В памяти Аршакяна ожили лица фронтовых товарищей: Дементьев и Яснополянский, Каро и Савин, Меликян, Аргам, Бурденко и Тоноян,
Шалва Микаберидзе, молчальник Ляшко и медсан-батовский философ Яков Наумович Кацнельсон. Кацнельсон из каждого факта, события делал философские заключения. Он был человек мыслящий. Он словно думал за всех своих друзей, желал ободрить их сердца и ни от кого не требовал благодарности.
Тигран вспоминал многих, очень многих: это был целый мир человеческих отношений, чувств, страстей.
— Все, все вас помнят и ждут вашего возвращения,
товарищ батальонный комиссар! — проговорила Вовк.
До чего же она заразительно смеется, какая у нее милая улыбка! Она своей ясной веселостью способна победить и рассеять уныние в душе человека.
Тигран вновь взглянул на «строго секретный» пакет.
— Подождите меня несколько минут,— обратился
он к гостям,— я зайду в палату, прочту письмо, ведь,
возможно, придется с вами отправить ответ.
II
В палате было пусто. Тигран сел на постель и вскрыл конверт. Из конверта выпали написанное рукой Дементьева письмецо и немецкая листовка, адресованная бойцам дивизии Яснополянского. Сначала Тигран не понял, для чего Дементьев послал ему эту листовку. Он в недоумении повертел ее в руках. И вдруг он увидел, что с листовки глядят на него Сархошев и Шароян. Они стояли рядом и радостно улыбались. Под их фотографией была помещена фотография Минаса Меликяна. Скривив страшную рожу, он кому-то грозил кулаком.
«Советские воины, посмотрите на эти фотографии! — писалось в листовке.— Эти люди — ваши товарищи, всего лишь месяц назад они воевали против немецкой армии. Сейчас они у нас. Видя, что сопротивляться великой немецкой армии безнадежно и бессмысленно, они сдались, уповая на великодушие германского командования. Смотрите внимательно, разве вы не узнаете своих товарищей? Посмотрите, как веселы лейтенант Партев Сархошев и бывший красноармеец Бено, Шароян. Им больше не угрожает смерть, они спасли свою жизнь для блага своих родных. Пора и вам образумиться — последовать их примеру.
Пожалейте себя, пощадите свои жизни. Обратите внимание и на следующую фотографию. Это хорошо известный в вашей воинской части Минас Меликян, бывший начальник снабжения в полку бандита Дементьева. Весною Меликяна лишили офицерского звания и разжаловали в рядовые. Придя к нам, Меликян заявил: «Я пришел к вам не ради спасения своей шкуры, я пришел, чтобы мстить коммунистам». Фотограф снял его при этих словах. Посмотрите, сколько гнева на лице Меликяна, как он сжал кулаки. Мудрый человек Меликян, его решение продиктовано жизненным опытом, а не минутной вспышкой гнева. Немецкое командование решило отправить Меликяна в санаторий, чтобы поправить его здоровье, вылечить его расшатанные нервы, и очень скоро, на следующий же день после победы, отправит его на родину, к семье».
На мгновение Тиграну показалось, что разум его помутился, так ужасно было то, что он прочел.
В палату вошел капитан Ковалев.
Тигран скомкал листовку и бросил ее в печку, смятую, поганую бумажку спичкой.
— Плохое письмо получили? — спросил Ковалев.
— Очень плохое. Сказать трудно, до чего плохое... Он быстро прочел короткую записку Дементьева,
пододвинул табурет к окну, положил полевую сумку на подоконник, стал писать.
«Дорогой Владимир Михайлович!
Получил то, что ты послал. История с Сархошевым вполне вероятна. Мы с тобой не сумели узнать его грязную душу. Виноваты мы. Все относящееся к Меликяну — провокация, фашистский вымысел. Не верю, хоть убей, не верю! И тебя прошу не верить. Вот так. Не могу больше писать. Скоро разрешат вернуться в часть. Здесь уже иссякает терпение...»
Тигран надписал конверт, вышел во двор.
Ковалев смотрел ему вслед. «Что-то очень плохое с ним случилось,— подумал он,— так бледнеют люди, когда получают известие о смерти родных».
