За неделю до начала отступления их полк был придан дивизии, соседней с дивизией Яснополянского, и вместе с нею попал в окружение. Командиром этой дивизии был армянин, может, Бено знает его — Тер-Гаспарян. Это был боевой генерал, и дивизия дралась хорошо! Но что поделаешь, расчленили их, разгромили немцы. А ведь как наступали — уже дошли до Харькова, были возле Холодной Горы!
Саша все не мог понять, как же это так,— вначале громили фашистов, а потом, неизвестно почему, все изменилось.
Видно было, что Саша парень веселый, с открытой душой. Костя, наоборот, был грустен, задумчив, ни о чем не расспрашивал Шарояна. Он был высокого роста, худой, с маленькой головой, маленьким лицом, а глаза у него были большие, светлые. А Саша был небольшого роста, с крепкими плечами и руками, с большой головой и, как казалось Шарояну, с удивительно маленьким носом.
Они решили двигаться на восток втроем. Саша предложил сейчас же продолжать путь.
— Как,— удивился Бено,— днем?
— Ничего,— сказал Саша,— фрицы двигаются только по дорогам, а мы пойдем лесом и полем, а направление простое: строго на восток!
— Может быть, подождем,— жалобным голосом проговорил Костя,— сил у меня нет.
Видно было, что Костя подчинялся Саше.
— Нет, нет,— сказал Саша.— Мы не должны терять времени. И надо бы выбрать нам старшего. Нужна и нам дисциплинка.
«Как хорошо, что я встретил их!» — подумал Бено.
— Взяли инструменты и пошли,— решительно сказал Саша.
— Какие инструменты? — удивился Бено.
— Увидишь,— ответил Саша,— ну, пошли, видно, мне старшим быть, вставайте, орлы!
В кустах дикой малины они взяли две пары грабель и косу. Саша вскинул косу себе на плечо, одни грабли дал Косте, другие Бено.
— Что нам еще нужно? — весело сказал Саша.— Пистолет у нас есть, бинокль есть, коса и грабли вот они — полное вооружение! Можем и бой немцу дать! И еще твой нос — вполне сойдет за штык. Ты не обижайся на меня, это так, в шутку, со слезой до Волги не дойдешь.
Они шли полем крадучись, пригибаясь, поглядывали, как по шоссе двигались немецкие войска, машины, танки, моторизованная артиллерия.
XIX
Днем они прошли по красивой долине Старого Оскола, искупались в реке и двинулись на северо-восток. По мнению Саши, надо было держать путь на Воронеж.
Уже стемнело, когда они подошли к какому-то городку. Саша считал, что это Синие Липки и что они за день прошли больше пятидесяти километров.
— Я больше не могу идти,— сказал Костя.
— Что ж, отдохнем,— проговорил Саша.— А ты что скажешь, саксофон?
— Отдохнем, конечно, сил совсем нет,— сказал Бено.
— Вы поспите, а я вас обоих постерегу,— решил Саша,— потом одного из вас разбужу, кто громче храпит, сам лягу отдохну.
Через час Саша разбудил своих товарищей.
— Знаете что, ребята, надо нам подумать о шамовке. А не то ослабнем. Какие будут у актива предложения?
— А что мы можем?
— Надо кому-нибудь обследовать дома на опушке леса, может, что и выйдет.
Наступило молчание.
— Для Бено трудно,— сказал Саша,— он не русский, трудно ему сговориться со старухами, а кроме того, вдруг стукнется носом об печку, горшки побьет.
— Несерьезный ты человек,— сказал Костя,— а хочешь над нами начальником быть.
— А что, неверно я говорю? — спросил Саша.— Или ты должен идти, или я, решай сам.
— Слабо мне, Саша, честно говорю, я и не сумею бежать в случае чего.
— Ну ясно, идти мне, а вы со Штыком оставайтесь. «Штык» стало новым прозвищем Бено. Это была
его судьба — везде ему приклеивали новое имя. Но сейчас Бено не обижался, наоборот, он радовался, что к нему относятся по-приятельски.
— Бено, слушай сюда,— вдруг сказал Саша,— может, дашь мне пистолет, сгодится мне, а ты возьми пока мой бинокль, будешь в него наблюдать, как я драпану из деревни.
Бено сразу же согласился. После ухода Саши Бено затосковал, затомился.
Уж близился рассвет, а его все не было. Костя и Бено молчали, но каждый чувствовал волнение товарища. Уже начинался рассвет, когда вдали показался движущийся в сторону леса человек. Костя взял бинокль из рук Бено, посмотрел и сонным, безразличным голосом сказал:
— Саша!
