Завыли осколки мин.
Через несколько минут стрельба прекратилась.
Мусраилов и Веселый прислушались. В советских окопах было тихо, спокойно. Значит, попаданий у немецких минометчиков не было.
— Вот что значит рыть окоп узким, глубоким и извилистым,— сказал Веселый,— Столько выстрелов и ни одного раненого. Что ты ищешь, что потерял? — раздраженно спросил он у Мусраилова, который шарил руками по дну окопа.
— Из котелка мясо выпало, понимаешь. Такой вкусной конины ты в жизни своей не ел, сварю на нашей печурке, увидишь, что это за мясо, ага, вот оно, нашел. Знаешь, где я достал? Сегодня утром один румын в белой папахе проехал на коне между ихней и нашей обороной. Наверно, спутал дорогу. А я в него весь диск всадил, и ему и коню конец пришел. Когда стемнело, я пополз, отрезал от крупа коня эти куски мяса: давно не ел кабины, соскучился.
— А если бы тебя убили?
— Кого, меня? Хозяин знает, что делает. Пошли, попробуешь мясца.
— Я иду к своему пулемету.
— Ну ладно, я тебе оставлю.
Мусраилов еще раз оглядел поле, освещенное золотистым светом ракет. «Сейчас Хаджидже спокойно спит и не знает, что делает ее Алдибек,— подумал он.— Сколько времени нет от нее писем, уже больше двадцати дней. Почему не пишет бессердечная Хаджидже?»
Алдибек вылез из окопа, отошел на несколько шагов в сторону и до краев набил котелок чистым снегом. Он вновь прыгнул в окоп, подошел к блиндажу, отдернул плащ-палатку, служившую дверью. В земляном домике полыхала железная печурка, бойцы, сидя вокруг нее, вовсю дымили махоркой. От копоти лампы, сделанной из снарядной гильзы, от горького дыма махорки, от теплой сырости воздух казался густым, тяжелым. Войдя в полутемную землянку, Мусраилов щурясь вглядывался в лица товарищей.
— Салам, Алдибек Мусраилов,— крикнул кто-то из сидевших.
— Салам,— ответил Мусраилов, узнав голос Бурденко. Он поставил наполненный снегом котелок на раскаленную печурку, прикрыл его крышкой.
— Нащо ты растапливаешь снег? — спросил Бурденко.
— Чтобы пить.
— А нащо закрываешь котелок крышкой?
— Чтобы ваша махорка туда не попала. Здесь самые умные я и мой брат Тоноян, мы не глотаем дым этой поганой травы.
— Верно кажешь,— согласился Бурденко,— тилько не мешай: Арсен Иванович рассказывает.
— Сон рассказывает?
— Не мешай, не мешай,— повторил Бурденко.
Тоноян медленно, подбирая русские слова, рассказывал о своей детстве, о первой мировой войне, об армянской резне. Товарищи, когда он запинался, подсказывали ему нужное слово. Арсен волнуясь говорил о том, чего еще никому, даже самым близким людям, говорившим с ним на одном языке, не рассказывал. Он рассказал, как у него на глазах убили отца, как злодеи затащили его мать в погреб и издевались над ней, как мать с детьми добрела больная и обессиленная по горам и ущельям к реке и как они увидели у моста турецких аскеров. Турки, окружив безоружную толпу беженцев, отрывали детей от матерей и бросали их в реку, убивали мужчин. Девушек и молодых женщин турки отделили от толпы обреченных и угнали. Какой стоял плач, какие крики! Несколько девушек бросилось с моста в реку...
— Двадцать восемь лет прошло, но и сейчас
во сне все это вижу.
Арсен снял шапку, положил ее на автомат, расстегнул на груди шинель. Его широкое лицо горело.
— Зверь повсюду зверь,— сказал Бурденко, когда
Тоноян замолк.
Долго молчали бойцы. Котелок Мусраилова закипел.
— Ты хотел воды, а получился чай,— сказал Гамидов.
— У кого есть хлеб, доставайте! — проговорил Алдибек.— Увидите, каким вкусным мясом угощу.
— Да где ты его раздобыл?
— Умному хозяину таких вопросов не задают.
— Кониной пахнет,— сказал Гамидов.— Из-за конины этот конеед узбек так обрадовался!
— Вы только поешьте! Кто раз попробует это мясо, сам станет конеедом, а может, и конокрадом, вроде Гамидова.
Мусраилов, обжигаясь, дуя на пальцы, снял с печки котелок. Он зажал котелок рукавицами и вышел из землянки.
— Куда, куда? — крикнул Гамидов.
— Остужу, принесу сейчас.
Через некоторое время Алдибек вошел в блиндаж, за ним шли командир роты и Ухабов. Бойцы сразу заметили, что с шинели лейтенанта были сняты командирские знаки различия.
