«Бойцы от холода дрожат, а бессовестный толстомордый старшина роты неизвестно куда запропастился, ему по шее надо надавать».
Командиры рот слушали воркотню «старика» и улыбались. «Все у нас есть, мы народ богатый,— шумел Минас Меликян,— пожалуйста, даю продуктов сколько положено. Я не скупой, а старшины — растяпы, повара — никудышные».
Иногда он обедал и, хотя ел с удовольствием, всегда придирался к поварам. «Из таких прекрасных продуктов приготовить такой обед? Ты, наверное, был холодным сапожником, а теперь на горе всего полка заделался поваром?» Один из поваров, обидевшись, ответил, что до войны он работал в ресторане «Интурист» и там им были довольны. Меликян рассердился: «Ты бойцу угоди, а «Интуристом» меня не пугай, я тебе не мистер Минас».
Командиры и бойцы смеялись.
Часто Меликян шел по окопам пулями, не нагибая головы. Ему было приятно, что разговоры об этом доходили до майора Дементьева и тот журил его. «Пусть мне всю жизнь за такие вещи делают замечания»,— думал Меликян.
Поселился он вместе с Сархошевым в доме у жительницы Вовчи Ксении Глушко. Продукты они отдавали дочери вдовы, и та готовила им вкусные домашние обеды. Старуха была неразговорчива, постоянно кряхтела и охала, а Фрося, ее незамужняя тридцатипятилетняя дочь, любила пошутить, употребляла в разговоре крепкие слова, а иногда могла и матюгнуться. Она с первых же дней завела любовь с Сархошевым. Меликян раза два укорял Сархошева за этот блиц-роман, а потом махнул рукой: «Ну, и черт с ними. Мне-то что». Жили они все в одной большой комнате: Меликян, Сархошев, старуха с дочерью и Бено Шароян, неизменный ординарец Сархошева. Однажды, когда Минас пришел домой, дверь ему открыл Бено.
— Лейтенант дома? — удивился Меликян.
— Дома, собирается спать.
— Бедняга, намаялся, должно быть, воевавши? Шароян молча вышел из дома.
Сархошев лежал на Фросиной постели; Фрося, увидев Меликяна, встала с постели, пошла, босая, в одной рубашке, доставать ухватом из печи глиняный горшок со щами. Старуха спала, отвернувшись к стене.
— Я не голоден, не беспокойтесь,— сказал Меликян, разглядывая широкую спину, сильные, толстые руки, крепкие ноги женщины. Казалось, она могла бы одолеть и борца.
Покосившись на Минаса, она втолкнула глиняный горшок обратно в печку.
-— Дело ваше, я обед оставила,— сказала она и забралась под одеяло к Сархошеву.
— Успели пожениться? — с деловитой серьезностью спросил Минас.
— Мы никому не мешаем,— ответила Фрося.— Он вполне уважает женщин, а я уважаю мужчин, и спим вместе. Поважней есть для вас дела, чем нашу жизнь регулировать.
— А если мать проснется, что ты скажешь, Сархошев?
— А что такого? Места мало, вот и спим вдвоем. В глазах Минаса потемнело, дыхание сперло, руки
задрожали.
— Бессовестный ты, бесстыжий! — закричал он. Сархошев подумал: «Безумный старикан, не стоит
его раздражать».
— Минас Авакович, зря ты сердишься, честное слово, зря. Ведь война идет, а мы не деревянные. Кто знает, сколько нам жить осталось,— может, месяц, а может, неделю.
— Молодец, Сархошев, что и говорить! Значит, ты считаешь,— если умирать, то уж лучше собачьей смертью?
Спор начался по-русски, но затем спорщики заговорили по-армянски.
— Что ему надо? Нас ругает? — тревожно спросила Фрося.— Ему какое дело, милиционер он, что ли?
— Молчи, бесстыжая! — сказал ей Меликян.
— Не имеете никакого права оскорбишь меня, сами вы бесстыжий! — ответила Фрося.
Старуха Глушко подняла голову, взглянула на Меликяна.
— Поздравляю,— сказал Меликян,— теперь у вас есть зять, ваша дочь мужа нашла.
— А вы чего скандалите? — спокойно спросила старуха.— Как собака на сене: сама не ест и другим не дает.
Минас махнул рукой, стремительно вышел на улицу.
Он шагал по темным улицам и задыхался от гнева. «Ни стыда, ни совести! Каждый день пишет жене, а сам тут бесстыдствует. Пусть будет проклят отец того, кто называет тебя человеком...»
Дойдя до перекрестка, он вспомнил, что неподалеку, в доме, где живут родные Ивчука, обосновалась Седа Цатурян, университетская подруга его сына Акопа. Можно зайти поговорить, узнать, кто получил письма из Армении; может, и ему есть письмецо, ведь Седа всегда лично передает ему письма.
