- Так кто же, Диотима, - спросил я, - стремится к мудрости, коль скоро ни
мудрецы, ни невежды философией не занимаются?
- Ясно и ребенку, - отвечала она, - что занимаются ею те, кто находится
посредине между мудрецами и невеждами, а Эрот к ним и принадлежит. Ведь
мудрость - это одно из самых прекрасных на свете благ, а Эрот - это любовь
к прекрасному, поэтому Эрот не может не быть философом, т.е. любителем
мудрости, а философ занимает промежуточное положение между мудрецом и
невеждой. Обязан же он этим опять-таки своему происхождению: ведь отец у
него мудр и богат, а мать не обладает ни мудростью, ни богатством. Такова,
дорогой Сократ, природа этого гения. Что же касается твоего мнения об
Эроте, то в нем нет ничего удивительного. Судя по твоим словам, ты считал,
что Эрот есть предмет любви, а не любящее начало. Потому-то, я думаю, Эрот
и показался тебе таким прекрасным. Ведь предмет любви и в самом деле и
прекрасен, и нежен, и полон совершенства, и достоин зависти. А любящее
начало имеет другой облик, такой, примерно, как я сейчас описала.
Тогда я сказал ей:
- Пусть так, чужеземка, ты говорила прекрасно. Но если Эрот таков, какая
польза от него людям?
- А это, Сократ, - сказала она, - я сейчас и попытаюсь тебе объяснить.
Итак, свойства и происхождение Эрота тебе известны, а представляет он
собой, как ты говоришь, любовь к прекрасному. Ну, а если бы нас спросили:
"Что же это такое, Сократ и Диотима, любовь к прекрасному?" - или,
выражаясь еще точнее: "Чего же хочет тот, кто любит прекрасное?"
- Чтобы оно стало его уделом, - ответил я.
- Но твой ответ, - сказала она, - влечет за собой следующий вопрос, а
именно: "Что же приобретет тот, чьим уделом станет прекрасное?"
Я сказал, что не могу ответить на такой вопрос сразу.
- Ну, а если заменить слово "прекрасное" словом "благо" и спросить тебя:
"Скажи, Сократ, чего хочет тот, кто любит благо?"
- Чтобы оно стало его уделом, - отвечал я.
- А что приобретает тот, чьим уделом окажется благо? - спросила она.
- На это, - сказал я, - ответить легче. Он будет счастлив.
- Правильно, счастливые счастливы потому, что обладают благом, -
подтвердила она. - А спрашивать, почему хочет быть счастливым тот, кто
хочет им быть, незачем. Твоим ответом вопрос, по-видимому, исчерпан.
- Ты права, - согласился я.
- Ну, а это желание и эта любовь присущи, по-твоему, всем людям, и всегда
ли они желают себе блага, по-твоему?
- Да, - отвечал я. - Это присуще всем.
- Но если все и всегда любят одно и то же, - сказала она, - то почему же,
Сократ, мы говорим не обо всех, что они любят, а об одних говорим так, а о
других - нет?
- Я и сам этому удивляюсь, - отвечал я.
- Не удивляйся, - сказала она. - Мы просто берем одну какую-то
разновидность любви и, закрепляя за ней название общего понятия, именуем
любовью только ее, а другие разновидности называем иначе.
- Например? - спросил я.
- Изволь, - отвечала она. - Ты знаешь, творчество - понятие широкое. Все,
что вызывает переход из небытия в бытие, - творчество, и, следовательно,
создание любых произведений искусства и ремесла можно назвать творчеством,
а всех создателей - их творцами.
- Совершенно верно, - согласился я.
- Однако, - продолжала она, - ты знаешь, что они не называются творцами, а
именуются иначе, ибо из всех видов творчества выделена одна область -
область музыки и стихотворных размеров, к которой и принято относить
наименование "творчество". Творчеством зовется только она, а
творцами-поэтами - только те, кто в ней подвизается.
- Совершенно верно, - согласился я.
- Так же обстоит дело и с любовью. По сути, всякое желание блага и счастья
- это для всякого великая и коварная любовь. Однако о тех, кто предан таким
ее видам, как корыстолюбие, любовь к телесным упражнениям, любовь к
мудрости, не говорят, что они любят и что они влюблены, - только к тем, кто
занят и увлечен одним лишь определенным видом любви, относят общие названия
"любовь", "любить" и "влюбленные".
- Пожалуй, это правда, - сказал я.