— Нового бойца привел в ваш взвод,— сказал старший лейтенант,— вашего нового боевого товарища.
— Первый кусок вам, товарищ старший лейтенант,— сказал Мусраилов, поднося командиру роты котелок.
— Что это?
— Мясо, попробуйте.
— Я не голоден.
— Никто не голоден, товарищ старший лейтенант, это совсем особое мясо, его и сытый кушает.
Но командир роты, не приняв угощения, ушел из землянки.
Мусраилов поднес кусок конины Ухабову, тот молча кивнул, не стал отказываться. Мусраилов разрезал вареную конину на мелкие куски, начал угощать товарищей.
Арсен стал отмахиваться от угощения, но Мусраилов молящим голосом просил его попробовать хоть кусочек.
— Мусульмане давно на свинину перешли, а Арсен Иванович не отходит от своей религии,— пошутил Бурденко,— по правде, Алдибек, ця конина мени теж не подобится, она якась квашеная.
— Вот в этом-то и вкус, а вы не понимаете. Надо два раза покушать, чтобы привыкнуть.
— Ну тебя, браток,— махнул рукой Бурденко.— Весной Арсен Иванович угощал меня травой: це, каже, синдз, це сибех. Вси названия помню, а вкуса не разобрал. А ты, Ухабов, бачу, с удовольствием шамаешь.
— Ничего, есть можно, аппетит мне трибунал не испортил.
— А гарно тебя в трибунале угостили?
Ухабов рассеянно посмотрел на Бурденко и сказал:
— Я доволен. Я хотел воевать, а они мне сказали: ну, иди и воюй, только кубики нам оставь. Ладно, что ж,— не с кубиками я родился. Родину защищают рядовые, а не генералы.
— Э, брось, Ухабов,— сказал Бурденко,— нас на ухабовщину не поймаешь. Генералы — то вчерашние солдаты, та поумнее нас с тобой. Вот командующий нашей армии Чистяков... В гражданскую войну он був рядовым, як мы сейчас. Без генеральского ума далеко не пойдешь, а колы пойдешь по дорожке ухабовщины, голову себе разобьешь.
Вчера Микола Бурденко не стал бы поучать лейтенанта Ухабова, хотя и вчера Микола лучше понимал жизнь, чем лейтенант Ухабов, а вот сейчас он говорит с рядовым Ухабовым свободно, и все видят, что Бурденко в сто раз умнее Ухабова.
Уж так бывает: изменились звания, изменилось положение, и вот изменились и взаимоотношения людей.
— Ну, ладно, убедили,— сказал Ухабов.
— Та не думаю я, щоб убедили,— усмехнулся Бурденко,— хиба ж двумя словами убедишь Павла Ухабова отказаться от самого себя. Ты познакомься с хлопкоробом Тонояном. У него велыкого образования нема, в городах он не жил, но нас с тобой выучить он может. Он не забегает вперед, колы не треба, и не отстает, колы треба идти вперед. Дай бог нам с тобой так любить родину, как Тоноян ее любит. Кажут, от любви люди, безумеют. Дывлюсь на тебе, Ухабов, и думаю, що на правду так. Но, колы дывлюсь на Арсена, бачу: любовь робыть человека мудрым. Надо тильки по-настоящему уметь любить.
— Больше у тебя нет конины? — вдруг обратился Ухабов к Мусраилову.
— Нет,— ответил Алдибек,— остался кусок, держу его для Веселого.
— Вкусное было мясо.
Бурденко усмехнулся.
— Бачу, что Мусраилов раньше убедил тебя в своей правде, чем я в своей.
— А ведь мясо вправду было вкусное,— рассмеялся Ухабов,— дай мне еще кусок, Мусраилов.
Тоноян вдруг схватил котелок Мусраилова и вышвырнул его из блиндажа.
— Арсен, ты что наделал? — крикнул растерянный
и обозленный Мусраилов.
Арсен молча сел на свое место.
— Что это ты наделал? — снова спросил Мусраи
лов.— Сам не кушал, другие бы съели, почему
бросил?
Тоноян угрюмо проговорил:
— Мешало...
Он вышел из блиндажа, разыскал котелок, поставил его перед входом, чтобы Алдибеку не пришлось искать его, и пошел по окопу.
Была морозная ночь. Белая луна печально смотрела на земные дела. Тоноян шел на смену Веселому и думал: «Говорили, что наступит зима, разгромим врага на Волге и Дону. Зима вот она, а где же этот разгром? Войск нагнали — повернуться негде, а все ждут, ждут чего-то...»
XVIII
— Арсен, ты? — спросил по-армянски женский
голос.
По окопу шли Аник и Ираклий.
— Ты куда? — спросил Ираклий.
— К пулемету.
— Где Ухабов, разжалованный лейтенант?
— В нашей землянке.
— Что он там делает?
— Конину ест.
