Оставим в стороне, чтобы не усложнять вопроса, ноты "уныния" и "тоски", звучащие в раннем, лицейском периоде его творчества; допустим, что они суть, как однажды позднее сказал сам Пушкин, "элегические затеи" (хотя я не думаю, чтобы такое объяснение было исчерпывающим; такой дух, как Пушкин, даже в ранней юности не мог быть просто подражателем моды и не мог изображать чисто фиктивные настроения; и слишком ясна внутренняя связь этих ранних мотивов с позднейшими). Возьмем только зрелую лирику Пушкина (включая лирические признания в его поэмах). Я прошу разрешения читателя привести немногие общеизвестные строки Пушкина; но я также прошу его при этом, следуя наставлению одного из немногих истинных ценителей Пушкина, М. О. Гершензона, "читать Пушкина медленно и внимательно".
"Так исчезают заблуждения с души измученной моей". "Душа, как прежде, каждый час полна томительною думой". "В душе утихло мрачных дум однообразное волненье". "В их наготе я ныне вижу и свет, и жизнь, и дружбу, и любовь, угрюмый опыт ненавижу...". "Мой стих, унынья звук живой...". "Все мрачную тоску на душу мне наводит". "Темною стезей я проходил пустыню мира". "Томленья грусти безнадежной". "Душевных наших мук не стоит мир". "Тоскует он (поэт) в забавах мира...". "В уме, подавленном тоской, теснится тяжких дум избыток". "Томит меня тоскою однозвучный жизни шум". "Печаль минувших дней в моей душе чем старе, тем сильней". "О люди, жалкий род, достойный слез и смеха!". "Горькие кипели в сердце чувства". Вино дает "минутное забвенье горьких мук". "На свете счастья нет, а есть покой и воля". "Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей". Свое главное, любимое творение "Евгений Онегин" Пушкин определяет как плод "ума холодных наблюдений и сердца горестных замет", и это определение несомненно применимо и к многим другим его творениям.
Этих немногих, наудачу выбранных примеров достаточно, чтобы непосредственно воспринять, какое существенное место занимают в духовной жизни Пушкина чувства горечи, уныния, разочарования, сознания имманентного трагизма жизни. Да это, в сущности, понятно и само собой: Пушкин был и слишком умным человеком, чтобы не учитывать этого очевидного факта, и слишком страстной и живой натурой, чтобы не переживать его на самом себе. Как всегда у Пушкина, правдивость этих поэтических высказываний может быть подтверждена личными признаниями его писем. Он пишет Осиповой: "поверьте мне, жизнь, хотя и "сладостная привычка", содержит в себе горечь, от которой конец делается противной". "Я - атеист счастья; я не верю в него". Плетневу: "черт меня надоумил бредить о счастье, как будто я для него создан". Дельвигу к его женитьбе: "будь счастлив, хотя это чертовски мудрено".
Наряду с лирическими исповеданиями трагического жизнеощущения следует обратить внимание на то, какое существенное место в творчестве Пушкина занимает объективное описание трагического начала в человеческой жизни - что, кажется, тоже еще недостаточно осознано. Об этом свидетельствует, прежде всего, драматическое дарование Пушкина, которое в "Борисе Годунове" бесспорно достигает шекспировской силы. Все маленькие драматические сцены посвящены описанию- и сколь мастерскому!-темных демонических сил, властвующих над человеческой душой и губящих ее. Из поэм - оставляя опять в стороне произведения юношеской, романтически-байронической эпохи - наиболее зрелые и совершенные - "Полтава" и "Медный Всадник" - полны самого напряженного драматизма и кончаются трагической гибелью всех действующих лиц. О "Полтаве" сам Пушкин говорил, что образ Мазепы возбуждал в нем такой ужас, что он лишь большим усилием воли преодолел желание бросить этот замысел. Настроение "Медного Всадника" характеризуется в вступлении словами "печален будет мой рассказ". Но интереснее всего в этом отношении "Евгений Онегин". При всем многообразии содержания и рассеянных в "Онегине" "полу-смешных, полу-печальных" наблюдений и размышлений, роман имеет своим композиционным сосредоточием три образа: Евгения, Татьяны и Ленского. Изображается трагическое крушение всех трех этих жизней. Ленский бессмысленно гибнет от столкновения своей незрелой мечтательности с циническим душевным холодом Онегина, а отчасти и с ложным стыдом перед "кумиром общественного мнения". Онегин остается с опустошенной душой, теряет по вине своего душевного холода счастье своей жизни. Сердце "бедной Тани" разбито навсегда, хотя эта трагическая гибель озарена светом добровольного самоотречения.
