А Гамидов сильно похудел и от этого выглядел еще моложе. Только Мусраилов изменился мало. У Бурденко глаза были опухшими, покраснели. Люди тотчас же замечают изменения в лицах близких, если не видят их хотя бы несколько дней.
В теплой землянке отработавших тяжелую фронтовую упряжку бойцов одолевала дремота. Некоторые, привалившись к стене, сразу же заснули. В эти минуты молчание казалось особенно приятным, хотя все радовались встрече, о многом могли сказать друг другу. Молчал и Микола Бурденко, а он всегда находил слова, которые прогоняли усталость, веселили душу. Сколько событий произошло за эти два дня, чего только не видели бойцы: и разбитые танки, и орудия, брошенные врагом, и тысячи немецких автоматов и пулеметов на снегу, и автомашины, и брошенные склады вооружения, и бесконечные потоки пленных, и тысячи трупов отвоевавшихся навек врагов. Такой победы с начала войны еще не видели советские солдаты. Так почему же молчат они, почему не шутят, не смеются, как обычно? Страшна усталость после тяжелого фронтового труда. Да и не выразишь пережитого первыми попавшимися словами.
— Эх, товарищи...— проговорил наконец Бурденко,— велыкий день мы пережили... и все же на сердце смутно у меня. Нема с нами Миши Веселого. Много добрых хлопцев ушло в чей день от нас... Сидимо вот рядом, мечтаем о победе. Эх, Миша, Миша...
— Я тоже думал о нем,— сказал Мусраилов,— никак не верю, что его нет на свете. Думал — придем сюда в блиндаж, а Миша уже здесь.
Снова стало тихо. Всем вспомнился Миша Веселый, его красивое и печальное лицо, его грустные глаза.
— Совесть мучает меня,— сказал Бурденко,— что его прием в партию отложили. Он был коммунистом душой и сердцем. И не умер наш Миша: с нами прошагает, пока мы воюем и живем!
Солдаты печально усмехнулись. Так обычно говорят на торжественных похоронах. «С нами он, всегда будет с нами...»
Бурденко почувствовал, что его слова показались товарищам «агитацией», резко переменил разговор.
— А подумайте, хлопцы, сколько мы пробыли сегодня для Совинформбюро. А то пришлось бы цему бюро опять дудеть в старую дудку: «В течение вчерашнего дня наши войска вели бои местного значения». А зараз напишут — наступление, разгром, пленные, трофеи!
— А сколько же всего взяли в плен, сосчитали ли всех? — оживленно спросил Гамидов.— Интересно, наступит день, когда и Гитлера возьмем в плен?
Парню, видимо, очень хотелось взять в плен Гитлера, и он часто говорил об этом.
— Сьогодни пол-Гитлера в плену,— сказал Бурденко,— половину тела мы у него оторвали.
— Голова его нужна, давай голову! — крикнул один из бойцов.
— Придет час — и голову отрубим,— ответил Гамидов.
— Хватит разговоров, отдохните немного,— сказал Кюрегян,— на рассвете мы выступаем.
Он вышел из блиндажа. Бойцы замолчали. Бурденко собрался пойти в штаб батальона. Но Гамидов вдруг завел разговор, заинтересовавший всех бойцов.
— Знаете, ребята, о чем я сейчас думаю? Вот война, сидим на танках, смерть кругом, а любовь все равно существует на свете. В таком страшном огне Шура Ивчук все же ищет своего парня. Это сильное дело — любовь, а, ребята?
— Любовь — это и есть жизнь,— сказал негромко кто-то.— А из-за чего воюешь ты, из-за чего воюет народ?
— Из-за любви? — удивился Гамидов.— Из-за любви или за коммунизм?
Бурденко отложил свой поход в штаб батальона пустился в философию.
— Коммунизм — это любовь.
— Как это?
— А вот так. Коммунизм — это любовь человечества, всих людей. Слухай добре...
Но в это время вошли майор Атоян, Малышев и политрук Микаберидзе.
— Где командир роты? — спросил Малышев.
— Пошел по окопам,— ответил Бурденко.
— Разыщите его и позовите сюда,— приказал Малышев Гамидову.
Гамидов выскочил из блиндажа, побежал по окопу. В зимнем ночном небе висела необыкновенно большая белая ракета, освещала степь ослепительным светом. Гамидов увидел командира роты — тот стоял возле пулеметчиков.
«Бедняга Ираклий,— подумал Гамидов, идя к блиндажу следом за Кюрегяном,— война не дает ему даже слова сказать со своей девушкой».