— Ираклий, ты иди, а я немного побуду с Арсеном,— сказала Аник. Веселый обрадовался сменщику, сразу же заторопился в блиндаж. Аник уселась на срубленные ветки на снегу. Тоноян, лежа у пулемета на румынской шубе, поглядывал в сторону врага.
— Скоро будет большое наступление, Арсен,— тихо сказала Аник.
— Откуда ты знаешь?
— Не видишь, сколько прибыло войск?
— Да уж давно прибывают, а наступления все нет.
— И еще прибудут... Очень ты соскучился по дому, Арсен?
Арсен повернулся на бок, лег поудобнее.
— Скучай не скучай, а воевать надо. Первая мировая война продолжалась четыре года.
— Тогда не было танков и самолетов,— ответила Аник и спросила: — Жена тебе пишет?
— Месяц не писала.
— Я помню твою жену, ребятишек. Очень хорошие у тебя дети. Особенно младший, как его зовут?
— Лендрош... Иди в блиндаж, Аник, здесь опасно, иди.
— Хочу немного посидеть с тобой, Арсен.
— Нет, нет, иди, как брат прошу тебя.
Немцы дали несколько автоматных очередей трассирующими пулями. Аник легла на дно окопа. Тоноян снова сказал:
— Иди отсюда, прошу.
— Я не боюсь, Арсен, это же не первые дни.
Ракета загорелась, затмила луну и погасла.
— Целую неделю были темные ночи,— сказала
Аник,— а сегодня луна: мороз начинается. Ты
помнишь, как красиво на Араксе в лунные ночи?
Словно серебряная лента вьется по Араратской
долине... Помнишь весенние лунные ночи, когда
цветут абрикосы и персики? Посмотри на покрытые
снегом деревья, Арсен,— правда, похоже?
Арсен рукавом вытер лоб.
— Снова прошу, иди отсюда.
И столько мольбы было в голосе Тонояна, столько тревоги, что девушка встала.
— Ладно, пойду.
Аник направилась к блиндажу. Ей хотелось посмотреть, как Ухабов чувствует себя после приговора трибунала.
В блиндаже Ираклий при свете коптилки читал вслух «Красную звезду». Бойцы молча слушали. Ухабов сидел, прислонившись к стене землянки, глаза его были закрыты. Гамидов и Мусраилов обрадовались приходу Аник, но она сделала им знак рукой — не мешайте чтению. В блиндаже находилось в несколько незнакомых ей бойцов; у одного из них было очень красивое, почти девичье лицо, милые, добрые глаза.
Ираклий закончил чтение.
— Видите, товарищи, повсюду в тылу врага
действуют наши партизаны,— сказал он,— и приходится немцам везде держать большие и малые
гарнизоны.
Ухабов открыл глаза и увидел Аник. Поднявшись на ноги, он картинно склонил перед ней голову.
— Сестра, торжественно прошу у вас отпущения грехов, всей душой хочу от них избавиться, пусть в чистоте начнется моя новая жизнь. Простите грешного Павла Ухабова.
— Что это за спектакль? — удивился Ираклий.
— Это не спектакль. Я приношу извинение, а за какой поступок, сестра сама скажет, если найдет нужным.
— Нет, нет,— проговорила Аник,— не стоит вспоминать.— Она тихо спросила у разжалованного лейтенанта: — Как вы приняли приговор трибунала?
— С величайшим ликованием. Не смейтесь, поверьте моей искренности.
— Очень плохо, если вы довольны,— ответила Аник,— ведь вы лишились своей командирской чести.
Ухабов улыбнулся.
— Потерял офицерскую честь, но удостоился
чести быть рядовым. Не лишили меня права защищать родину. За это спасибо, вот я и рад.
Его ответы нравились бойцам. Ухабов знал это.
— Если в боях я окажусь трусом, тогда и осудите меня, сестра. Если все станут офицерами, кто же будет воевать?
— Добре, добре,— перебил его Бурденко,— а ты, рядовой, будь осторожнее, а то нос отморозишь. Обо что это ты так стукнулся, аж нос у тебя распух?
— Не я стукнулся, а меня стукнули прикладом,— громко ответил Ухабов,— и стукнули за то дело, за которое я прошу у этой красавицы извинения. Приревновал меня ее кавалер, а я и не знал, что парень ее любит.
Ираклий прервал его.
— Послушай, Ухабов, в нашем батальоне не принято так говорить с девушками. Они наши сестры, а мы слово «сестра» очень уважаем, ты это знай.
— Верно,— подтвердил Гамидов,— потихоньку умней, товарищ Ухабов. Что ты так смотришь, правильно говорю.
— Це не трамвайный парк, а боевая семья,— добавил Бурденко.