Седа и хозяйки не спали. Шура вслух читала книгу матери и Седе.
Женщины радушно встретили Меликяна.
— А для вас радость,— сказала Седа, протягивая Меликяну конверт,— вам письмо от Акопа, сегодня пришло.
Минас стал жадно читать письмо и уже не слышал, о чем говорили женщины. В эти минуты он забыл о всех своих волнениях, забыл о стычке с Сархошевым, да и вообще забыл, что существуют на свете Сархошев, Фрося с матерью.
Дочитав, он торжественно сказал Седе:
— Акопа наградили орденом Красной Звезды! Он шлет тебе и Аргаму привет.
Седа радостно вскрикнула:
— Завтра напишу ему письмо, поздравлю. И вас, отца, поздравляю!
— Видишь, Шура, война от Армении далеко, а отец и сын оба на фронте, как и в нашей семье,— сказала Вера Тарасовна.
— А как же иначе? — ответила Шура.
Вера Тарасовна, желая сказать гостю приятное, проговорила:
Сидя у печки, обхватив руками колени, Ираклий и Аргам негромко беседовали. Гамидов, полузакрыв глаза, прислушивался к их словам. Ираклий и Аргам говорили о девушках. И, слушая их, Гамидов вспоминал, как он поцеловал черные глаза Мирвари, и Мирвари закрыла лицо руками, убежала домой, а он долго, долго ходил по саду...
Он снова зарядил дровами печку и улегся, примостив под голову плоский бок котелка, положенного в вещевой мешок. Вдруг мечты ушли, утихла тоска. Ему показалось, что не было на свете места приятнее этой землянки, нет в мире подушки мягче его вещевого мешка. Сон одолевал его.
— Присмотрите немножко за печкой, я подремлю с полчаса, — попросил он Микаберидзе и Вардуни.
— Спи, спи, присмотрим,— сказал Аргам. Блаженно потягиваясь и зевая, Гамидов пробормотал:
— Саг ол, азиз кардашым... — и заснул крепким солдатским сном.
А Ираклий и Аргам продолжали беседу.
— Знаешь, мне кажется,— сказал Ираклий,— что в тот день мы пошли на разведку еще и затем, чтобы я нашел ее... И как хорошо, что твоя Седа живет у них! И представляешь, война окончена, враг разбит. Я живу в Кутаиси, женился на Шуре. А ты в Ереване, женат на Седе. Постареем мы, война, походы, вещевые мешки стали далеким воспоминанием, и на каком-нибудь курорте у моря вдруг встретимся. Представляешь? Шура и Седа вскрикнут, обнимутся, представляешь себе? А мы с тобой начнем вспоминать кочубеевские леса, танковые атаки, город Вовчу и вот эту землянку...
— Мечты, мечты, тяжела была бы жизнь без вашего очарования,— патетически продекламировал Аргам.
Дверь открылась, ворвался морозный ветер.
— Ну и темно! — проговорил Бурденко.— Я, бра-точки, зараз засвичу лампу в двести двадцать свечей с настоящим стеклом, та ще с повным запасом керосина.
И в самом деле, новая лампа необычно ярко осветила землянку. Гамидов проснулся и подложил в печку сухих дров, которые приберегал к рассвету. Стало по-настоящему уютно — светло и тепло.
— Где ты раздобыл эту лампу? — спросил Ираклий.
— Умного хозяина не спрашивают о таких вещах,— пошутил Бурденко,— а ось матери твоей спасибо, что подарила нам рукавицы. На дворе мороз билыпе як тридцать градусов, а в ее рукавицах тепло.
Он показал рукавицы из белой козьей шерсти. Бурденко повернулся в сторону Гамидова.
— А ты молодец, Гамидов, добре накалил бидон. Тебя, браток, треба назначить бессменным истопником. Треба выдвигать людей по их способностям.
— Ты лучше меня сумеешь печь разжечь, ты тоже парень способный. Можешь теперь каждый день этим заниматься, вижу, завидуешь.
— Эге, вин за словом в кишеню не лизе! Ни, кардаш, давай краще колгоспом це дило робыты! Завтра мне печку топить.
— А ты ждешь не дождешься? Товарищи засмеялись.
В поле воет злой предутренний ветер, проникает в землянку сквозь щели в дверях. Печка раскалена. Бойцы проснулись, подсели к печке. Аргам начал тихо петь песню, недавно услышанную им.
Солдаты негромко подпевали.