— Бойцы, участвовавшие в танковом бою, могут отдохнуть два часа,— приказал Малышев,— а остальной состав роты должен быть готов продолжать наступление. Задача твоей роты, Кюрегян, следующая...
Кюрегян поднес коптилку к маленькому столу,— командиры склонились над картой.
— Вот здесь, по этой лощине, ты будешь двигаться вслед за танками; справа у тебя — вторая рота, слева — соседний батальон. Ты должен занять вот эту безымянную высоту, установить пулеметы и взять под обстрел эту долину. Вот твоя ближайшая задача. О дальнейшем получишь приказ.
— Пройдем по взводам,— сказал Атоян.
— Пошли.
«Танкисты» пытались заснуть, как было велено. Но сон не шел к Гамидову. В его ушах звучали слова Малышева: «Наступление продолжаем». Гамидова стало клонить ко сну, и вдруг перед ним возник Миша Веселый. Это он, а не Малышев сказал: «Наступление продолжается...»
XIX
Тигран проснулся на рассвете. Угасающая коптилка едва освещала палатку медсанбата. В первую минуту Тиграну показалось, что он лежит в поле, а над ним раскинулось небо молочного цвета, и день удивительно теплый.
Чья-то рука погладила его по лбу, по щеке. Тигран тихонько сжал эту Милую, так хорошо знакомую ему РУку.
— Люсик?
— Я, Тигран.
Он осторожно обнял Люсик, привлек ее к себе и поцеловал. Потом, тихонько отстранив жену, он заглянул ей в глаза и виновато улыбнулся.
— Спал как убитый.
— Хорошо, что поспал спокойно.
— Милая, хорошая ты моя.
Только сейчас Тигран по-настоящему вгляделся в лицо Люсик. Он обнял ее и крепко прижал к груди. Казалось, не вчера вечером, а сейчас, вот в эту минуту, он действительно ощутил счастье встречи с женой.
— Люсик... Люсик...
Был мягкий зимний день. Пушистый снег покрывал землю.
Люсик помогла Тиграну умыться.
Вернувшись в палатку, она вынула из внутреннего кармана гимнастерки фотографию сына. Тиграну показалось, что жена показывает фотокарточку, на которой он сам, Тигран, снят ребенком: те же курчавые волосы, те же губы, тот же необычный для ребенка строгий взгляд и даже та же детская Тигранова одежда.
— Неужели это Овик?
— Да. Видишь — вылитый отец.
Люсик протянула мужу вторую фотографию — на ней были сняты Овик и шестилетняя русская девочка.
—- А это Овик со своей маленькой тетей, с твоей младшей сестричкой.
Это была та девочка, которую удочерила мать Тиграна, она писала об этом еще весной. С фотографии глядели два веселых смеющихся личика.
Тигран долго разглядывал фотографии.
— Все тебе написали письма,— сказала Люсик,— целых тридцать два письма я тебе привезла.
— Дай мне прежде всего мамино письмо.
Мать писала подробно и обстоятельно не только о себе, но и о близких, друзьях. Остальные письма Тигран, не читая, положил в свою сумку. Сейчас у него не было времени их читать. Он не торопясь прочтет их в свободный час.
Тигран спросил у жены о здоровье ее родителей.
Люсик молчала, на глазах у нее выступили слезы. Тигран понял — она думала об Аргаме.
В палатку запыхавшись вбежала Мария Вовк.
— Товарищ батальонный комиссар!
— Что случилось? — встревоженно спросил Тигран.
— Прибыл генерал Луганской. По пути в полки он остановился у нас. Разговаривает сейчас с Иваном Кирилловичем.
Тигран торопливо зашагал к палатке главного хирурга. Люсик, вспомнив, что привезла генералу письмо от свекрови, разыскала письмо в своей сумке и вместе с Вовк пошла за Тиграном.
«Пришел товарищ Максим из депо»,— пронеслось у нее в голове.
Свекровь много говорила о Луганском, и Люсик стало казаться, что и она с ним давно знакома. А недавно Люсик послала ему письмо, которое ей продиктовал умирающий боец Веселый. В представлении Люсик имя Луганского было связано с легендарными событиями, и вот сейчас она увидит этого необычайного человека.
Стоя у палатки главврача, генерал разговаривал с Тиграном. Он оказался человеком лет шестидесяти, с лицом рабочего, со спокойными движениями и усталыми глазами.
— Вот и она, товарищ генерал,— сказал Тигран, показывая на Люсик,— ей очень хотелось видеть вас.
— Это наша невестка? — приветливо, но без улыбки спросил генерал.— Ну что ж, добро пожаловать к нам. Какие добрые вести привезли из Армении? Кажется, есть такая армянская песня.