Во дворе Аник, Мария и Ираклий разговаривали с ранеными. Заметив Аршакяна, Вовк весело спросила:
— Готово письмо, товарищ батальонный комиссар? Нам пора отправляться.
— Да, да, пойдемте, я вас немного провожу.
— Что с вами случилось, товарищ батальонный комиссар? — вдруг спросила Вовк.
— Ничего, Маруся, ничего.
— Неправда.
— Давно не получаешь из дому писем? — резко меняя разговор, спросил Аршакян у Аник.
— Два месяца.
— Об Аргаме в Ереван писала?
— Нет.
— И не надо. Пока не пиши. О Меликяне тоже пока не надо. Скоро, скоро вернусь, буду с вами. Передай привет Каро, он хороший парень. Желаю удачи. Шалве мой сердечный привет, Ираклий. И доктору Ляшко, Мария.
Вовк ответила:
— Обязательно передам. Будем ждать вас, товарищ
батальонный комиссар!
Аршакян улыбнулся.
— А ты, Аник, держи голову выше, не унывай, будь веселой.
— А вы разве веселы, товарищ Аршакян? — спросила она.
Вернувшись в палату, Тигран в изнеможении лег на кровать. Искаженное лицо Минаса, его сжатый кулак и безумные глаза стояли перед Аршакяном.
В палату вошла молодая женщина — дежурный врач,— молча села возле Тиграна, слегка коснулась ладонью его лба. В комнате никого не было.
— Плохо себя чувствуете? Тигран покачал головой.
— Что-то случилось?
— Нет, нет, ничего.
Тигран улыбнулся... Ему хотелось сказать что-нибудь приятное этой милой молодой женщине.
В палату вошли Ковалев, пожилой, коренастый майор и юный лейтенант, известный в госпитале своей влюбчивостью,— он каждую неделю влюблялся то в одну, то в другую сестру.
Майор обратился к врачу:
— Рады приветствовать вас от лица Вооруженных Сил, Нина Андреевна!
— Я тоже приветствую вас.
Капитан Ковалев протянул Аршакяну конверт:
— Из Еревана.
Тигран распечатал конверт. Все напряженно следили за его лицом. Кажется, внимательнее всех следила за лицом Аршакяна Нина Андреевна.
— Хорошее письмо, Тигран Иванович? — спросила она.
— Как сказать... Жена моя решила пойти на фронт, уже готовится, выезжает. Она ведь врач. Пишет, что больше не может сидеть в тылу, когда здесь так нужны врачи.
— Дети у вас есть? — спросил майор.
— Есть, сынок.
— С кем же она его оставит?
— С моей матерью. Да и у жены есть мать.
— Тогда, что ж, можно.
Капитан Ковалев покачал головой.
— Напрасно приезжает, совершенно напрасно.
И там есть госпитали.
Нина Андреевна поднялась, сказала, что должна навестить других больных.
Лейтенант тихо насвистывал, капитан Ковалев раскрыл книжку, коренастый майор лег на кровать.
Тигран вышел из палаты и вдруг заметил, как тепло, ясно светит осеннее солнце.
III
Транспортное судно, шедшее из Баку в Красно-водск, сильно качало на тяжелых свинцовых волнах Каспия. День был туманный, облака опустились совсем низко, и казалось, вот-вот они коснутся мачты судна. Холодный ветер дул порывисто, едва не сбивал с ног людей, стоявших на палубе.
Волнение усиливалось. Темно-серые волны шли навстречу судну, ударялись о него, окатывая миллионами холодных брызг палубных пассажиров. Временами казалось, что пароход не движется вперед, а отступает под напором тяжелой каспийской волны.
Люсик впервые ехала по морю. Все, что она видела, было для нее необычным. Минутами замирало сердце, и ей казалось, что море поглотит пароход, захлестнет людей. На ящиках, на чемоданах, на мешках сидели пассажиры, почти все военные. Женщин было очень мало.
Шум моря и вой ветра заглушали голоса, мешали людям разговаривать.
Уже пятый день как Люсик выехала из Еревана. Три дня дожидалась она в Баку парохода. С утра до
400
вечера сидела она на пристани — никто не знал, когда отойдет пароход. Ожидание угнетало ее, все казалось, что на фронте ее ждут, не могут понять, почему же не едет молодой доктор. И сейчас, уже находясь на пароходе, она все волновалась, все боялась, что штормовая погода помешает ей вовремя добраться до Красноводска... Она закрывала глаза, вспоминала последний день в Ереване, улыбку маленького Овика, его ручонки, печальные лица отца и матери, последние наставления свекрови.