Из повестей Пушкина в "Капитанской дочке" - трагическое вторжение ужасов пугачевщины ("русского бунта бессмысленного и беспощадного") в мирную жизнь простых, добрых русских людей; "Дубровский" - трагедия столкновения между царящей в жизни неправдой и пробужденным ею духом отчаяния и мести. "Пиковая Дама" гениально изображает, как затаенная порочная страсть (к наживе) ведет человеческую душу через преступление и соприкосновение с оккультными силами к безумию. И даже сравнительно идиллические "Повести Белкина" содержат описание демонического образа Сильвио ("Выстрел") и безысходно печальный рассказ о человеческом бессердечии и легкомыслии, разбивающем жизнь старого станционного смотрителя.
Присмотримся теперь ближе к характеру и содержанию трагического жизнеощущения Пушкина. В этом отношении есть существенное отличие Пушкина, например, от такого типического представителя трагического духа, как Лермонтов. Несмотря на всю силу поэтического слова, Лермонтов настолько субъективен, что никогда не в состоянии объяснить - ни себе самому, ни читателям - отчего собственно он страдает. Пушкин, напротив, слишком объективен и мудр, чтобы просто жаловаться на свои страдания; он сознает их объективное основание и объясняет их. Я дерзаю утверждать, что у Пушкина есть нечто вроде философии трагизма человеческой жизни. Но прежде, чем обратиться к систематическому изложению, остановлюсь на отдельных примерах.
Возьмем "Стансы" ("Брожу ли я вдоль улиц шумных"). На первый взгляд - и таково, кажется, господствующее суждение - Пушкин в прекрасных, как всегда у него, стихах выражает весьма банальную истину, что все мы смертны. Но истинный поэт никогда не высказывает отвлеченных мыслей; он всегда выражает живое восприятие реальности. В "Стансах" выражено напряженное, отчетливое сознание всецелой власти смерти над жизнью. Пушкин угнетен сознанием роковой обреченности всякой человеческой жизни. У Толстого Ивану Ильичу до его смертельной болезни никогда не приходило в голову, что заученный им на школьной скамье силлогизм: "все люди смертны; Кай человек, следовательно, Кай смертен" - имеет живое, серьезное отношение к нему самому, Ивану Ильичу. Не основана ли вся наша повседневная жизнь на забвении факта смерти? Часто ли мы имеем живое сознание, что и мы сами, и все множество встречаемых нами людей самое позднее через несколько десятков лет будем лежать мертвыми в земле? Часто ли мы строим и нашу собственную жизнь, и наши отношения к людям на основе этой бесспорной истины? Церковь молится о даровании "памяти смертной", как блага, необходимого для духовной умудренности. Именно ту память смертную отчетливо выражает здесь Пушкин. Он видит всю человеческую жизнь осененной темным крылом неизбежной смерти. Если это само по себе не есть еще религиозное восприятие жизни, то это есть во всяком случае напряженное и ясное метафизическое сознание, которое отсутствует у большинства людей. И в силу этого вся картина жизни предстоит, озаренная неким неземным, одновременно и печальным, и умиротворяющим светом.
Возьмем элегию "Безумных лет угасшее веселье". Ее первые четыре строки дают целую философию жизни-как бы некий оригинальный вариант шопенгауэровской философии пессимизма. У Шопенгауэра, как известно, радость есть лишь краткий миг удовлетворения желания, тогда как страдание есть постоянный спутник всей жизни, ибо присутствует в самом ее существе - воле, желании, стремлении, которые предполагают неудовлетворенность. Сама по себе эта теория чрезмерно упрощает, а потому искажает реальный состав душевной жизни. Пушкин, напротив, открывает нам глубокий психологический опыт. Чувственные наслаждения быстро испаряются, оставляя после себя горький осадок; а печаль от восприятия неудовлетворяющей человеческую душу земной действительности крепнет вместе с духовным созреванием человека. Поэтому единственная, и достойная, и осуществимая цель жизни есть "мыслить и страдать"; и при этом человек может надеяться быть утешенным - "меж горестей, забот и треволненья" - духовными радостями. Наконец, "Три ключа" - этот даже в составе пушкинской лирики исключительный поэтический перл, - одно из самых грустных стихотворений мировой литературы. Жизнь - печальная пустыня; люди, странствующие по ней, обречены на неутолимую жажду. Лишь как бы в виде исключения, они встречают в ней три ключа - ключ беззаботного юношеского веселья, ключ поэтического вдохновенья и -"холодный ключ забвенья": "он слаще всех жар сердца утолит". (Как всегда, у Пушкина можно найти повторение этого мотива. В описании Тартара ("Прозерпина") поминаются "томной Леты усыпленные брега", и о них говорится: "там забвенье, там утехам нет конца"). Условие блаженства есть забвение земных впечатлений, отрешенность от них.
