Приехал Дементьев, который всего лишь неделю назад распрощался с дивизией. Дементьеву радостно трясли руки, обнимали его.
За длинными столами, сколоченными из досок, заняли места бойцы и командиры.
На двух человек полагалась банка мясных консервов и бутылка водки. Геладзе в начищенных до блеска сапогах, в нарядном кителе, гладко выбритый, оживленно разговаривал с командирами и солдатами и одновременно зорко посматривал, удобно ли расселись, хорошо ли чувствовали себя собравшиеся.
Алла Сергеевна сидела рядом с Аршакяном и о чем-то оживленно ему рассказывала; она так громко смеялась, что все оглядывались на нее. Козаков сел рядом с Люсик. Алла Сергеевна подошла к Люсик и стала о чем-то шептать ей на ухо. Затем плавной, картинной походкой она снова пошла на свое место.
— Убежден, что она сказала вам какой-то несусветный пустяк,— сказал Козаков,— это был лишь повод, чтобы пройтись из одного края роскошного зала в другой и показаться.
Люсик улыбнулась.
— Мужчины любят позлословить, а между тем обвиняют в этом женщин.
— А по совести говоря ведь так? — смеясь сказал Козаков.
Вдруг Геладзе поглядел в сторону двери и крикнул:
— Смирно!
В подвал вошел член Военного Совета армии генерал Луганской. Все поднялись. Но Луганской замахал рукой.
— Я пришел не парад принимать, садитесь, садитесь, товарищи!
Геладзе покраснел.
Луганской сел за стол рядом с Яснополянским и Геладзе. Геладзе налил водки в генеральские стаканы и, обращаясь ко всем присутствовавшим, заговорил:
— Товарищи, по разрешению члена Военного Совета армии, шефа нашей воинской части генерала Максима Егоровича Луганского и по его поручению я приказываю вам,— в голосе его зазвучали грозные начальнические раскаты,— налить стаканы!
Все зашумели, засмеялись, послышался звон стаканов.
— Готовы? — спросил Геладзе, и подвал загудел от ответа двух тысяч человек:
— Готовы, товарищ генерал!
Геладзе посмотрел в дальние углы подвала, перевел взгляд на первые ряды и, высоко поднимая стакан, начал свой первый тост:
— Товарищи, друзья...
Он любил это обращение: «Товарищи, друзья».
Первый тост генерал-тамада предложил за здоровье солдатских матерей и за мать, общую всем солдатам, командирам, генералам,— Советскую Родину.
— Наши матери родили нас, вскормили молоком, лелеяли нас, радовались и плакали из-за нас,— проговорил генерал.— Трудно воевать, нелегкая это работа. Но никто с такой мучительной болью не переживает испытаний войны, как наши матери... И вот наши матери послали нас на жестокую, кровавую войну во имя Родины. Значит, есть любовь, которая сильнее материнской и сыновней любви,— это любовь к Родине! За наших матерей и за нашу Родину-мать! — громко проговорил Геладзе.
Зазвенели стаканы, послышались крики «ура». Особенно дружно кричали в дальнем конце стола, где солдаты, видимо, пили уже не первую чарку.
После первого тоста генерал предоставил слово начальнику штаба дивизии полковнику Козакову. Козаков спокойным громким голосом прочел летопись боевых действий дивизии с первого дня боев до сегодняшнего утра — второго февраля 1943 года.
Не дожидаясь, пока стихнут аплодисменты, взволнованный, он вернулся на свое место.
А тамада предлагал все новые тосты. Тишины в подвале уже не было. Слова генерала сопровождались криками «ура», аплодисментами. Водка делала свое дело — в гвардейских головах зашумело.
Старшины рот и повара подносили все новые подкрепления.
— Не торопитесь, друзья, водки сегодня нам хватит, припасли достаточно,— объявил тамада.
Это сообщение было встречено бурно.
Алла Сергеевна вновь подошла к Козакову и Люсик. Она была действительно красива, единственная женщина, одетая здесь в женское платье. Лицо ее раскраснелось, глаза блестели. Люсик быстро взглянула в сторону генерала. Тариэль Отарович поглядывал на Аллу Сергеевну, любовался ею. Она шепнула Люсик: «Если бы не было Тариэля Геладзе, я бы влюбилась в твоего соседа».
— Видно, мой муж не может развлечь тебя, Алла,— ты непрестанно его оставляешь,— смеясь сказала Люсик.
— Он чудесный, просто чудесный,— ответила Алла Сергеевна,— но ведь он твой!
— Что же сказала наша фея вам по секрету? — спросил Козаков у Люсик, когда Алла Сергеевна отошла.