Саша принес ломоть хлеба, несколько вареных картофелин и много тяжелых вестей. Воронеж занят немцами, в Сталинграде идут бои, немцы дошли до Моздока и Нальчика, подошли к Орджоникидзе. Правда, вроде в последние дни на всех участках фронта немцы остановились, дальше не продвигаются.
— И то хорошо, ребята,— сказал Саша,— хорошо, что остановились, осень уже вот она, скоро зима, а немец нашу зиму не любит.
Как изменился за этот день Костя — побледнел, похудел, глаза стали тусклые, безразличные.
Саша тоже сделался задумчивее, серьезнее, меньше шутил.
— Значит, так, ребята,— сказал он.— Мы должны взять направление движения южнее Воронежа, а уж потом строго на восток!
Решили весь день хорониться в поле. Каждому досталось по кусочку хлеба, по картофелине.
Как только стемнело, они тронулись в путь. В полночь их снова стал мучить голод. На этот раз в село пошел Костя. Стало рассветать, а Кости все не было. Саша и Бено украдкой подобрались к окраине деревни. Бено остался ждать, Саша пошел на разведку. Вскоре он вернулся.
— А ну, ходу! Костю схватили!
Саша побежал, Бено за ним. На рассвете они дошли до маленькой рощицы и остановились передохнуть.
— Дурак наш Костя, через свою дурость пропал, постучался в дверь старосты,— сказал Саша.— Старый Иуда его зазвал в хату, говорит, погоди, спущусь в подвал, принесу шамовки. Принес хлеба, сала, огурцов; поешь, говорит, а остальное прихвати товарищам. Костя стал продукты принимать, а в эту минуту его немцы и схватили.
— Как ты узнал все это? — спросил Шароян. Саша грустно улыбнулся.
— Узнал, врожденный разведчик. Можешь положиться на меня, брат, будь уверен.
Он вынул из внутреннего кармана партийный билет.
— Вот кому ты стал товарищем, уважаемый Штык, получил в первый день наступления, видишь: «Май, сорок второй год». Со мной, малый, не пропадешь, доберешься до своих. Ну, а если схватят, пятью пулями пятерых фашистов уложим, чтобы наша смерть принесла пользу Родине...
Они шли ночами, днем отдыхали в лесу, в поле. Иногда входили в села, просили хлеба. Путники то отклонялись к югу, то снова двигались прямо на восток.
Однажды они с утра до вечера скрывались в камышах, вблизи небольшого села. Ночью Саша пошел в село, Бено остался ждать его. Через некоторое время послышались выстрелы, крики. Бено даже расслышал вызвавшие в нем содрогание немецкие слова.
Ему стало ясно, что с Сашей случилась беда. Он стиснул зубы, чтобы не дрожали челюсти, и побежал в поле. Всю ночь он бежал, сам не зная куда. Он потерял направление, потому что небо было в темных облаках, луна скрылась. Моросил мелкий дождь, мокрая земля липла к сапогам, ноги скользили.
На рассвете, полуживой от усталости, он забрался передохнуть в скирд сена. Сено шуршало, а Шарояну казалось, что Саша шепчет: «Пусть и наша смерть принесет пользу Родине».
Родина! Бено Шароян потерял родину, и вот он ищет ее и не находит. Он идет к ней ночью, охваченный изнеможением, отчаянием. Но он все идет, все идет.
Бено заснул мертвым сном, не зная, что скирд сена, в который он забрался, стоит у грейдерной дороги. Уже было светло, когда обозные солдаты немецкого пехотного батальона заметили его. К скирду подошли немецкие солдаты, один из них пнул Шарояна прикладом в бок. Бено проснулся и обмер. Немцы хохотали, глядя на него, а он безумными глазами смотрел на них.
— Пошель!
Его потащили к подводе, стоявшей на дороге, дали в руки поводья.
— Пошель!
Он натянул поводья. Сытые лошади побежали рысью, нагоняя обоз.
В армейском госпитале Тигран Аршакян мучительно тосковал по дому, томился, ожидал писем. Но письма из дому не шли, а фронтовые вести были печальны. Ему хотелось хоть на час освободиться от тревожных мыслей, не чувствовать постоянной тяжести на сердце, забыть об отступлении. Он затевал веселые разговоры с соседями но палате, смешил раненых шутливыми рассказами, но тяжесть на сердце не проходила. Как-то один из раненых, молодой капитан, пришел в палату к Аршакяну и развернул перед Тиграном большую карту, испещренную разноцветными карандашами. Он отмечал но ней путь отступления советских войск. Невеселое впечатление произвела на батальонного комиссара эта грустная работа молодого капитана.