Слова песни генерал произнес по-армянски, и это тронуло Тиграна и Люсик. Его простота ободрила Люсик, она тихо сказала:
— Я привезла вам приветы, товарищ генерал. Вас многие знают и помнят. И письмо вам привезла от Арусяк Гегамовны.
Взяв письмо, генерал сказал:
— Спасибо, спасибо. Обязательно отвечу.
— Особенно просил передать вам привет Серго Мартикян, товарищ генерал, о тень просил, чтобы я не забыла. Значит, жив? И ему я напишу, как только будет время. Спасибо, невесточка, спасибо!
Люсик хотела еще о чем-то спросить генерала, но все не решалась.
— Товарищ генерал!
Генерал вопросительно поглядел на нее.
— Один раненый боец продиктовал мне письмо на ваше имя...
— Веселый? Я получил это письмо.
Генерал нахмурился. После продолжительного молчания он спросил:
— У вас еще лежит в медсанбате бывший лейтенант Ухабов или его уже эвакуировали в тыл?
Сердце Маруси забилось. Прежде чем кто-либо из врачей успел ответить, она сказала:
— У нас он, товарищ генерал, рана у него легкая.
— Легкая? А где он лежит? Я хотел бы его видеть. Все двинулись следом за генералом к палатке, где
лежали легкораненые. Несмотря на дневное время, в палатке горела лампа и царил полумрак.
— Здравствуйте, товарищи,— громко сказал Луганской.
— Здравствуйте, товарищ генерал,— на разные голоса ответили раненые.
Громче всех прозвучал голос Ухабова:
— Здоровья желаем!
— Я-то здоров, вот вам, действительно, желаю здоровья,— улыбнулся генерал.— Я не был в бою, а только смотрел с НП, как вы воюете. Вот и пришел поблагодарить вас за вашу боевую работу.
— Служим Советскому Союзу,— лихо ответил Ухабов.
Генерал посмотрел на него.
— Это верно, все мы служим Советскому Союзу.
Подходя к раненым, генерал спрашивал их фамилии, интересовался ходом боев по прорыву вражеской обороны, спрашивал, какие понесли потери роты, батальоны.
Все раненые говорили, что потерь было мало.
— Чем вы это объясняете? — спросил Луганской.— Прорвать такую сильную линию обороны, опрокинуть врага и с такими малыми потерями?
— У нас прибавилось техники, товарищ генерал,— ответил один из раненых.
— И воевать научились, товарищ генерал,— весело добавил другой,— все научились, и бойцы, и командиры.
Люсик следила за разговором генерала с солдатами: как просто он держался.
— Да, товарищи, все вы честно, хорошо послужили Советскому Союзу,— сказал генерал.— Скажу вам больше,— вчера вы не пожалели своей крови ради будущего всего человечества. Когда война окончится и вы вернетесь к мирному труду, не забывайте эти великие дни. Думаю, что теперь нам уже не страшна гитлеровская орда. Как вы считаете?
— Немец никогда не был нам страшен, товарищ генерал,— привстав с койки, ответил Ухабов.
Генерал, улыбаясь, посмотрел на него долгим, внимательным взглядом.
— Это вы уже неверно говорите, Ухабов. Вначале немцы для многих из нас были страшны — и для генералов, и для солдат.
Бойцы засмеялись. Прямота генерала понравилась им.
— Я о себе говорю, товарищ генерал,— сказал Ухабов.
— Знаю, знаю, Ухабов. Вы человек храбрый, это известно. Но ведь храбрость не исключает трезвости, благоразумия. Враг еще силен, мы еще многих дорогих нам людей потеряем, пока добьемся окончательной победы. Праздновать нам еще рано. Вы знали бойца Веселого?
— Он умер от тяжелой раны, товарищ генерал,— ответил Ухабов.
Генерал на минуту задумался.
— Вы читали, товарищи, письмо Веселого? — спросил он.
И генерал прочел вслух предсмертное письмо солдата Веселого. Читал он медленно, тихо. Закончив чтение, он сказал:
— Я помню его — тихий, скромный паренек. Народ не забывает таких, как он. В сердце его была любовь к людям, вот люди и не забудут его.
Луганской подошел к Ухабову, наклонился, положил ему на грудь свою большую, мужичью ладонь.
— Ну как, спокойно здесь — обиды не осталось?
— Спокойно и чисто, товарищ генерал, только скорее бы вернуться в строй.
— Вернетесь в своем офицерском звании, товарищ лейтенант,— сказал генерал.