— О, на этот раз очень важную вещь,— загадочным тоном ответила Люсик.— И прошу вас больше не злословить на ее счет.
В дальних углах подвала шумели сильно выпившие. В правом углу разместились люди из полка Кобурова. Рядом с Кобуровым со счастливым выражением лица молча сидел Мисак Атоян. Тут же, неподалеку от Кобурова, сидели Аник, Мария Вовк, Ухабов.
Ухабов много пил и, казалось, не пьянел. Его ожесточившаяся душа смягчилась в этот вечер. Наклонившись к уху Марии Вовк, он сказал:
— Нашел я тебя, Мария. Больше я не один. Твоя любовь будет моей защитой. Теперь я защищен, Мария, потому что ты любишь меня.
Рядом с Аник сидели Каро, Бурденко, Тоноян, Савин, Гамидов. Аник подумала, что не было в ее жизни более счастливого дня, чем сегодняшний.
И никому в голову не приходило, что командир полка Кобуров чувствует себя обиженным, потому что его полку отвели место в конце стола, далеко от генералов.
Геладзе предлагал все новые тосты, все восторженней становились аплодисменты, все громче шум и крики «ура».
Геладзе подумал, что пора заканчивать пир, дать в заключение слово члену Военного Совета армии Луганскому, а затем высказать последнее пожелание: в будущих боях еще выше держать гвардейское знамя дивизии. Геладзе уже готов был обратиться к Луганскому, но из дальнего угла подвала раздался чей-то зычный, хриплый голос:
— Прошу дать мне слово, товарищ генерал!
Это был Ухабов. Мария Вовк пыталась усадить его на место, но Ухабов хотел говорить...
— Прошу, говорите,— сказал генерал с явным неудовольствием.
Ухабов, покачиваясь, прошел между столами в центральную часть подвала и, держа стакан выше головы, начал свою речь:
— Товарищи, я, лейтенант Ухабов, хочу предложить очень важный тост. Товарищи, я не помню, какой немецкий полководец — не то Людендорф, или то был Гинденбург — кто-то из них сказал: «Дайте мне русскую армию, и я завоюю весь мир». Товарищи, значит, если армию баранов будут вести львы, то эта армия будет непобедима! А если армию львов будут вести бараны? Эта армия будет обречена на разгром. Что было бы с нами, если бы нас не вели наши замечательные генералы? Я пью за здоровье наших полководцев, наших генералов, спасших нашу страну, наш народ! Они, как львы, привели нас к сталинградской победе. Честь и слава вам, товарищи генералы! Я, лейтенант Ухабов, желаю...
— Хватит, товарищ лейтенант! — Генерал Луганской встал с места.
Больше двух тысяч человек сразу замолкли. Казалось, что хмель со всех сняло как рукой.
— Товарищи! — сказал Луганской.— Лейтенант Ухабов говорит глупости. Пусть извинит он меня за эти грубые слова. Мой возраст и мой жизненный опыт дают мне право иногда так разговаривать с младшими. И самый добрый отец иногда говорит своему сыну слова сурового осуждения. Лейтенант Ухабов говорит глупости! Наши генералы вовсе не нуждаются в такой нелепой похвале... Они сыновья советского народа, вчерашние бойцы и лейтенанты. Они такие же люди, как и вы, только обладающие большими знаниями и опытом. От их имени я осуждаю разговорчики лейтенанта Ухабова о каких-то баранах и львах. Путаные у вас мысли, Ухабов, очень путаные... Вероятно, вы сами спешите раньше времени перейти в ряды воображаемых львов, но неужели для этого надо объявить своих товарищей баранами? Если вы и в самом деле так думаете, то знайте — баран никогда не сделается львом. Баран рождается бараном, лев — львом, человек — человеком. Мы все, и вы, Ухабов, вместе с нами — люди. Один генерал, другой лейтенант, сотни рядовых бойцов, все вместе мы — люди, мы — народ. Победу одерживает народ. Он нам присваивает звания лейтенантов и генералов, звания героев, он награждает нас орденами. И он возьмет эти награды обратно, если мы не оправдаем народного доверия. А сейчас народ нам приказывает — вперед, мои сыновья и дочери, землю Родины еще топчут сапоги оккупантов, фашизм все еще жив! Подобно раненому зверю, Гитлер становится все бешенее. Значит, надо быть осторожным. Не надо чваниться, опьяняться славой и удачами. Выпьем, товарищи, за наш народ, за здоровье всех трудовых советских людей, товарищи!