Эту "пессимистическую философию" Пушкина можно свести к двум основным положениям. Первое из них состоит в том, что человеческий дух в своих заветных мечтах и упованиях одинок среди объективного мира действительности. Этот объективный мир есть, в первую очередь, "равнодушная природа". Человеческая жизнь кончается смертью, "в гробовой урне" исчезает и краса, и страдания любимой женщины, а "равнодушная природа" продолжает сиять "вечною красой". Ветхий домик, в котором жила Параша, "мечта" бедного Евгения ("Медный Всадник"), бесследно исчез перед злою силой наводнения. Евгений сознает, что "вся наша жизнь ничто, как сон пустой, насмешка рока над землей"; и на следующее утро уже нет "следов беды вчерашней; багряницей уже покрыто было зло; в порядок прежний все вошло". "Равнодушие" природы, контраст между ее жизнью и упованиями человеческого сердца Пушкин особенно остро сознает в пору возрождения природы -весною, и потому явление весны ему "грустно". Как всегда, Пушкин дает этому чувству объективное объяснение или даже ряд объяснений, которые однако же кульминируют в мысли "с природой оживленной сближаем думою смущенной мы увяданье наших лет, которым возрожденья нет" ("Евгений Онегин", гл. VII). Напротив, "унылая пора" осени своей "прощальною красой" чарует его, напоминая болезненную красоту безропотно умирающей девушки.
Но в состав равнодушного к человеческой личности объективного мира входит и толпа, массовый человеческий мир и обычный строй его жизни. Бесчувствие разрушительных сил природы сближается в приведенном месте "Медного Всадника" с "бесчувствием холодным" народа, идущего по улицам, где только что произошла трагедия наводнения. Презрение и отвращение Пушкина к "толпе", "черни", "людскому стаду" (причем само собой очевидно, это для него не социальная категория, а просто человеческая среда, и прежде всего общество, к которому он сам принадлежал) - настолько общеизвестно, что нет надобности на нем останавливаться. Вся его жизнь, и потому все его творчество основаны на напряженном сознании глубочайшей пропасти, отделяющей внутренний духовный мир человека от коллективной человеческой среды и внешнего строя ее жизни.
Таков первый тезис пушкинского "пессимизма": одиночество в мире глубин человеческого духа. К нему присоединяется второй тезис: и внутри себя самого человеческий дух подвержен опасности со стороны иррациональных, хаотических, мятежных страстей самой человеческой души, влекущих ее к гибели. Этот мотив духовной жизни и творчества Пушкина общеизвестен, особенно после того, как сперва Мережковский (в "Вечных спутниках") и позднее Гершензон ("Мудрость Пушкина") обратили на него внимание (хотя оба исказили его значение, признав его идеалом духа Пушкина). Слово "мятежный" есть одно из наиболее частых слов пушкинского словаря. В остром восприятии темного мира человеческих страстей, их соблазнительности и гибельности главная сила драматического дарования Пушкина. Страсти, в их столкновении с неумолимой реальностью, влекут к безумию; это одна из излюбленных тем пушкинского творчества (Мария в "Полтаве", Герман в "Пиковой Даме", Евгений в "Медном Всаднике"; с той же темой соприкасается "вещий сон" Татьяны).
О соблазнительности безумия есть лирическое признание самого Пушкина ("Не дай мне Бог сойти с ума"): "я пел бы в пламенном бреду, я забывался бы в чаду нестройных, чудных грез..., и силен, волен был бы я...". Еще более известно признание демонического влечения человеческой души к гибели: "Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю..., все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья" (ср. о Тане: "Тайну прелесть находила и в самом ужасе она; так нас природа сотворила, к противоречиям склонна"). Автобиографическое значение этого мотива подтверждается множеством свидетельств, да и самой жизнью Пушкина. Но это влечение к гибели есть лишь апогей соблазнительности темного, стихийного, анархического начала страсти вообще: "Страстей безумных и мятежных как упоителен язык... Боюсь их пламенной заразы"; "Ветру и орлу и сердцу девы нет закона... Гордись, таков и ты, поэт...". Пушкин обладает исключительным мастерством в описании темных, губительных страстей человеческой души; Достоевский в своих великих открытиях в этой области идет по пути, по существу уже намеченному Пушкиным. Смирнова передает суждение Пушкина об "обаянии зла": "Это обаяние было бы необъяснимо, если бы зло не было одарено прекрасной и приятной внешностью. Я верю Библии во всем, что касается сатаны. В стихах о падшем духе, прекрасном и коварном, заключается великая философская мудрость".