Невыносимо тяжело было смотреть на карту. Но не было смысла и отворачиваться от нее — горькая правда, как бы горька она ни была, лучше самообмана.
— Если и есть на моей карте отклонения, то незначительные,— сказал капитан.— Весь день вчера над ней просидел. Никогда в жизни не чувствовал я себя таким несчастным: как будто делаешь какую-то кладбищенскую работу.
Карту разложили на кровати.
Линия фронта рассекла страну надвое. Извиваясь, как черная змея, она спускалась от Ленинграда — все время на юг и на восток, шла через Новгород, Гжатск, Вязьму, Дорогобуж, Мценск, Елец, потом, изогнувшись, подползала к Воронежу, шла по берегу Дона через Новую Калитву, Серафимович и Клетскую, доходила до Сталинграда; оттуда черная линия шла на юг к Котельникову и пропадала в калмыцких песках возле Элисты. Потом, появившись к востоку от Моздока, эта страшная черная змея ползла к Грозному и сворачивала на восток, через Кавказские горы тянулась к Туапсе и, проходя берегом Черного моря через Новороссийск, пересекала Керченский пролив.
— Ужасно ведь, товарищ батальонный комиссар?
Прямо страшно смотреть на карту!
Тигран сложил карту и посмотрел в глаза капитану. Эти красивые голубые глаза были наполнены печалью. Аршакяну казалось, что капитан вот-вот заплачет, как ребенок.
В палате, деревенской комнате с двумя маленькими оконцами, кроме Аршакяна к капитана, никого не было. Окна были распахнуты, и запах лекарств смешался с запахом сырой травы и болотной топи, принесенным ветром.
Тигран подошел к окну. Капитан молча стал рядом с ним. Во дворе на самодельных скамейках, на траве сидели раненые, некоторые, накинув шинели, в теплых зимних шапках, другие в гимнастерках, несмотря на то, что в воздухе уже чувствовался осенний холод. По небу, словно охваченные тревогой, бежали облака. Каким то особенно быстрым, растревоженным был их бег на запад.
Ветры дуют с востока,— сказал Аршакян,— с Урала... Зима приближается.
— Ветры дуют с востока,— повторил капитан
с недоуменной насмешкой,— ну и что?
Тигран удивленно посмотрел на него.
— Вы что это, Ковалев?
— То же, что и вы. Говорю, что ветры дуют с Урала, зима приближается...
— А почему повторяете мои слова?
— А что мне еще делать? Отупел, должно быть. Собственных слов не найду, от вас хочу слышать настоящее слово. А вы смотрите на небо, следите за облаками, определяете направление ветров. Метеорология как паука, признаюсь вам, меня сейчас вовсе не интересует.
— Вы сказали, что слов не находите и мысль у вас отупела, а за одну секунду столько бурных слов наговорили.
— Ну и что из этого?
— То, что у вас есть свои слова, есть мысли, и они не дают вам покоя. Что, кстати, рассказывают раненые, которых привезли сегодня?
— То же, что и вчера, позавчера, неделю назад...
— Давайте, Ковалев, взглянем еще раз на эту карту. Я знаю о фронтовых делах не больше, чем вы. Давайте вместе обсудим положение и вместе попытаемся разглядеть завтрашний день, который так мучает нас всех.
— Э, от этого легче не станет,— и капитан махнул рукой.
Аршакян улыбнулся.
— Вы храбрый человек, Ковалев: после трех ранний снова скучаете по передовой! Такой человек не
имеет права бояться правды, бояться смотреть на эту
карту. Глядите, сколько километров от Ленинграда до
Воронежа! И на этом огромном пространстве враг не
разворачивает активных действий, не наступает. Что ж
он, по-вашему, силы щадит, думаете, может двигаться,
да не хочет? А ведь в прошлом году он наступал по
всему фронту, от Балтийского до Черного моря! А где
он сейчас продвигается вперед? Повсюду остановился!
Конечно, можно прийти в отчаяние, глядя на запад
от линии фронта. Но посмотрите, как оторваны немцы
от своей страны, от своего тыла. Для думающего немец
кого капитана эта черная линия страшнее, чем для
нас с вами, капитан. А холодные ветры в самом деле
дуют с Урала. Напрасно думаете, что это пустяки.
Вошла медсестра и, перебив разговор, сказала, что комиссара пришли навестить трое бойцов.
— Посмотрим, кто это, капитан.— Накинув шинель
на плечи и опираясь на палку, Аршакян прихрамывая
пошел к двери.