Ухабов удивленно посмотрел на Бурденко. Откуда этот хохол знает, что он работал в трамвайном парке? Вот кого надо остерегаться: на каждое слово у него есть ответ. Не стоит с ним ругаться, спорить. Лучше подружиться с парторгом.
— Знаете, товарищи,— сказал Ухабов,— в трибунале на меня так не наседали, как вы сейчас. От такого судопроизводства человек и в самом деле может исправиться.
— Мусишь исправиться, а не исправишься, мы тебя исправим, будь уверен.
— Я уже верю. Между прочим, парторг, такой у меня к тебе вопрос: я собрался подать заявление в партию, но этот случай помешал. Если приговор снимут, могу я подать заявление?
— Когда снимут, тогда и поговорим.
— Ты сейчас думай о том, как оправдаться,— добавил Ираклий.— А сегодня Веселый может подавать. Я дам ему рекомендацию. Тебе же, Ухабов, еще рано вопрос об этом ставить.
— Я тоже Веселому рекомендацию дам,— сказал Мусраилов, — Миша — мировой парень. Правда, немного ворчит, но ничего.
— Понемножку пройдет,— заметил Гамидов.— Он хочет драться, а приказа еще нет.
— Это уже ухабовщина,— рассмеялся Ухабов.
— Брешешь, браток, наш Веселый — парень дисциплинированный. Почему ты молчишь, Миша, бачишь, сколько рекомендаций тебе дают?
Веселый смущенно сказал:
— Мне еще рано, не чувствую себя готовым.
«В самом деле, и красивый, и застенчивый, как
девушка»,— подумала Аник.
— Почему рано? — удивился Микаберидзе.
— А что я особенного сделал? — сказал Веселый.— Покуда фриц сидит на берегу Дона, совесть мне не позволит написать заявление в партию.
Бурденко прикурил «козью ножку» от огонька коптилки.
— Ошибку даешь, товарищ. Я как парторг роты считаю, что тебе пора. Дило твое, конечно, можешь не подавать заявы, но морально имеешь полное право, и каждый из нас даст тебе рекомендацию, даже полковник Дементьев. И коммунист Тоноян даст. Кажешь, сидит фриц на берегу Дона? Це для нас дюже грустный и тяжелый факт. Но фриц размахнулся, щоб и Дон перейти и Волгу. А кто его остановил? Ты остановил, Михаил Веселый. Колы я первый раз встретил тебя, то думал: що будет робыть на фронте маменькин сынок? Но когда побачив, как ты рыл окоп и сказал: «Или будет окопом победы, или могилой»,— я понял, что ты зовсим человек, чем я думал, Михаил Веселый! Ведь одно это твое слово добре сработало, як артиллерия перед наступлением.
— А почему фрицев пустили до Дона и Волги? Недоволен я.
— Кем же ты недоволен, товарищ Веселый? — спросил Ираклий.
— Кем?
Веселый еще больше смутился.
— Я недоволен теми, кто позволил немцу дойти
до Волги. Ворошилов говорил: «Будем бить врага
на его территории»,— а что вышло?
Все переглянулись. Веселый словно успокоился, сказав эти слова, и теперь ждал суровой расправы. Он должен был высказаться. Сомнения жгли его, не давали покоя, и вот, высказав их, он облегчил свою душу. А теперь пусть решают как хотят.
— Бачишь, Веселый,— понижая голос, сказал Бурденко,— искренний ты, от сердца сказал. Кто скрывает свое нутро, тот не коммунист. Кому дело партии близко, тот мучается душой за все ее неудачи.
— В самом деле, в парне есть немного ухабовщины,— весело сказал Ухабов.
Веселый гневно произнес:
— Ты себе напарника не ищи... Ухабовщина!
В Ухабове и есть ухабовщина, а у меня ее не ищи.
Аник любовалась Веселым. Такой мог сказать: «Или окоп победы, или могила!»
— Ты чего взбесился, Веселый, он шутит,—
вмешался Мусраилов.
— У меня душа плачет, что фашист дошел до Дона,— проговорил Веселый,— я все думаю, а не могу понять, почему такое случилось, а он смеется.
Вспышка Веселого пришлась по душе Бурденко и Микаберидзе.
— Веселый! Что ты за Веселый, если шуток не понимаешь? — примирительно сказал Ухабов.
— Твои шутки мне не нравятся, чужой я тебе человек, товарищ бывший лейтенант.
— Успокойся, Миша. Годи,— сказал Бурденко.
— Я вступлю в партию, пусть он знает: настоящим коммунистом стану.
— А я что, сомневаюсь, что ли, чудак? — засмеялся Ухабов.
— Не сомневаешься? Спасибо за доверие. Тогда дайте мне бумагу и ручку, товарищ парторг.
— Для чего? — спросил Бурденко.
— Написать заявление.
— Яке заявление?
— О приеме в партию.
— Ни, Веселый,— улыбнулся Бурденко,— так заяву в партию не пишут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Через несколько минут стрельба прекратилась.
