, и, что самое удивительное, никто никогда не видел
Сократа пьяным. Это, кстати сказать, наверно, и сейчас подтвердится. Точно
так же и зимний холод - а зимы там жестокие - он переносил удивительно
стойко, и однажды, когда стояла страшная стужа и другие либо вообще не
выходили наружу, либо выходили, напялив на себя невесть сколько одежды и
обуви, обмотав ноги войлоком и овчинами, он выходил в такую погоду в
обычном своем плаще и босиком шагал по льду легче, чем другие обувшись. И
воины косо глядели на него, думая, что он глумится над ними... Но довольно
об этом. Послушайте теперь
...что он,
Дерзко-решительный муж, наконец предпринял и исполнил
во время того же похода. Как-то утром он о чем-то задумался и, погрузившись
в свои мысли, застыл на месте, и, так как дело у него не шло на лад, он не
прекращал своих поисков и все стоял и стоял. Наступил уже полдень, и люди,
которым это бросалось в глаза, удивленно говорили друг другу, что Сократ с
самого утра стоит на одном месте и о чем-то раздумывает. Наконец вечером,
уже поужинав, некоторые ионийцы - дело было летом - вынесли свои подстилки
на воздух, чтобы поспать в прохладе и заодно понаблюдать за Сократом, будет
ли он стоять на том же месте и ночью. И оказалось, что он простоял там до
рассвета и до восхода Солнца, а потом, помолившись Солнцу, ушел.
А хотите знать, каков он в бою? Тут тоже нужно отдать ему должное. В той
битве, за которую меня наградили военачальники, спас меня не кто иной, как
Сократ: не захотев бросить меня, раненого, он вынес с поля боя и мое
оружие, и меня самого. Я и тогда, Сократ, требовал от военачальников, чтобы
они присудили награду тебе, - тут ты не можешь ни упрекнуть меня, ни
сказать, что я лгу, - но они, считаясь с моим высоким положением, хотели
присудить ее мне, а ты сам еще сильней, чем они, ратовал за то, чтобы
наградили меня, а не тебя.
Особенно же стоило посмотреть на Сократа, друзья, когда наше войско,
обратившись в бегство, отступало от Делия. Я был тогда в коннице, а он в
тяжелой пехоте. Он уходил вместе с Лахетом, когда наши уже разбрелись. И
вот я встречаю обоих и, едва их завидев, призываю их не падать духом и
говорю, что не брошу их. Вот тут-то Сократ и показал мне себя с еще лучшей
стороны, чем в Потидее, - сам я был в меньшей опасности, потому что ехал
верхом. Насколько, прежде всего, было у него больше самообладания, чем у
Лахета. Кроме того, мне казалось, что и там, так же как здесь, он шагал,
говоря твоими, Аристофан, словами, "чинно глядя то влево, то вправо", то
есть спокойно посматривал на друзей и на врагов, так что даже издали
каждому было ясно, что этот человек, если его тронешь, сумеет постоять за
себя, и поэтому оба они благополучно завершили отход. Ведь тех, кто так
себя держит, на войне обычно не трогают, преследуют тех, кто бежит без
оглядки.
В похвальном слове Сократу можно назвать и много других удивительных его
качеств. Но иное можно, вероятно, сказать и о ком-либо другом, а вот то,
что он не похож ни на кого из людей, древних или ныне здравствующих, - это
самое поразительное. С Ахиллом, например, можно сопоставить Брасида и
других, с Периклом - Нестора и Антенора, да и другие найдутся; и всех
прочих тоже можно таким же образом с кем-то сравнить. А Сократ и в повадке
своей, и в речах настолько своеобычен, что ни среди древних, ни среди ныне
живущих не найдешь человека, хотя бы отдаленно похожего на него. Сравнивать
его можно, как я это и делаю, не с людьми, а с силенами и сатирами - и его
самого, и его речи.