После пения долго молчали, потом Аргам сказал:
— Когда сознаешь, что смерть в четырех шагах, ты все время думаешь о ней, чувствуешь ее, хочешь отогнать. И ведь правда, счастье у многих теперь заплуталось. Хорошая песня, хорошие слова...
— Верные слова,— сказал Бурденко,— хороший поэт их писал. А хиба ж мы плохие поэты? Тильки не пишемо ничого. А вот вам вирш.
Он похлопал ладонью по одному из бревен в потолке землянки.
— Что это? — спросил Эюб Гамидов.
— Невже не бачишь? Эх, не выйдет из тебя поэта, Гамидов.
Он показал на крошечный желтый росток, выглянувший из сырого бревна: от печного тепла бревно набухло, выпустило росток. Смешивая украинские и русские слова, Бурденко произнес:
— Ось про що вирши писать треба! Срубили дерево, оторвали от корня, разрубили на части, а жизнь в нем убить не смогли... Люта зима зараз, а это бревно, раненное тысячу раз, немножко отогрелось, и снова в нем жизнь — сок играет. А я дывлюсь на бревно и кумекаю своим простым умом, що главная сила — это жизнь и никакая смерть ее не победит. Не в четырех шагах была смерть для этого дерева, а прямо топором в него врубилась. Ось нехай напишет об этом вирши цей поэт!
Бурденко нежно провел рукой по шершавому стволу.
— Вот ты какой, черниговский монтер Микола Бурденко,— проговорил Ираклий Микаберидзе.
Светало. Бойцы принесли в котелках снегу, поставили котелки на печку, чтобы растопить снег и умыться. Аргам вышел из землянки. Луна холодно смотрела на снежные поля, на недвижимый седой лес, на овражки по ту сторону Северного Донца, где окопался враг. И Аргам смотрел на эту суровую картину и думал: какая будет весна в этих могучих просторах, что принесет она людям?
Какова она, украинская весна?..
Взошло солнце. Начался военный день.
Ираклия и Аргама вызвали в штаб — Ираклия на совещание батальонных и ротных парторгов, а Аргам должен был явиться к начальнику разведотдела майору Романову.
Почему его вдруг вызвали в разведотдел, откуда его знает Романов?
Эти вопросы занимали Аргама, пока он вместе с Микаберидзе добирался до окраины города. И в то же время он радовался, зная, что увидит Седу.
Они условились с Микаберидзе, освободившись, встретиться в политотделе и вместе пойти на полевую почту, к Седе.
Аргам отыскал хату, где разместился разведотдел, и, волнуясь, постучал в дверь. Зачем его вызвали?
Начальник разведотдела Романов спросил Аргама, где он учился, хорошо ли знает немецкий язык. Он вызвал переводчика и предложил ему поговорить с Аргамом по-немецки, протянул Аргаму немецкую книжонку.
— Прочтите и переведите мне.
Потом Романов, улыбнувшись, положил Аргаму руку на плечо и сказал:
— Ну, идите в свой полк.
— Можно спросить, почему вы меня вызвали, товарищ майор?
— Познакомиться... Может, понадобишься. После этих слов Аргам почувствовал к самому
себе нешуточное уважение.
Совещание парторгов в политотделе еще не закончилось, и Аргам, не дождавшись Микаберидзе, пошел на полевую почту. Хотелось скорее увидеть Седу. День показался ему особенно светлым и ясным. Вот и дом, где разместилась полевая почта.
Седа склонилась над столом. Аргаму показалось, что она стала еще красивей. Увидев Аргама, она радостно вскрикнула и кинулась к нему.
Вместе они пошли к Ивчукам. С первой минуты знакомства Аргам стал говорить Шуре комплименты,— девушка смущалась и краснела. Аргам нарочно не упоминал об Ираклии, ждал, чтобы она первой начала этот разговор.
Седа, заговорив по-армянски, упрекнула его:
— Не мучай ее, скажи, что Ираклий придет.
— Пока еще рано,— засмеялся он.
Ираклий явился, когда уже начало смеркаться. Они с Шурой, увидя друг друга, сильно смутились.
Но пора было возвращаться в полк. Девушки вызвались проводить красноармейцев. На улице было темно и безлюдно. Аргам и Седа шли впереди, Ираклий и Шура за ними.
Возле моста они остановились, стали прощаться. В последний раз поцеловав Седу, Аргам нежно провел ладонью по ее лбу и бровям, прошептал:
— Постоим еще немного.
— Какая жесткая кожа у тебя на ладони, ты стал настоящим солдатом.
Вдруг из тьмы возник рослый красноармеец.
— Пароль?
Аргам и Ираклий не знали пароля.
— Свои мы, свои,—- неловко пробормотал Аргам. Щелкнул затвор, и патрульный, направив в их
сторону винтовку, крикнул:
— Вы задержаны! Вперед! Следуйте!
