Кацнельсон был полон энергии, отдавал распоряжения, непрестанно поправляя очки.
Вымыв руки, Люсик и Мария вышли из палатки, направились к кухне. Небо было багрово-красным от пожаров — это горели окрестные деревни. Земля содрогалась от беспрерывного орудийного грохота. В Прохоровке горели дома.
— После бомбежки налетели «мессеры», на бреющем полете стреляли по соломенным крышам зажигательными пулями,— сказал Кацнельсон.— Эта бессмысленная разъяренность — признак бессилия Гитлера.
Ночью в медсанбат пришел приказ вновь перебазироваться на восток. На этот раз переезд прошел благополучно. Машины прошли по грейдерной дороге, не подвергавшейся бомбежке с воздуха. Рано утром врачи возобновили свою тяжелую работу.
В глубине леса работники медсанбата чувствовали себя в безопасности, сюда лишь глухо доносились раскаты артиллерийской стрельбы.
Но и здесь днем и ночью врачи не знали отдыха.
Советские войска под натиском противника оставили первую линию обороны. Бои шли теперь на второй линии, а во многих местах — и на третьей. Вновь прибывшие раненые рассказывали, что пехотные войска — и наши и немецкие,— зарывшись в землю, не могут подняться из окопов, воюют только танки и самоходная артиллерия.
А артиллерийская стрельба становилась все громче, все явственней. «Неужели и на этот раз должно начаться большое отступление?» — со страшной
тревогой и мучительной болью спрашивали друг друга люди.
Прошел еще один тяжелый, полный напряжения день.
Фронт медленно перемещался в востоку. Советские армии отступали. Шесть суток уже шло курско-белгородское сражение. На рассвете на седьмой день из палаток медсанбата выбежали врачи и санитары, вышли легкораненые бойцы. Вблизи южной окраины Прохоровки завязалась жестокая схватка двух танковых армий.
Земля в этот день колебалась, как во время разрушительного землетрясения. Тыловики не видели борющихся армий, но они чувствовали и понимали всю огромность сражения.
Первые раненые, доставленные в медсанбат, были танкисты и артиллеристы в сгоревшей одежде, с почерневшими, закопченными лицами. Ни одного не было среди раненых. Шоферы, доставившие первых раненых, рассказали о том, что происходит под Прохоровкой. В бою пехота совершенно не участвует, с обеих сторон столкнулись тысячи и тысячи танков. Один из раненых говорил, что с каждой стороны участвуют в сражении две тысячи танков, другой уверял, что в битве принимают участие около десяти тысяч танков и самоходных орудий. Бронированные машины таранят друг друга, с лязгом разбиваются, горят, охваченные жарким, дымным пламенем. Очень многие доставленные в медсанбат танкисты были в обморочном состоянии, с изуродованными лицами, многие из них оглохли, некоторые были слепы.
Адский грохот продолжался до вечера. Но вести, дошедшие к вечеру в медсанбат, вызвали общее ликование. Наступление немцев было остановлено, советские танки преградили дорогу германскому агрессору.
— Кто является конструктором наших танков Тридцать четыре? Просто стыдно, что до сих пор
мы не знаем имени этого человека! — взволнованно говорил Кацнельсон.
К полуночи постепенно затих грохот боя. По дорогам, лязгая гусеницами, двигались к фронту новые батальоны советских танков, гул их моторов доносился со всех больших и малых дорог.
И все же чувство тревоги не ушло из людских сердец, всю ночь не спали врачи и сестры в медсанбате, ждали новых известий.
Занялась заря. Поднялось яркое, ясное солнце. И с первыми лучами солнца в небе показались большие стаи фашистских самолетов. Они, видимо, направлялись бомбить советские тылы, чтобы помешать продвижению к фронту новых танковых частей. Стремительно проносились над лесом эскадрильи немецких бомбардировщиков.
От последней эскадрильи отделились три самолета, сделали круг над лесом и, пикируя, ринулись вниз. Раздался резкий, раздирающий слух свист падающих бомб, послышался оглушающий грохот разрывов.
Люсик упала, прижалась к земле. Ей казалось, что бомба разорвалась рядом с ней. Когда грохот затих, Люсик подняла голову и увидела, что на том месте, где стояла большая палатка тяжелораненых, колыхалось облако дыма. К разрушенной бомбовым ударом палатке бежал Кацнельсон. Выскочив из укрытия, вслед за ним бежала Мария. В тот момент, когда Люсик поднималась на ноги, чтобы помочь Кацнельсону и Марии, вновь послышался омерзительный воющий свист падающей бомбы. Люсик упала на землю, бомбовые осколки с воем пронеслись над ее головой.