Темные стихийные страсти, лишая человека устойчивого духовного равновесия, уже сами по себе влекут его к гибели. Пушкин говорит о "безумстве гибельной свободы". "И всюду страсти роковые, и от судеб спасенья нет". Но есть еще одно обнаружение трагизма греховной человеческой души, привлекающее особое внимание Пушкина: муки угрызения совести. Кажется, и этот элемент творчества Пушкина остался еще недостаточно оцененным. Пушкин не имеет соперников в русской литературе в описании угрызений совести, раскаяния. Кажется странным, но совершенно бесспорно, что Достоевский, гениально изображая инстинктивную реакцию подсознательных глубин человеческой души на преступление, нигде не дает описания мук совести, сознательного нравственного раскаяния. Напротив, у Пушкина лирическое исповедание "Когда для смертного умолкнет шумный день", описание мук совести Бориса Годунова и Мазепы, угрызения Онегина после убийства Ленского-классичны по своей художественной силе и выразительности, стоят на уровне шекспировского "Макбета".
Угрызения совести описываются ближайшим образом в их мучительной безысходности; в этом именно их трагизм. "И с отвращением читая жизнь свою, я трепещу и проклинаю, и горько жалуюсь, и горько слезы лью, но строк печальных не смываю". "И рад бежать, да некуда... ужасно! Да, жалок тот, в ком совесть нечиста". "Кто чувствовал, того тревожит призрак невозвратимых дней, ... того змея воспоминаний, того раскаянье грызет". Но Пушкин знает также, что бесплодное раскаяние о непоправимом прошлом, дойдя до предела, может перейти в покаяние, нравственное очищение и просветление.
"Воспоминаньями смущенный, исполнен сладкою тоской", он в зрелом возрасте входит в сады Царского Села - приют его блаженной юности. "Так отрок Библии - безумный расточитель, до капли истощив раскаянья фиал, увидев наконец родимую обитель, главой поник и зарыдал". Последний итог нравственного процесса есть духовное возрождение. "Так исчезают заблужденья с души измученной моей, и возникают в ней виденья первоначальных, чистых дней".
Но здесь мы стоим уже на поворотном пункте нашего размышления. При всем значении трагизма в творчестве Пушкина, его уяснение представило бы духовный мир Пушкина в искаженной перспективе, если его не дополнить. Глубоко и ясно видя трагизм человеческой жизни, Пушкин, сполна его изведав, ведает и такой глубинный слой духовной жизни, который уже выходит за пределы трагизма и по самому своему существу исполнен покоя и светлой радости. Он находит его в уединении, в тихой сосредоточенности размышления и творчества. Наряду с словами "мятежный", "томление", "мука", "страсть", такие слова, как "уединение", "умиление", "тишина", "дума", "чистый", "светлый", "ясный" составляют основной элемент пушкинского словаря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323 324 325 326 327 328 329 330 331 332 333 334 335 336 337 338 339 340 341 342 343 344 345 346 347 348 349 350 351 352 353 354 355 356 357 358 359 360 361 362 363 364 365 366 367 368 369 370 371 372 373 374 375 376 377 378 379 380 381 382 383 384 385 386 387 388 389 390 391 392 393 394 395 396 397 398 399 400 401 402 403 404 405 406 407 408 409 410 411 412 413 414 415 416 417 418 419 420 421 422 423 424 425 426 427 428 429 430 431 432 433 434 435 436 437 438 439 440 441 442 443 444 445 446 447 448 449 450 451 452 453 454 455 456 457 458 459 460 461 462 463 464 465 466 467 468 469 470 471 472 473 474 475 476 477 478 479 480 481 482 483 484 485 486 487 488 489 490 491 492 493 494 495 496 497 498 499 500 501 502 503 504 505 506 507 508 509 510 511 512 513 514 515 516 517 518 519 520 521 522 523 524 525 526 527 528 529 530 531 532 533 534 535 536 537 538 539 540 541 542 543 544 545 546 547 548 549 550 551 552 553 554 555 556 557 558 559 560 561 562 563 564 565 566 567 568 569 570 571 572 573 574 575 576 577 578 579 580 581 582 583 584 585 586 587 588 589 590 591 592 593 594 595 596 597 598 599 600 601 602 603 604 605 606 607 608 609 610 611 612 613 614 615 616 617 618 619 620 621 622 623 624 625 626 627 628 629 630 631 632 633 634 635 636 637 638 639 640 641 642 643 644 645 646 647 648 649 650 651 652 653 654 655 656 657 658 659 660 661 662 663 664 665 666 667 668 669 670 671 672 673 674 675 676 677 678 679 680 681 682 683 684 685 686 687 688 689 690 691 692 693 694 695 696 697 698 699 700 701 702 703 704 705 706 707 708 709 710 711 712 713 714 715 716 717 718 719 720