- Некоторые утверждают, - продолжала она, - что любить - значит искать свою
половину. А я утверждаю, что ни половина, ни целое не вызовет любви, если
не представляет собой, друг мой, какого-то блага. Люди хотят, чтобы им
отрезали руки и ноги, если эти части собственного их тела кажутся им
негодными. Ведь ценят люди вовсе не свое, если, конечно, не называть все
хорошее своим и родственным себе, а все дурное - чужим, - нет, любят они
только хорошее. А ты как думаешь?
- Я думаю так же, - отвечал я.
- Нельзя ли поэтому просто сказать, что люди любят благо?
- Можно, - ответил я.
- А не добавить ли, - продолжала она, - что люди любят и обладать благом?
- Добавим.
- И не только обладать им, но обладать вечно?
- Добавим и это.
- Не есть ли, одним словом, любовь не что иное, как любовь к вечному
обладанию благом?
- Ты говоришь сущую правду, - сказал я.
- Ну, а если любовь - это всегда любовь к благу, - сказала она, - то скажи
мне, каким образом должны поступать те, кто к нему стремится, чтобы их пыл
и рвение можно было назвать любовью? Что они должны делать, ты можешь
сказать?
- Если бы мог, - отвечал я, - я не восхищался бы твоей мудростью и не ходил
к тебе, чтобы все это узнать.
- Ну, так я отвечу тебе, - сказала она. - Они должны родить в прекрасном
как телесно, так и духовно.
- Нужно быть гадателем, - сказал я, - чтобы понять, что ты имеешь в виду, а
мне это непонятно.
- Ну что ж, - отвечала она, - скажу яснее. Дело в том, Сократ, что все люди
беременны как телесно, так и духовно, и, когда они достигают известного
возраста, природа наша требует разрешения от бремени. Разрешиться же она
может только в прекрасном, но не в безобразном. Соитие мужчины и женщины
есть такое разрешение. И это дело божественное, ибо зачатие и рождение суть
проявления бессмертного начала в существе смертном. Ни то ни другое не
может произойти в неподходящем, а неподходящее для всего божественного -
это безобразие, тогда как прекрасное - это подходящее. Таким образом, Мойра
и Илифия всякого рождения - это Красота. Поэтому, приблизившись к
прекрасному, беременное существо проникается радостью и весельем, родит и
производит на свет, а приблизившись к безобразному, мрачнеет, огорчается,
съеживается, отворачивается, замыкается и, вместо того чтобы родить,
тяготится задержанным в утробе плодом. Вот почему беременные и те, кто уже
на сносях, так жаждут прекрасного - оно избавляет их от великих родильных
мук. Но любовь, - заключила она, - вовсе не есть стремление к прекрасному,
как то тебе, Сократ, кажется.
- А что же она такое?
- Стремление родить и произвести на свет в прекрасном.
- Может быть, - сказал я.
- Несомненно, - сказала она. - А почему именно родить? Да потому, что
рождение - это та доля бессмертия и вечности, которая отпущена смертному
существу. Но если любовь, как мы согласились, есть стремление к вечному
обладанию благом, то наряду с благом нельзя не желать и бессмертия. А
значит, любовь - это стремление и к бессмертию.
Всему этому она учила меня всякий раз, когда беседовала со мной о любви. А
однажды она спросила меня:
- В чем, по-твоему, Сократ, причина этой любви и этого вожделения? Не
замечал ли ты, в сколь необыкновенном состоянии бывают все животные, и
наземные и пернатые, когда они охвачены страстью деторождения? Они
пребывают в любовной горячке сначала во время спаривания, а потом - когда
кормят детенышей, ради которых они готовы и бороться с самыми сильными, как
бы ни были слабы сами, и умереть, и голодать, только чтобы их выкормить, и
вообще сносить все, что угодно. О людях еще можно подумать, - продолжала
она, - что они делают это по велению разума, но в чем причина таких
любовных порывов у животных, ты можешь сказать?
И я снова сказал, что не знаю.
- И ты рассчитываешь стать знатоком любви, - спросила она, - не поняв этого?
- Но ведь я же, как я только что сказал, потому и хожу к тебе, Диотима, что
мне нужен учитель. Назови же мне причину и этого и всего другого,
относящегося к любви!