Мусраилов и Веселый прислушались. В советских окопах было тихо, спокойно. Значит, попаданий у немецких минометчиков не было.
— Вот что значит рыть окоп узким, глубоким и извилистым,— сказал Веселый,— Столько выстрелов и ни одного раненого. Что ты ищешь, что потерял? — раздраженно спросил он у Мусраилова, который шарил руками по дну окопа.
— Из котелка мясо выпало, понимаешь. Такой вкусной конины ты в жизни своей не ел, сварю на нашей печурке, увидишь, что это за мясо, ага, вот оно, нашел. Знаешь, где я достал? Сегодня утром один румын в белой папахе проехал на коне между ихней и нашей обороной. Наверно, спутал дорогу. А я в него весь диск всадил, и ему и коню конец пришел. Когда стемнело, я пополз, отрезал от крупа коня эти куски мяса: давно не ел кабины, соскучился.
— А если бы тебя убили?
— Кого, меня? Хозяин знает, что делает. Пошли, попробуешь мясца.
— Я иду к своему пулемету.
— Ну ладно, я тебе оставлю.
Мусраилов еще раз оглядел поле, освещенное золотистым светом ракет. «Сейчас Хаджидже спокойно спит и не знает, что делает ее Алдибек,— подумал он.— Сколько времени нет от нее писем, уже больше двадцати дней. Почему не пишет бессердечная Хаджидже?»
Алдибек вылез из окопа, отошел на несколько шагов в сторону и до краев набил котелок чистым снегом. Он вновь прыгнул в окоп, подошел к блиндажу, отдернул плащ-палатку, служившую дверью. В земляном домике полыхала железная печурка, бойцы, сидя вокруг нее, вовсю дымили махоркой. От копоти лампы, сделанной из снарядной гильзы, от горького дыма махорки, от теплой сырости воздух казался густым, тяжелым. Войдя в полутемную землянку, Мусраилов щурясь вглядывался в лица товарищей.
— Салам, Алдибек Мусраилов,— крикнул кто-то из сидевших.
— Салам,— ответил Мусраилов, узнав голос Бурденко. Он поставил наполненный снегом котелок на раскаленную печурку, прикрыл его крышкой.
— Нащо ты растапливаешь снег? — спросил Бурденко.
— Чтобы пить.
— А нащо закрываешь котелок крышкой?
— Чтобы ваша махорка туда не попала. Здесь самые умные я и мой брат Тоноян, мы не глотаем дым этой поганой травы.
— Верно кажешь,— согласился Бурденко,— тилько не мешай: Арсен Иванович рассказывает.
— Сон рассказывает?
— Не мешай, не мешай,— повторил Бурденко.
Тоноян медленно, подбирая русские слова, рассказывал о своей детстве, о первой мировой войне, об армянской резне. Товарищи, когда он запинался, подсказывали ему нужное слово. Арсен волнуясь говорил о том, чего еще никому, даже самым близким людям, говорившим с ним на одном языке, не рассказывал. Он рассказал, как у него на глазах убили отца, как злодеи затащили его мать в погреб и издевались над ней, как мать с детьми добрела больная и обессиленная по горам и ущельям к реке и как они увидели у моста турецких аскеров. Турки, окружив безоружную толпу беженцев, отрывали детей от матерей и бросали их в реку, убивали мужчин. Девушек и молодых женщин турки отделили от толпы обреченных и угнали. Какой стоял плач, какие крики! Несколько девушек бросилось с моста в реку...
— Двадцать восемь лет прошло, но и сейчас
во сне все это вижу.
Арсен снял шапку, положил ее на автомат, расстегнул на груди шинель. Его широкое лицо горело.
— Зверь повсюду зверь,— сказал Бурденко, когда
Тоноян замолк.
Долго молчали бойцы. Котелок Мусраилова закипел.
— Ты хотел воды, а получился чай,— сказал Гамидов.
— У кого есть хлеб, доставайте! — проговорил Алдибек.— Увидите, каким вкусным мясом угощу.
— Да где ты его раздобыл?
— Умному хозяину таких вопросов не задают.
— Кониной пахнет,— сказал Гамидов.— Из-за конины этот конеед узбек так обрадовался!
— Вы только поешьте! Кто раз попробует это мясо, сам станет конеедом, а может, и конокрадом, вроде Гамидова.
Мусраилов, обжигаясь, дуя на пальцы, снял с печки котелок. Он зажал котелок рукавицами и вышел из землянки.
— Куда, куда? — крикнул Гамидов.
— Остужу, принесу сейчас.
Через некоторое время Алдибек вошел в блиндаж, за ним шли командир роты и Ухабов. Бойцы сразу заметили, что с шинели лейтенанта были сняты командирские знаки различия.