"Так исчезают заблуждения с души измученной моей". "Душа, как прежде, каждый час полна томительною думой". "В душе утихло мрачных дум однообразное волненье". "В их наготе я ныне вижу и свет, и жизнь, и дружбу, и любовь, угрюмый опыт ненавижу...". "Мой стих, унынья звук живой...". "Все мрачную тоску на душу мне наводит". "Темною стезей я проходил пустыню мира". "Томленья грусти безнадежной". "Душевных наших мук не стоит мир". "Тоскует он (поэт) в забавах мира...". "В уме, подавленном тоской, теснится тяжких дум избыток". "Томит меня тоскою однозвучный жизни шум". "Печаль минувших дней в моей душе чем старе, тем сильней". "О люди, жалкий род, достойный слез и смеха!". "Горькие кипели в сердце чувства". Вино дает "минутное забвенье горьких мук". "На свете счастья нет, а есть покой и воля". "Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей". Свое главное, любимое творение "Евгений Онегин" Пушкин определяет как плод "ума холодных наблюдений и сердца горестных замет", и это определение несомненно применимо и к многим другим его творениям.
Этих немногих, наудачу выбранных примеров достаточно, чтобы непосредственно воспринять, какое существенное место занимают в духовной жизни Пушкина чувства горечи, уныния, разочарования, сознания имманентного трагизма жизни. Да это, в сущности, понятно и само собой: Пушкин был и слишком умным человеком, чтобы не учитывать этого очевидного факта, и слишком страстной и живой натурой, чтобы не переживать его на самом себе. Как всегда у Пушкина, правдивость этих поэтических высказываний может быть подтверждена личными признаниями его писем. Он пишет Осиповой: "поверьте мне, жизнь, хотя и "сладостная привычка", содержит в себе горечь, от которой конец делается противной". "Я - атеист счастья; я не верю в него". Плетневу: "черт меня надоумил бредить о счастье, как будто я для него создан". Дельвигу к его женитьбе: "будь счастлив, хотя это чертовски мудрено".
Наряду с лирическими исповеданиями трагического жизнеощущения следует обратить внимание на то, какое существенное место в творчестве Пушкина занимает объективное описание трагического начала в человеческой жизни - что, кажется, тоже еще недостаточно осознано. Об этом свидетельствует, прежде всего, драматическое дарование Пушкина, которое в "Борисе Годунове" бесспорно достигает шекспировской силы. Все маленькие драматические сцены посвящены описанию- и сколь мастерскому!-темных демонических сил, властвующих над человеческой душой и губящих ее. Из поэм - оставляя опять в стороне произведения юношеской, романтически-байронической эпохи - наиболее зрелые и совершенные - "Полтава" и "Медный Всадник" - полны самого напряженного драматизма и кончаются трагической гибелью всех действующих лиц. О "Полтаве" сам Пушкин говорил, что образ Мазепы возбуждал в нем такой ужас, что он лишь большим усилием воли преодолел желание бросить этот замысел. Настроение "Медного Всадника" характеризуется в вступлении словами "печален будет мой рассказ". Но интереснее всего в этом отношении "Евгений Онегин". При всем многообразии содержания и рассеянных в "Онегине" "полу-смешных, полу-печальных" наблюдений и размышлений, роман имеет своим композиционным сосредоточием три образа: Евгения, Татьяны и Ленского. Изображается трагическое крушение всех трех этих жизней. Ленский бессмысленно гибнет от столкновения своей незрелой мечтательности с циническим душевным холодом Онегина, а отчасти и с ложным стыдом перед "кумиром общественного мнения". Онегин остается с опустошенной душой, теряет по вине своего душевного холода счастье своей жизни. Сердце "бедной Тани" разбито навсегда, хотя эта трагическая гибель озарена светом добровольного самоотречения.
Из повестей Пушкина в "Капитанской дочке" - трагическое вторжение ужасов пугачевщины ("русского бунта бессмысленного и беспощадного") в мирную жизнь простых, добрых русских людей; "Дубровский" - трагедия столкновения между царящей в жизни неправдой и пробужденным ею духом отчаяния и мести. "Пиковая Дама" гениально изображает, как затаенная порочная страсть (к наживе) ведет человеческую душу через преступление и соприкосновение с оккультными силами к безумию. И даже сравнительно идиллические "Повести Белкина" содержат описание демонического образа Сильвио ("Выстрел") и безысходно печальный рассказ о человеческом бессердечии и легкомыслии, разбивающем жизнь старого станционного смотрителя.