Кстати сказать, вначале я не упомянул, что и речи его больше всего похожи
на раскрывающихся силенов. В самом деле, если послушать Сократа, то на
первых порах речи его кажутся смешными: они облечены в такие слова и
выражения, что напоминают шкуру этакого наглеца-сатира. На языке у него
вечно какие-то вьючные ослы, кузнецы, сапожники и дубильщики, и кажется,
что говорит он всегда одними и теми же словами одно и то же, и поэтому
всякий неопытный и недалекий человек готов поднять его речи на смех. Но
если раскрыть их и заглянуть внутрь, то сначала видишь, что только они и
содержательны, а потом, что речи эти божественны, что они таят в себе
множество изваяний добродетели и касаются множества вопросов, вернее
сказать, всех, которыми подобает заниматься тому, кто хочет достичь высшего
благородства.
Вот что я могу сказать в похвалу Сократу, друзья, и, с другой стороны, в
упрек ему, поскольку попутно я рассказал вам, как он меня обидел. Обошелся
он так, впрочем, не только со мной, но и с Хармидом, сыном Главкона, и с
Эвтидемом, сыном Дикола, и со многими другими: обманывая их, он ведет себя
сначала как их поклонник, а потом сам становится скорее предметом любви,
чем поклонником. Советую и тебе, Агафон, не попадаться ему на удочку, а,
зная наш опыт, быть начеку, чтобы не подтвердить поговорки: "Горьким опытом
дитя учится".
Заключительная сцена
Когда Алкивиад кончил, все посмеялись по поводу его откровенных признаний,
потому что он все еще был, казалось, влюблен в Сократа. А Сократ сказал:
- Мне кажется, Алкивиад, что ты совершенно трезв. Иначе бы так хитро не
крутился вокруг да около, чтобы затемнить то, ради чего ты все это говорил
и о чем как бы невзначай упомянул в конце, словно всю свою речь ты произнес
не для того, чтобы посеять рознь между мною и Агафоном, считая, что я
должен любить тебя, и никого больше, а Агафона - ты и больше никто. Но
хитрость эта тебе не удалась, смысл твоей сатиро-силеновской драмы яснее
ясного. Так не дай же ему, дорогой Агафон, добиться своего, смотри, чтобы
нас с тобой никто не поссорил.
- Пожалуй, ты прав, Сократ, - сказал Агафон. - Наверное, он для того и
возлег между мной и тобой, чтобы нас разлучить. Так вот, назло ему, я
пройду к тебе и возлягу рядом с тобой.
- Конечно, - отвечал Сократ, - располагайся вот здесь, ниже меня.
- О Зевс! - воскликнул Алкивиад. - Как он опять со мной обращается! Он
считает своим долгом всегда меня побивать. Но пусть тогда Агафон возляжет
хотя бы уж между нами, поразительный ты человек!
- Нет, так не выйдет, - сказал Сократ. - Ведь ты же произнес похвальное
слово мне, а я в свою очередь должен воздать хвалу своему соседу справа.
Если же Агафон возляжет ниже тебя, то ему придется воздавать мне хвалу во
второй раз, не услыхав моего похвального слова ему. Уступи же, милейший, и
не завидуй этому юноше, когда я буду хвалить его. А мне очень хочется
произнести в его честь похвальное слово.
- Увы, Алкивиад! - воскликнул Агафон. - Остаться здесь мне никак нельзя,
теперь-то уж я непременно пересяду, чтобы Сократ произнес в мою честь
похвальное слово.
- Обычное дело, - сказал Алкивиад. - Где Сократ, там другой на красавца
лучше не зарься. Вот и сейчас он без труда нашел убедительный предлог
уложить Агафона возле себя.
После этого Агафон встал, чтобы возлечь рядом с Сократом. Но вдруг к дверям
подошла большая толпа веселых гуляк и, застав их открытыми, - кто-то как
раз выходил, - ввалилась прямо в дом и расположилась среди пирующих. Тут
поднялся страшный шум, и пить уже пришлось без всякого порядка, вино
полилось рекой. Эриксимах, Федр и некоторые другие ушли, по словам
Аристодема, домой, а сам он уснул и проспал очень долго, тем более что ночи
тогда были длинные.