Маруся Вовк чуть не заплакала, охваченная счастливым волнением. А Ухабов быстренько, искоса глянул на нее, словно говоря: «Видала Павла Ухабова!»
— Оправдаю ваше доверие, товарищ генерал,— громко сказал он.
Этот разговор еще больше поднял Ухабова в собственных глазах. Да, он не какая-нибудь серая, незаметная личность, его посещает генерал.
— Ну, поправляйтесь, товарищи. И генерал вышел из палатки.
Едва генерал и сопровождавшие его врачи и политработники ушли, Мария подбежала к Ухабову и обняла его.
— Знаешь, ведь он прямо сказал главврачу: где у вас Ухабов, хочу его видеть!
— Ты подожди, твой Павлушка еще покажет себя,— тихо сказал ей Ухабов.
— Вот это генерал,— произнес чей-то голос.
А в это время Луганской прощался с врачами.
— У вас есть еще дела в медсанбате, Аршакян? — спросил он.
— Нет, товарищ генерал, я собрался выехать в полки.
— Ну, поехали вместе, подвезу.
XX
В просторном блиндаже генерала Геладзе на большом, сколоченном из досок столе была разложена оперативная карта. Член Военного Совета рассказывал старшему комсоставу дивизии о ходе наступления. Тиграну только сейчас стали понятны огромные масштабы сталинградского наступления и его значение. Даже не слушая пояснений, а лишь глядя на красные стрелы, означавшие движение советских армий, можно было понять всю грандиозность происходивших событий.
С севера войска Донского фронта, ломая вражеское сопротивление, двигались в трех направлениях. От Клетской армия, где членом Военного Совета был Луганской, заняв Селиваново и Верхне-Бузиновку, продвигалась на Песковатку. Красная стрела ее движения была направлена ныне в сторону Калача. На юге от станицы Серафимович армии, входившие в состав Донского фронта, преследовали противника по линии Петровка, Калмыховка, Манолин. Советские дивизии уже достигли Качалинской, и стрела их движения сейчас повернулась на восток, была нацелена на Калач. Третья группа советских войск двигалась от Серафимовича на юго-запад, обеспечивая тыл и фланги наступающих армий.
Рука Луганского скользнула по карте.
— А сейчас посмотрите на юг, посмотрите, чем занят Сталинградский фронт...
Красные стрелы на юге от Сталинграда со стороны Красноармейской и озер Цаца и Барманцак прорвали оборонительную линию противника, тянулись к западу и северу, к Калачу, навстречу войскам Донского фронта.
— Сейчас все дороги ведут на Калач — и с севера и с юга, а что случится затем, увидите сами...
— Вся сталинградская группировка немцев будет зажата в кольцо,— сказал Геладзе.
— Все это надо разъяснить бойцам,— сказал член Военного Совета армии.— Каждый солдат должен знать цель нашего наступления. Здесь больше нет военной тайны. Завтра в Калаче должны соединиться наши войска, двигающиеся с севера и с юга.
В это время из полков в штаб дивизии пришли донесения, что противник контратакует: немецкие танки вышли в тыл полкам Геладзе.
— Не отступать, не бояться за тылы,— сказал Геладзе,— надо продолжать вклиниваться в глубь вражеской обороны, надо двигаться только вперед, если даже немцы временно отрежут наши тылы. Тогда окружающие будут сами окружены!
— Абсолютно верно,— кивнул Луганской. Полковник Дементьев вышел передать приказ
о продолжении наступления.
Геладзе обратился к Луганскому:
— Разрешите перенести мой командный пункт на западный берег Дона, товарищ член Военного Совета, полки ушли далеко на юг.
И вот снова Дон... Тигран стоит у понтонного моста. Он хорошо знает, как трудно навести понтонный мост иод огнем противника, он понимает, скольких жертв это стоит — немало людской крови смешалось с донской водой.
Тигран, сопровождаемый связным бойцом-казахом, бегом перешел мост, вода у моста вздымалась фонтанами от взрывов снарядов. Перейдя мост, они побежали, то и дело припадая к земле,— кругом рвались снаряды, свистели осколки.
— Коридор, товарищ батальонный комиссар, настоящий коридор,— говорил связной.— Это наш полк его прорвал, ушел вперед, а немцы с двух сторон хотят закрыть этот коридор.
— Пошли быстрее,— торопил Аршакян, и боец снова бежал вперед.