Вдруг стало тихо. Кто-то крикнул резким, высоким голосом:
— Скорей, товарищи, помогите!
Это кричал Ляшко. Люсик стряхнула с себя землю, подбежала к месту катастрофы. Санитары из-под груды земли вытаскивали исковерканные трупы. Обезумевшая, растерянная Люсик смотрела на эту страшную картину.
— Люся Сергеевна! Люся Сергеевна! — надрывно позвал Ляшко.
Люсик подошла к нему.
Иван Кириллович склонился над двумя лежавшими рядом истерзанными трупами.
— Люся Сергеевна, мы потеряли наших лучших! друзей... Они хотели спасти жизнь другим и погибли сами,— прерывающимся голосом проговорил Ляшко.
Он словно согнулся, стал ниже ростом.
Люсик опустилась на землю рядом с мертвым телом Марии Вовк.
Алла Сергеевна, громко плача, наклонилась над ней, целовала ее в мертвые глаза.
Рядом с Вовк лежал Кацнельсон. Лицо его не было повреждено. Казалось, он спал.
Кто-то обнял Люсю Сергеевну,— это была Аник. Где она была до сих пор, откуда явилась именно в эту минуту?
Лицо Аник было мертвенно-бледным, казалось, она похудела, постарела на несколько лет.
— Мария...— прошептала Люсик.
— Знаю, Люся.
— И наш Яков Наумович.
— Да, да,— чуть слышно произнесла Аник.
Для погибших при бомбежке пятнадцати тяжелораненых, Кацнельсона и Марии Вовк была вырыта братская могила. Марию решили похоронить вместе с бойцами. Она ведь делила все их радости и невзгоды.
Ляшко первым бросил горсть земли в братскую могилу.
Аник и Люсик наломали в лесу зеленых ветвей, собрали букеты цветов, положили их на свежий могильный холм.
Семь дней медсанбат простоял в этом лесу, и каждое утро врачи и сестры приносили цветы и зеленые еловые ветви на братскую могилу.
XII
Грохот артиллерии больше не был слышен. Медсанбат получил приказ двигаться на запад.
Днем машины медсанбата проехали по сожженной, разрушенной Прохоровке. Выехав на южную окраину Прохоровки, сотрудники медсанбата увидели в поле сотни черных сожженных танков, разбитые самоходные орудия.
Ляшко приказал водителю остановить машину. Главный хирург медленно шел по полю танкового сражения, разглядывая мертвые машины,—на одних стоял черный знак свастики, на других были красные советские звезды.
Ляшко наклонился, взял пригорошню земли и поднес ее к глазам. В этой горсти земли он увидел сотни мельчайших осколков металла. Ляшко отряхнул ладони и, пройдя с десяток шагов, вновь взял пригоршню земли. И снова он увидел в этой прохоровской земле множество мельчайших стальных осколков.
— Изменился самый состав земли,— негромко сказал он.— На долгие годы останутся здесь следы войны.
Он посмотрел на Люсик и Аллу Сергеевну и грустно добавил:
— Странно, что нет с нами Кацнельсона... Почему он не прожил еще несколько дней, чтобы узнать о новой нашей победе?
Ляшко присел на гусеницу разбитого танка, обхватил руками голову.
— Ведь каким сильным казался нам этот человек, но посмотри, как он подавлен,— шепотом проговорила Алла Сергеевна,— после смерти Якова Наумовича он чувствует себя совершенно осиротевшим. Надо жалеть всех людей,— и слабых, и тех, кто кажутся нам сильными. И нас тоже надо жалеть. Все мы должны беречь друг друга...
Сидевший молча Ляшко резко поднялся.
— Ну что ж, пошли, друзья...— сказал он. Медсанбат вновь остановился в лесу вблизи села
Лучки. Но не успели еще санитары забить колышки палаток, как пришел приказ двигаться дальше.
На следующий день повторилось то же самое,— стоянка длилась всего лишь несколько часов. Войска двигались на запад, противник отступал. Всюду на дорогах и в полях видна была одна и та же картина: разбитые, сожженные танки с черной свастикой — «тигры» и «пантеры»,— разбитые орудия, остатки самолетов. На броне сожженных немецких танков играли босые, одетые в лохмотья деревенские ребятишки.
