А я каждый день пишу. И столько снов мне снится каждую ночь! И вы мне снились, товарищ Аршакян. Два раза видела Аргама убитым. Узнала, что вы в медсанбате, и так испугалась... Когда же кончится война, товарищ Аршакян? Ведь зима подходит...
Седа говорила быстро, горячо, обращаясь к одному лишь Аршакяну, но и он, и Вовк, и наблюдавшие за ней раненые ясно видели, что всем существом своим она с Аргамом, рвется к нему.
И, понимая это, Аршакян сказал:
— Ну, вы побеседуйте, а я немного отдохну.
Вовк предложила Аргаму и Седе поговорить в сенях: там воздух чище, и раненым они не будут мешать. Они вышли в сени. Аргам смотрел Седе в глаза, и в его измученном сердце вновь просыпалась любовь к жизни. Неужели это он ночью лежал на подводе среди окровавленных трупов? Неужели с ней, с Седой, он ходил прохладными вечерами по улицам Еревана? Ей он читал свои стихи? Ее он целовал в темном подъезде прошлым маем? Было ли все это?
Он прижал руки девушки к своим глазам. Он не понимал, что творилось с ним, все смешалось — радость, тоска, воспоминания, вера в будущее счастье, мысль о смерти... Ему захотелось плакать.
Седа спросила:
— Страшно в бою?
Он не ответил, только судорожно, до боли сжал ее руки. Седа прижалась к нему. Сколько тоски и сколько радости было в этой встрече! Не успел он поцеловать ее, как послышалось заунывное гудение самолетов. Земля задрожала, немцы бомбили деревню. Избу тряхнуло, зазвенели стекла. На минуту все замерло, и сразу же раздались крики, шум, стоны. Дым потянулся к небу, заполыхали копотные клочья пламени.
— Наша почта горит! — крикнула Седа. Оставив Аргама, она побежала к пылающей избе.
XV
Рана Аршакяна заживала. Он хотел из медсанбата вернуться в политотдел дивизии, но ему передали срочный вызов в штаб армии к члену Военного совета генералу Луганскому.
Под вечер Аршакян разыскал в армейском штабе адъютанта Луганского. Оказалось, что генерал уехал в части и возвратится ночью.
— Разрешите узнать, почему генерал вызвал меня?
— Не могу вам сказать,— равнодушно ответил адъютант.
Тиграна повели в какую-то избу. Вместе с несколькими офицерами и политработниками он поел пшенной каши, выпил чаю. Бойцы принесли сена, настелили его на полу. Тигран снял шинель, одну полу расстелил на сене, другой укрылся, под голову положил полевую сумку.
Ночью его разбудили, вызвали к члену Военного совета.
Тигран переступил порог и отдал честь стоявшему у письменного стола пожилому генералу, похожему скорее на сельского кузнеца, чем на военного. Генерал крепко пожал Аршакяну руку.
— Я хотел познакомиться с вами, товарищ Аршакян, и потому вызвал вас, садитесь.
«Издалека начинает»,— подумал Аршакян.
Луганскому, наверно, было за шестьдесят, глубокие морщины говорили о нелегкой жизни, выпавшей ему, но зоркие, острые глаза его блестели совсем по-молодому.
— Я знаком с Арменией, но сейчас, наверное, она сильно изменилась,— проговорил генерал.— Я был там в двадцатом году, в тяжелое для вашего народа время.
Тигран слушал члена Военного совета и удивлялся, что этот занятый множеством важных дел человек ведет неторопливую, свободную беседу. Узнав, что Аршакян до войны был научным работником, историком, генерал спросил, над какой темой он работал.
— Писал книгу «Грибоедов и декабристы в Армении»,— ответил Тигран.
— Много еще вам оставалось работы?
— Осталось только проверить несколько фактов и составить комментарии.
— И война помешала?
— Помешала.
— Надеюсь, вы еще закончите эту книгу. Генерал некоторое время молчал.
— Вот вы историк,— сказал он,— скажите мне, какие периоды жизни вы считаете самыми тяжелыми для армянского народа в прошлом?
Вопросы Луганского озадачивали Аршакяна, но радовали, были приятны.
Тигран хотел рассказать о войне варданидов, о войнах армян с арабами, вспомнить о нашествии сельджуков, о Тамерлане, о зверствах султанов. Но он заговорил о ноябре 1920 года. Пожалуй, это и был самый трагический период в истории армянского народа. Продолжалась резня безоружных армян, турецкий паша Кара-Бекир засел в сердце Армении. Каждый день в оврагах расстреливали тысячи людей, в хлевах сжигали женщин и детей. Дашнакское правительство подавляло сопротивление народа, заключало предательские договоры с турками. В эту трагическую пору на помощь Армении пришла Одиннадцатая армия, она спасла народ от полного уничтожения. Опоздай эта помощь на месяц, на неделю, и армянский народ был бы полностью уничтожен.