Ковалев отправился за ним. В просторном дворе, где собирались обычно легкораненые, стояли две девушки в военной форме и худенький смуглый парень. Одна из девушек бросилась к Аршакяну, обняла его.
— Товарищ батальонный комиссар!
— Товарищ Аршакян! — воскликнула вторая девушка по-армянски.
Радость охватила Тиграна.
— Мария, Аник! Откуда вы? А это Микаберидзе,
Ираклий? Как хорошо, что все вы живы, что пришли
ко мне!
За эти два месяца Мария Вовк совершенно не изменилась: такая же, некрасивая, с добрым веселым лицом. Казалось, появись сейчас кто-нибудь с гармошкой и заиграй — она тут же запляшет. Аник похудела, побледнела, видно было, что она перенесла тяжелую болезнь. Как мила эта стройная девушка с красивой гордой головой и со стыдливой, робкой улыбкой. Ираклий! Как обрадуется Шалва, когда брат появится в его полку.
— Ну рассказывайте, какие новости? Да, вот познакомьтесь с капитаном.
Ковалев пожал пришедшим руки и отошел в глубь двора.
Они уселись на бревне, которое, должно быть, уже десятки лет служило скамейкой.
Мария заговорила первой.
— Раненые вернулись после излечения... Я стала
расспрашивать, где вы, хотелось повидаться, и представляете, когда уже шла к вам, встречаю Аник и Ираклия. Во время майского наступления они оба были
ранены в один день, из санчасти полка принесли их
к нам. Вы тогда были в санбате, помню, очень волновались, когда Ляшко резал Аник... Вы «молчальника»
спросили, как дела Аник Зулалян, а он сердито отвечает: «Детей иметь сможет...»
Мария рассмеялась. Аник покраснела. Она, видимо, впервые услышала, что Аршакян ждал и волновался, когда Ляшко делал ей операцию.
Вовк продолжала:
— А Ираклий пел в горячке: «Гей, на, на, Нина,
гой, на, на, Нина»... Мы его отправили в армейский
госпиталь, и вдруг к нам в Таволжанку приходит
девушка из местных и спрашивает, где Ираклий Микаберидзе. А я говорю: «Извините, барышня, а кем вы
доводитесь Ираклию?» А она мне: «Это вас не касается».
Тут уже покраснел Ираклий. А Мария не умолкала:
— Я всех своих раненых помню, ни одного не
забыла. Помню, как вас оперировали, товарищ батальонный комиссар,— вы, как только пришли в себя,
посмотрели на меня и по имени назвали... «Мария...
Мария Вовк!..» Я никого, никого не забываю. Сотни
людей помню. Врачи удивляются, прозвали меня
«регистрационной книгой» — если нужна справка
о каком-нибудь раненом, говорят: «Спросите Вовк, она помнит...» Мы вам письмо принесли от полковника Дементьева. У нас много новостей, товарищ батальонный комиссар: Дементьев сейчас начальник штаба дивизии, а звание полковника он получил несколько дней назад. И командир дивизии у нас теперь новый. Генерала Яснополянского назначили начальником штаба армии. Вместо него полковник-грузин, странный немного: то орет на всех, то шутит. Пришел к нам в медсанбат и говорит: «Кто из вас окажется самой храброй, девушки, для той прикажу начальнику отдела кадров выбрать самого лучшего жениха». Шутник и, говорят, храбрый,— идет на передовую, показывает бойцам, как нужно рыть окопы.
— Как его зовут? — спросил Тигран.
— Геладзе. Неделя, как назначен, а уже всех знает. Такой общительный. И хоть он шутит, а многие его боятся. Извините, лишнее говорю, товарищ батальонный комиссар, разболталась я от радости.
— Очень хорошо, что ты веселая, Мария,— сказал Аршакян и подумал: «Если она такая веселая, значит, настроение в части не такое уж безнадежное».
Он обратился к Аник и Ираклию:
— Расскажите и вы о себе. Здоровы? Получили ли новое назначение?
— Мы просимся обратно в нашу часть, уже пришли оформляться. А тут, на счастье, встретили Вовк, вместе к вам зашли,— ответила Аник.
Батальонный комиссар нахмурился, помолчал.
— А знаете, что наш Аргам пропал без вести? — спросил он.
— Знаем,— ответил Ираклий,— мне Гамидов написал. Меликян, Емелеев и Вардуни остались прикрывать отступление и тоже не вернулись в часть; лейтенант Сархошев и Шароян также пропали без вести.
— Потеряли мы двух замечательных товарищей, Аник. Седа убита, Аргама нет,— сказал Аршакян.
Глаза Аник наполнились слезами.