Долго бежали они — то в рост, то пригнувшись, то почти припадая к земле, когда в воздухе выли осколки и скрежетали пулеметные очереди. Вот наконец они добрались до артиллерийской батареи. Пушки стреляли беспрерывно, вели огонь во всех направлениях, видимо, заняли круговую оборону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
В теплой землянке отработавших тяжелую фронтовую упряжку бойцов одолевала дремота. Некоторые, привалившись к стене, сразу же заснули. В эти минуты молчание казалось особенно приятным, хотя все радовались встрече, о многом могли сказать друг другу. Молчал и Микола Бурденко, а он всегда находил слова, которые прогоняли усталость, веселили душу. Сколько событий произошло за эти два дня, чего только не видели бойцы: и разбитые танки, и орудия, брошенные врагом, и тысячи немецких автоматов и пулеметов на снегу, и автомашины, и брошенные склады вооружения, и бесконечные потоки пленных, и тысячи трупов отвоевавшихся навек врагов. Такой победы с начала войны еще не видели советские солдаты. Так почему же молчат они, почему не шутят, не смеются, как обычно? Страшна усталость после тяжелого фронтового труда. Да и не выразишь пережитого первыми попавшимися словами.
— Эх, товарищи...— проговорил наконец Бурденко,— велыкий день мы пережили... и все же на сердце смутно у меня. Нема с нами Миши Веселого. Много добрых хлопцев ушло в чей день от нас... Сидимо вот рядом, мечтаем о победе. Эх, Миша, Миша...
— Я тоже думал о нем,— сказал Мусраилов,— никак не верю, что его нет на свете. Думал — придем сюда в блиндаж, а Миша уже здесь.
Снова стало тихо. Всем вспомнился Миша Веселый, его красивое и печальное лицо, его грустные глаза.
— Совесть мучает меня,— сказал Бурденко,— что его прием в партию отложили. Он был коммунистом душой и сердцем. И не умер наш Миша: с нами прошагает, пока мы воюем и живем!
Солдаты печально усмехнулись. Так обычно говорят на торжественных похоронах. «С нами он, всегда будет с нами...»
Бурденко почувствовал, что его слова показались товарищам «агитацией», резко переменил разговор.
— А подумайте, хлопцы, сколько мы пробыли сегодня для Совинформбюро. А то пришлось бы цему бюро опять дудеть в старую дудку: «В течение вчерашнего дня наши войска вели бои местного значения». А зараз напишут — наступление, разгром, пленные, трофеи!
— А сколько же всего взяли в плен, сосчитали ли всех? — оживленно спросил Гамидов.— Интересно, наступит день, когда и Гитлера возьмем в плен?
Парню, видимо, очень хотелось взять в плен Гитлера, и он часто говорил об этом.
— Сьогодни пол-Гитлера в плену,— сказал Бурденко,— половину тела мы у него оторвали.
— Голова его нужна, давай голову! — крикнул один из бойцов.
— Придет час — и голову отрубим,— ответил Гамидов.
— Хватит разговоров, отдохните немного,— сказал Кюрегян,— на рассвете мы выступаем.
Он вышел из блиндажа. Бойцы замолчали. Бурденко собрался пойти в штаб батальона. Но Гамидов вдруг завел разговор, заинтересовавший всех бойцов.
— Знаете, ребята, о чем я сейчас думаю? Вот война, сидим на танках, смерть кругом, а любовь все равно существует на свете. В таком страшном огне Шура Ивчук все же ищет своего парня. Это сильное дело — любовь, а, ребята?
— Любовь — это и есть жизнь,— сказал негромко кто-то.— А из-за чего воюешь ты, из-за чего воюет народ?
— Из-за любви? — удивился Гамидов.— Из-за любви или за коммунизм?
Бурденко отложил свой поход в штаб батальона пустился в философию.
— Коммунизм — это любовь.
— Как это?
— А вот так. Коммунизм — это любовь человечества, всих людей. Слухай добре...
Но в это время вошли майор Атоян, Малышев и политрук Микаберидзе.
— Где командир роты? — спросил Малышев.
— Пошел по окопам,— ответил Бурденко.
— Разыщите его и позовите сюда,— приказал Малышев Гамидову.
Гамидов выскочил из блиндажа, побежал по окопу. В зимнем ночном небе висела необыкновенно большая белая ракета, освещала степь ослепительным светом. Гамидов увидел командира роты — тот стоял возле пулеметчиков.
«Бедняга Ираклий,— подумал Гамидов, идя к блиндажу следом за Кюрегяном,— война не дает ему даже слова сказать со своей девушкой».
— Бойцы, участвовавшие в танковом бою, могут отдохнуть два часа,— приказал Малышев,— а остальной состав роты должен быть готов продолжать наступление. Задача твоей роты, Кюрегян, следующая...