XX
Участники пира, шумно разговаривая, выходили из подвала. Мария Вовк шла рядом с Ухабовым. Она была очень расстроена его неудачным выступлением. Ухабов шел, пошатываясь, громко пьяным голосом говорил:
— Мария, ты дура! Хоть я и люблю тебя, но ты дура. А я люблю тебя всей своей истерзанной душой. Ты ничего не понимаешь. Ну чего ты огорчаешься, Мария? Я говорю тебе, что все хорошо получилось! Пусть все узнают Ухабова, Великого Павла Ухабова. А ты гордись, дура, что я тебя люблю.
А Мария, поддерживая вот-вот готового упасть Ухабова, едва сдерживалась, чтобы не расплакаться.
На ночных улицах разрушенного Сталинграда царило оживление. Люди громко смеялись, пели, кто-то пускал в темное ночное небо ракеты. Казалось, никто в эту ночь не спал.
— Давай, Люсик, еще побродим по Сталинграду, скоро рассвет.
Люсик прижалась к плечу мужа. Силуэты разрушенных домов все отчетливее выступали из темноты.
— Сейчас наши матери спят,— сказала Люсик. В эту минуту Тигран тоже думал о матери и сыне.
— И Овик сейчас спит.
Они медленно шли и негромко говорили о будущих мирных днях.
— Ты не представляешь, как я рада, что приехала на фронт: вот я рядом с тобой, и совесть моя спокойна. Исчезло постоянное чувство стыда, что так мучило меня в Ереване. Вот я здесь, вместе с тобой.
Слова жены взволновали Тиграна. Некоторое время они шагали молча.
Из развалин небольшого здания послышались негромкие стоны, вскрикивания. Кричала женщина. Тигран и Люсик ощупью нашли в темноте вход в землянку, расположенную меж груд кирпича.
Люсик толкнула маленькую дверцу и, нагнувшись, вошла в землянку. Тигран пошел следом за ней. Неожиданно Люсик обернулась, поглядела на мужа блеснувшими в темноте глазами.
— Не входи, не входи, здесь женщина рожает! Больше часа Тигран ходил взад и вперед возле
землянки, прислушиваясь к неясным голосам людей, к слабому писку новорожденного.
Да, в мертвый Сталинград возвращалась жизнь, жизнь торжествовала победу среди мертвых развалин.
Уже было совсем светло, когда Люсик и Тигран возвращались в медсанбат. Они шли по дороге, ведущей к Гумраку. У последних окраинных домов они вдруг остановились. Впереди них, качаясь, плелся ночной призрак, с головой и ногами, обвязанными тряпками. Ноги его ступали тяжело и неуклюже. Он шел на запад. Тигран и Люсик долго смотрели на особенную спину идущего с востока немецкого солдата. Вдруг немец остановился, сделал два неуверенных шага, покачнулся и упал...
Люсик подошла к упавшему немцу, наклонилась над ним, пощупала пульс,— он был мертв.
Может быть, это был последний не взятый в плен немецкий солдат в Сталинграде. Где он скрывался, в каком логове? Куда он шел?
До медсанбата Тигран и Люсик шли молча.
«Уа... у-а... у...» — слышал Тигран писк новорожденного. «Рождаются новые люди,— думал он,— жизнь никогда не иссякнет, не прекратится...»
Он силился представить себе лицо сына. Ему казалось, что в это утро в освобожденном Сталинграде вновь прозвучал первый плач новорожденного Овика.
И сердце Тиграна забилось от предчувствия счастья.
Уходили с неба черные, тяжелые тучи, так долго омрачавшие жизнь миллионов людей...
эпилог
I
Представлялось, что после тяжелых боев людям захочется лишь одного: покоя, отдыха. Но оказалось не так — на второй же день люди стали томиться в тишине мертвого Сталинграда.
В разрушенный и молчаливый Сталинград возвращались тысячи жителей. В жестокие зимние морозы они рыли землянки среди заледеневших развалин, кое-как размещались в каменных сырых норах и подвалах со своими измученными, истощенными детишками.
Каждый день радио сообщало об освобождении все новых и новых городов и районов. Все фронты перешли в наступление, а войска, стоявшие в Сталинграде, оказались вдали от великих событий.
Гвардейская дивизия генерала Геладзе распрощалась со Сталинградом.
Все подразделения дивизии со своим вооружением и тыловыми обозами потянулись к станции Котлубань. В течение трех-четырех дней к станции подходили порожние железнодорожные составы, грузились и уходили на запад. А не попавшие в эшелон войска оставались в открытом поле, в палатках и землянках, нетерпеливо дожидаясь своей очереди. Бойцы волновались, строили предположения, на какой фронт их повезут. У всех было желание сражаться за освобождение тех городов, которые они оставляли врагу во время прошлогодних трагических боев: Вовча, Белгород, Харьков, Люботин, Валки, Каламак, Полтава... Дрожа под жестоким степным ветром, ютясь в холодных палатках и землянках, они мечтали о зеленых полях Украины, о ее густых лесах, об украинской весне...