Тигран все поглядывал на письмо Дементьева с надписью «Строго секретно. Лично Аршакяну». Тиграну очень хотелось вскрыть пакет, но разговор со старыми друзьями был так важен и дорог ему, что прервать его Аршакян не хотел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Саша все не мог понять, как же это так,— вначале громили фашистов, а потом, неизвестно почему, все изменилось.
Видно было, что Саша парень веселый, с открытой душой. Костя, наоборот, был грустен, задумчив, ни о чем не расспрашивал Шарояна. Он был высокого роста, худой, с маленькой головой, маленьким лицом, а глаза у него были большие, светлые. А Саша был небольшого роста, с крепкими плечами и руками, с большой головой и, как казалось Шарояну, с удивительно маленьким носом.
Они решили двигаться на восток втроем. Саша предложил сейчас же продолжать путь.
— Как,— удивился Бено,— днем?
— Ничего,— сказал Саша,— фрицы двигаются только по дорогам, а мы пойдем лесом и полем, а направление простое: строго на восток!
— Может быть, подождем,— жалобным голосом проговорил Костя,— сил у меня нет.
Видно было, что Костя подчинялся Саше.
— Нет, нет,— сказал Саша.— Мы не должны терять времени. И надо бы выбрать нам старшего. Нужна и нам дисциплинка.
«Как хорошо, что я встретил их!» — подумал Бено.
— Взяли инструменты и пошли,— решительно сказал Саша.
— Какие инструменты? — удивился Бено.
— Увидишь,— ответил Саша,— ну, пошли, видно, мне старшим быть, вставайте, орлы!
В кустах дикой малины они взяли две пары грабель и косу. Саша вскинул косу себе на плечо, одни грабли дал Косте, другие Бено.
— Что нам еще нужно? — весело сказал Саша.— Пистолет у нас есть, бинокль есть, коса и грабли вот они — полное вооружение! Можем и бой немцу дать! И еще твой нос — вполне сойдет за штык. Ты не обижайся на меня, это так, в шутку, со слезой до Волги не дойдешь.
Они шли полем крадучись, пригибаясь, поглядывали, как по шоссе двигались немецкие войска, машины, танки, моторизованная артиллерия.
XIX
Днем они прошли по красивой долине Старого Оскола, искупались в реке и двинулись на северо-восток. По мнению Саши, надо было держать путь на Воронеж.
Уже стемнело, когда они подошли к какому-то городку. Саша считал, что это Синие Липки и что они за день прошли больше пятидесяти километров.
— Я больше не могу идти,— сказал Костя.
— Что ж, отдохнем,— проговорил Саша.— А ты что скажешь, саксофон?
— Отдохнем, конечно, сил совсем нет,— сказал Бено.
— Вы поспите, а я вас обоих постерегу,— решил Саша,— потом одного из вас разбужу, кто громче храпит, сам лягу отдохну.
Через час Саша разбудил своих товарищей.
— Знаете что, ребята, надо нам подумать о шамовке. А не то ослабнем. Какие будут у актива предложения?
— А что мы можем?
— Надо кому-нибудь обследовать дома на опушке леса, может, что и выйдет.
Наступило молчание.
— Для Бено трудно,— сказал Саша,— он не русский, трудно ему сговориться со старухами, а кроме того, вдруг стукнется носом об печку, горшки побьет.
— Несерьезный ты человек,— сказал Костя,— а хочешь над нами начальником быть.
— А что, неверно я говорю? — спросил Саша.— Или ты должен идти, или я, решай сам.
— Слабо мне, Саша, честно говорю, я и не сумею бежать в случае чего.
— Ну ясно, идти мне, а вы со Штыком оставайтесь. «Штык» стало новым прозвищем Бено. Это была
его судьба — везде ему приклеивали новое имя. Но сейчас Бено не обижался, наоборот, он радовался, что к нему относятся по-приятельски.
— Бено, слушай сюда,— вдруг сказал Саша,— может, дашь мне пистолет, сгодится мне, а ты возьми пока мой бинокль, будешь в него наблюдать, как я драпану из деревни.
Бено сразу же согласился. После ухода Саши Бено затосковал, затомился.
Уж близился рассвет, а его все не было. Костя и Бено молчали, но каждый чувствовал волнение товарища. Уже начинался рассвет, когда вдали показался движущийся в сторону леса человек. Костя взял бинокль из рук Бено, посмотрел и сонным, безразличным голосом сказал:
— Саша!
Саша принес ломоть хлеба, несколько вареных картофелин и много тяжелых вестей. Воронеж занят немцами, в Сталинграде идут бои, немцы дошли до Моздока и Нальчика, подошли к Орджоникидзе. Правда, вроде в последние дни на всех участках фронта немцы остановились, дальше не продвигаются.
