Ближе к железной дороге стояли сухие стебли подсолнуха, видны были темно-желтые плети дынь и пепельно-серые арбузные бахчи. Южная осень шла по полям, мягкая, ясная, многокрасочная и теплая.
Поезд, тревожно грохоча, прошел по мосту через Куру. Показались окрестности Тбилиси. Вот и вокзал.
Микаберидзе смотрел на знакомые здания, на крестьян в войлочных шляпах, всматривался в лица людей на вокзальном перроне.
— Мама! — внезапно крикнул комиссар и выпрыгнул из вагона.
Майор, Аршакян и штабные сгрудились у дверей.
Микаберидзе бежал по перрону. Навстречу ему торопливо шли высокая худощавая женщина и седой полный мужчина.
— Шалва!
— Деди!
Мать и сын обнялись. Обхватив руками клею сына, мать долгое время всматривалась в его лицо, снова и снова целовала его лоб, щеки, глаза.
— Всю дорогу будем встречаться и прощаться с матерями,— проговорил майор Дементьев,— и радость и горе.
— Мама, отец, вот мои друзья и товарищи,— сказал Микаберидзе.
Мать посмотрела на военных полными живого блеска глазами.
— Славные, очень славные... А где же Ираклий? Отец комиссара молча раскланялся, прижимая
руки к сердцу.
— Разыщи Ираклия, Шалва,— волнуясь повторила мать.
— Сейчас позову, мама.
— Пойдемте все вместе,— предложила она.
— Ну, коли так, идемте,— сказал майор Дементьев. Мать торопливо шла следом за командиром полка.
— Я очень волнуюсь за младшего. Вы знаете моего Ираклия? — говорила она Дементьеву.
— Знаю, знаю, он у нас парторг роты. Подошли к темно-красному вагону. Шалва крикнул:
— Сержант Микаберидзе, выходите! — и, улыбаясь, оглянулся на родителей: вот как он теперь величает младшего брата.
— Ой, деди,— крикнул худенький солдат и спрыгнул на перрон прямо в объятия матери.
У вагона собрались солдаты.
— Давайте познакомимся,— сказала мать Ираклия,— все вы мои сыновья дорогие.
Она обнимала и целовала в лоб солдат. Этот материнский поцелуй очень растрогал колхозника Тонояна. Аргам Вардуни поцеловал руку старой грузинки, а она ласково погладила его по щеке. Потом вместе с мужем она развернула пухлый сверток, в "нем оказались десятки рукавиц из белого козьего пуха.
— Это я вам принесла,— сказала она.
Первую пару она протянула Тонояну. У него голос задрожал от волнения, он односложно произнес:
— Спасибо.
А Аргам высокопарно проговорил:
— Навеки незабываемой памятью будут эти перчатки.
Бурденко с волнением добавил:
— Не забуду вас, я маты, николы не забуду. Грузинка заметила девушку в военной форме:
— И девушка с вами... Какая красивая девушка. Примите этот небольшой подарок,— она протянула девушке варежки.— Как вас зовут?
— Анаит, Аник.
— Вы медицинская сестра? Сколько матерей будут вам благодарны!
Она поцеловала Аник и, простившись с бойцами, отошла от вагона с мужем и сыновьями.
Когда они отошли, Аник спросила солдат:
— Примете меня в свой вагон?
— А як же, таку гарну дивчину,— ответил Бурденко.
Аргам молча подал руку Аник, помог подняться в вагон. Она огляделась. На нарах спали солдаты, дежурившие ночью. Громко храпел скуластый казах. Рядом с ним лежал рыжий, большеголовый, плечистый русский солдат. На гвоздях, вбитых в стены, висели зеленые вещевые мешки, саперные лопатки и противогазы.
Поезд тронулся, братья Микаберидзе на ходу догоняли его, товарищи помогли им забраться в вагоны.
И вот Тбилиси остался за холмом, в глубокой котловине, виден только фуникулер, подвесные вагончики, ползущие, как маленькие жучки.
— Какая у вас чудесная мать, товарищ комиссар,— проговорила Аник.
Шалва Микаберидзе, взбудораженный, взволнованный расставанием, с нарочитой шутливостью сказал:
— А отца моего не одобрили?
— Ну что вы, товарищ комиссар.
А поезд все шел и шел. И казалось, уже не будет конца однозвучной музыке вагонных колес.
VI
С каждым днем все сильнее чувствовалось дыхание войны. К фронту шли эшелоны, платформы с танками, замаскированные увядшей листвой. Шли вагоны-цистерны с бензином, тонкие стволы зенитных пулеметов смотрели в небо. Из закрытых вагонов доносилось ржание лошадей. С запада шли составы, груженные разбитыми танками, искалеченными орудиями, санитарные поезда. В окнах санитарных поездов видны были люди в белых повязках, хмурые, измученные лица.