Бурденко, присев с товарищами возле печки, шутя говорил Тонояну:
— Арсен, в цем роци теж найдемо на наших украинских полях сибех, синдз...
Совсем не изменился Бурденко! Теперь он старший лейтенант, парторг батальона, но остался тем же, каким был раньше — простым, свойским человеком.
— Я зараз напишу бригадиру колгоспа «Совета-шен» Манушак Тоноян, що ее человек — гвардеец, жив-здоров, скоро пришлет приветы с Украины ей, Арташу и Вартуш.
Положив тетрадку на колени, Бурденко и в самом деле писал письмо жене Арсена.
— Старший лейтенант, нашему председателю колхоза тоже напиши,— предложил Мусраилов.
— Добре, напишу, чтобы Хаджидже не сосватали за другого.
— Нет, этого он не сделает.
— Кто знает? — вмешался Гамидов.— На свете есть парни и лучше тебя.
— Нет, он хороший человек. Если бы вы знали, какие он мне пишет письма,— сказал Алдибек, вынимая из-за пазухи помятый, сложенный треугольником конверт.
Уже три дня как взвод ветеранов находился в этой тесной, темной землянке. Днем в землянке горела прикрепленная к стенке карбидовая лампа. Бурденко все свои свободные часы проводил среди старых товарищей.
О чем только не говорили в этой землянке! Арсен редко участвовал в разговорах. Он сердился, что всем им приходится сидеть без дела в этой холодной лисьей норе. Когда же наконец дойдет до них очередь погрузиться в эшелон?
Арсен то и дело вспоминал тяжелые дороги прошлогоднего отступления. Скоро, скоро он вновь увидит Украину! На берегу Северного Донца он сорвет зеленые стебельки дикого чеснока и сибеха, выспится на мягкой траве. Но наступит ли время, когда он, Арсен, со своими боевыми товарищами придет в места своего детства, туда, в родимую сторону, оставшуюся плененной у турок. И тогда он покажет Бурденко прекрасные горы Алашкерта, холодные, прозрачные родники, они услышат клохтанье куропаток в ущельях, а в реке Арацани они будут вместе ловить рыбу-желтушку. Но наступит ли такой день?
В землянку вошел Ухабов.
— Тут кто разместился? — спросил он, не различая в темноте лиц.— Вы не из второго батальона?
— Ни, товарищ начальник, мы из первого,— ответил Бурденко.
Узнав Бурденко по голосу, Ухабов сказал:
— А, Бурденко, давайте закурим. Ну и мороз, прямо режет! Говорят, завтра утром наконец придут за нами эшелоны.
Взяв предложенную ему толстую немецкую сигару, он закурил.
— Утомительно отдыхать, не так ли, ребята? Воевать — в тысячу раз лучше, в бою хоть согреваешься.
— Настроение, видно, у тебя доброе, Ухабов,— сказал Бурденко,— бачу, тяпнул ты трошки.
— Верно ты заметил, парторг. А у кого плохое настроение после разгрома немцев в Сталинграде? Как это говорится: труп врага хорошо пахнет, а у меня перед глазами тысячи немецких трупов. Что еще нужно солдату?
Бойцы слушали Великого Павла Ухабова, заранее зная, что Бурденко сейчас ответит ему. И Бурденко действительно ответил.
— Мени не подобится твоя поговорка. И я не желаю, чтобы человек был человеку враг, чтобы человек стрелял в человека. Я бы лучше мечтал помирить людей всех краин, тай бачить улыбки на их лицах.
— Ты не принимай мои слова насчет трупов буквально, парторг,— нахмурился Ухабов.— Знаешь, что сказал один мудрый человек? Он сказал: во время войны люди... подождите, что-то я позабыл, что он сказал... Стой, сейчас вспомню. Во время войны люди...
— Ты дважды забываешь слова мудрецов, Ухабов,— усмехнулся Бурденко,— а ты лучше скажи хлопцям свое собственное мнение.
Кто-то громко позвал:
— Лейтенант Ухабов, лейтенант Ухабов! Ухабов поспешно встал.
— Ладно, дискуссию после продолжим,— сказал он и вышел.
Ночью прибыли порожние составы, полк стал грузиться в эшелоны. На рассвете составы тронулись на запад.
Бурденко, Тоноян, Гамидов, Мусраилов и бывшие бойцы комендантского взвода — Хачикян, Савин и Ивчук, ныне зачисленные в батальон майора Малышева,— разместились в штабном вагоне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
За длинными столами, сколоченными из досок, заняли места бойцы и командиры.