— И то хорошо, ребята,— сказал Саша,— хорошо, что остановились, осень уже вот она, скоро зима, а немец нашу зиму не любит.
Как изменился за этот день Костя — побледнел, похудел, глаза стали тусклые, безразличные.
Саша тоже сделался задумчивее, серьезнее, меньше шутил.
— Значит, так, ребята,— сказал он.— Мы должны взять направление движения южнее Воронежа, а уж потом строго на восток!
Решили весь день хорониться в поле. Каждому досталось по кусочку хлеба, по картофелине.
Как только стемнело, они тронулись в путь. В полночь их снова стал мучить голод. На этот раз в село пошел Костя. Стало рассветать, а Кости все не было. Саша и Бено украдкой подобрались к окраине деревни. Бено остался ждать, Саша пошел на разведку. Вскоре он вернулся.
— А ну, ходу! Костю схватили!
Саша побежал, Бено за ним. На рассвете они дошли до маленькой рощицы и остановились передохнуть.
— Дурак наш Костя, через свою дурость пропал, постучался в дверь старосты,— сказал Саша.— Старый Иуда его зазвал в хату, говорит, погоди, спущусь в подвал, принесу шамовки. Принес хлеба, сала, огурцов; поешь, говорит, а остальное прихвати товарищам. Костя стал продукты принимать, а в эту минуту его немцы и схватили.
— Как ты узнал все это? — спросил Шароян. Саша грустно улыбнулся.
— Узнал, врожденный разведчик. Можешь положиться на меня, брат, будь уверен.
Он вынул из внутреннего кармана партийный билет.
— Вот кому ты стал товарищем, уважаемый Штык, получил в первый день наступления, видишь: «Май, сорок второй год». Со мной, малый, не пропадешь, доберешься до своих. Ну, а если схватят, пятью пулями пятерых фашистов уложим, чтобы наша смерть принесла пользу Родине...
Они шли ночами, днем отдыхали в лесу, в поле. Иногда входили в села, просили хлеба. Путники то отклонялись к югу, то снова двигались прямо на восток.
Однажды они с утра до вечера скрывались в камышах, вблизи небольшого села. Ночью Саша пошел в село, Бено остался ждать его. Через некоторое время послышались выстрелы, крики. Бено даже расслышал вызвавшие в нем содрогание немецкие слова.
Ему стало ясно, что с Сашей случилась беда. Он стиснул зубы, чтобы не дрожали челюсти, и побежал в поле. Всю ночь он бежал, сам не зная куда. Он потерял направление, потому что небо было в темных облаках, луна скрылась. Моросил мелкий дождь, мокрая земля липла к сапогам, ноги скользили.
На рассвете, полуживой от усталости, он забрался передохнуть в скирд сена. Сено шуршало, а Шарояну казалось, что Саша шепчет: «Пусть и наша смерть принесет пользу Родине».
Родина! Бено Шароян потерял родину, и вот он ищет ее и не находит. Он идет к ней ночью, охваченный изнеможением, отчаянием. Но он все идет, все идет.
Бено заснул мертвым сном, не зная, что скирд сена, в который он забрался, стоит у грейдерной дороги. Уже было светло, когда обозные солдаты немецкого пехотного батальона заметили его. К скирду подошли немецкие солдаты, один из них пнул Шарояна прикладом в бок. Бено проснулся и обмер. Немцы хохотали, глядя на него, а он безумными глазами смотрел на них.
— Пошель!
Его потащили к подводе, стоявшей на дороге, дали в руки поводья.
— Пошель!
Он натянул поводья. Сытые лошади побежали рысью, нагоняя обоз.
В армейском госпитале Тигран Аршакян мучительно тосковал по дому, томился, ожидал писем. Но письма из дому не шли, а фронтовые вести были печальны. Ему хотелось хоть на час освободиться от тревожных мыслей, не чувствовать постоянной тяжести на сердце, забыть об отступлении. Он затевал веселые разговоры с соседями но палате, смешил раненых шутливыми рассказами, но тяжесть на сердце не проходила. Как-то один из раненых, молодой капитан, пришел в палату к Аршакяну и развернул перед Тиграном большую карту, испещренную разноцветными карандашами. Он отмечал но ней путь отступления советских войск. Невеселое впечатление произвела на батальонного комиссара эта грустная работа молодого капитана.
Невыносимо тяжело было смотреть на карту. Но не было смысла и отворачиваться от нее — горькая правда, как бы горька она ни была, лучше самообмана.