Спорить было бесполезно. Молодые люди покорно зашагали по улице. Держа винтовку наперевес, в двух шагах от них шел патрульный.
— Направо! — скомандовал он. Повернули направо.
— Быстрее!
Наконец они остановились у какой-то хаты. В хате им навстречу поднялось несколько красноармейцев.
— Товарищ лейтенант, я их задержал на улице, не знали пароля,— доложил патрульный, широколицый казах.
— Аргам? — крикнул знакомый голос. Это был Каро.
Шура чувствовала себя очень неловко — молодая девушка в гражданской одежде ночью задержана в обществе красноармейцев на улице фронтового города. Бойцы насмешливо оглядывали ее.
Особенно сильно девушка смутилась, когда заметила среди бойцов своего брата Колю. Видно, и он был удивлен, увидев сестру, задержанную ночным патрулем.
Командир комендантского взвода Иваниди хорошо знал Ираклия и Аргама, но держался с ними сурово. Опросив их, Иваниди сказал Ираклию по-грузински:
— Вы пришли на фронт, сержант, воевать или гулять с красивыми девушками?
Лейтенант строго посмотрел на Аргама, давая ему понять, что эти слова относятся и к нему.
Не меньше задержанных были встревожены Коля и Каро.
— Что вы, красавица, делаете ночью с нашими бойцами? — спросил лейтенант Шуру.
Шура, успевшая преодолеть первую растерянность, спокойно ответила:
— Они были у нас в гостях.
— Давно вы знакомы?
— Сержант вместе с моим братом в первый раз пришел к нам, когда еще немцы были в нашем городе. Наверное, вы сами их и отправили к нам в гости.
— Точно. Она моя сестра, товарищ лейтенант,— волнуясь, вставил Ивчук.
— А, это та самая разведчица?
— Так точно, товарищ лейтенант!
На хмуром лице Иваниди показалась улыбка, и лицо его стало совсем молодым. Он приказал Ивчуку и Хачикяну проводить девушек домой, а Ираклию и Аргаму велел возвратиться в полк.
— В следующий раз не совершайте подобных тяжелых проступков, — сказал лейтенант, и нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно.
Когда девушки и бойцы ушли, лейтенант похвалил патрульного.
— Молодец, Копбаев, правильно поступил. Широкое лицо казаха Копбаева ухмыльнулось.
Оно как бы говорило: «Всегда буду исправным, исполнительным бойцом».
VIII
В полушубке, туго подпоясанном ремнем, с подвешенными двумя гранатами «Ф-1», которые бойцы называли попросту «лимонками» либо «феньками», командир батальона Юрченко твердым шагом направлялся на опушку леса в штаб полка. Снежные поля ослепительно блестели на солнце. Юрченко знал, что никто не видит его, кроме сопровождающего бойца, но он шел по снеговой фронтовой дороге четким шагом. Он мог шагать так и в осеннюю распутицу и по снежным сугробам. «Вот это настоящий кадровый»,— говорили о нем командиры.
Капитан Юрченко никогда не терял выправки, четкости в движениях и бодрости. Он полагал себя героем, способным на любой воинский подвиг, готовым выполнить самое сложное задание командования. На любой приказ у него был один лишь ответ: «Есть, выполню!» И действительно, ни тяжелая фронтовая жизнь, ни жестокие испытания во время отступления не сломили его.
«Интересно, что еще сочинили штабные?» — думал капитан по поводу внезапного вызова в штаб.
Миновав овраг, холм, капитан дошел до лесной опушки, где расположился штаб. В полутемной землянке, казавшейся особенно темной после ослепительной белизны поля, он доложил командиру полка:
— Товарищ майор, капитан Юрченко явился по вашему приказанию.
Еще не закончив фразы, он почувствовал, что сделал что-то не так, что поступил как-то неладно.
— Здесь присутствует генерал,— с легким упреком, обращенным к Юрченко, сказал майор Дементьев.
— Товарищ генерал-майор...
— Ладно, ладно,— прервал его генерал. Юрченко, освоившись в полутьме, увидел красное
веснушчатое лицо генерала, его густые огненные волосы, закрывавшие уши. «Почему он не сострижет такую копну?» — совсем некстати подумал Юрченко. Генерал, разложив карту на маленьком столике, сколоченном из свежевыструганных сырых досок, объяснял окружавшим его командирам план предстоящей наступательной операции.