На двух человек полагалась банка мясных консервов и бутылка водки. Геладзе в начищенных до блеска сапогах, в нарядном кителе, гладко выбритый, оживленно разговаривал с командирами и солдатами и одновременно зорко посматривал, удобно ли расселись, хорошо ли чувствовали себя собравшиеся.
Алла Сергеевна сидела рядом с Аршакяном и о чем-то оживленно ему рассказывала; она так громко смеялась, что все оглядывались на нее. Козаков сел рядом с Люсик. Алла Сергеевна подошла к Люсик и стала о чем-то шептать ей на ухо. Затем плавной, картинной походкой она снова пошла на свое место.
— Убежден, что она сказала вам какой-то несусветный пустяк,— сказал Козаков,— это был лишь повод, чтобы пройтись из одного края роскошного зала в другой и показаться.
Люсик улыбнулась.
— Мужчины любят позлословить, а между тем обвиняют в этом женщин.
— А по совести говоря ведь так? — смеясь сказал Козаков.
Вдруг Геладзе поглядел в сторону двери и крикнул:
— Смирно!
В подвал вошел член Военного Совета армии генерал Луганской. Все поднялись. Но Луганской замахал рукой.
— Я пришел не парад принимать, садитесь, садитесь, товарищи!
Геладзе покраснел.
Луганской сел за стол рядом с Яснополянским и Геладзе. Геладзе налил водки в генеральские стаканы и, обращаясь ко всем присутствовавшим, заговорил:
— Товарищи, по разрешению члена Военного Совета армии, шефа нашей воинской части генерала Максима Егоровича Луганского и по его поручению я приказываю вам,— в голосе его зазвучали грозные начальнические раскаты,— налить стаканы!
Все зашумели, засмеялись, послышался звон стаканов.
— Готовы? — спросил Геладзе, и подвал загудел от ответа двух тысяч человек:
— Готовы, товарищ генерал!
Геладзе посмотрел в дальние углы подвала, перевел взгляд на первые ряды и, высоко поднимая стакан, начал свой первый тост:
— Товарищи, друзья...
Он любил это обращение: «Товарищи, друзья».
Первый тост генерал-тамада предложил за здоровье солдатских матерей и за мать, общую всем солдатам, командирам, генералам,— Советскую Родину.
— Наши матери родили нас, вскормили молоком, лелеяли нас, радовались и плакали из-за нас,— проговорил генерал.— Трудно воевать, нелегкая это работа. Но никто с такой мучительной болью не переживает испытаний войны, как наши матери... И вот наши матери послали нас на жестокую, кровавую войну во имя Родины. Значит, есть любовь, которая сильнее материнской и сыновней любви,— это любовь к Родине! За наших матерей и за нашу Родину-мать! — громко проговорил Геладзе.
Зазвенели стаканы, послышались крики «ура». Особенно дружно кричали в дальнем конце стола, где солдаты, видимо, пили уже не первую чарку.
После первого тоста генерал предоставил слово начальнику штаба дивизии полковнику Козакову. Козаков спокойным громким голосом прочел летопись боевых действий дивизии с первого дня боев до сегодняшнего утра — второго февраля 1943 года.
Не дожидаясь, пока стихнут аплодисменты, взволнованный, он вернулся на свое место.
А тамада предлагал все новые тосты. Тишины в подвале уже не было. Слова генерала сопровождались криками «ура», аплодисментами. Водка делала свое дело — в гвардейских головах зашумело.
Старшины рот и повара подносили все новые подкрепления.
— Не торопитесь, друзья, водки сегодня нам хватит, припасли достаточно,— объявил тамада.
Это сообщение было встречено бурно.
Алла Сергеевна вновь подошла к Козакову и Люсик. Она была действительно красива, единственная женщина, одетая здесь в женское платье. Лицо ее раскраснелось, глаза блестели. Люсик быстро взглянула в сторону генерала. Тариэль Отарович поглядывал на Аллу Сергеевну, любовался ею. Она шепнула Люсик: «Если бы не было Тариэля Геладзе, я бы влюбилась в твоего соседа».
— Видно, мой муж не может развлечь тебя, Алла,— ты непрестанно его оставляешь,— смеясь сказала Люсик.
— Он чудесный, просто чудесный,— ответила Алла Сергеевна,— но ведь он твой!
— Что же сказала наша фея вам по секрету? — спросил Козаков у Люсик, когда Алла Сергеевна отошла.
— О, на этот раз очень важную вещь,— загадочным тоном ответила Люсик.— И прошу вас больше не злословить на ее счет.