Кюрегян поднес коптилку к маленькому столу,— командиры склонились над картой.
— Вот здесь, по этой лощине, ты будешь двигаться вслед за танками; справа у тебя — вторая рота, слева — соседний батальон. Ты должен занять вот эту безымянную высоту, установить пулеметы и взять под обстрел эту долину. Вот твоя ближайшая задача. О дальнейшем получишь приказ.
— Пройдем по взводам,— сказал Атоян.
— Пошли.
«Танкисты» пытались заснуть, как было велено. Но сон не шел к Гамидову. В его ушах звучали слова Малышева: «Наступление продолжаем». Гамидова стало клонить ко сну, и вдруг перед ним возник Миша Веселый. Это он, а не Малышев сказал: «Наступление продолжается...»
XIX
Тигран проснулся на рассвете. Угасающая коптилка едва освещала палатку медсанбата. В первую минуту Тиграну показалось, что он лежит в поле, а над ним раскинулось небо молочного цвета, и день удивительно теплый.
Чья-то рука погладила его по лбу, по щеке. Тигран тихонько сжал эту Милую, так хорошо знакомую ему РУку.
— Люсик?
— Я, Тигран.
Он осторожно обнял Люсик, привлек ее к себе и поцеловал. Потом, тихонько отстранив жену, он заглянул ей в глаза и виновато улыбнулся.
— Спал как убитый.
— Хорошо, что поспал спокойно.
— Милая, хорошая ты моя.
Только сейчас Тигран по-настоящему вгляделся в лицо Люсик. Он обнял ее и крепко прижал к груди. Казалось, не вчера вечером, а сейчас, вот в эту минуту, он действительно ощутил счастье встречи с женой.
— Люсик... Люсик...
Был мягкий зимний день. Пушистый снег покрывал землю.
Люсик помогла Тиграну умыться.
Вернувшись в палатку, она вынула из внутреннего кармана гимнастерки фотографию сына. Тиграну показалось, что жена показывает фотокарточку, на которой он сам, Тигран, снят ребенком: те же курчавые волосы, те же губы, тот же необычный для ребенка строгий взгляд и даже та же детская Тигранова одежда.
— Неужели это Овик?
— Да. Видишь — вылитый отец.
Люсик протянула мужу вторую фотографию — на ней были сняты Овик и шестилетняя русская девочка.
—- А это Овик со своей маленькой тетей, с твоей младшей сестричкой.
Это была та девочка, которую удочерила мать Тиграна, она писала об этом еще весной. С фотографии глядели два веселых смеющихся личика.
Тигран долго разглядывал фотографии.
— Все тебе написали письма,— сказала Люсик,— целых тридцать два письма я тебе привезла.
— Дай мне прежде всего мамино письмо.
Мать писала подробно и обстоятельно не только о себе, но и о близких, друзьях. Остальные письма Тигран, не читая, положил в свою сумку. Сейчас у него не было времени их читать. Он не торопясь прочтет их в свободный час.
Тигран спросил у жены о здоровье ее родителей.
Люсик молчала, на глазах у нее выступили слезы. Тигран понял — она думала об Аргаме.
В палатку запыхавшись вбежала Мария Вовк.
— Товарищ батальонный комиссар!
— Что случилось? — встревоженно спросил Тигран.
— Прибыл генерал Луганской. По пути в полки он остановился у нас. Разговаривает сейчас с Иваном Кирилловичем.
Тигран торопливо зашагал к палатке главного хирурга. Люсик, вспомнив, что привезла генералу письмо от свекрови, разыскала письмо в своей сумке и вместе с Вовк пошла за Тиграном.
«Пришел товарищ Максим из депо»,— пронеслось у нее в голове.
Свекровь много говорила о Луганском, и Люсик стало казаться, что и она с ним давно знакома. А недавно Люсик послала ему письмо, которое ей продиктовал умирающий боец Веселый. В представлении Люсик имя Луганского было связано с легендарными событиями, и вот сейчас она увидит этого необычайного человека.
Стоя у палатки главврача, генерал разговаривал с Тиграном. Он оказался человеком лет шестидесяти, с лицом рабочего, со спокойными движениями и усталыми глазами.
— Вот и она, товарищ генерал,— сказал Тигран, показывая на Люсик,— ей очень хотелось видеть вас.
— Это наша невестка? — приветливо, но без улыбки спросил генерал.— Ну что ж, добро пожаловать к нам. Какие добрые вести привезли из Армении? Кажется, есть такая армянская песня.