- Так вот, - сказала она, - если ты убедился, что любовь по природе своей -
это стремление к тому, о чем мы не раз уже говорили, то и тут тебе нечему
удивляться. Ведь у животных, так же как и у людей, смертная природа
стремится стать по возможности бессмертной и вечной. А достичь этого она
может только одним путем - порождением, оставляя всякий раз новое вместо
старого; ведь даже за то время, покуда о любом живом существе говорят, что
оно живет и остается самим собой - человек, например, от младенчества до
старости считается одним и тем же лицом, - оно никогда не бывает одним и
тем же, хоть и числится прежним, а всегда обновляется, что-то непременно
теряя, будь то волосы, плоть, кости, кровь или вообще все телесное, да и не
только телесное, но и то, что принадлежит душе: ни у кого не остаются без
перемен ни его привычки и нрав, ни мнения, ни желания, ни радости, ни
горести, ни страхи, всегда что-то появляется, а что-то утрачивается. Еще
удивительнее, однако, обстоит дело с нашими знаниями: мало того что
какие-то знания у нас появляются, а какие-то мы утрачиваем и,
следовательно, никогда не бываем прежними и в отношении знаний, - такова же
участь каждого вида знаний в отдельности. То, что называется упражнением,
обусловлено не чем иным, как убылью знания, ибо забвение - это убыль
какого-то знания, а упражнение, заставляя нас вновь вспоминать забытое,
сохраняет нам знание настолько, что оно кажется прежним. Так вот, таким же
образом сохраняется и все смертное: в отличие от божественного, оно не
остается всегда одним и тем же, но, устаревая и уходя, оставляет новое свое
подобие. Вот каким способом, Сократ, - заключила она, - приобщается к
бессмертию смертное - и тело, и все остальное. Другого способа нет. Не
удивляйся же, что каждое живое существо по природе своей заботится о своем
потомстве. Бессмертия ради сопутствует всему на свете рачительная эта
любовь.
Выслушав ее речь, я пришел в изумление и сказал:
- Да неужели, премудрая Диотима, это действительно так?
И она отвечала, как отвечают истинные мудрецы:
- Можешь быть уверен в этом, Сократ. Возьми людское честолюбие - ты
удивишься его бессмысленности, если не вспомнишь то, что я сказала, и
упустишь из виду, как одержимы люди желанием сделать громким свое имя,
"чтобы на вечное время стяжать бессмертную славу", ради которой они готовы
подвергать себя еще большим опасностям, чем ради своих детей, тратить
деньги, сносить любые тяготы, умереть, наконец. Ты думаешь, - продолжала
она, - Алкестиде захотелось бы умереть за Адмета, Ахиллу - вслед за
Патроклом, а вашему Кодру - ради будущего царства своих детей, если бы все
они не надеялись оставить ту бессмертную память о своей добродетели,
которую мы и сейчас сохраняем? Я думаю, - сказала она, - что все делают все
ради такой бессмертной славы об их добродетели, и, чем люди достойнее, тем
больше они и делают. Бессмертие - вот чего они жаждут.
Те, у кого разрешиться от бремени стремится тело, - продолжала она, -
обращаются больше к женщинам и служат Эроту именно так, надеясь
деторождением приобрести бессмертие и счастье и оставить о себе память на
вечные времена. Беременные же духовно - ведь есть и такие, - пояснила она,
- которые беременны духовно, и притом в большей даже мере, чем телесно, -
беременны тем, что как раз душе и подобает вынашивать. А что ей подобает
вынашивать? Разум и прочие добродетели. Родителями их бывают все творцы и
те из мастеров, которых можно назвать изобретательными. Самое же важное и
прекрасное - это разуметь, как управлять государством и домом, и называется
это уменье рассудительностью и справедливостью. Так вот, кто смолоду
вынашивает духовные качества, храня чистоту и с наступлением возмужалости,
но испытывает страстное желание родить, тот, я думаю, тоже ищет везде
прекрасное, в котором он мог бы разрешиться от бремени, ибо в безобразном
он ни за что не родит. Беременный, он радуется прекрасному телу больше, чем
безобразному, но особенно рад он, если такое тело встретится ему в
сочетании с прекрасной, благородной и даровитой душой: для такого человека
он сразу находит слова о добродетели, о том, каким должен быть и чему
должен посвятить себя достойный муж, и принимается за его воспитание.