— Если и есть на моей карте отклонения, то незначительные,— сказал капитан.— Весь день вчера над ней просидел. Никогда в жизни не чувствовал я себя таким несчастным: как будто делаешь какую-то кладбищенскую работу.
Карту разложили на кровати.
Линия фронта рассекла страну надвое. Извиваясь, как черная змея, она спускалась от Ленинграда — все время на юг и на восток, шла через Новгород, Гжатск, Вязьму, Дорогобуж, Мценск, Елец, потом, изогнувшись, подползала к Воронежу, шла по берегу Дона через Новую Калитву, Серафимович и Клетскую, доходила до Сталинграда; оттуда черная линия шла на юг к Котельникову и пропадала в калмыцких песках возле Элисты. Потом, появившись к востоку от Моздока, эта страшная черная змея ползла к Грозному и сворачивала на восток, через Кавказские горы тянулась к Туапсе и, проходя берегом Черного моря через Новороссийск, пересекала Керченский пролив.
— Ужасно ведь, товарищ батальонный комиссар?
Прямо страшно смотреть на карту!
Тигран сложил карту и посмотрел в глаза капитану. Эти красивые голубые глаза были наполнены печалью. Аршакяну казалось, что капитан вот-вот заплачет, как ребенок.
В палате, деревенской комнате с двумя маленькими оконцами, кроме Аршакяна к капитана, никого не было. Окна были распахнуты, и запах лекарств смешался с запахом сырой травы и болотной топи, принесенным ветром.
Тигран подошел к окну. Капитан молча стал рядом с ним. Во дворе на самодельных скамейках, на траве сидели раненые, некоторые, накинув шинели, в теплых зимних шапках, другие в гимнастерках, несмотря на то, что в воздухе уже чувствовался осенний холод. По небу, словно охваченные тревогой, бежали облака. Каким то особенно быстрым, растревоженным был их бег на запад.
Ветры дуют с востока,— сказал Аршакян,— с Урала... Зима приближается.
— Ветры дуют с востока,— повторил капитан
с недоуменной насмешкой,— ну и что?
Тигран удивленно посмотрел на него.
— Вы что это, Ковалев?
— То же, что и вы. Говорю, что ветры дуют с Урала, зима приближается...
— А почему повторяете мои слова?
— А что мне еще делать? Отупел, должно быть. Собственных слов не найду, от вас хочу слышать настоящее слово. А вы смотрите на небо, следите за облаками, определяете направление ветров. Метеорология как паука, признаюсь вам, меня сейчас вовсе не интересует.
— Вы сказали, что слов не находите и мысль у вас отупела, а за одну секунду столько бурных слов наговорили.
— Ну и что из этого?
— То, что у вас есть свои слова, есть мысли, и они не дают вам покоя. Что, кстати, рассказывают раненые, которых привезли сегодня?
— То же, что и вчера, позавчера, неделю назад...
— Давайте, Ковалев, взглянем еще раз на эту карту. Я знаю о фронтовых делах не больше, чем вы. Давайте вместе обсудим положение и вместе попытаемся разглядеть завтрашний день, который так мучает нас всех.
— Э, от этого легче не станет,— и капитан махнул рукой.
Аршакян улыбнулся.
— Вы храбрый человек, Ковалев: после трех ранний снова скучаете по передовой! Такой человек не
имеет права бояться правды, бояться смотреть на эту
карту. Глядите, сколько километров от Ленинграда до
Воронежа! И на этом огромном пространстве враг не
разворачивает активных действий, не наступает. Что ж
он, по-вашему, силы щадит, думаете, может двигаться,
да не хочет? А ведь в прошлом году он наступал по
всему фронту, от Балтийского до Черного моря! А где
он сейчас продвигается вперед? Повсюду остановился!
Конечно, можно прийти в отчаяние, глядя на запад
от линии фронта. Но посмотрите, как оторваны немцы
от своей страны, от своего тыла. Для думающего немец
кого капитана эта черная линия страшнее, чем для
нас с вами, капитан. А холодные ветры в самом деле
дуют с Урала. Напрасно думаете, что это пустяки.
Вошла медсестра и, перебив разговор, сказала, что комиссара пришли навестить трое бойцов.
— Посмотрим, кто это, капитан.— Накинув шинель
на плечи и опираясь на палку, Аршакян прихрамывая
пошел к двери.
Ковалев отправился за ним. В просторном дворе, где собирались обычно легкораненые, стояли две девушки в военной форме и худенький смуглый парень. Одна из девушек бросилась к Аршакяну, обняла его.
— Товарищ батальонный комиссар!
— Товарищ Аршакян! — воскликнула вторая девушка по-армянски.