— Нового бойца привел в ваш взвод,— сказал старший лейтенант,— вашего нового боевого товарища.
— Первый кусок вам, товарищ старший лейтенант,— сказал Мусраилов, поднося командиру роты котелок.
— Что это?
— Мясо, попробуйте.
— Я не голоден.
— Никто не голоден, товарищ старший лейтенант, это совсем особое мясо, его и сытый кушает.
Но командир роты, не приняв угощения, ушел из землянки.
Мусраилов поднес кусок конины Ухабову, тот молча кивнул, не стал отказываться. Мусраилов разрезал вареную конину на мелкие куски, начал угощать товарищей.
Арсен стал отмахиваться от угощения, но Мусраилов молящим голосом просил его попробовать хоть кусочек.
— Мусульмане давно на свинину перешли, а Арсен Иванович не отходит от своей религии,— пошутил Бурденко,— по правде, Алдибек, ця конина мени теж не подобится, она якась квашеная.
— Вот в этом-то и вкус, а вы не понимаете. Надо два раза покушать, чтобы привыкнуть.
— Ну тебя, браток,— махнул рукой Бурденко.— Весной Арсен Иванович угощал меня травой: це, каже, синдз, це сибех. Вси названия помню, а вкуса не разобрал. А ты, Ухабов, бачу, с удовольствием шамаешь.
— Ничего, есть можно, аппетит мне трибунал не испортил.
— А гарно тебя в трибунале угостили?
Ухабов рассеянно посмотрел на Бурденко и сказал:
— Я доволен. Я хотел воевать, а они мне сказали: ну, иди и воюй, только кубики нам оставь. Ладно, что ж,— не с кубиками я родился. Родину защищают рядовые, а не генералы.
— Э, брось, Ухабов,— сказал Бурденко,— нас на ухабовщину не поймаешь. Генералы — то вчерашние солдаты, та поумнее нас с тобой. Вот командующий нашей армии Чистяков... В гражданскую войну он був рядовым, як мы сейчас. Без генеральского ума далеко не пойдешь, а колы пойдешь по дорожке ухабовщины, голову себе разобьешь.
Вчера Микола Бурденко не стал бы поучать лейтенанта Ухабова, хотя и вчера Микола лучше понимал жизнь, чем лейтенант Ухабов, а вот сейчас он говорит с рядовым Ухабовым свободно, и все видят, что Бурденко в сто раз умнее Ухабова.
Уж так бывает: изменились звания, изменилось положение, и вот изменились и взаимоотношения людей.
— Ну, ладно, убедили,— сказал Ухабов.
— Та не думаю я, щоб убедили,— усмехнулся Бурденко,— хиба ж двумя словами убедишь Павла Ухабова отказаться от самого себя. Ты познакомься с хлопкоробом Тонояном. У него велыкого образования нема, в городах он не жил, но нас с тобой выучить он может. Он не забегает вперед, колы не треба, и не отстает, колы треба идти вперед. Дай бог нам с тобой так любить родину, как Тоноян ее любит. Кажут, от любви люди, безумеют. Дывлюсь на тебе, Ухабов, и думаю, що на правду так. Но, колы дывлюсь на Арсена, бачу: любовь робыть человека мудрым. Надо тильки по-настоящему уметь любить.
— Больше у тебя нет конины? — вдруг обратился Ухабов к Мусраилову.
— Нет,— ответил Алдибек,— остался кусок, держу его для Веселого.
— Вкусное было мясо.
Бурденко усмехнулся.
— Бачу, что Мусраилов раньше убедил тебя в своей правде, чем я в своей.
— А ведь мясо вправду было вкусное,— рассмеялся Ухабов,— дай мне еще кусок, Мусраилов.
Тоноян вдруг схватил котелок Мусраилова и вышвырнул его из блиндажа.
— Арсен, ты что наделал? — крикнул растерянный
и обозленный Мусраилов.
Арсен молча сел на свое место.
— Что это ты наделал? — снова спросил Мусраи
лов.— Сам не кушал, другие бы съели, почему
бросил?
Тоноян угрюмо проговорил:
— Мешало...
Он вышел из блиндажа, разыскал котелок, поставил его перед входом, чтобы Алдибеку не пришлось искать его, и пошел по окопу.
Была морозная ночь. Белая луна печально смотрела на земные дела. Тоноян шел на смену Веселому и думал: «Говорили, что наступит зима, разгромим врага на Волге и Дону. Зима вот она, а где же этот разгром? Войск нагнали — повернуться негде, а все ждут, ждут чего-то...»
XVIII
— Арсен, ты? — спросил по-армянски женский
голос.
По окопу шли Аник и Ираклий.
— Ты куда? — спросил Ираклий.
— К пулемету.
— Где Ухабов, разжалованный лейтенант?
— В нашей землянке.
— Что он там делает?
— Конину ест.