Присмотримся теперь ближе к характеру и содержанию трагического жизнеощущения Пушкина. В этом отношении есть существенное отличие Пушкина, например, от такого типического представителя трагического духа, как Лермонтов. Несмотря на всю силу поэтического слова, Лермонтов настолько субъективен, что никогда не в состоянии объяснить - ни себе самому, ни читателям - отчего собственно он страдает. Пушкин, напротив, слишком объективен и мудр, чтобы просто жаловаться на свои страдания; он сознает их объективное основание и объясняет их. Я дерзаю утверждать, что у Пушкина есть нечто вроде философии трагизма человеческой жизни. Но прежде, чем обратиться к систематическому изложению, остановлюсь на отдельных примерах.
Возьмем "Стансы" ("Брожу ли я вдоль улиц шумных"). На первый взгляд - и таково, кажется, господствующее суждение - Пушкин в прекрасных, как всегда у него, стихах выражает весьма банальную истину, что все мы смертны. Но истинный поэт никогда не высказывает отвлеченных мыслей; он всегда выражает живое восприятие реальности. В "Стансах" выражено напряженное, отчетливое сознание всецелой власти смерти над жизнью. Пушкин угнетен сознанием роковой обреченности всякой человеческой жизни. У Толстого Ивану Ильичу до его смертельной болезни никогда не приходило в голову, что заученный им на школьной скамье силлогизм: "все люди смертны; Кай человек, следовательно, Кай смертен" - имеет живое, серьезное отношение к нему самому, Ивану Ильичу. Не основана ли вся наша повседневная жизнь на забвении факта смерти? Часто ли мы имеем живое сознание, что и мы сами, и все множество встречаемых нами людей самое позднее через несколько десятков лет будем лежать мертвыми в земле? Часто ли мы строим и нашу собственную жизнь, и наши отношения к людям на основе этой бесспорной истины? Церковь молится о даровании "памяти смертной", как блага, необходимого для духовной умудренности. Именно ту память смертную отчетливо выражает здесь Пушкин. Он видит всю человеческую жизнь осененной темным крылом неизбежной смерти. Если это само по себе не есть еще религиозное восприятие жизни, то это есть во всяком случае напряженное и ясное метафизическое сознание, которое отсутствует у большинства людей. И в силу этого вся картина жизни предстоит, озаренная неким неземным, одновременно и печальным, и умиротворяющим светом.
Возьмем элегию "Безумных лет угасшее веселье". Ее первые четыре строки дают целую философию жизни-как бы некий оригинальный вариант шопенгауэровской философии пессимизма. У Шопенгауэра, как известно, радость есть лишь краткий миг удовлетворения желания, тогда как страдание есть постоянный спутник всей жизни, ибо присутствует в самом ее существе - воле, желании, стремлении, которые предполагают неудовлетворенность. Сама по себе эта теория чрезмерно упрощает, а потому искажает реальный состав душевной жизни. Пушкин, напротив, открывает нам глубокий психологический опыт. Чувственные наслаждения быстро испаряются, оставляя после себя горький осадок; а печаль от восприятия неудовлетворяющей человеческую душу земной действительности крепнет вместе с духовным созреванием человека. Поэтому единственная, и достойная, и осуществимая цель жизни есть "мыслить и страдать"; и при этом человек может надеяться быть утешенным - "меж горестей, забот и треволненья" - духовными радостями. Наконец, "Три ключа" - этот даже в составе пушкинской лирики исключительный поэтический перл, - одно из самых грустных стихотворений мировой литературы. Жизнь - печальная пустыня; люди, странствующие по ней, обречены на неутолимую жажду. Лишь как бы в виде исключения, они встречают в ней три ключа - ключ беззаботного юношеского веселья, ключ поэтического вдохновенья и -"холодный ключ забвенья": "он слаще всех жар сердца утолит". (Как всегда, у Пушкина можно найти повторение этого мотива. В описании Тартара ("Прозерпина") поминаются "томной Леты усыпленные брега", и о них говорится: "там забвенье, там утехам нет конца"). Условие блаженства есть забвение земных впечатлений, отрешенность от них.