Проснулся он на рассвете, когда уже пели петухи, а проснувшись, увидел, что
одни спят, другие разошлись по домам, а бодрствуют еще только Агафон,
Аристофан и Сократ, которые пьют из большой чаши, передавая ее по кругу
слева направо, причем Сократ ведет с ними беседу. Всех его речей Аристодем
не запомнил, потому что не слыхал их начала и к тому же подремывал. Суть же
беседы, сказал он, состояла в том, что Сократ вынудил их признать, что один
и тот же человек должен уметь сочинить и комедию и трагедию и что искусный
трагический поэт является также и поэтом комическим. Оба по необходимости
признали это, уже не очень следя за его рассуждениями: их клонило ко сну, и
сперва уснул Аристофан, а потом, когда уже совсем рассвело, Агафон.
Сократ же, оставив их спящими, встал и ушел, а он, Аристодем, по своему
обыкновению, за ним последовал. Придя в Ликей и умывшись, Сократ провел
остальную часть дня обычным образом, а к вечеру отправился домой отдохнуть.
Платон - Политик
Платон
Политик
Чужеземец. Каким образом отыскать путь политика? А ведь нужно его отыскать
и, отделив его от других путей, отметить знаком единого вида; все другие
ответвляющиеся тропки надо обозначить как другой единый вид, с тем, чтобы
душа наша мыслила знания в качестве двух видов. [...]
Итак, арифметика и некоторые другие сродные ей искусства не занимаются
делами и дают только чистые знания. [...]
А строительные искусства и все вообще ремесла обладают знанием, как бы
вросшим в дела и, таким образом, они создают вещи, которых раньше не
существовало. [...]
Значит, разделим все знания надвое и один вид назовем практическим, другой
- познавательным
Значит, для всего, что мы сейчас рассматриваем, по-видимому есть единое
знание: назовут ли его искусством царствовать, государственным искусством
или искусством домоуправления - нам нет никакой разницы. [...]
Ведь и любой зодчий не сам работает, а только управляет работающими. [...]
И вносит он в это знание, а не ручной труд. [...]
Поэтому справедливо было бы сказать, что он причастен познавательному
искусству. [...]
Но только, я думаю, после того, как он вынесет суждение, это еще не конец,
и он не может на этом остановиться, подобно мастеру счетного искусства: он
должен отдавать приказания - какие следует - каждому из работающих, пока
они не выполнят то, что наказано. [6]
Итак, если мы скажем,что все познавательное искусство разделяется на
повелевающую часть и часть, выносящую суждение, удачно ли мы разделим?
[...]
Что же? Смешаем мы воедино искусство царя и искусство истолкования,
искусство приказывать, искусство прорицать, искусство глашатая и многие
другие искусства, имеющие общее свойство - повелевать? ...Отделим одно от
другого, поместив род царей в область самоповелевающего искусства...
На выведение потомства и питание живых существ в одних случаях можно
смотреть как на выращивание в одиночку, в других - как на общую заботу о
целых стадах животных
Прекрасно, Сократ. Если ты не будешь особенно заботиться о словах, то к
старости обогатишься умом.
Не следует одну маленькую частичку отделять от многих больших, да притом
еще без сведения к виду: часть должна вместе с тем быть и видом. Прекрасно,
если можно искомое тотчас же отделить от всего остального, коль скоро это
сделано правильно, - подобно тому как сейчас, подумав, что здесь необходимо
деление, ты подстегнул рассуждение, усмотрев, что оно клонится к людям. Но,
милый, дело здесь не в изящных игрушках: это небезопасно, гораздо
безопаснее срединный разрез, он скорее приводит к идеям. Это-то и есть
главное в исследованиях.
Она подобна той, которую делают, пытаясь разделить на двое человеческий род
и подражая большинству здешних людей - тем, кто выделяя из всех народов
эллинов, дает остальным племенам - бесчисленным, не смешанным между собой и
разноязычным - одну и ту же кличку "варваров", благодаря чему только и
считает, что это - единое племя. То же самое, как если бы кто-нибудь
вздумал разделить число на два вида и, выделив из всех чисел десять тысяч,
представил бы это число как один вид, а всему остальному дал бы одно имя и
считал бы из-за этого прозвища, что это единый вид, отличный от того,
первого.