Наконец войска остановились.
В медсанбат два раза приезжал генерал Геладзе. Он разговаривал с врачами, санитарами и медсестрами, намекнул, что вскоре опять их работа станет напряженной.
Побывали в Медсанбате Аргам и Аршакян. Тигран вновь привез приказ о демобилизации Аник. Первый приказ о ее демобилизации был затерян во время белгородско-курского сражения, сгорел в разбомбленной машине штаба.
Перед отъездом Аник попросила разрешения пойти в свой бывший полк попрощаться с товарищами. Она провела в полку три дня, а за эти три дня произошли новые неожиданные события. Советские войска перешли в наступление на Белгородском и Харьковском направлениях. И снова Аник отложила свой отъезд. Тяжело ей было расставаться в дни напряженных боев с товарищами, не знать об их судьбе.
...Каждый день прибывали в медсанбат раненые. Аник помогала Люсик во время операций — заменила погибшую Марию.
Наконец был освобожден Белгород. Дивизия Геладзе приближалась к Харькову с севера. Войска шли по сожженным селам и истерзанным полям.
И вот медсанбат остановился в маленькой, чудом сохранившейся деревушке Зарябинке.
Аник никогда не забудет этой деревушки. Это была ее последняя фронтовая стоянка. К западу от Зарябинки, в районе Ахтырки, разыгралось ожесточенное сражение. Снова палатки медсанбата наполнились ранеными. Аник день и ночь помогала Люсик.
Люсик смотрела на нее с тревогой и жалостью,— лицо Аник побледнело, дыхание стало тяжелым и учащенным.
— Сегодня же заявлю начальству, чтобы тебя немедленно отправили в тыл. Ты просто потеряла голову,— сердито сказала Люсик.
А число раненых все росло и росло. Говорили, что в Ахтырке идет сражение, по своему масштабу и ожесточению напоминающее прохоровское. Но наступали на этот раз советские армии.
Люсик и Аник вышли из операционной, чтобы на несколько минут передохнуть. В это время старший санитар крикнул:
— Товарищ военврач, привезли тяжелораненого полковника!
Люсик поспешно вернулась в операционную, за ней пошла Аник. На операционном столе лежал раненый. Его лоб, светлые волосы, гимнастерка на груди были залиты кровью. Люсик подошла к нему.
— Александр Алексеевич! — вскрикнула она.
— Вот видите, Люся Сергеевна,— тихо произнес Козаков,— суждено нам еще раз встретиться. Режьте меня, не жалейте.— Он с усилием улыбнулся ей: — Помните, какой был закат в Красноводске?
Люсик почувствовала, что у нее не хватит решимости и душевных сил оперировать Козакова.
— Аник, позови главного Быстрей, ради бога, быстрей.
— Это зачем? — проговорил Козаков.
— Я не могу... Руки Люсик дрожали.
В операционную быстро вошел Ляшко, острым взглядом осмотрел инструменты в кипящей воде, жестом приказал посторонним выйти. Люсик стояла, не отводя глаз от бледного, измученного лица Козакова.
— Выходите, выходите,— проговорил Ляшко. Люсик, казалось, не слышала слов главного
хирурга. Козаков глядел на нее и словно просил: «Не уходите, не уходите».
Люсик склонилась над ним, поцеловала его влажный лоб, прошептала:
— Александр Алексеевич... Александр...— и вышла из операционной.
Когда женщины выходили из палатки, какой-то боец преградил им дорогу.
— Скажите, доктор, что с полковником?
В глазах у бойца стояли слезы. Это был Фирсов, тот самый Фирсов, что осенью прошлого года в Клетской стоял вот так же у входа в операционную, куда внесли смертельно раненного Баграта Самвеляна.
Люсик сразу узнала его.
А через несколько часов на операционный стол, к которому подошла Люсик, санитары положили раненого Тонояна, вместе с ним привезли тяжелораненого Бурденко. Их обоих ранило осколками одного снаряда.
Вечером Аник вошла в палатку Люсик.
— Люся Сергеевна, я пришла попрощаться. Тонояна и Бурденко эвакуируют. С ними я еду в тыл, а оттуда...
— Домой?
— Да.
Рано утром стало известно, что в районе Ахтырки полностью разбиты вражеские танковые части и что советские войска стремительно продвигаются на запад.