Радость охватила Тиграна.
— Мария, Аник! Откуда вы? А это Микаберидзе,
Ираклий? Как хорошо, что все вы живы, что пришли
ко мне!
За эти два месяца Мария Вовк совершенно не изменилась: такая же, некрасивая, с добрым веселым лицом. Казалось, появись сейчас кто-нибудь с гармошкой и заиграй — она тут же запляшет. Аник похудела, побледнела, видно было, что она перенесла тяжелую болезнь. Как мила эта стройная девушка с красивой гордой головой и со стыдливой, робкой улыбкой. Ираклий! Как обрадуется Шалва, когда брат появится в его полку.
— Ну рассказывайте, какие новости? Да, вот познакомьтесь с капитаном.
Ковалев пожал пришедшим руки и отошел в глубь двора.
Они уселись на бревне, которое, должно быть, уже десятки лет служило скамейкой.
Мария заговорила первой.
— Раненые вернулись после излечения... Я стала
расспрашивать, где вы, хотелось повидаться, и представляете, когда уже шла к вам, встречаю Аник и Ираклия. Во время майского наступления они оба были
ранены в один день, из санчасти полка принесли их
к нам. Вы тогда были в санбате, помню, очень волновались, когда Ляшко резал Аник... Вы «молчальника»
спросили, как дела Аник Зулалян, а он сердито отвечает: «Детей иметь сможет...»
Мария рассмеялась. Аник покраснела. Она, видимо, впервые услышала, что Аршакян ждал и волновался, когда Ляшко делал ей операцию.
Вовк продолжала:
— А Ираклий пел в горячке: «Гей, на, на, Нина,
гой, на, на, Нина»... Мы его отправили в армейский
госпиталь, и вдруг к нам в Таволжанку приходит
девушка из местных и спрашивает, где Ираклий Микаберидзе. А я говорю: «Извините, барышня, а кем вы
доводитесь Ираклию?» А она мне: «Это вас не касается».
Тут уже покраснел Ираклий. А Мария не умолкала:
— Я всех своих раненых помню, ни одного не
забыла. Помню, как вас оперировали, товарищ батальонный комиссар,— вы, как только пришли в себя,
посмотрели на меня и по имени назвали... «Мария...
Мария Вовк!..» Я никого, никого не забываю. Сотни
людей помню. Врачи удивляются, прозвали меня
«регистрационной книгой» — если нужна справка
о каком-нибудь раненом, говорят: «Спросите Вовк, она помнит...» Мы вам письмо принесли от полковника Дементьева. У нас много новостей, товарищ батальонный комиссар: Дементьев сейчас начальник штаба дивизии, а звание полковника он получил несколько дней назад. И командир дивизии у нас теперь новый. Генерала Яснополянского назначили начальником штаба армии. Вместо него полковник-грузин, странный немного: то орет на всех, то шутит. Пришел к нам в медсанбат и говорит: «Кто из вас окажется самой храброй, девушки, для той прикажу начальнику отдела кадров выбрать самого лучшего жениха». Шутник и, говорят, храбрый,— идет на передовую, показывает бойцам, как нужно рыть окопы.
— Как его зовут? — спросил Тигран.
— Геладзе. Неделя, как назначен, а уже всех знает. Такой общительный. И хоть он шутит, а многие его боятся. Извините, лишнее говорю, товарищ батальонный комиссар, разболталась я от радости.
— Очень хорошо, что ты веселая, Мария,— сказал Аршакян и подумал: «Если она такая веселая, значит, настроение в части не такое уж безнадежное».
Он обратился к Аник и Ираклию:
— Расскажите и вы о себе. Здоровы? Получили ли новое назначение?
— Мы просимся обратно в нашу часть, уже пришли оформляться. А тут, на счастье, встретили Вовк, вместе к вам зашли,— ответила Аник.
Батальонный комиссар нахмурился, помолчал.
— А знаете, что наш Аргам пропал без вести? — спросил он.
— Знаем,— ответил Ираклий,— мне Гамидов написал. Меликян, Емелеев и Вардуни остались прикрывать отступление и тоже не вернулись в часть; лейтенант Сархошев и Шароян также пропали без вести.
— Потеряли мы двух замечательных товарищей, Аник. Седа убита, Аргама нет,— сказал Аршакян.
Глаза Аник наполнились слезами.
Тигран все поглядывал на письмо Дементьева с надписью «Строго секретно. Лично Аршакяну». Тиграну очень хотелось вскрыть пакет, но разговор со старыми друзьями был так важен и дорог ему, что прервать его Аршакян не хотел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84