Луганской вздохнул:
— Дашнаки в то время многих коммунистов расстреляли — Мусаэляна, Алавердяна, Аршакяна, Гу-касяна...
Сердце Тиграна забилось от волнения. Генерал, грузно сидя на стуле, полузакрыл глаза.
— Как сейчас вижу Алавердяна...
Посмотрев прямо в глаза Тиграна и видя его волнение, Луганской продолжал:
— Вот это должно быть темой вашей следующей книги. Останемся живы, к вашим услугам. Я могу вам пригодиться как свидетель событий, товарищ историк. Помню, как Григорий Константинович Орджоникидзе не подал руки Кара-Бекир-паше,— тот протянул Серго лапу и при этом, подлец, сладко улыбался, как восточный торговец. Орджоникидзе сказал: «Я не пожму руку, окрашенную кровью братского армянского народа. В течение двадцати четырех часов вы должны оставить Александрополь. Больше мне с вами не о чем говорить». Переводчик перевел эти слова. Рука турецкого паши так и осталась протянутой. Помню, как й исказилось его лицо.
Генерал негромко спросил:
— Между прочим, вы не родственник коммунисту Ованесу Аршакяну, расстрелянному дашнаками?
— Это мой отец.
— Отец? Вот оно что! А матушка ваша жива?
— Жива.
— Будете писать, передайте ей мой привет, напишите, шлет, мол, привет товарищ Максим из депо. Мы старые приятели. Вот ведь как бывает...— И вдруг, пристально поглядев в глаза Тиграну, он улыбнулся и сказал: — А теперь расскажите мне о генерале Галунове, подробно, все, как было.
Член Военного совета курил и слушал Аршакяна.
— Как он среагировал, когда боец сказал, что мы победим?
— Заговорил о храбрости, о героизме.
— Значит, многим красноармейцам понравилось, что генерал стоит под огнем?
— Да, я слышал слова восхищения. Выслушав подробный рассказ Аршакяна, Луганской сказал:
— Ваше сообщение мне очень важно, интересно. Оно подтверждает мое мнение о Галунове. Он, конечно, не из тех, кто боится смерти, и в то же время он не храбр. Это показная храбрость — от надрыва, от отчаяния. Он не верит в нашу победу. Он считает, что все проиграно, что все мы слабы, что единственный сильный человек в армии — он. А один, как говорится, в поле не воин, и он задумал покончить с собой. Туман, холодный туман в его душе, и сквозь этот туман он уже ничего не может разглядеть.
Генерал помолчал, потом снова заговорил:
— Мания величия всегда была болезнью маленьких людей. Маленький он человек. И не настоящий коммунист. В душе настоящего коммуниста даже глухими темными ночами горит свет. Мы ему предоставим возможность проявить личную храбрость, для этого не обязательно дивизией командовать. Он, знаете, из интеллигентов, которые, увлеченные романтикой, приняли революцию уже во время ее последних победных боев и ни капли крови не пролили за нее. Он учился по книгам и учил по книгам. Жить — значит бороться. Он существовал, не жил. Такой человек во время первого крупного испытания теряет окончательно голову. Он из партии, но еще не стал коммунистом, а ведь у нас немало беспартийных коммунистов, крепких, настоящих. Галунов больше двадцати лет с нами, но так и оставался нам чужим, поэтому он и сказал вам: «Где ваши танки?»
Луганской встал, прошелся из угла в угол, посмотрел на часы:
— Давайте поужинаем вместе, вернее, позавтракаем.
— Благодарю, товарищ генерал, но я уже поел.
— Просьба начальника — приказ. Слышали такое изречение?
— Слышал, товарищ генерал.
— Стало быть, поужинаем вместе. Непременно передайте от меня привет вашей матери, Арусяк Гегамовне, не забудьте: «Товарищ Максим из депо посылает привет».
— Я тоже начинаю вспоминать вас, товарищ генерал...
Генерал улыбнулся.
— Вспоминаете и не хотите со мной поужинать? Он позвал адъютанта, распорядился принести ужин.
— Несправедливо, что Каре остался у турок,— сказал Луганской, оглядывая накрытый стол.— История сейчас будет решать большие вопросы, но не позабудет и маленькие. Ну, милости просим. А потом довезу вас до Федосова. Пусть не говорит, что я вас голодным отпустил.