Аник написала письма Каро, Аргаму, Тиграну и Малышеву и, попрощавшись с врачами, села в машину, в которой эвакуировали раненых в тыл.
Аник стояла в кузове машины и махала платком до тех пор, пока не исчезли за поворотом дороги.
Спустя пять дней санитарный поезд подходил к Москве. Аник казалось, что она в каком-то счастливом сне. Москва! Скоро она увидит Ереван обнимет родителей, друзей. Все лица родных и близких как бы выступали сейчас из тумана, становились все яснее видны ее взору. Но среди лиц дорогих, близких ей людей было одно, глядя на которое Аник приходила в ужас. Мать Седы! Она спросит Аник: «Где ты оставила мою Седу, почему она не приехала с тобой?» Что ответит ей Аник?
— Аник, не надо, Аник. Хватит плакать,— говорил Тоноян.
Он лежал на спине на нижней полке вагона и часами молча и неподвижно смотрел в потолок. Как он узнал, что Аник плачет? Ведь она отвернулась к стенке и плакала совсем тихо.
Рядом с Тонояном лежал Микола. Его глаза были закрыты. «Хорошо, что заснул»,— подумала Аник.
Но Бурденко не спал, он думал о фронтовых товарищах, о Чернигове, о судьбе своей матери и брата. Он вспоминал о том, как двадцать второго октября тысяча девятьсот сорок первого года советские войска сдали Харьков, как на берегу Северного Донца погиб капитан Борис Юрченко; вспоминал он Мишу Веселого, который в Арчадинско-задонских песках вырыл глубокий окоп и сказал: «Пусть это будет окоп победы или могила». Он вспомнил Ираклия Микабе-ридзе и капитана-танкиста Ваню Краснова. Вот хоронят их в одной могиле, и у могильного холма стоит комиссар Шалва Микаберидзе, рядом — Шура Ивчук...
А вот командир полка Дементьев! Сейчас он уже командует дивизией. Генерал Галунов... Как удивительно, странно встретились они с ним в Калаче! Генерал Яснополянский. Луганской... Сталинград... А вот высокий, сухой генерал фон Роденбург с моноклем в глазу, он торжественно заявляет старшему лейтенанту Гамзе Садыхову о том, что сдается в плен... Вот шагает сутулый вояка с седыми висками, с маузером в деревянной кобуре, свисающей до колен. Это Минас Меликян. Куда он идет?..
И вот они подошли к границе Украины. Бурденко говорит перед строем батальона: «Товарищи, мы на украинской земле, верили мы, что встретимся с ней, и вот увидели ее». И он и все товарищи его — Ивчук, Савин, Хачикян, Гамидов, Мусраилов, Тоноян — стоят на коленях и целуют украинскую землю.
«Хорошо, очень хорошо, что Бурденко заснул»,— думает Аник.
Санитарный поезд останавливается на одной из подмосковных станций. Во время стоянки поезда послышались мощные орудийные раскаты, окна вагонов осветились,— в небо поднялись тысячи разноцветных ракет. Кто-то бежал вдоль поезда и громко кричал: «Наши войска освободили Харьков! Москва салютует войскам Воронежского фронта!»
Аник подсела к Арсену и Бурденко.
— Ось и закончилась война,— произнес Бурденко. Глаза его расширились, на лбу выступили
капельки пота. Аник на мгновение показалось, что он бредит.
— Война не кончилась, Микола,— сказала она. Бурденко улыбнулся.
— Не закончилась? Война закончилась в моей душе. И в твоей душе и в душе Арсена. Наша армия идет на запад! На запад!
Он приложил руку к своей груди.
— Бильше тут нема войны. Война закончилась... Аник задумчиво смотрела на Бурденко. Она
чувствует под сердцем биение новой жизни. Аник ощущает мягкие, нежные толчки,— это обретает жизнь новый человек. Ее ребенок появится на свет в суровую, жестокую пору войны. Но пусть ее ребенок, став взрослым, не увидит ужасов войны, пусть живет в счастливые, светлые времена.
...Гремели залпы салюта. Аник подумала, что эти залпы гремят в честь новой жизни, в честь прихода на землю нового человека.
Вся военная, суровая земля была освещена радугой цветных ракет, и казалось, что эти яркие, радостные, горячие краски рождались в душе молодой женщины, становящейся матерью.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84