Ведь гораздо лучше и более сообразно с двуделением по видам было бы, если
бы мы разделили числа не четные и нечетные, род же человеческий - на
мужской и женский пол. А мидийцев и фригийцев или какие-то другие народы
отделяют от всех остальных тогда, когда не умеют выявить одновременно вид и
часть при сечении.
Если существует вид чего-либо, то он же необходимо будет и частью предмета,
видом которого он считается. Часть же вовсе не должна быть необходимо
видом.
Повелевающая часть познавательного искусства относилась у нас к роду
выращивания стадных животных. [...]
И уже тем самым весь род животных был поделен на ручных и диких. Те из
животных, нрав которых поддается приручению, называются домашними, другие
же, не поддающиеся, - хищными. [...]
Знание, которое мы преследуем, было и есть у домашних животных, причем надо
искать его у животных стадных.
Впрочем, к той части, на которую направлено наше рассуждение, как кажется,
открываются два пути: один - скорейший, отделяющий меньшую часть от
большей, второй - производящий срединной сечение, которое, как мы говорили
раньше, более предпочтительно; но этот путь длиннее.
Сократ мл. А обоими путями следовать невозможно?
Чужеземец. Вместе, конечно, нельзя, чудак; поочередно же, ясное дело,
можно.
Сократ мл. Итак, я избираю оба пути - поочередно.
Чужеземец. ...При таком пути рассмотрения не больше бывает заботы о
возвышенном, чем об обычном, и меньшее не презирается в угоду большему, но
путь этот сам по себе ведет к наивысшей истине. [...]
...Когда же оно будет поделено и обнаружится искусство пасти людей, надо
взять политика и царя и, поставив его во главе как возничего, вверить ему
бразды правления государством: ведь именно в этом состоит присущая ему
наука.
Ну так слушай внимательно мой миф, как слушают дети.
Бог то направляет движение Вселенной, сообщая ей круговращение сам, то
предоставляет ей свободу - когда кругообороты Вселенной достигают
подобающей соразмерности во времени; потом это движение самопроизвольно
обращается вспять...
...Вращательное движение Вселенной направлено то в одну сторону, как
теперь, то в противоположную.
А разве мы не знаем, что живые существа тягостно переносят глубокие,
многочисленные и многообразные изменения?
На всех животных тогда нападает великий мор, да и из людей остаются в живых
немногие. И на их долю выпадает множество поразительны и необычайных
потрясений, но величайшее из них то, которое сопутствует повороту
Вселенной, когда ее движение обращается вспять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
общение и обменять красоту на красоту, - значит, ты хочешь получить куда
большую, чем я, выгоду, приобрести настоящую красоту ценой кажущейся и
задумал поистине выменять медь на золото. Но приглядись ко мне получше,
милейший, чтобы от тебя не укрылось мое ничтожество. Зрение рассудка
становится острым тогда, когда глаза начинают уже терять свою зоркость, а
тебе до этого еще далеко.
На это я ответил ему:
- Ну что ж, я, во всяком случае, сказал то, что думал. А уж ты сам решай,
как будет, по-твоему, лучше и мне и тебе.
- Вот это, - сказал он, - правильно. И впредь мы будем сначала
советоваться, а потом уже поступать так, как нам покажется лучше, - и в
этом деле, и во всех остальных.
Обменявшись с ним такими речами, я вообразил, что мои слова ранили его не
хуже стрел. Я встал и, не дав ему ничего сказать, накинул этот свой гиматий
- дело было зимой - лег под его потертый плащ и, обеими руками обняв этого
поистине божественного, удивительного человека, пролежал так всю ночь. И на
этот раз, Сократ, ты тоже не скажешь, что я лгу. Так вот, несмотря на все
эти мои усилия, он одержал верх, пренебрег цветущей моей красотой,
презрительно посмеялся над ней. А я-то думал, что она хоть что-то да
значит, судьи, - да, да, судьи Сократовой заносчивости, - ибо, клянусь вам
всеми богами и богинями, - проспав с Сократом всю ночь, я встал точно таким
же, как если бы спал с отцом или со старшим братом.