— Ираклий, ты иди, а я немного побуду с Арсеном,— сказала Аник. Веселый обрадовался сменщику, сразу же заторопился в блиндаж. Аник уселась на срубленные ветки на снегу. Тоноян, лежа у пулемета на румынской шубе, поглядывал в сторону врага.
— Скоро будет большое наступление, Арсен,— тихо сказала Аник.
— Откуда ты знаешь?
— Не видишь, сколько прибыло войск?
— Да уж давно прибывают, а наступления все нет.
— И еще прибудут... Очень ты соскучился по дому, Арсен?
Арсен повернулся на бок, лег поудобнее.
— Скучай не скучай, а воевать надо. Первая мировая война продолжалась четыре года.
— Тогда не было танков и самолетов,— ответила Аник и спросила: — Жена тебе пишет?
— Месяц не писала.
— Я помню твою жену, ребятишек. Очень хорошие у тебя дети. Особенно младший, как его зовут?
— Лендрош... Иди в блиндаж, Аник, здесь опасно, иди.
— Хочу немного посидеть с тобой, Арсен.
— Нет, нет, иди, как брат прошу тебя.
Немцы дали несколько автоматных очередей трассирующими пулями. Аник легла на дно окопа. Тоноян снова сказал:
— Иди отсюда, прошу.
— Я не боюсь, Арсен, это же не первые дни.
Ракета загорелась, затмила луну и погасла.
— Целую неделю были темные ночи,— сказала
Аник,— а сегодня луна: мороз начинается. Ты
помнишь, как красиво на Араксе в лунные ночи?
Словно серебряная лента вьется по Араратской
долине... Помнишь весенние лунные ночи, когда
цветут абрикосы и персики? Посмотри на покрытые
снегом деревья, Арсен,— правда, похоже?
Арсен рукавом вытер лоб.
— Снова прошу, иди отсюда.
И столько мольбы было в голосе Тонояна, столько тревоги, что девушка встала.
— Ладно, пойду.
Аник направилась к блиндажу. Ей хотелось посмотреть, как Ухабов чувствует себя после приговора трибунала.
В блиндаже Ираклий при свете коптилки читал вслух «Красную звезду». Бойцы молча слушали. Ухабов сидел, прислонившись к стене землянки, глаза его были закрыты. Гамидов и Мусраилов обрадовались приходу Аник, но она сделала им знак рукой — не мешайте чтению. В блиндаже находилось в несколько незнакомых ей бойцов; у одного из них было очень красивое, почти девичье лицо, милые, добрые глаза.
Ираклий закончил чтение.
— Видите, товарищи, повсюду в тылу врага
действуют наши партизаны,— сказал он,— и приходится немцам везде держать большие и малые
гарнизоны.
Ухабов открыл глаза и увидел Аник. Поднявшись на ноги, он картинно склонил перед ней голову.
— Сестра, торжественно прошу у вас отпущения грехов, всей душой хочу от них избавиться, пусть в чистоте начнется моя новая жизнь. Простите грешного Павла Ухабова.
— Что это за спектакль? — удивился Ираклий.
— Это не спектакль. Я приношу извинение, а за какой поступок, сестра сама скажет, если найдет нужным.
— Нет, нет,— проговорила Аник,— не стоит вспоминать.— Она тихо спросила у разжалованного лейтенанта: — Как вы приняли приговор трибунала?
— С величайшим ликованием. Не смейтесь, поверьте моей искренности.
— Очень плохо, если вы довольны,— ответила Аник,— ведь вы лишились своей командирской чести.
Ухабов улыбнулся.
— Потерял офицерскую честь, но удостоился
чести быть рядовым. Не лишили меня права защищать родину. За это спасибо, вот я и рад.
Его ответы нравились бойцам. Ухабов знал это.
— Если в боях я окажусь трусом, тогда и осудите меня, сестра. Если все станут офицерами, кто же будет воевать?
— Добре, добре,— перебил его Бурденко,— а ты, рядовой, будь осторожнее, а то нос отморозишь. Обо что это ты так стукнулся, аж нос у тебя распух?
— Не я стукнулся, а меня стукнули прикладом,— громко ответил Ухабов,— и стукнули за то дело, за которое я прошу у этой красавицы извинения. Приревновал меня ее кавалер, а я и не знал, что парень ее любит.
Ираклий прервал его.
— Послушай, Ухабов, в нашем батальоне не принято так говорить с девушками. Они наши сестры, а мы слово «сестра» очень уважаем, ты это знай.
— Верно,— подтвердил Гамидов,— потихоньку умней, товарищ Ухабов. Что ты так смотришь, правильно говорю.
— Це не трамвайный парк, а боевая семья,— добавил Бурденко.
Ухабов удивленно посмотрел на Бурденко. Откуда этот хохол знает, что он работал в трамвайном парке? Вот кого надо остерегаться: на каждое слово у него есть ответ. Не стоит с ним ругаться, спорить. Лучше подружиться с парторгом.