Никто дома не одобрял ее поступка. Мать все время плакала, отец сидел мрачный и не отвечал на вопросы дочери, свекровь убеждала Люсик отказаться от поездки на фронт. «Не обижайся, Люсик,— говорила свекровь,— но мне кажется, что в твоем решении есть что-то показное, посмотрите, мол, молодой врач, воодушевленный патриотическим долгом, едет на фронт, вот она я, берите с меня пример! Ты забываешь, что ты мать и не имеешь права оставлять маленького ребенка. Надеюсь, ты не думаешь, что у меня мало патриотизма?»
— Нет, не думаю,— отвечала Люсик.
— То-то. Но я заранее знаю, что ты каждую минуту будешь вспоминать Овика, материнская совесть начнет тебя мучить, и все будет валиться у тебя из рук, ты не сможешь работать во фронтовом госпитале как следует.
Она подняла на руки Овика и стала приговаривать: «Оставляет тебя мама, Овик джан, уезжает она, не любит тебя». Люсик вырвала ребенка из рук свекрови, прижала его к груди, заплакала и впервые наговорила резкостей матери Тиграна, женщине, которую почитали все — и родные и чужие. «Вы страшная, властная женщина, вы привыкли подавлять всех»,— сказала свекрови Люсик.
Но Арусяк Аршакян не обиделась, она подошла к Люсик, положила ей руку на голову и по-матерински проговорила: «Ребенок, ребенок».
«Я не ребенок! — запальчиво ответила Люсик.— Вспомните себя в моем возрасте. Вы уверены, что ваше поколение было исключительным, и поэтому смотрите на нас снисходительно, свысока. Я хочу поехать на фронт к мужу, к брату, я врач, а там врачи нужны. Что тут показного, почему вы меня вините в тщеславии?»
Родители Люсик, тикин Лия и Саркис Карпович, ждали исхода этого спора с тайной надеждой, что сватья не позволит Люсик выполнить свое сумасбродное решение. Но неожиданно случилось то, чего они не ждали. Арусяк порывисто обняла невестку и взволнованно проговорила: «Прости меня. Ты права, Люсик,— как подсказывает тебе сердце, так и поступай. Была бы я на твоем месте, тоже не сидела бы дома, ты права».
Решение было принято, и ни слезы матери, ни мрачное молчание отца уже ничего не могли изменить.
...Бушующее море кидало пароход, как щепку: вот-вот, казалось, за борт повалятся люди, мешки, корзины, чемоданы. Люсик промокла, дрожала от холода.
Кто-то коснулся ее плеча. Люсик подняла голову и увидела незнакомого военного.
— Вы мерзнете,— проговорил он,— разрешите
укрыть вас своей шинелью, мне достаточно и плаща.
Люсик смутилась, пробормотала слова благодарности.
Военный накинул на нее шинель. Люсик сразу почувствовала тепло, перестала дрожать. Потом Люсик задремала. Она проснулась ночью. Море было покрыто непроницаемым мраком. Пароход больше не качало, казалось, он стоит на месте. Утихли шум волн и завывание ветра. Моросил мелкий дождь, рукава шинели стали влажными, Люсик попыталась подняться. Кто-то поддержал ее за руку.
— Осторожно, не упадите.
— Мы стоим? — спросила она.
— Идем,— ответил голос рядом,— море успокоилось.
— Ничего не вижу,— прошептала Люсик.
— Перед рассветом всегда так, поспите еще, если можете,— сказал сосед.
Люсик попыталась вытянуть затекшие, онемевшие ноги, но не смогла: со всех сторон плотно, один к одному лежали спящие. Она закрыла глаза, но сон прошел. Она стала думать о том, что ждет ее на фронте — выстрелы, гром, огонь, и она с сумкой, набитой инструментами и лекарствами, ходит по полю боя, перевязывает раненых. Ей представлялась встреча с Тиграном и Аргамом. Как примет ее Тигран,— ведь Люсик выехала, не дождавшись его ответа; как примет ее генерал Галунов, который, наверное, давно уже забыл ее... Кажется, в самом деле пароход остановился.