В каком я был, по-вашему, после этого расположении духа, если, с одной
стороны, я чувствовал себя обиженным, а с другой - восхищался характером,
благоразумием и мужественным поведением этого человека, равного которому по
силе ума и самообладанию я никогда до сих пор и не чаял встретить? Я не мог
ни сердиться на него, ни отказаться от его общества, а способа привязать
его к себе у меня не было. Ведь я же прекрасно знал, что подкупить его
деньгами еще невозможнее, чем ранить Аякса мечом, а когда я пустил в ход
то, на чем единственно надеялся поймать его, он ускользнул от меня. Я был
беспомощен и растерян, он покорил меня так, как никто никогда не покорял.
Все это произошло еще до того, как нам довелось отправиться с ним в поход
на Потидею и вместе там столоваться. Начну с того, что выносливостью он
превосходил не только меня, но и вообще всех. Когда мы оказывались отрезаны
и поневоле, как это бывает в походах, голодали, никто не мог сравниться с
ним выдержкой. Зато когда всего было вдоволь, он один бывал способен всем
насладиться; до выпивки он не был охотник, но уж когда его принуждали пить,
оставлял всех позади, и, что самое удивительное, никто никогда не видел
Сократа пьяным. Это, кстати сказать, наверно, и сейчас подтвердится. Точно
так же и зимний холод - а зимы там жестокие - он переносил удивительно
стойко, и однажды, когда стояла страшная стужа и другие либо вообще не
выходили наружу, либо выходили, напялив на себя невесть сколько одежды и
обуви, обмотав ноги войлоком и овчинами, он выходил в такую погоду в
обычном своем плаще и босиком шагал по льду легче, чем другие обувшись. И
воины косо глядели на него, думая, что он глумится над ними... Но довольно
об этом. Послушайте теперь
...что он,
Дерзко-решительный муж, наконец предпринял и исполнил
во время того же похода. Как-то утром он о чем-то задумался и, погрузившись
в свои мысли, застыл на месте, и, так как дело у него не шло на лад, он не
прекращал своих поисков и все стоял и стоял. Наступил уже полдень, и люди,
которым это бросалось в глаза, удивленно говорили друг другу, что Сократ с
самого утра стоит на одном месте и о чем-то раздумывает. Наконец вечером,
уже поужинав, некоторые ионийцы - дело было летом - вынесли свои подстилки
на воздух, чтобы поспать в прохладе и заодно понаблюдать за Сократом, будет
ли он стоять на том же месте и ночью. И оказалось, что он простоял там до
рассвета и до восхода Солнца, а потом, помолившись Солнцу, ушел.
А хотите знать, каков он в бою? Тут тоже нужно отдать ему должное. В той
битве, за которую меня наградили военачальники, спас меня не кто иной, как
Сократ: не захотев бросить меня, раненого, он вынес с поля боя и мое
оружие, и меня самого. Я и тогда, Сократ, требовал от военачальников, чтобы
они присудили награду тебе, - тут ты не можешь ни упрекнуть меня, ни
сказать, что я лгу, - но они, считаясь с моим высоким положением, хотели
присудить ее мне, а ты сам еще сильней, чем они, ратовал за то, чтобы
наградили меня, а не тебя.
Особенно же стоило посмотреть на Сократа, друзья, когда наше войско,
обратившись в бегство, отступало от Делия. Я был тогда в коннице, а он в
тяжелой пехоте. Он уходил вместе с Лахетом, когда наши уже разбрелись. И
вот я встречаю обоих и, едва их завидев, призываю их не падать духом и
говорю, что не брошу их. Вот тут-то Сократ и показал мне себя с еще лучшей
стороны, чем в Потидее, - сам я был в меньшей опасности, потому что ехал
верхом. Насколько, прежде всего, было у него больше самообладания, чем у
Лахета. Кроме того, мне казалось, что и там, так же как здесь, он шагал,
говоря твоими, Аристофан, словами, "чинно глядя то влево, то вправо", то
есть спокойно посматривал на друзей и на врагов, так что даже издали
каждому было ясно, что этот человек, если его тронешь, сумеет постоять за
себя, и поэтому оба они благополучно завершили отход. Ведь тех, кто так
себя держит, на войне обычно не трогают, преследуют тех, кто бежит без
оглядки.