XVI
Луганской пригласил Аршакяна сесть рядом с собой на заднее сиденье автомобиля, адъютант сел с шофером.
— Сперва в хозяйство Кулагина,— сказал генерал. Аршакян слышал не раз фамилию Кулагина —командира стрелковой дивизии.
Ночью сильно подморозило, и грязь на дорогах закаменела. Стало светать, яснее вырисовывались очертания деревьев и холмов, из серого сумрака выступили покрытые инеем стебли подсолнуха, коричневые поля гречихи, алюминиевые листья капусты. Впервые за долгие дни показалось светлое, безоблачное небо. Холод усиливался.
— Лётный день,— сказал генерал. Шофер вдруг свернул с шоссе на проселок и погнал
машину к лесистому оврагу.
— Выходите, товарищ генерал,— с тревогой сказал адъютант, распахнув дверцу машины.
По небу летели журавлиным клином немецкие бомбардировщики.
Луганской смотрел на пустынное шоссе.
— Хорошо, что войска движутся преимущественно ночью,— сказал он.
Адъютант взглядом следил за движением
« юнкеров».
— Пошли бомбить станцию Коломак.
— Пусть летят,— сказал генерал.— Новая танковая часть уже выгружена и ушла далеко от станции.
Луганской сел в машину. Вдали послышались глухие взрывы. Генерал прислушался, вздохнул. В самом ли деле на станции не осталось воинских частей, все ли ушли?
Взрывы умолкли. Луганской велел ехать дальше. Все ярче разгоралась заря, и в ее молодом свете засверкал иней на полях, заискрился тонкий ледок, спаявший болото, заблестела изморозь на соломенных крышах.
Машина подъехала к штабу дивизии Кулагина.
Узнав по броневику, идущему вслед легковой машине, что прибыло высокое начальство, полковник Кулагин и несколько заспанных штабных офицеров поспешно пошли навстречу.
Луганской вышел из машины, адъютант и Тигран следом за ним. Кулагин отрапортовал начальству, и вся группа направилась к штабной землянке. У входа в землянку стояли двое часовых с винтовками. Луганской, Кулагин и начальник штаба дивизии вошли в землянку. Адъютант, Аршакян и остальные командиры остались стоять у землянки.
— Закурим, прошу, товарищи.— Адъютант вынул из кармана пачку папирос.
— Ого, генеральские,— сказал один из командиров.
— Не узнали, где бомбили? — спросил адъютант.
— Лес у Коломака. Ночью наши ушли оттуда. Немец бомбил пустой лес.
Взошло солнце. С полей поднимался пар, над долинами и оврагами заклубился светло-серый туман.
Поспешно подошел ординарец, пригласил Аршакяна и адъютанта в землянку. От еловых веток, расстеленных на полу и прибитых к стенам, в землянке стоял приятный запах хвои. От маленькой печурки шло милое, домашнее тепло. Луганской, слегка кивнув вошедшим, продолжал разговор с командованием дивизии:
— Думаю, ясно? Ваш артполк временно придается дивизии Галунова. Двинется он к передовой в сумерках. Полк вернется к вам, когда будете в деле. Может быть, даже завтра, а возможно, дня через четыре.
Дивизия Кулагина находилась в тылу, числилась резервом командующего армией.
— Товарищ генерал, может быть, Военный совет прикажет всей дивизией пойти в бой? — проговорил полковник Кулагин.— Я готов хоть сейчас целиком заменить Галунова.
— Делайте, как приказано,— сказал Луганской,— не опоздаете. А начнете — без артиллерии не останетесь. Кстати, сколько вам лет, полковник? Здесь нет женщин, можете не скрывать свой возраст.
— Сорок три.
— Я думал, меньше. В этом возрасте люди становятся поспокойнее. Отогрелись, Аршакян? Ну, тогда пошли!
Через час машина члена Военного совета армии остановилась перед штабом генерал-майора Галунова. Галунов без фуражки стоял на крыльце штабной избы. Внезапно увидев Луганского, выходящего из машины, Галунов смешался, но идти за фуражкой было, конечно, поздно.
— А кур и гусей не держите, генерал? — громко осведомился Луганской.— Разместились в теплых домах, значит, надо и приусадебное хозяйство завести, по всем правилам.
Заметив Федосова, Луганской спросил:
— А вы в каком из этих дворцов живете?
— Политотдел находится на опушке леса, товарищ,__
генерал,— ответил Федосов.