— Хватит нам отсиживаться в землянках,— сказал он.— А то соседи действуют, воюют, а мы подземные дворцы строим. Северный Донец не всегда будет покрыт льдом, лед растает, и тогда река для наступающего станет тяжелой преградой, а для обороняющегося — выгодным рубежом обороны, а ведь наступающими будем мы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Командиры рот слушали воркотню «старика» и улыбались. «Все у нас есть, мы народ богатый,— шумел Минас Меликян,— пожалуйста, даю продуктов сколько положено. Я не скупой, а старшины — растяпы, повара — никудышные».
Иногда он обедал и, хотя ел с удовольствием, всегда придирался к поварам. «Из таких прекрасных продуктов приготовить такой обед? Ты, наверное, был холодным сапожником, а теперь на горе всего полка заделался поваром?» Один из поваров, обидевшись, ответил, что до войны он работал в ресторане «Интурист» и там им были довольны. Меликян рассердился: «Ты бойцу угоди, а «Интуристом» меня не пугай, я тебе не мистер Минас».
Командиры и бойцы смеялись.
Часто Меликян шел по окопам пулями, не нагибая головы. Ему было приятно, что разговоры об этом доходили до майора Дементьева и тот журил его. «Пусть мне всю жизнь за такие вещи делают замечания»,— думал Меликян.
Поселился он вместе с Сархошевым в доме у жительницы Вовчи Ксении Глушко. Продукты они отдавали дочери вдовы, и та готовила им вкусные домашние обеды. Старуха была неразговорчива, постоянно кряхтела и охала, а Фрося, ее незамужняя тридцатипятилетняя дочь, любила пошутить, употребляла в разговоре крепкие слова, а иногда могла и матюгнуться. Она с первых же дней завела любовь с Сархошевым. Меликян раза два укорял Сархошева за этот блиц-роман, а потом махнул рукой: «Ну, и черт с ними. Мне-то что». Жили они все в одной большой комнате: Меликян, Сархошев, старуха с дочерью и Бено Шароян, неизменный ординарец Сархошева. Однажды, когда Минас пришел домой, дверь ему открыл Бено.
— Лейтенант дома? — удивился Меликян.
— Дома, собирается спать.
— Бедняга, намаялся, должно быть, воевавши? Шароян молча вышел из дома.
Сархошев лежал на Фросиной постели; Фрося, увидев Меликяна, встала с постели, пошла, босая, в одной рубашке, доставать ухватом из печи глиняный горшок со щами. Старуха спала, отвернувшись к стене.
— Я не голоден, не беспокойтесь,— сказал Меликян, разглядывая широкую спину, сильные, толстые руки, крепкие ноги женщины. Казалось, она могла бы одолеть и борца.
Покосившись на Минаса, она втолкнула глиняный горшок обратно в печку.
-— Дело ваше, я обед оставила,— сказала она и забралась под одеяло к Сархошеву.
— Успели пожениться? — с деловитой серьезностью спросил Минас.
— Мы никому не мешаем,— ответила Фрося.— Он вполне уважает женщин, а я уважаю мужчин, и спим вместе. Поважней есть для вас дела, чем нашу жизнь регулировать.
— А если мать проснется, что ты скажешь, Сархошев?
— А что такого? Места мало, вот и спим вдвоем. В глазах Минаса потемнело, дыхание сперло, руки
задрожали.
— Бессовестный ты, бесстыжий! — закричал он. Сархошев подумал: «Безумный старикан, не стоит
его раздражать».
— Минас Авакович, зря ты сердишься, честное слово, зря. Ведь война идет, а мы не деревянные. Кто знает, сколько нам жить осталось,— может, месяц, а может, неделю.
— Молодец, Сархошев, что и говорить! Значит, ты считаешь,— если умирать, то уж лучше собачьей смертью?
Спор начался по-русски, но затем спорщики заговорили по-армянски.
— Что ему надо? Нас ругает? — тревожно спросила Фрося.— Ему какое дело, милиционер он, что ли?
— Молчи, бесстыжая! — сказал ей Меликян.
— Не имеете никакого права оскорбишь меня, сами вы бесстыжий! — ответила Фрося.
Старуха Глушко подняла голову, взглянула на Меликяна.
— Поздравляю,— сказал Меликян,— теперь у вас есть зять, ваша дочь мужа нашла.
— А вы чего скандалите? — спокойно спросила старуха.— Как собака на сене: сама не ест и другим не дает.
Минас махнул рукой, стремительно вышел на улицу.
Он шагал по темным улицам и задыхался от гнева. «Ни стыда, ни совести! Каждый день пишет жене, а сам тут бесстыдствует. Пусть будет проклят отец того, кто называет тебя человеком...»
Дойдя до перекрестка, он вспомнил, что неподалеку, в доме, где живут родные Ивчука, обосновалась Седа Цатурян, университетская подруга его сына Акопа. Можно зайти поговорить, узнать, кто получил письма из Армении; может, и ему есть письмецо, ведь Седа всегда лично передает ему письма.