В похвальном слове Сократу можно назвать и много других удивительных его
качеств. Но иное можно, вероятно, сказать и о ком-либо другом, а вот то,
что он не похож ни на кого из людей, древних или ныне здравствующих, - это
самое поразительное. С Ахиллом, например, можно сопоставить Брасида и
других, с Периклом - Нестора и Антенора, да и другие найдутся; и всех
прочих тоже можно таким же образом с кем-то сравнить. А Сократ и в повадке
своей, и в речах настолько своеобычен, что ни среди древних, ни среди ныне
живущих не найдешь человека, хотя бы отдаленно похожего на него. Сравнивать
его можно, как я это и делаю, не с людьми, а с силенами и сатирами - и его
самого, и его речи.
Кстати сказать, вначале я не упомянул, что и речи его больше всего похожи
на раскрывающихся силенов. В самом деле, если послушать Сократа, то на
первых порах речи его кажутся смешными: они облечены в такие слова и
выражения, что напоминают шкуру этакого наглеца-сатира. На языке у него
вечно какие-то вьючные ослы, кузнецы, сапожники и дубильщики, и кажется,
что говорит он всегда одними и теми же словами одно и то же, и поэтому
всякий неопытный и недалекий человек готов поднять его речи на смех. Но
если раскрыть их и заглянуть внутрь, то сначала видишь, что только они и
содержательны, а потом, что речи эти божественны, что они таят в себе
множество изваяний добродетели и касаются множества вопросов, вернее
сказать, всех, которыми подобает заниматься тому, кто хочет достичь высшего
благородства.
Вот что я могу сказать в похвалу Сократу, друзья, и, с другой стороны, в
упрек ему, поскольку попутно я рассказал вам, как он меня обидел. Обошелся
он так, впрочем, не только со мной, но и с Хармидом, сыном Главкона, и с
Эвтидемом, сыном Дикола, и со многими другими: обманывая их, он ведет себя
сначала как их поклонник, а потом сам становится скорее предметом любви,
чем поклонником. Советую и тебе, Агафон, не попадаться ему на удочку, а,
зная наш опыт, быть начеку, чтобы не подтвердить поговорки: "Горьким опытом
дитя учится".
Заключительная сцена
Когда Алкивиад кончил, все посмеялись по поводу его откровенных признаний,
потому что он все еще был, казалось, влюблен в Сократа. А Сократ сказал:
- Мне кажется, Алкивиад, что ты совершенно трезв. Иначе бы так хитро не
крутился вокруг да около, чтобы затемнить то, ради чего ты все это говорил
и о чем как бы невзначай упомянул в конце, словно всю свою речь ты произнес
не для того, чтобы посеять рознь между мною и Агафоном, считая, что я
должен любить тебя, и никого больше, а Агафона - ты и больше никто. Но
хитрость эта тебе не удалась, смысл твоей сатиро-силеновской драмы яснее
ясного. Так не дай же ему, дорогой Агафон, добиться своего, смотри, чтобы
нас с тобой никто не поссорил.
- Пожалуй, ты прав, Сократ, - сказал Агафон. - Наверное, он для того и
возлег между мной и тобой, чтобы нас разлучить. Так вот, назло ему, я
пройду к тебе и возлягу рядом с тобой.
- Конечно, - отвечал Сократ, - располагайся вот здесь, ниже меня.
- О Зевс! - воскликнул Алкивиад. - Как он опять со мной обращается! Он
считает своим долгом всегда меня побивать. Но пусть тогда Агафон возляжет
хотя бы уж между нами, поразительный ты человек!