— Штабу надо немедленно уйти из деревни, разместиться в лесу, зарыться в землю, сегодня же! — приказал Луганской и вошел в «апартаменты» Галунова.
Тигран поглядел на Луганского: «Товарищ Максим из депо...»
Вечером Аршакян снова был в полку Дементьева. Пока он добрался до полка, пришлось ему много раз падать на землю, забираться в бомбовые воронки. Но вот он увидел крупное спокойное лицо Дементьева, и ему показалось, что он вернулся в родной обжитой дом.
— Очень рад, очень рад,— говорил Дементьев, глядя на Аршакяна, и своей огромной рукой пожал ему руку.
— Не болит рука? Значит, хорошие у нас лекаря.
XVII
Микаберидзе приказал Меликяну и Сархошеву отправиться в боевые подразделения и проверить, обеспечены ли продовольствием и боеприпасами бойцы.
Поручение комиссара расстроило Сархошева. Для чего комиссар посылает его на передовую? Ведь он не получал порицаний от командования. Транспортная рота действует отлично, многие ездовые проявили храбрость, доставляя на передовую боеприпасы под огнем неприятеля. В транспортной роте было немало раненых и убитых. И это не огорчало, а радовало лейтенанта Сархошева как доказательство участия его роты в боевых действиях. Сархошев надеялся, что командование полка представит его к награде вместе с другими боевыми командирами.
Солнце уже зашло, когда Меликян пришел к Сархошеву. Сархошев подвязывал к ремню гранаты, проверял обойму пистолета, примерял каску. «Боится»,— подумал Меликян, разглядывая Сархошева.
— Если бы еще пулемет прихватить, совсем здорово будет! — сказал он.
— К чему пулемет. Выпить бы на дорожку.
— Нет, так пойдем. Давай мы без пол-литра подвиг совершим, героями станем.
— Твой знаменитый приятель совершил великий подвиг, чуть руку царапнуло, сразу смотался в госпиталь, читает политграмоту хорошеньким сестрам.
— Какой приятель? — удивился Меликян.
— Трижды герой, мудрец и учитель, гордость армянского народа — Аршакян.
— Пошли, пошли, хватит издеваться над хорошим человеком,— рассердился Минас. В землянку вошел Бено.
— Пошли,— проговорил Сархошев и вздохнул.
— Ты, как генерал, телохранителя с собой берешь,— сказал Минас.
Он шел впереди легкой юношеской походкой. Есть такие люди, которые и на шестом, и на седьмом десятке никогда не жалуются ни на сердце, ни на больные ноги. Они легко ходят и по долинам и по горам, в жару и в лютый холод. Везде им удобно, куда их ни бросит суровая жизнь — повсюду они дома.
За Меликяном шагал Сархошев, за Сархошевым — Бено Шароян. Сперва они шли темным лесом, потом вышли в поле. На западе небо было освещено заревом пожара. Где-то высоко в небе ныли моторы немецких самолетов, трассирующие пули стремительно взвивались из земной тьмы в темное небо и гасли. Меликян шел, не оборачиваясь, размеренным быстрым шагом.
Гул артиллерии усилился.
— Наверное, атака? — спросил Сархошев.
— По ночам атак не бывает. Каждую ночь так, артиллерия ведет беспокоящий огонь.
Над их головами с подвыванием пролетел снаряд и разорвался в лесу, тотчас за ним второй, потом третий — совсем близко. Меликян лег в бомбовую яму, Сархошев навалился на него всем телом. Невесело было лежать и слушать, как воют в темноте снаряды, ухают разрывы.
— Дорогу обстреливает, сукин сын,— бормотал Меликян,— надо переждать, пока не кончится.
— Эй, Шароян, разбойник, чего стоишь, как столб, бесстрашие свое показываешь? — крикнул Сархошев.— Не знаю, зачем по пустой прихоти комиссара должны мы здесь болтаться? Дал бы конкретное указание — другое дело.
Меликян встал, отряхнулся.
— В армии нет прихотей, а есть приказы. Пошли. И он снова пошел вперед. «Тупой, казенный человек»,— подумал о нем Сархошев.
Недобрый свет ракеты освещал боевое поле. Высоко в небе горели белые огни, подвешенные к маленьким, невидимым глазом парашютам. Вокруг них искрами вспыхивали и гасли трассирующие пули.
— Наши бьют винтовками, хотят потушить ракеты. А он освещает наши позиции для артнаводки. Не любит немец темноты.
Обычно разговорчивый Сархошев молчал. Меликян оглянулся — спутники отстали от него на сто — сто пятьдесят шагов.
— Сархошев!
— Идем, идем,— отозвался Шароян.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84