В дальних углах подвала шумели сильно выпившие. В правом углу разместились люди из полка Кобурова. Рядом с Кобуровым со счастливым выражением лица молча сидел Мисак Атоян. Тут же, неподалеку от Кобурова, сидели Аник, Мария Вовк, Ухабов.
Ухабов много пил и, казалось, не пьянел. Его ожесточившаяся душа смягчилась в этот вечер. Наклонившись к уху Марии Вовк, он сказал:
— Нашел я тебя, Мария. Больше я не один. Твоя любовь будет моей защитой. Теперь я защищен, Мария, потому что ты любишь меня.
Рядом с Аник сидели Каро, Бурденко, Тоноян, Савин, Гамидов. Аник подумала, что не было в ее жизни более счастливого дня, чем сегодняшний.
И никому в голову не приходило, что командир полка Кобуров чувствует себя обиженным, потому что его полку отвели место в конце стола, далеко от генералов.
Геладзе предлагал все новые тосты, все восторженней становились аплодисменты, все громче шум и крики «ура».
Геладзе подумал, что пора заканчивать пир, дать в заключение слово члену Военного Совета армии Луганскому, а затем высказать последнее пожелание: в будущих боях еще выше держать гвардейское знамя дивизии. Геладзе уже готов был обратиться к Луганскому, но из дальнего угла подвала раздался чей-то зычный, хриплый голос:
— Прошу дать мне слово, товарищ генерал!
Это был Ухабов. Мария Вовк пыталась усадить его на место, но Ухабов хотел говорить...
— Прошу, говорите,— сказал генерал с явным неудовольствием.
Ухабов, покачиваясь, прошел между столами в центральную часть подвала и, держа стакан выше головы, начал свою речь:
— Товарищи, я, лейтенант Ухабов, хочу предложить очень важный тост. Товарищи, я не помню, какой немецкий полководец — не то Людендорф, или то был Гинденбург — кто-то из них сказал: «Дайте мне русскую армию, и я завоюю весь мир». Товарищи, значит, если армию баранов будут вести львы, то эта армия будет непобедима! А если армию львов будут вести бараны? Эта армия будет обречена на разгром. Что было бы с нами, если бы нас не вели наши замечательные генералы? Я пью за здоровье наших полководцев, наших генералов, спасших нашу страну, наш народ! Они, как львы, привели нас к сталинградской победе. Честь и слава вам, товарищи генералы! Я, лейтенант Ухабов, желаю...
— Хватит, товарищ лейтенант! — Генерал Луганской встал с места.
Больше двух тысяч человек сразу замолкли. Казалось, что хмель со всех сняло как рукой.
— Товарищи! — сказал Луганской.— Лейтенант Ухабов говорит глупости. Пусть извинит он меня за эти грубые слова. Мой возраст и мой жизненный опыт дают мне право иногда так разговаривать с младшими. И самый добрый отец иногда говорит своему сыну слова сурового осуждения. Лейтенант Ухабов говорит глупости! Наши генералы вовсе не нуждаются в такой нелепой похвале... Они сыновья советского народа, вчерашние бойцы и лейтенанты. Они такие же люди, как и вы, только обладающие большими знаниями и опытом. От их имени я осуждаю разговорчики лейтенанта Ухабова о каких-то баранах и львах. Путаные у вас мысли, Ухабов, очень путаные... Вероятно, вы сами спешите раньше времени перейти в ряды воображаемых львов, но неужели для этого надо объявить своих товарищей баранами? Если вы и в самом деле так думаете, то знайте — баран никогда не сделается львом. Баран рождается бараном, лев — львом, человек — человеком. Мы все, и вы, Ухабов, вместе с нами — люди. Один генерал, другой лейтенант, сотни рядовых бойцов, все вместе мы — люди, мы — народ. Победу одерживает народ. Он нам присваивает звания лейтенантов и генералов, звания героев, он награждает нас орденами. И он возьмет эти награды обратно, если мы не оправдаем народного доверия. А сейчас народ нам приказывает — вперед, мои сыновья и дочери, землю Родины еще топчут сапоги оккупантов, фашизм все еще жив! Подобно раненому зверю, Гитлер становится все бешенее. Значит, надо быть осторожным. Не надо чваниться, опьяняться славой и удачами. Выпьем, товарищи, за наш народ, за здоровье всех трудовых советских людей, товарищи!