- Нет, так не выйдет, - сказал Сократ. - Ведь ты же произнес похвальное
слово мне, а я в свою очередь должен воздать хвалу своему соседу справа.
Если же Агафон возляжет ниже тебя, то ему придется воздавать мне хвалу во
второй раз, не услыхав моего похвального слова ему. Уступи же, милейший, и
не завидуй этому юноше, когда я буду хвалить его. А мне очень хочется
произнести в его честь похвальное слово.
- Увы, Алкивиад! - воскликнул Агафон. - Остаться здесь мне никак нельзя,
теперь-то уж я непременно пересяду, чтобы Сократ произнес в мою честь
похвальное слово.
- Обычное дело, - сказал Алкивиад. - Где Сократ, там другой на красавца
лучше не зарься. Вот и сейчас он без труда нашел убедительный предлог
уложить Агафона возле себя.
После этого Агафон встал, чтобы возлечь рядом с Сократом. Но вдруг к дверям
подошла большая толпа веселых гуляк и, застав их открытыми, - кто-то как
раз выходил, - ввалилась прямо в дом и расположилась среди пирующих. Тут
поднялся страшный шум, и пить уже пришлось без всякого порядка, вино
полилось рекой. Эриксимах, Федр и некоторые другие ушли, по словам
Аристодема, домой, а сам он уснул и проспал очень долго, тем более что ночи
тогда были длинные.
Проснулся он на рассвете, когда уже пели петухи, а проснувшись, увидел, что
одни спят, другие разошлись по домам, а бодрствуют еще только Агафон,
Аристофан и Сократ, которые пьют из большой чаши, передавая ее по кругу
слева направо, причем Сократ ведет с ними беседу. Всех его речей Аристодем
не запомнил, потому что не слыхал их начала и к тому же подремывал. Суть же
беседы, сказал он, состояла в том, что Сократ вынудил их признать, что один
и тот же человек должен уметь сочинить и комедию и трагедию и что искусный
трагический поэт является также и поэтом комическим. Оба по необходимости
признали это, уже не очень следя за его рассуждениями: их клонило ко сну, и
сперва уснул Аристофан, а потом, когда уже совсем рассвело, Агафон.
Сократ же, оставив их спящими, встал и ушел, а он, Аристодем, по своему
обыкновению, за ним последовал. Придя в Ликей и умывшись, Сократ провел
остальную часть дня обычным образом, а к вечеру отправился домой отдохнуть.
Платон - Политик
Платон
Политик
Чужеземец. Каким образом отыскать путь политика? А ведь нужно его отыскать
и, отделив его от других путей, отметить знаком единого вида; все другие
ответвляющиеся тропки надо обозначить как другой единый вид, с тем, чтобы
душа наша мыслила знания в качестве двух видов. [...]
Итак, арифметика и некоторые другие сродные ей искусства не занимаются
делами и дают только чистые знания. [...]
А строительные искусства и все вообще ремесла обладают знанием, как бы
вросшим в дела и, таким образом, они создают вещи, которых раньше не
существовало. [...]
Значит, разделим все знания надвое и один вид назовем практическим, другой
- познавательным
Значит, для всего, что мы сейчас рассматриваем, по-видимому есть единое
знание: назовут ли его искусством царствовать, государственным искусством
или искусством домоуправления - нам нет никакой разницы. [...]
Ведь и любой зодчий не сам работает, а только управляет работающими. [...]
И вносит он в это знание, а не ручной труд. [...]
Поэтому справедливо было бы сказать, что он причастен познавательному
искусству. [...]
Но только, я думаю, после того, как он вынесет суждение, это еще не конец,
и он не может на этом остановиться, подобно мастеру счетного искусства: он
должен отдавать приказания - какие следует - каждому из работающих, пока
они не выполнят то, что наказано. [6]
Итак, если мы скажем,что все познавательное искусство разделяется на
повелевающую часть и часть, выносящую суждение, удачно ли мы разделим?
[...]
Что же? Смешаем мы воедино искусство царя и искусство истолкования,
искусство приказывать, искусство прорицать, искусство глашатая и многие
другие искусства, имеющие общее свойство - повелевать? ...Отделим одно от
другого, поместив род царей в область самоповелевающего искусства...