Люсик вновь задремала. Потом она открыла глаза — было светло.
Сосед ее, майор, увидев, что она проснулась, сказал:
— Посмотрите, какой красивый рассвет, солнце
сейчас выйдет прямо из моря. Хотите, посмотрим на
рассвет с носа судна.
Майору было не больше тридцати лет. Крепкого сложения, светлоглазый, он казался одним из тех, кто способен вынести любые трудности, не страшится никаких бед. Такие люди с первых минут знакомства внушают к себе доверие, каждому слову такого человека веришь.
— Это ваша шинель? — спросила Люсик.
— Моя,— улыбнулся майор,— пусть останется на вас, а то замерзнете.
Они дошли, осторожно переступая через тела спящих, до носа судна и уселись на огромный якорь. Судно, как плуг мифического пахаря, разрезало гладь успокоившегося моря, оставляя за собой глубокие борозды.
Солнце неожиданно вынырнуло из моря, и бескрайняя водная гладь стала оранжевой, розовой. Такой прекрасной картины Люсик никогда не видела. Все было как во сне: и вчерашняя качка, и непроницаемая ночная темень, неукротимый рев моря, и пронзительное завывание ветра, и эта тишина, эти волшебные краски. Казалось, что море горит.
— Красиво, правда? — спросил майор.
Люсик не ответила. Она подумала: почему солнце такое огромное, а не слепит глаз, дает смотреть на себя? А майор не смотрел на море, не смотрел на солнце, он смотрел на Люсик. Взгляд этих светлых глаз смущал молодую женщину.
— Вот видите,— сказал майор,— море, небо, все
словно создано для счастливой жизни. Смотрю на вас
и думаю: куда едет эта молодая красивая женщина?
Почему пришлось ей надеть солдатскую одежду, спать
ночью на палубе? Гляжу на вас, и грустно становится
на сердце.
Люсик совсем смутилась. Не зная, что ответить, она сняла с плеч шинель, пробормотала:
— Вот ваша шинель, спасибо.
Пассажиры проснулись. Никого не интересовало солнце, краски на море, высокое лиловатое небо, Все
были довольны, что судно больше не качает, что не леденит тело ветер.
Солнце уже поднялось. Майор присел возле Люсик. Его вещи лежали рядом с ее вещами. Он сейчас не смотрел пытливо, упорно на Люсик. Лицо его было задумчиво, не улыбалось. Люсик стало стыдно,— почему она испугалась, смутилась, что сделал он ей дурного? «Слабая и трусливая, глупая женщина»,— наверное, думает он о ней.
IV
Пароход слегка покачивало. Пассажиры, разложив на чемоданах и узлах еду, завтракали молча, жевали сосредоточенно, словно исполняли важный обряд.
Люсик вытащила из вещевого мешка два мягких лаваша, кусок сыра, вареную курицу и уселась на своем чемодане.
Неуверенным голосом она пригласила майора завтракать. Майор улыбнулся.
— Благодарю, кстати, и у меня найдутся кое-какие
продукты, давайте соединим наши богатства.
Майор вытащил из мешка кусок колбасы, копченую рыбу и кусок черного хлеба.
— Я даже не знаю, как зовут вас.
Его движения и слова были просты и естественны и столько в нем было милой, товарищеской теплоты, что Люсик еще больше устыдилась своих недавних подозрений.
— Меня зовут Люсик,— ответила она.
— Мне неудобно называть вас по имени, скажите ваше отчество.
— Люся Сергеевна.
— Люся Сергеевна, вы, наверное, впервые покидаете родной дом и едете одна в далекое путешествие?
— Да, впервые.
— Между прочим, это сразу видно.
— А вы на фронте были? — спросила Люсик.
— А разве не видно? После второго ранения в третий раз еду туда, вероятно, в Сталинград. А вы кто по специальности?
— Я врач, хирург.
— Вот как! Не представляю, как эти маленькие руки возьмут нож и разрежут здоровенного дядю.
Они помолчали.
— Вы сердитесь? — вдруг спросил майор.
— Вы разговариваете со мной несерьезно,— сказала она.