XX
Участники пира, шумно разговаривая, выходили из подвала. Мария Вовк шла рядом с Ухабовым. Она была очень расстроена его неудачным выступлением. Ухабов шел, пошатываясь, громко пьяным голосом говорил:
— Мария, ты дура! Хоть я и люблю тебя, но ты дура. А я люблю тебя всей своей истерзанной душой. Ты ничего не понимаешь. Ну чего ты огорчаешься, Мария? Я говорю тебе, что все хорошо получилось! Пусть все узнают Ухабова, Великого Павла Ухабова. А ты гордись, дура, что я тебя люблю.
А Мария, поддерживая вот-вот готового упасть Ухабова, едва сдерживалась, чтобы не расплакаться.
На ночных улицах разрушенного Сталинграда царило оживление. Люди громко смеялись, пели, кто-то пускал в темное ночное небо ракеты. Казалось, никто в эту ночь не спал.
— Давай, Люсик, еще побродим по Сталинграду, скоро рассвет.
Люсик прижалась к плечу мужа. Силуэты разрушенных домов все отчетливее выступали из темноты.
— Сейчас наши матери спят,— сказала Люсик. В эту минуту Тигран тоже думал о матери и сыне.
— И Овик сейчас спит.
Они медленно шли и негромко говорили о будущих мирных днях.
— Ты не представляешь, как я рада, что приехала на фронт: вот я рядом с тобой, и совесть моя спокойна. Исчезло постоянное чувство стыда, что так мучило меня в Ереване. Вот я здесь, вместе с тобой.
Слова жены взволновали Тиграна. Некоторое время они шагали молча.
Из развалин небольшого здания послышались негромкие стоны, вскрикивания. Кричала женщина. Тигран и Люсик ощупью нашли в темноте вход в землянку, расположенную меж груд кирпича.
Люсик толкнула маленькую дверцу и, нагнувшись, вошла в землянку. Тигран пошел следом за ней. Неожиданно Люсик обернулась, поглядела на мужа блеснувшими в темноте глазами.
— Не входи, не входи, здесь женщина рожает! Больше часа Тигран ходил взад и вперед возле
землянки, прислушиваясь к неясным голосам людей, к слабому писку новорожденного.
Да, в мертвый Сталинград возвращалась жизнь, жизнь торжествовала победу среди мертвых развалин.
Уже было совсем светло, когда Люсик и Тигран возвращались в медсанбат. Они шли по дороге, ведущей к Гумраку. У последних окраинных домов они вдруг остановились. Впереди них, качаясь, плелся ночной призрак, с головой и ногами, обвязанными тряпками. Ноги его ступали тяжело и неуклюже. Он шел на запад. Тигран и Люсик долго смотрели на особенную спину идущего с востока немецкого солдата. Вдруг немец остановился, сделал два неуверенных шага, покачнулся и упал...
Люсик подошла к упавшему немцу, наклонилась над ним, пощупала пульс,— он был мертв.
Может быть, это был последний не взятый в плен немецкий солдат в Сталинграде. Где он скрывался, в каком логове? Куда он шел?
До медсанбата Тигран и Люсик шли молча.
«Уа... у-а... у...» — слышал Тигран писк новорожденного. «Рождаются новые люди,— думал он,— жизнь никогда не иссякнет, не прекратится...»
Он силился представить себе лицо сына. Ему казалось, что в это утро в освобожденном Сталинграде вновь прозвучал первый плач новорожденного Овика.
И сердце Тиграна забилось от предчувствия счастья.
Уходили с неба черные, тяжелые тучи, так долго омрачавшие жизнь миллионов людей...
эпилог
I
Представлялось, что после тяжелых боев людям захочется лишь одного: покоя, отдыха. Но оказалось не так — на второй же день люди стали томиться в тишине мертвого Сталинграда.
В разрушенный и молчаливый Сталинград возвращались тысячи жителей. В жестокие зимние морозы они рыли землянки среди заледеневших развалин, кое-как размещались в каменных сырых норах и подвалах со своими измученными, истощенными детишками.
Каждый день радио сообщало об освобождении все новых и новых городов и районов. Все фронты перешли в наступление, а войска, стоявшие в Сталинграде, оказались вдали от великих событий.
Гвардейская дивизия генерала Геладзе распрощалась со Сталинградом.
Все подразделения дивизии со своим вооружением и тыловыми обозами потянулись к станции Котлубань. В течение трех-четырех дней к станции подходили порожние железнодорожные составы, грузились и уходили на запад. А не попавшие в эшелон войска оставались в открытом поле, в палатках и землянках, нетерпеливо дожидаясь своей очереди. Бойцы волновались, строили предположения, на какой фронт их повезут. У всех было желание сражаться за освобождение тех городов, которые они оставляли врагу во время прошлогодних трагических боев: Вовча, Белгород, Харьков, Люботин, Валки, Каламак, Полтава... Дрожа под жестоким степным ветром, ютясь в холодных палатках и землянках, они мечтали о зеленых полях Украины, о ее густых лесах, об украинской весне...