Эту "пессимистическую философию" Пушкина можно свести к двум основным положениям. Первое из них состоит в том, что человеческий дух в своих заветных мечтах и упованиях одинок среди объективного мира действительности. Этот объективный мир есть, в первую очередь, "равнодушная природа". Человеческая жизнь кончается смертью, "в гробовой урне" исчезает и краса, и страдания любимой женщины, а "равнодушная природа" продолжает сиять "вечною красой". Ветхий домик, в котором жила Параша, "мечта" бедного Евгения ("Медный Всадник"), бесследно исчез перед злою силой наводнения. Евгений сознает, что "вся наша жизнь ничто, как сон пустой, насмешка рока над землей"; и на следующее утро уже нет "следов беды вчерашней; багряницей уже покрыто было зло; в порядок прежний все вошло". "Равнодушие" природы, контраст между ее жизнью и упованиями человеческого сердца Пушкин особенно остро сознает в пору возрождения природы -весною, и потому явление весны ему "грустно". Как всегда, Пушкин дает этому чувству объективное объяснение или даже ряд объяснений, которые однако же кульминируют в мысли "с природой оживленной сближаем думою смущенной мы увяданье наших лет, которым возрожденья нет" ("Евгений Онегин", гл. VII). Напротив, "унылая пора" осени своей "прощальною красой" чарует его, напоминая болезненную красоту безропотно умирающей девушки.
Но в состав равнодушного к человеческой личности объективного мира входит и толпа, массовый человеческий мир и обычный строй его жизни. Бесчувствие разрушительных сил природы сближается в приведенном месте "Медного Всадника" с "бесчувствием холодным" народа, идущего по улицам, где только что произошла трагедия наводнения. Презрение и отвращение Пушкина к "толпе", "черни", "людскому стаду" (причем само собой очевидно, это для него не социальная категория, а просто человеческая среда, и прежде всего общество, к которому он сам принадлежал) - настолько общеизвестно, что нет надобности на нем останавливаться. Вся его жизнь, и потому все его творчество основаны на напряженном сознании глубочайшей пропасти, отделяющей внутренний духовный мир человека от коллективной человеческой среды и внешнего строя ее жизни.
Таков первый тезис пушкинского "пессимизма": одиночество в мире глубин человеческого духа. К нему присоединяется второй тезис: и внутри себя самого человеческий дух подвержен опасности со стороны иррациональных, хаотических, мятежных страстей самой человеческой души, влекущих ее к гибели. Этот мотив духовной жизни и творчества Пушкина общеизвестен, особенно после того, как сперва Мережковский (в "Вечных спутниках") и позднее Гершензон ("Мудрость Пушкина") обратили на него внимание (хотя оба исказили его значение, признав его идеалом духа Пушкина). Слово "мятежный" есть одно из наиболее частых слов пушкинского словаря. В остром восприятии темного мира человеческих страстей, их соблазнительности и гибельности главная сила драматического дарования Пушкина. Страсти, в их столкновении с неумолимой реальностью, влекут к безумию; это одна из излюбленных тем пушкинского творчества (Мария в "Полтаве", Герман в "Пиковой Даме", Евгений в "Медном Всаднике"; с той же темой соприкасается "вещий сон" Татьяны).
О соблазнительности безумия есть лирическое признание самого Пушкина ("Не дай мне Бог сойти с ума"): "я пел бы в пламенном бреду, я забывался бы в чаду нестройных, чудных грез..., и силен, волен был бы я...". Еще более известно признание демонического влечения человеческой души к гибели: "Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю..., все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья" (ср. о Тане: "Тайну прелесть находила и в самом ужасе она; так нас природа сотворила, к противоречиям склонна"). Автобиографическое значение этого мотива подтверждается множеством свидетельств, да и самой жизнью Пушкина. Но это влечение к гибели есть лишь апогей соблазнительности темного, стихийного, анархического начала страсти вообще: "Страстей безумных и мятежных как упоителен язык... Боюсь их пламенной заразы"; "Ветру и орлу и сердцу девы нет закона... Гордись, таков и ты, поэт...". Пушкин обладает исключительным мастерством в описании темных, губительных страстей человеческой души; Достоевский в своих великих открытиях в этой области идет по пути, по существу уже намеченному Пушкиным. Смирнова передает суждение Пушкина об "обаянии зла": "Это обаяние было бы необъяснимо, если бы зло не было одарено прекрасной и приятной внешностью. Я верю Библии во всем, что касается сатаны. В стихах о падшем духе, прекрасном и коварном, заключается великая философская мудрость".