Проводя время с таким человеком, он соприкасается с прекрасным и родит на
свет то, чем давно беремен. Всегда помня о своем друге, где бы тот ни был -
далеко или близко, он сообща с ним растит свое детище, благодаря чему они
гораздо ближе друг другу, чем мать и отец, и дружба между ними прочнее,
потому что связывающие их дети прекраснее и бессмертнее. Да и каждый,
пожалуй, предпочтет иметь таких детей, чем обычных, если подумает о Гомере,
Гесиоде и других прекрасных поэтах, чье потомство достойно зависти, ибо оно
приносит им бессмертную славу и сохраняет память о них, потому что и само
незабываемо и бессмертно. Или возьми, если угодно, - продолжала она, -
детей, оставленных Ликургом в Лакедемоне - детей, спасших Лакедемон и,
можно сказать, всю Грецию. В почете у вас и Солон, родитель ваших законов,
а в разных других местах, будь то у греков или у варваров, почетом
пользуется много других людей, совершивших множество прекрасных дел и
породивших разнообразные добродетели. Не одно святилище воздвигнуто за
таких детей этим людям, а за обычных детей никому еще не воздвигали
святилищ.
Во все эти таинства любви можно, пожалуй, посвятить и тебя, Сократ. Что же
касается тех высших и сокровеннейших, ради которых первые, если
разобраться, и существуют на свете, то я не знаю, способен ли ты проникнуть
в них. Сказать о них я, однако, скажу, - продолжала она, - за мной дело не
станет. Так попытайся же следовать за мной, насколько сможешь.
Кто хочет избрать верный путь ко всему этому, должен начать с устремления к
прекрасным телам в молодости. Если ему укажут верную дорогу, он полюбит
сначала одно какое-то тело и родит в нем прекрасные мысли, а потом поймет,
что красота одного тела родственна красоте любого другого и что если
стремиться к идее прекрасного, то нелепо думать, будто красота у всех тел
не одна и та же. Поняв это, он станет любить все прекрасные тела, а к тому
одному охладеет, ибо сочтет такую чрезмерную любовь ничтожной и мелкой.
После этого он начнет ценить красоту души выше, чем красоту тела, и, если
ему попадется человек хорошей души, но не такой уж цветущий, он будет
вполне доволен, полюбит его и станет заботиться о нем, стараясь родить
такие суждения, которые делают юношей лучше, благодаря чему невольно
постигнет красоту нравов и обычаев и, увидев, что все это прекрасное
родственно между собою, будет считать красоту тела чем-то ничтожным. От
нравов он должен перейти к наукам, чтобы увидеть красоту наук и, стремясь к
красоте уже во всем ее многообразии, не быть больше ничтожным и жалким
рабом чьей-либо привлекательности, плененным красотой одного какого-то
мальчишки, человека или характера, а повернуть к открытому морю красоты и,
созерцая его в неуклонном стремлении к мудрости, обильно рождать
великолепные речи и мысли, пока наконец, набравшись тут сил и
усовершенствовавшись, он не узрит того единственного знания, которое
касается прекрасного, и вот какого прекрасного... Теперь, - сказала
Диотима, - постарайся слушать меня как можно внимательнее.
Кто, наставляемый на пути любви, будет в правильном порядке созерцать
прекрасное, тот, достигнув конца этого пути, вдруг увидит нечто удивительно
прекрасное по природе, то самое, Сократ, ради чего и были предприняты все
предшествующие труды, - нечто, во-первых, вечное, то есть не знающее ни
рождения, ни гибели, ни роста, ни оскудения, а во-вторых, не в чем-то
прекрасное, а в чем-то безобразное, не когда-то, где-то, для кого-то и
сравнительно с чем-то прекрасное, а в другое время, в другом месте, для
другого и сравнительно с другим безобразное. Прекрасное это предстанет ему
не в виде какого-то лица, рук или иной части тела, не в виде какой-то речи
или знания, не в чем-то другом, будь то животное, Земля, небо или еще
что-нибудь, а само по себе, всегда в самом себе единообразное; все же
другие разновидности прекрасного причастны к нему таким образом, что они
возникают и гибнут, а его не становится ни больше ни меньше, и никаких
воздействий оно не испытывает. И тот, кто благодаря правильной любви к
юношам поднялся над отдельными разновидностями прекрасного и начал
постигать самое прекрасное, тот, пожалуй, почти у цели.
Вот каким путем нужно идти в любви - самому или под чьим-либо руководством:
начав с отдельных проявлений прекрасного, надо все время, словно бы по
ступенькам, подниматься ради самого прекрасного вверх - от одного
прекрасного тела к двум, от двух - ко всем, а затем от прекрасных тел к
прекрасным нравам, а от прекрасных нравов к прекрасным учениям, пока не
поднимешься от этих учений к тому, которое и есть учение о самом
прекрасном, и не познаешь наконец, что же это - прекрасное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112