Слова песни генерал произнес по-армянски, и это тронуло Тиграна и Люсик. Его простота ободрила Люсик, она тихо сказала:
— Я привезла вам приветы, товарищ генерал. Вас многие знают и помнят. И письмо вам привезла от Арусяк Гегамовны.
Взяв письмо, генерал сказал:
— Спасибо, спасибо. Обязательно отвечу.
— Особенно просил передать вам привет Серго Мартикян, товарищ генерал, о тень просил, чтобы я не забыла. Значит, жив? И ему я напишу, как только будет время. Спасибо, невесточка, спасибо!
Люсик хотела еще о чем-то спросить генерала, но все не решалась.
— Товарищ генерал!
Генерал вопросительно поглядел на нее.
— Один раненый боец продиктовал мне письмо на ваше имя...
— Веселый? Я получил это письмо.
Генерал нахмурился. После продолжительного молчания он спросил:
— У вас еще лежит в медсанбате бывший лейтенант Ухабов или его уже эвакуировали в тыл?
Сердце Маруси забилось. Прежде чем кто-либо из врачей успел ответить, она сказала:
— У нас он, товарищ генерал, рана у него легкая.
— Легкая? А где он лежит? Я хотел бы его видеть. Все двинулись следом за генералом к палатке, где
лежали легкораненые. Несмотря на дневное время, в палатке горела лампа и царил полумрак.
— Здравствуйте, товарищи,— громко сказал Луганской.
— Здравствуйте, товарищ генерал,— на разные голоса ответили раненые.
Громче всех прозвучал голос Ухабова:
— Здоровья желаем!
— Я-то здоров, вот вам, действительно, желаю здоровья,— улыбнулся генерал.— Я не был в бою, а только смотрел с НП, как вы воюете. Вот и пришел поблагодарить вас за вашу боевую работу.
— Служим Советскому Союзу,— лихо ответил Ухабов.
Генерал посмотрел на него.
— Это верно, все мы служим Советскому Союзу.
Подходя к раненым, генерал спрашивал их фамилии, интересовался ходом боев по прорыву вражеской обороны, спрашивал, какие понесли потери роты, батальоны.
Все раненые говорили, что потерь было мало.
— Чем вы это объясняете? — спросил Луганской.— Прорвать такую сильную линию обороны, опрокинуть врага и с такими малыми потерями?
— У нас прибавилось техники, товарищ генерал,— ответил один из раненых.
— И воевать научились, товарищ генерал,— весело добавил другой,— все научились, и бойцы, и командиры.
Люсик следила за разговором генерала с солдатами: как просто он держался.
— Да, товарищи, все вы честно, хорошо послужили Советскому Союзу,— сказал генерал.— Скажу вам больше,— вчера вы не пожалели своей крови ради будущего всего человечества. Когда война окончится и вы вернетесь к мирному труду, не забывайте эти великие дни. Думаю, что теперь нам уже не страшна гитлеровская орда. Как вы считаете?
— Немец никогда не был нам страшен, товарищ генерал,— привстав с койки, ответил Ухабов.
Генерал, улыбаясь, посмотрел на него долгим, внимательным взглядом.
— Это вы уже неверно говорите, Ухабов. Вначале немцы для многих из нас были страшны — и для генералов, и для солдат.
Бойцы засмеялись. Прямота генерала понравилась им.
— Я о себе говорю, товарищ генерал,— сказал Ухабов.
— Знаю, знаю, Ухабов. Вы человек храбрый, это известно. Но ведь храбрость не исключает трезвости, благоразумия. Враг еще силен, мы еще многих дорогих нам людей потеряем, пока добьемся окончательной победы. Праздновать нам еще рано. Вы знали бойца Веселого?
— Он умер от тяжелой раны, товарищ генерал,— ответил Ухабов.
Генерал на минуту задумался.
— Вы читали, товарищи, письмо Веселого? — спросил он.
И генерал прочел вслух предсмертное письмо солдата Веселого. Читал он медленно, тихо. Закончив чтение, он сказал:
— Я помню его — тихий, скромный паренек. Народ не забывает таких, как он. В сердце его была любовь к людям, вот люди и не забудут его.
Луганской подошел к Ухабову, наклонился, положил ему на грудь свою большую, мужичью ладонь.
— Ну как, спокойно здесь — обиды не осталось?
— Спокойно и чисто, товарищ генерал, только скорее бы вернуться в строй.
— Вернетесь в своем офицерском звании, товарищ лейтенант,— сказал генерал.
Маруся Вовк чуть не заплакала, охваченная счастливым волнением. А Ухабов быстренько, искоса глянул на нее, словно говоря: «Видала Павла Ухабова!»