На маленьких и больших станциях старики молча склоняли головы, приветствовали едущих на фронт. Девушки бросали в вагоны письма без адреса, сложенные треугольником, кому попадет: «Бойцу-фронтовику...»
Лица солдат в эшелоне стали серьезнее, люди часто задумывались, больше молчали, редко раздавались смех, шутки... В сумерках Алдибек Мусраилов рассказывал о девушке-узбечке с красивыми глазами, но товарищи слушали его рассеянно.
Девушка любила Мусраилова, но не выходила с ним гулять, ее отец, председатель колхоза, сердился на Алдибека — тот критиковал председателя в районной газете. За день до призыва в армию Алдибек пришел к председателю и сказал: «Отец, я люблю твою дочь и ухожу в армию. Если отдадите ее другому, я в наше село не возвращусь, пойду в другой колхоз и умыкну Хаджидже от мужа, точно говорю».
Председатель колхоза засмеялся.
— Не стращай меня, ты солдат без оружия, а я басмачей не боялся.
Потом он обнял Алдибека и сказал: «Езжай и возвращайся, в другой колхоз не пойдешь...» И в день отъезда Алдибек поцеловал красивые глаза Хаджидже.
Гамидов тихо напевал, воздавая хвалу гянджинским садам.
Аргам молча смотрел на осенние поля Северного Кавказа. Широк был вечерний горизонт. Вдали виднелись ветряные мельницы. Они исчезали и вновь появлялись, а степной простор не имел конца.
Приближалась станция, поезд стал замедлять ход. Девушка бросила в вагон букетик цветов, письмецо, сложенное треугольником. Аргам поднял букетик, ему стало весело, хорошо: вот он, солдат, едет на фронт и девушка бросила ему цветы.
На соседних путях остановился санитарный эшелон. Аргам вышел из вагона, подошел к санитарному составу. Из открытых дверей были видны раненые. У некоторых из-под пухлых бинтов не было видно лиц и глаз. Возле дверей на носилках лежал раненый с запавшими, измученными глазами. Аргам спросил его:
— Где ранены?
Солдат безразличным взглядом оглядел Аргама.
— Отвоевал свое.
Из вагона послышался сиплый голос:
— Сестра, раненный в живот кончается, сестра! Аргам содрогнулся.
— А ваш эшелон туда идет? — спросил раненый.
— Да.
— Против танка тяжело... и миномет у него ужасный.
— А танков у них много?
— Хватает; все у них есть, а то бы и не сунулись. А без танков они плохие вояки, никуда не годятся, я сам видел.
Из вагона донесся женский голос:
— Который?
По телу Аргама снова прошел холодок. Казалось, смерть взмахнула рядом черным крылом. Чей-то голос сердито окликнул Аргама:
— Что вы там делаете? Немедленно подняться в вагон!
Это был командир батальона Юрченко.
— Любопытствовать нечего, сейчас же идите в вагон.
Вскоре составы тронулись, один пошел на север, другой на юг.
Аргам влез на нары, лег, мыслей не было. Даже о Седе не хотелось думать: она ведь тоже едет на фронт. Он считал доски на потолке: одна, две, три... Досок было шестнадцать, и он снова начинал считать: одна, две, три... пятнадцать, шестнадцать...
VII
Эту ночь запомнили все. Небо было багровым, словно вечерняя заря не угасала всю ночь. Фронт уже был близко.
Голубовато-белые лучи прожекторов скрещивались, сливались друг с другом и внезапно гасли в небесном просторе, чтобы через мгновение в другом месте разорвать ночную мглу. Ночь была полна гула самолетов, томящим прерывистым воем: у...у...у...
Солдаты не знали, чьи это самолеты гудят, чьи прожекторы рыщут в небе, краснеет ли гряда облаков, горит ли пламя пожаров или то далекие холмы, освещенные военным заревом.
В вагоне зазвякали котелки и лопатки, бойцы затянули ремни, потуже наматывали портянки, развернули скатки. Поезд тихо, без свистка, словно на цыпочках, подошел к станции Ковяги. Кто раньше слышал про эти Ковяги? В темноте кто-то сказал:
— Харьков на восток от нас остался, я здешний. Я тут все места знаю — районный центр Вальки, Старый Мерчик, Богодухово. А на запад Полтавская область.
— Полтаву заняли, гады,— сказал Савин.
— А ты оттуда, Ивчук? — спросил Каро.
— Я сам из города Вовчи, недалеко от Харькова. Географию-то я знаю неважно. В нашей семье сестра ученая, на будущий год должна была окончить институт иностранных языков.
— Как ее зовут? — спросил Савин.