— Знаете, товарищи,— сказал Ухабов,— в трибунале на меня так не наседали, как вы сейчас. От такого судопроизводства человек и в самом деле может исправиться.
— Мусишь исправиться, а не исправишься, мы тебя исправим, будь уверен.
— Я уже верю. Между прочим, парторг, такой у меня к тебе вопрос: я собрался подать заявление в партию, но этот случай помешал. Если приговор снимут, могу я подать заявление?
— Когда снимут, тогда и поговорим.
— Ты сейчас думай о том, как оправдаться,— добавил Ираклий.— А сегодня Веселый может подавать. Я дам ему рекомендацию. Тебе же, Ухабов, еще рано вопрос об этом ставить.
— Я тоже Веселому рекомендацию дам,— сказал Мусраилов, — Миша — мировой парень. Правда, немного ворчит, но ничего.
— Понемножку пройдет,— заметил Гамидов.— Он хочет драться, а приказа еще нет.
— Это уже ухабовщина,— рассмеялся Ухабов.
— Брешешь, браток, наш Веселый — парень дисциплинированный. Почему ты молчишь, Миша, бачишь, сколько рекомендаций тебе дают?
Веселый смущенно сказал:
— Мне еще рано, не чувствую себя готовым.
«В самом деле, и красивый, и застенчивый, как
девушка»,— подумала Аник.
— Почему рано? — удивился Микаберидзе.
— А что я особенного сделал? — сказал Веселый.— Покуда фриц сидит на берегу Дона, совесть мне не позволит написать заявление в партию.
Бурденко прикурил «козью ножку» от огонька коптилки.
— Ошибку даешь, товарищ. Я как парторг роты считаю, что тебе пора. Дило твое, конечно, можешь не подавать заявы, но морально имеешь полное право, и каждый из нас даст тебе рекомендацию, даже полковник Дементьев. И коммунист Тоноян даст. Кажешь, сидит фриц на берегу Дона? Це для нас дюже грустный и тяжелый факт. Но фриц размахнулся, щоб и Дон перейти и Волгу. А кто его остановил? Ты остановил, Михаил Веселый. Колы я первый раз встретил тебя, то думал: що будет робыть на фронте маменькин сынок? Но когда побачив, как ты рыл окоп и сказал: «Или будет окопом победы, или могилой»,— я понял, что ты зовсим человек, чем я думал, Михаил Веселый! Ведь одно это твое слово добре сработало, як артиллерия перед наступлением.
— А почему фрицев пустили до Дона и Волги? Недоволен я.
— Кем же ты недоволен, товарищ Веселый? — спросил Ираклий.
— Кем?
Веселый еще больше смутился.
— Я недоволен теми, кто позволил немцу дойти
до Волги. Ворошилов говорил: «Будем бить врага
на его территории»,— а что вышло?
Все переглянулись. Веселый словно успокоился, сказав эти слова, и теперь ждал суровой расправы. Он должен был высказаться. Сомнения жгли его, не давали покоя, и вот, высказав их, он облегчил свою душу. А теперь пусть решают как хотят.
— Бачишь, Веселый,— понижая голос, сказал Бурденко,— искренний ты, от сердца сказал. Кто скрывает свое нутро, тот не коммунист. Кому дело партии близко, тот мучается душой за все ее неудачи.
— В самом деле, в парне есть немного ухабовщины,— весело сказал Ухабов.
Веселый гневно произнес:
— Ты себе напарника не ищи... Ухабовщина!
В Ухабове и есть ухабовщина, а у меня ее не ищи.
Аник любовалась Веселым. Такой мог сказать: «Или окоп победы, или могила!»
— Ты чего взбесился, Веселый, он шутит,—
вмешался Мусраилов.
— У меня душа плачет, что фашист дошел до Дона,— проговорил Веселый,— я все думаю, а не могу понять, почему такое случилось, а он смеется.
Вспышка Веселого пришлась по душе Бурденко и Микаберидзе.
— Веселый! Что ты за Веселый, если шуток не понимаешь? — примирительно сказал Ухабов.
— Твои шутки мне не нравятся, чужой я тебе человек, товарищ бывший лейтенант.
— Успокойся, Миша. Годи,— сказал Бурденко.
— Я вступлю в партию, пусть он знает: настоящим коммунистом стану.
— А я что, сомневаюсь, что ли, чудак? — засмеялся Ухабов.
— Не сомневаешься? Спасибо за доверие. Тогда дайте мне бумагу и ручку, товарищ парторг.
— Для чего? — спросил Бурденко.
— Написать заявление.
— Яке заявление?
— О приеме в партию.
— Ни, Веселый,— улыбнулся Бурденко,— так заяву в партию не пишут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84