— Оправдаю ваше доверие, товарищ генерал,— громко сказал он.
Этот разговор еще больше поднял Ухабова в собственных глазах. Да, он не какая-нибудь серая, незаметная личность, его посещает генерал.
— Ну, поправляйтесь, товарищи. И генерал вышел из палатки.
Едва генерал и сопровождавшие его врачи и политработники ушли, Мария подбежала к Ухабову и обняла его.
— Знаешь, ведь он прямо сказал главврачу: где у вас Ухабов, хочу его видеть!
— Ты подожди, твой Павлушка еще покажет себя,— тихо сказал ей Ухабов.
— Вот это генерал,— произнес чей-то голос.
А в это время Луганской прощался с врачами.
— У вас есть еще дела в медсанбате, Аршакян? — спросил он.
— Нет, товарищ генерал, я собрался выехать в полки.
— Ну, поехали вместе, подвезу.
XX
В просторном блиндаже генерала Геладзе на большом, сколоченном из досок столе была разложена оперативная карта. Член Военного Совета рассказывал старшему комсоставу дивизии о ходе наступления. Тиграну только сейчас стали понятны огромные масштабы сталинградского наступления и его значение. Даже не слушая пояснений, а лишь глядя на красные стрелы, означавшие движение советских армий, можно было понять всю грандиозность происходивших событий.
С севера войска Донского фронта, ломая вражеское сопротивление, двигались в трех направлениях. От Клетской армия, где членом Военного Совета был Луганской, заняв Селиваново и Верхне-Бузиновку, продвигалась на Песковатку. Красная стрела ее движения была направлена ныне в сторону Калача. На юге от станицы Серафимович армии, входившие в состав Донского фронта, преследовали противника по линии Петровка, Калмыховка, Манолин. Советские дивизии уже достигли Качалинской, и стрела их движения сейчас повернулась на восток, была нацелена на Калач. Третья группа советских войск двигалась от Серафимовича на юго-запад, обеспечивая тыл и фланги наступающих армий.
Рука Луганского скользнула по карте.
— А сейчас посмотрите на юг, посмотрите, чем занят Сталинградский фронт...
Красные стрелы на юге от Сталинграда со стороны Красноармейской и озер Цаца и Барманцак прорвали оборонительную линию противника, тянулись к западу и северу, к Калачу, навстречу войскам Донского фронта.
— Сейчас все дороги ведут на Калач — и с севера и с юга, а что случится затем, увидите сами...
— Вся сталинградская группировка немцев будет зажата в кольцо,— сказал Геладзе.
— Все это надо разъяснить бойцам,— сказал член Военного Совета армии.— Каждый солдат должен знать цель нашего наступления. Здесь больше нет военной тайны. Завтра в Калаче должны соединиться наши войска, двигающиеся с севера и с юга.
В это время из полков в штаб дивизии пришли донесения, что противник контратакует: немецкие танки вышли в тыл полкам Геладзе.
— Не отступать, не бояться за тылы,— сказал Геладзе,— надо продолжать вклиниваться в глубь вражеской обороны, надо двигаться только вперед, если даже немцы временно отрежут наши тылы. Тогда окружающие будут сами окружены!
— Абсолютно верно,— кивнул Луганской. Полковник Дементьев вышел передать приказ
о продолжении наступления.
Геладзе обратился к Луганскому:
— Разрешите перенести мой командный пункт на западный берег Дона, товарищ член Военного Совета, полки ушли далеко на юг.
И вот снова Дон... Тигран стоит у понтонного моста. Он хорошо знает, как трудно навести понтонный мост иод огнем противника, он понимает, скольких жертв это стоит — немало людской крови смешалось с донской водой.
Тигран, сопровождаемый связным бойцом-казахом, бегом перешел мост, вода у моста вздымалась фонтанами от взрывов снарядов. Перейдя мост, они побежали, то и дело припадая к земле,— кругом рвались снаряды, свистели осколки.
— Коридор, товарищ батальонный комиссар, настоящий коридор,— говорил связной.— Это наш полк его прорвал, ушел вперед, а немцы с двух сторон хотят закрыть этот коридор.
— Пошли быстрее,— торопил Аршакян, и боец снова бежал вперед.
Долго бежали они — то в рост, то пригнувшись, то почти припадая к земле, когда в воздухе выли осколки и скрежетали пулеметные очереди. Вот наконец они добрались до артиллерийской батареи. Пушки стреляли беспрерывно, вели огонь во всех направлениях, видимо, заняли круговую оборону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84