— Шура.
— Давай адрес, письмо напишем.
— Брось ты про сестру. Лучше скажи, это их самолеты гудят?
— Не поймешь,— проговорил Савин.
— Ясно, не наши,— сказал Ивчук,— прожектора наши, а самолеты — их, будь уверен.
Была дана команда выгружаться из вагонов. И хотя строго было приказано не шуметь, отовсюду слышались возгласы, скрежет металла, ржание лошадей, грохот телег, стук колес артиллерии. Очевидно, в эту ночь станция приняла не только ереванский состав.
Комендантский взвод построился, отойдя немного поодаль от вагонов. Правофланговыми во всей амуниции стояли Савин и Каро Хачикян: на плечах вещевые мешки, плащ-палатки, на груди — автоматы.
Листва деревьев в лесу тревожно шелестела, на облачном осеннем небе не видно было звезд. Ночь была сырая и теплая.
Батальоны уходили от вокзала в лес.
А война была рядом.
Каро не думал о подвигах,— что прикажут, то и будет делать. Где сейчас Аник, в какой шагает колонне, думает ли она сейчас о Каро? Он представил ее в плащ-палатке, намокшую под дождем, вязнущую в грязи. Будь она возле него, Каро помог бы ей.
Самолеты гудели все громче и громче. Лучи прожекторов скрестились над вокзалом.
— Уйти сволочи что-то задумали,— проговорил Савин, слава богу, что полк уже отошел от станции.
В дороге Савин и Каро подружились. И теперь, стоя рядом с Савиным, слыша его голос, Каро меньше робел, чувствовал себя спокойней.
Подошел командир взвода лейтенант Иваниди, веселый и смуглый ахалкалакский грек, хорошо говоривший по-армянски. Он тихо скомандовал:
— За мной.
Мокрые листья пружинили под ногами.
Они шли на запад, к багровому горизонту. Никто не курил. Вдруг послышался оглушающий грохот. Взвод, точно по команде, остановился. Со стороны вокзала высоко в небо поднялся светящийся столб. Во все стороны рванулись огненные языки.
— Бомбят, негодяи! — сказал Иваниди. Солдаты шли, оглядываясь. Пламя постепенно
меркло, сникало, прожекторы больше не шарили в небе. Савин пытался шутить.
— Саданули бы так полчаса назад, не пришлось бы нам писать сестре Ивчука.
Ивчук, который шел позади Савина, наступил ему на ногу.
— Брось ты с этим письмом, нашел время болтать.
— Война войной, любовь любовью. Породнились бы с тобой, Ивчук, хорошо было бы, честное слово.
— Иди, иди.
Ночная тьма сделалась менее густой. Кругом стоял серый туман. Глаз стал различать очертания деревьев, кустов. Войска шли оврагами, лесами, избегали асфальта дорог. Доносилось ржание лошадей и хрип моторов.
Послышался прерывистый гул. Из облаков выплыл ширококрылый, медленно летящий самолет.
— Это «рама»,—сказал лейтенант и пояснил: — Их разведчик — «фокке-вульф».
— Не бомбит?
— Разведывает, фотографирует, случается, и по-бомбит. Я его с финской войны знаю.
Взвод подошел к лесному оврагу. Из-за деревьев вышел заместитель начальника штаба полка старший лейтенант Атоян. У него было землистое лицо, воспаленные, красные глаза.
— Как только дойдете до штаба, немедленно приступайте к рытью щелей,— сказал он.
На опушке леса замаскированные зеленью поднимали дула зенитные пулеметы.
Повесив на мокрые ветви плащ-палатки, бойцы начали рыть щели.
— Чертова глина, как смола прилипает,— сердито бормотал солдат, счищая грязь с лопатки.
А фронт был рядом. Его раскатистый, глухой гул перекатывался в воздухе.
Щели отрыли, и бойцам приказали отдохнуть. Каро попросил лейтенанта Иваниди отпустить его в первый батальон повидаться с друзьями. Ему хотелось пойти в санчасть, но он стеснялся просить об этом.
— Ладно. Иди. Через полчаса вернешься,— разрешил лейтенант и добавил: — Пройдешь двести метров — будет санчасть, а от нее вправо сразу батальон.
Сердце Каро забилось: значит, санчасть близко! Он крепко затянул ремень на шинели, повесил автомат на грудь и пошел в направлении, указанном лейтенантом.
Он поднялся на холм и увидел привязанных к дереву лошадей, сидящих на ящиках солдат, серую госпитальную палатку. В палатку входила девушка в солдатской форме. Не Аник ли это? Каро остановился и услышал свое имя. К нему бежала Аник, в пилотке, с откинутым на плечи капюшоном плащ-палатки.
— Каро!