Седа и хозяйки не спали. Шура вслух читала книгу матери и Седе.
Женщины радушно встретили Меликяна.
— А для вас радость,— сказала Седа, протягивая Меликяну конверт,— вам письмо от Акопа, сегодня пришло.
Минас стал жадно читать письмо и уже не слышал, о чем говорили женщины. В эти минуты он забыл о всех своих волнениях, забыл о стычке с Сархошевым, да и вообще забыл, что существуют на свете Сархошев, Фрося с матерью.
Дочитав, он торжественно сказал Седе:
— Акопа наградили орденом Красной Звезды! Он шлет тебе и Аргаму привет.
Седа радостно вскрикнула:
— Завтра напишу ему письмо, поздравлю. И вас, отца, поздравляю!
— Видишь, Шура, война от Армении далеко, а отец и сын оба на фронте, как и в нашей семье,— сказала Вера Тарасовна.
— А как же иначе? — ответила Шура.
Вера Тарасовна, желая сказать гостю приятное, проговорила:
Сидя у печки, обхватив руками колени, Ираклий и Аргам негромко беседовали. Гамидов, полузакрыв глаза, прислушивался к их словам. Ираклий и Аргам говорили о девушках. И, слушая их, Гамидов вспоминал, как он поцеловал черные глаза Мирвари, и Мирвари закрыла лицо руками, убежала домой, а он долго, долго ходил по саду...
Он снова зарядил дровами печку и улегся, примостив под голову плоский бок котелка, положенного в вещевой мешок. Вдруг мечты ушли, утихла тоска. Ему показалось, что не было на свете места приятнее этой землянки, нет в мире подушки мягче его вещевого мешка. Сон одолевал его.
— Присмотрите немножко за печкой, я подремлю с полчаса, — попросил он Микаберидзе и Вардуни.
— Спи, спи, присмотрим,— сказал Аргам. Блаженно потягиваясь и зевая, Гамидов пробормотал:
— Саг ол, азиз кардашым... — и заснул крепким солдатским сном.
А Ираклий и Аргам продолжали беседу.
— Знаешь, мне кажется,— сказал Ираклий,— что в тот день мы пошли на разведку еще и затем, чтобы я нашел ее... И как хорошо, что твоя Седа живет у них! И представляешь, война окончена, враг разбит. Я живу в Кутаиси, женился на Шуре. А ты в Ереване, женат на Седе. Постареем мы, война, походы, вещевые мешки стали далеким воспоминанием, и на каком-нибудь курорте у моря вдруг встретимся. Представляешь? Шура и Седа вскрикнут, обнимутся, представляешь себе? А мы с тобой начнем вспоминать кочубеевские леса, танковые атаки, город Вовчу и вот эту землянку...
— Мечты, мечты, тяжела была бы жизнь без вашего очарования,— патетически продекламировал Аргам.
Дверь открылась, ворвался морозный ветер.
— Ну и темно! — проговорил Бурденко.— Я, бра-точки, зараз засвичу лампу в двести двадцать свечей с настоящим стеклом, та ще с повным запасом керосина.
И в самом деле, новая лампа необычно ярко осветила землянку. Гамидов проснулся и подложил в печку сухих дров, которые приберегал к рассвету. Стало по-настоящему уютно — светло и тепло.
— Где ты раздобыл эту лампу? — спросил Ираклий.
— Умного хозяина не спрашивают о таких вещах,— пошутил Бурденко,— а ось матери твоей спасибо, что подарила нам рукавицы. На дворе мороз билыпе як тридцать градусов, а в ее рукавицах тепло.
Он показал рукавицы из белой козьей шерсти. Бурденко повернулся в сторону Гамидова.
— А ты молодец, Гамидов, добре накалил бидон. Тебя, браток, треба назначить бессменным истопником. Треба выдвигать людей по их способностям.
— Ты лучше меня сумеешь печь разжечь, ты тоже парень способный. Можешь теперь каждый день этим заниматься, вижу, завидуешь.
— Эге, вин за словом в кишеню не лизе! Ни, кардаш, давай краще колгоспом це дило робыты! Завтра мне печку топить.
— А ты ждешь не дождешься? Товарищи засмеялись.
В поле воет злой предутренний ветер, проникает в землянку сквозь щели в дверях. Печка раскалена. Бойцы проснулись, подсели к печке. Аргам начал тихо петь песню, недавно услышанную им.
Солдаты негромко подпевали.
После пения долго молчали, потом Аргам сказал:
— Когда сознаешь, что смерть в четырех шагах, ты все время думаешь о ней, чувствуешь ее, хочешь отогнать. И ведь правда, счастье у многих теперь заплуталось. Хорошая песня, хорошие слова...