Темные стихийные страсти, лишая человека устойчивого духовного равновесия, уже сами по себе влекут его к гибели. Пушкин говорит о "безумстве гибельной свободы". "И всюду страсти роковые, и от судеб спасенья нет". Но есть еще одно обнаружение трагизма греховной человеческой души, привлекающее особое внимание Пушкина: муки угрызения совести. Кажется, и этот элемент творчества Пушкина остался еще недостаточно оцененным. Пушкин не имеет соперников в русской литературе в описании угрызений совести, раскаяния. Кажется странным, но совершенно бесспорно, что Достоевский, гениально изображая инстинктивную реакцию подсознательных глубин человеческой души на преступление, нигде не дает описания мук совести, сознательного нравственного раскаяния. Напротив, у Пушкина лирическое исповедание "Когда для смертного умолкнет шумный день", описание мук совести Бориса Годунова и Мазепы, угрызения Онегина после убийства Ленского-классичны по своей художественной силе и выразительности, стоят на уровне шекспировского "Макбета".
Угрызения совести описываются ближайшим образом в их мучительной безысходности; в этом именно их трагизм. "И с отвращением читая жизнь свою, я трепещу и проклинаю, и горько жалуюсь, и горько слезы лью, но строк печальных не смываю". "И рад бежать, да некуда... ужасно! Да, жалок тот, в ком совесть нечиста". "Кто чувствовал, того тревожит призрак невозвратимых дней, ... того змея воспоминаний, того раскаянье грызет". Но Пушкин знает также, что бесплодное раскаяние о непоправимом прошлом, дойдя до предела, может перейти в покаяние, нравственное очищение и просветление.
"Воспоминаньями смущенный, исполнен сладкою тоской", он в зрелом возрасте входит в сады Царского Села - приют его блаженной юности. "Так отрок Библии - безумный расточитель, до капли истощив раскаянья фиал, увидев наконец родимую обитель, главой поник и зарыдал". Последний итог нравственного процесса есть духовное возрождение. "Так исчезают заблужденья с души измученной моей, и возникают в ней виденья первоначальных, чистых дней".
Но здесь мы стоим уже на поворотном пункте нашего размышления. При всем значении трагизма в творчестве Пушкина, его уяснение представило бы духовный мир Пушкина в искаженной перспективе, если его не дополнить. Глубоко и ясно видя трагизм человеческой жизни, Пушкин, сполна его изведав, ведает и такой глубинный слой духовной жизни, который уже выходит за пределы трагизма и по самому своему существу исполнен покоя и светлой радости. Он находит его в уединении, в тихой сосредоточенности размышления и творчества. Наряду с словами "мятежный", "томление", "мука", "страсть", такие слова, как "уединение", "умиление", "тишина", "дума", "чистый", "светлый", "ясный" составляют основной элемент пушкинского словаря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323 324 325 326 327 328 329 330 331 332 333 334 335 336 337 338 339 340 341 342 343 344 345 346 347 348 349 350 351 352 353 354 355 356 357 358 359 360 361 362 363 364 365 366 367 368 369 370 371 372 373 374 375 376 377 378 379 380 381 382 383 384 385 386 387 388 389 390 391 392 393 394 395 396 397 398 399 400 401 402 403 404 405 406 407 408 409 410 411 412 413 414 415 416 417 418 419 420 421 422 423 424 425 426 427 428 429 430 431 432 433 434 435 436 437 438 439 440 441 442 443 444 445 446 447 448 449 450 451 452 453 454 455 456 457 458 459 460 461 462 463 464 465 466 467 468 469 470 471 472 473 474 475 476 477 478 479 480 481 482 483 484 485 486 487 488 489 490 491 492 493 494 495 496 497 498 499 500 501 502 503 504 505 506 507 508 509 510 511 512 513 514 515 516 517 518 519 520 521 522 523 524 525 526 527 528 529 530 531 532 533 534 535 536 537 538 539 540 541 542 543 544 545 546 547 548 549 550 551 552 553 554 555 556 557 558 559 560 561 562 563 564 565 566 567 568 569 570 571 572 573 574 575 576 577 578 579 580 581 582 583 584 585 586 587 588 589 590 591 592 593 594 595 596 597 598 599 600 601 602 603 604 605 606 607 608 609 610 611 612 613 614 615 616 617 618 619 620 621 622 623 624 625 626 627 628 629 630 631 632 633 634 635 636 637 638 639 640 641 642 643 644 645 646 647 648 649 650 651 652 653 654 655 656 657 658 659 660 661 662 663 664 665 666 667 668 669 670 671 672 673 674 675 676 677 678 679 680 681 682 683 684 685 686 687 688 689 690 691 692 693 694 695 696 697 698 699 700 701 702 703 704 705 706 707 708 709 710 711 712 713 714 715 716 717 718 719 720