Бурденко, присев с товарищами возле печки, шутя говорил Тонояну:
— Арсен, в цем роци теж найдемо на наших украинских полях сибех, синдз...
Совсем не изменился Бурденко! Теперь он старший лейтенант, парторг батальона, но остался тем же, каким был раньше — простым, свойским человеком.
— Я зараз напишу бригадиру колгоспа «Совета-шен» Манушак Тоноян, що ее человек — гвардеец, жив-здоров, скоро пришлет приветы с Украины ей, Арташу и Вартуш.
Положив тетрадку на колени, Бурденко и в самом деле писал письмо жене Арсена.
— Старший лейтенант, нашему председателю колхоза тоже напиши,— предложил Мусраилов.
— Добре, напишу, чтобы Хаджидже не сосватали за другого.
— Нет, этого он не сделает.
— Кто знает? — вмешался Гамидов.— На свете есть парни и лучше тебя.
— Нет, он хороший человек. Если бы вы знали, какие он мне пишет письма,— сказал Алдибек, вынимая из-за пазухи помятый, сложенный треугольником конверт.
Уже три дня как взвод ветеранов находился в этой тесной, темной землянке. Днем в землянке горела прикрепленная к стенке карбидовая лампа. Бурденко все свои свободные часы проводил среди старых товарищей.
О чем только не говорили в этой землянке! Арсен редко участвовал в разговорах. Он сердился, что всем им приходится сидеть без дела в этой холодной лисьей норе. Когда же наконец дойдет до них очередь погрузиться в эшелон?
Арсен то и дело вспоминал тяжелые дороги прошлогоднего отступления. Скоро, скоро он вновь увидит Украину! На берегу Северного Донца он сорвет зеленые стебельки дикого чеснока и сибеха, выспится на мягкой траве. Но наступит ли время, когда он, Арсен, со своими боевыми товарищами придет в места своего детства, туда, в родимую сторону, оставшуюся плененной у турок. И тогда он покажет Бурденко прекрасные горы Алашкерта, холодные, прозрачные родники, они услышат клохтанье куропаток в ущельях, а в реке Арацани они будут вместе ловить рыбу-желтушку. Но наступит ли такой день?
В землянку вошел Ухабов.
— Тут кто разместился? — спросил он, не различая в темноте лиц.— Вы не из второго батальона?
— Ни, товарищ начальник, мы из первого,— ответил Бурденко.
Узнав Бурденко по голосу, Ухабов сказал:
— А, Бурденко, давайте закурим. Ну и мороз, прямо режет! Говорят, завтра утром наконец придут за нами эшелоны.
Взяв предложенную ему толстую немецкую сигару, он закурил.
— Утомительно отдыхать, не так ли, ребята? Воевать — в тысячу раз лучше, в бою хоть согреваешься.
— Настроение, видно, у тебя доброе, Ухабов,— сказал Бурденко,— бачу, тяпнул ты трошки.
— Верно ты заметил, парторг. А у кого плохое настроение после разгрома немцев в Сталинграде? Как это говорится: труп врага хорошо пахнет, а у меня перед глазами тысячи немецких трупов. Что еще нужно солдату?
Бойцы слушали Великого Павла Ухабова, заранее зная, что Бурденко сейчас ответит ему. И Бурденко действительно ответил.
— Мени не подобится твоя поговорка. И я не желаю, чтобы человек был человеку враг, чтобы человек стрелял в человека. Я бы лучше мечтал помирить людей всех краин, тай бачить улыбки на их лицах.
— Ты не принимай мои слова насчет трупов буквально, парторг,— нахмурился Ухабов.— Знаешь, что сказал один мудрый человек? Он сказал: во время войны люди... подождите, что-то я позабыл, что он сказал... Стой, сейчас вспомню. Во время войны люди...
— Ты дважды забываешь слова мудрецов, Ухабов,— усмехнулся Бурденко,— а ты лучше скажи хлопцям свое собственное мнение.
Кто-то громко позвал:
— Лейтенант Ухабов, лейтенант Ухабов! Ухабов поспешно встал.
— Ладно, дискуссию после продолжим,— сказал он и вышел.
Ночью прибыли порожние составы, полк стал грузиться в эшелоны. На рассвете составы тронулись на запад.
Бурденко, Тоноян, Гамидов, Мусраилов и бывшие бойцы комендантского взвода — Хачикян, Савин и Ивчук, ныне зачисленные в батальон майора Малышева,— разместились в штабном вагоне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84