— Верные слова,— сказал Бурденко,— хороший поэт их писал. А хиба ж мы плохие поэты? Тильки не пишемо ничого. А вот вам вирш.
Он похлопал ладонью по одному из бревен в потолке землянки.
— Что это? — спросил Эюб Гамидов.
— Невже не бачишь? Эх, не выйдет из тебя поэта, Гамидов.
Он показал на крошечный желтый росток, выглянувший из сырого бревна: от печного тепла бревно набухло, выпустило росток. Смешивая украинские и русские слова, Бурденко произнес:
— Ось про що вирши писать треба! Срубили дерево, оторвали от корня, разрубили на части, а жизнь в нем убить не смогли... Люта зима зараз, а это бревно, раненное тысячу раз, немножко отогрелось, и снова в нем жизнь — сок играет. А я дывлюсь на бревно и кумекаю своим простым умом, що главная сила — это жизнь и никакая смерть ее не победит. Не в четырех шагах была смерть для этого дерева, а прямо топором в него врубилась. Ось нехай напишет об этом вирши цей поэт!
Бурденко нежно провел рукой по шершавому стволу.
— Вот ты какой, черниговский монтер Микола Бурденко,— проговорил Ираклий Микаберидзе.
Светало. Бойцы принесли в котелках снегу, поставили котелки на печку, чтобы растопить снег и умыться. Аргам вышел из землянки. Луна холодно смотрела на снежные поля, на недвижимый седой лес, на овражки по ту сторону Северного Донца, где окопался враг. И Аргам смотрел на эту суровую картину и думал: какая будет весна в этих могучих просторах, что принесет она людям?
Какова она, украинская весна?..
Взошло солнце. Начался военный день.
Ираклия и Аргама вызвали в штаб — Ираклия на совещание батальонных и ротных парторгов, а Аргам должен был явиться к начальнику разведотдела майору Романову.
Почему его вдруг вызвали в разведотдел, откуда его знает Романов?
Эти вопросы занимали Аргама, пока он вместе с Микаберидзе добирался до окраины города. И в то же время он радовался, зная, что увидит Седу.
Они условились с Микаберидзе, освободившись, встретиться в политотделе и вместе пойти на полевую почту, к Седе.
Аргам отыскал хату, где разместился разведотдел, и, волнуясь, постучал в дверь. Зачем его вызвали?
Начальник разведотдела Романов спросил Аргама, где он учился, хорошо ли знает немецкий язык. Он вызвал переводчика и предложил ему поговорить с Аргамом по-немецки, протянул Аргаму немецкую книжонку.
— Прочтите и переведите мне.
Потом Романов, улыбнувшись, положил Аргаму руку на плечо и сказал:
— Ну, идите в свой полк.
— Можно спросить, почему вы меня вызвали, товарищ майор?
— Познакомиться... Может, понадобишься. После этих слов Аргам почувствовал к самому
себе нешуточное уважение.
Совещание парторгов в политотделе еще не закончилось, и Аргам, не дождавшись Микаберидзе, пошел на полевую почту. Хотелось скорее увидеть Седу. День показался ему особенно светлым и ясным. Вот и дом, где разместилась полевая почта.
Седа склонилась над столом. Аргаму показалось, что она стала еще красивей. Увидев Аргама, она радостно вскрикнула и кинулась к нему.
Вместе они пошли к Ивчукам. С первой минуты знакомства Аргам стал говорить Шуре комплименты,— девушка смущалась и краснела. Аргам нарочно не упоминал об Ираклии, ждал, чтобы она первой начала этот разговор.
Седа, заговорив по-армянски, упрекнула его:
— Не мучай ее, скажи, что Ираклий придет.
— Пока еще рано,— засмеялся он.
Ираклий явился, когда уже начало смеркаться. Они с Шурой, увидя друг друга, сильно смутились.
Но пора было возвращаться в полк. Девушки вызвались проводить красноармейцев. На улице было темно и безлюдно. Аргам и Седа шли впереди, Ираклий и Шура за ними.
Возле моста они остановились, стали прощаться. В последний раз поцеловав Седу, Аргам нежно провел ладонью по ее лбу и бровям, прошептал:
— Постоим еще немного.
— Какая жесткая кожа у тебя на ладони, ты стал настоящим солдатом.
Вдруг из тьмы возник рослый красноармеец.
— Пароль?
Аргам и Ираклий не знали пароля.
— Свои мы, свои,—- неловко пробормотал Аргам. Щелкнул затвор, и патрульный, направив в их
сторону винтовку, крикнул:
— Вы задержаны! Вперед! Следуйте!