Они взяли друг друга за руки.
— Ты куда?
— Тебя искал.
Издали девушка-санитарка крикнула:
— Нашла, Анаит? Поздравляю!
— Спасибо, нашла, и тебе того же желаю.
— Пойдем, посмотрим Аргама, он здесь близко,— предложил Каро. Ему так много хотелось сказать Аник, но он не знал, с чего начать разговор.
— Попрошу разрешения у начальника. Аник вошла в палатку и вскоре вернулась.
— Идем. Они шли мимо больших деревьев с замшелыми
стволами. Им встретился старший лейтенант со светлыми пристальными глазами.
— Вы кто, куда направляетесь? — резко спросил он.
Аник, опережая Каро, доловила, что они хотят видеть &шца первой роты первого батальона Вардуни; она санинструктор, а товарищ — боец комендантского взвода.
Лейтенант подмигнул Аник, сказал:
— Вот их взвод, у того дуба.
Аргам лежал на соломе, смотрел на небо. Он растерялся от неожиданности, потом встал, обнял Каро, обнял и поцеловал Аник.
— Глазам своим не верю!.. Неужели вы?
— Да мы ведь всего лишь два дня не виделись,— сказала Аник.
— Какие жуткие дни... Прошлая ночь — как год. Видели, как бомбили вокзал?
— Что с твоими руками? — спросил Каро.
— Опухли от лопаты и сырости. Подошли солдаты.
— А, друзья встретились! — сказал Ираклий Микаберидзе.
В эту минуту зенитные пулеметы и пушки открыли стрельбу. С небольшой лесной поляны хорошо были видны семь фашистских самолетов, шедших на восток. Вдалеке таяли белые облачка разрывов зенитных снарядов.
— Ось тоби и зенитчики. Соломою б их кормить, а не хлибом! — проговорил Бурденко.
Вдруг один из самолетов круто скользнул вниз, волоча за собой густой гофрированный хвост черного дыма. А вскоре из-за деревьев взметнулся огромный дымовой столб.
— Подбили, подбили! — закричал Ираклий, подпрыгивая и пританцовывая от радости.
— Вот це зенитчики, цим треба дать усиленные харчи,— закричал Бурденко.— Оце добра примета — до початку бою бачить, як горит стервятник!
С той стороны, куда пошли самолеты, послышались глухие раскаты, самолеты бомбили станцию.
Аргам сел возле толстого пня. Лицо его казалось постаревшим, серым, глаза потускнели. Он взглянул на Каро и Аник.
— Все — как во сне. Этот лес, поля, страшная прошлая ночь, бомбежка. А в Ереване тепло, синее небо... что думают о нас родные?..— Он вдруг спросил: — Вы написали завещание?
— Какое завещание? — удивленно спросила Аник.
— Свое последнее слово.
— Почему последнее?
— По-вашему, мы живы останемся? — Аргам устало улыбнулся.— Я написал завещание, вложил в медальон свой последний привет.
— Ты боишься? — спросила Аник.
— Не боюсь... но все равно убьют.
— Ты лучше в медальон иголку положи, а то у тебя пуговицы еле держатся, пришить надо.
«Молодчина, Аник»,— подумал Каро.
Он и сегодня был неразговорчив. Молча радовался встрече с друзьями.
Глядя на Аргама, Аник подумала: «Какой ты стал жалкий, слабый».
— Вспомни,— сказала она,— свое стихотворение, оно мне так понравилось, ты написал его перед отъездом на фронт, я наизусть его знаю.
Аргам поднял голову и недовольно посмотрел на девушку.
— Ты как друг пришла ко мне или как агитатор?
— Как тебе не стыдно! — возмутилась Аник.
В самом деле, с каким подъемом все они ехали на фронт! Аник напомнила Аргаму последний день мирной жизни, и сейчас в памяти ее возникли оживленные лица друзей, их споры, смех.
...Был воскресный день. Они с Седой ждали Каро и Аргама, чтобы вместе пойти гулять в сады Норка.
Парни почему-то запаздывали.
— Я удивляюсь тебе, что ты нашла в этом Каро,— сказала Седа,— и некрасив, и необразован.
И как они похожи друг на друга, Седа и Аргам! А Каро не был похож на Аргама. Они родились и выросли в соседних комнатах коммунальной квартиры. Отец Каро, рабочий на кожевенной фабрике, умер пять лет назад, и Каро, оставив школу, начал работать в типографии. Аргам продолжал учиться, поступил в университет и мечтал стать писателем. Их дружба не ослабела. Ни с кем из университетских друзей Аргам не был так близок, как с Каро. Но у него был насмешливый характер, и ради красного словца он не щадил иногда и друга. А Каро все ему прощал и забывал насмешки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84