На выведение потомства и питание живых существ в одних случаях можно
смотреть как на выращивание в одиночку, в других - как на общую заботу о
целых стадах животных
Прекрасно, Сократ. Если ты не будешь особенно заботиться о словах, то к
старости обогатишься умом.
Не следует одну маленькую частичку отделять от многих больших, да притом
еще без сведения к виду: часть должна вместе с тем быть и видом. Прекрасно,
если можно искомое тотчас же отделить от всего остального, коль скоро это
сделано правильно, - подобно тому как сейчас, подумав, что здесь необходимо
деление, ты подстегнул рассуждение, усмотрев, что оно клонится к людям. Но,
милый, дело здесь не в изящных игрушках: это небезопасно, гораздо
безопаснее срединный разрез, он скорее приводит к идеям. Это-то и есть
главное в исследованиях.
Она подобна той, которую делают, пытаясь разделить на двое человеческий род
и подражая большинству здешних людей - тем, кто выделяя из всех народов
эллинов, дает остальным племенам - бесчисленным, не смешанным между собой и
разноязычным - одну и ту же кличку "варваров", благодаря чему только и
считает, что это - единое племя. То же самое, как если бы кто-нибудь
вздумал разделить число на два вида и, выделив из всех чисел десять тысяч,
представил бы это число как один вид, а всему остальному дал бы одно имя и
считал бы из-за этого прозвища, что это единый вид, отличный от того,
первого.
Ведь гораздо лучше и более сообразно с двуделением по видам было бы, если
бы мы разделили числа не четные и нечетные, род же человеческий - на
мужской и женский пол. А мидийцев и фригийцев или какие-то другие народы
отделяют от всех остальных тогда, когда не умеют выявить одновременно вид и
часть при сечении.
Если существует вид чего-либо, то он же необходимо будет и частью предмета,
видом которого он считается. Часть же вовсе не должна быть необходимо
видом.
Повелевающая часть познавательного искусства относилась у нас к роду
выращивания стадных животных. [...]
И уже тем самым весь род животных был поделен на ручных и диких. Те из
животных, нрав которых поддается приручению, называются домашними, другие
же, не поддающиеся, - хищными. [...]
Знание, которое мы преследуем, было и есть у домашних животных, причем надо
искать его у животных стадных.
Впрочем, к той части, на которую направлено наше рассуждение, как кажется,
открываются два пути: один - скорейший, отделяющий меньшую часть от
большей, второй - производящий срединной сечение, которое, как мы говорили
раньше, более предпочтительно; но этот путь длиннее.
Сократ мл. А обоими путями следовать невозможно?
Чужеземец. Вместе, конечно, нельзя, чудак; поочередно же, ясное дело,
можно.
Сократ мл. Итак, я избираю оба пути - поочередно.
Чужеземец. ...При таком пути рассмотрения не больше бывает заботы о
возвышенном, чем об обычном, и меньшее не презирается в угоду большему, но
путь этот сам по себе ведет к наивысшей истине. [...]
...Когда же оно будет поделено и обнаружится искусство пасти людей, надо
взять политика и царя и, поставив его во главе как возничего, вверить ему
бразды правления государством: ведь именно в этом состоит присущая ему
наука.
Ну так слушай внимательно мой миф, как слушают дети.
Бог то направляет движение Вселенной, сообщая ей круговращение сам, то
предоставляет ей свободу - когда кругообороты Вселенной достигают
подобающей соразмерности во времени; потом это движение самопроизвольно
обращается вспять...
...Вращательное движение Вселенной направлено то в одну сторону, как
теперь, то в противоположную.
А разве мы не знаем, что живые существа тягостно переносят глубокие,
многочисленные и многообразные изменения?
На всех животных тогда нападает великий мор, да и из людей остаются в живых
немногие. И на их долю выпадает множество поразительны и необычайных
потрясений, но величайшее из них то, которое сопутствует повороту
Вселенной, когда ее движение обращается вспять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112