Спорить было бесполезно. Молодые люди покорно зашагали по улице. Держа винтовку наперевес, в двух шагах от них шел патрульный.
— Направо! — скомандовал он. Повернули направо.
— Быстрее!
Наконец они остановились у какой-то хаты. В хате им навстречу поднялось несколько красноармейцев.
— Товарищ лейтенант, я их задержал на улице, не знали пароля,— доложил патрульный, широколицый казах.
— Аргам? — крикнул знакомый голос. Это был Каро.
Шура чувствовала себя очень неловко — молодая девушка в гражданской одежде ночью задержана в обществе красноармейцев на улице фронтового города. Бойцы насмешливо оглядывали ее.
Особенно сильно девушка смутилась, когда заметила среди бойцов своего брата Колю. Видно, и он был удивлен, увидев сестру, задержанную ночным патрулем.
Командир комендантского взвода Иваниди хорошо знал Ираклия и Аргама, но держался с ними сурово. Опросив их, Иваниди сказал Ираклию по-грузински:
— Вы пришли на фронт, сержант, воевать или гулять с красивыми девушками?
Лейтенант строго посмотрел на Аргама, давая ему понять, что эти слова относятся и к нему.
Не меньше задержанных были встревожены Коля и Каро.
— Что вы, красавица, делаете ночью с нашими бойцами? — спросил лейтенант Шуру.
Шура, успевшая преодолеть первую растерянность, спокойно ответила:
— Они были у нас в гостях.
— Давно вы знакомы?
— Сержант вместе с моим братом в первый раз пришел к нам, когда еще немцы были в нашем городе. Наверное, вы сами их и отправили к нам в гости.
— Точно. Она моя сестра, товарищ лейтенант,— волнуясь, вставил Ивчук.
— А, это та самая разведчица?
— Так точно, товарищ лейтенант!
На хмуром лице Иваниди показалась улыбка, и лицо его стало совсем молодым. Он приказал Ивчуку и Хачикяну проводить девушек домой, а Ираклию и Аргаму велел возвратиться в полк.
— В следующий раз не совершайте подобных тяжелых проступков, — сказал лейтенант, и нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно.
Когда девушки и бойцы ушли, лейтенант похвалил патрульного.
— Молодец, Копбаев, правильно поступил. Широкое лицо казаха Копбаева ухмыльнулось.
Оно как бы говорило: «Всегда буду исправным, исполнительным бойцом».
VIII
В полушубке, туго подпоясанном ремнем, с подвешенными двумя гранатами «Ф-1», которые бойцы называли попросту «лимонками» либо «феньками», командир батальона Юрченко твердым шагом направлялся на опушку леса в штаб полка. Снежные поля ослепительно блестели на солнце. Юрченко знал, что никто не видит его, кроме сопровождающего бойца, но он шел по снеговой фронтовой дороге четким шагом. Он мог шагать так и в осеннюю распутицу и по снежным сугробам. «Вот это настоящий кадровый»,— говорили о нем командиры.
Капитан Юрченко никогда не терял выправки, четкости в движениях и бодрости. Он полагал себя героем, способным на любой воинский подвиг, готовым выполнить самое сложное задание командования. На любой приказ у него был один лишь ответ: «Есть, выполню!» И действительно, ни тяжелая фронтовая жизнь, ни жестокие испытания во время отступления не сломили его.
«Интересно, что еще сочинили штабные?» — думал капитан по поводу внезапного вызова в штаб.
Миновав овраг, холм, капитан дошел до лесной опушки, где расположился штаб. В полутемной землянке, казавшейся особенно темной после ослепительной белизны поля, он доложил командиру полка:
— Товарищ майор, капитан Юрченко явился по вашему приказанию.
Еще не закончив фразы, он почувствовал, что сделал что-то не так, что поступил как-то неладно.
— Здесь присутствует генерал,— с легким упреком, обращенным к Юрченко, сказал майор Дементьев.
— Товарищ генерал-майор...
— Ладно, ладно,— прервал его генерал. Юрченко, освоившись в полутьме, увидел красное
веснушчатое лицо генерала, его густые огненные волосы, закрывавшие уши. «Почему он не сострижет такую копну?» — совсем некстати подумал Юрченко. Генерал, разложив карту на маленьком столике, сколоченном из свежевыструганных сырых досок, объяснял окружавшим его командирам план предстоящей наступательной операции.
— Хватит нам отсиживаться в землянках,— сказал он.— А то соседи действуют, воюют, а мы подземные дворцы строим. Северный Донец не всегда будет покрыт льдом, лед растает, и тогда река для наступающего станет тяжелой преградой, а для обороняющегося — выгодным рубежом обороны, а ведь наступающими будем мы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84