— Я уверен, что вы думаете примерно так: война, каждый день умирают тысячи людей, а этому человеку все равно, увидел красивую женщину и пытается затеять с ней роман. Это, наверное, нехороший человек, на вид простой, а на деле, должно быть, подлец. Ведь вы так думаете обо мне, признайтесь?
— Вы, конечно, преувеличиваете,— ответила Лю-сик,— но кое-что в вашем поведении меня удивляет, это верно.
— И на том спасибо. А я вот что скажу вам. Вчера вечером я уже знал, что вы врач и едете на фронт. Мне никто не говорил об этом. Я молодых врачей по манерам узнаю. Моя жена тоже была врачом. Я видел, как она начала работать, осваивалась, привыкала. Мне нравилось, что она была так предана своей профессии. В первые дни войны она поехала на фронт и погибла. Не для войны она была рождена. И вот ее больше нет. Когда год назад я узнал о ее смерти, мне показалось, что все вокруг меня померкло, стало холодным, тоскливым. Прошло время, и сейчас, как видите, я замечаю и красоту моря, и восход солнца, и прелесть человеческих глаз. Но раньше все это радовало меня, а сейчас вызывает печаль и тревогу. Вот вы едете на фронт, и я думаю,— как ужасно, если ваши родные, ваши друзья потеряют вас. Думаю, и сердцу больно. Вы понимаете меня? Мне кажется, что вы поймете это и не будете плохо думать обо мне.
Люсик спросила:
— А почему вы все это говорите именно мне?
— Потому что вы здесь самая молодая и самая красивая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Шалва Микаберидзе, молчальник Ляшко и медсан-батовский философ Яков Наумович Кацнельсон. Кацнельсон из каждого факта, события делал философские заключения. Он был человек мыслящий. Он словно думал за всех своих друзей, желал ободрить их сердца и ни от кого не требовал благодарности.
Тигран вспоминал многих, очень многих: это был целый мир человеческих отношений, чувств, страстей.
— Все, все вас помнят и ждут вашего возвращения,
товарищ батальонный комиссар! — проговорила Вовк.
До чего же она заразительно смеется, какая у нее милая улыбка! Она своей ясной веселостью способна победить и рассеять уныние в душе человека.
Тигран вновь взглянул на «строго секретный» пакет.
— Подождите меня несколько минут,— обратился
он к гостям,— я зайду в палату, прочту письмо, ведь,
возможно, придется с вами отправить ответ.
II
В палате было пусто. Тигран сел на постель и вскрыл конверт. Из конверта выпали написанное рукой Дементьева письмецо и немецкая листовка, адресованная бойцам дивизии Яснополянского. Сначала Тигран не понял, для чего Дементьев послал ему эту листовку. Он в недоумении повертел ее в руках. И вдруг он увидел, что с листовки глядят на него Сархошев и Шароян. Они стояли рядом и радостно улыбались. Под их фотографией была помещена фотография Минаса Меликяна. Скривив страшную рожу, он кому-то грозил кулаком.
«Советские воины, посмотрите на эти фотографии! — писалось в листовке.— Эти люди — ваши товарищи, всего лишь месяц назад они воевали против немецкой армии. Сейчас они у нас. Видя, что сопротивляться великой немецкой армии безнадежно и бессмысленно, они сдались, уповая на великодушие германского командования. Смотрите внимательно, разве вы не узнаете своих товарищей? Посмотрите, как веселы лейтенант Партев Сархошев и бывший красноармеец Бено, Шароян. Им больше не угрожает смерть, они спасли свою жизнь для блага своих родных. Пора и вам образумиться — последовать их примеру.
Пожалейте себя, пощадите свои жизни. Обратите внимание и на следующую фотографию. Это хорошо известный в вашей воинской части Минас Меликян, бывший начальник снабжения в полку бандита Дементьева. Весною Меликяна лишили офицерского звания и разжаловали в рядовые. Придя к нам, Меликян заявил: «Я пришел к вам не ради спасения своей шкуры, я пришел, чтобы мстить коммунистам». Фотограф снял его при этих словах. Посмотрите, сколько гнева на лице Меликяна, как он сжал кулаки. Мудрый человек Меликян, его решение продиктовано жизненным опытом, а не минутной вспышкой гнева. Немецкое командование решило отправить Меликяна в санаторий, чтобы поправить его здоровье, вылечить его расшатанные нервы, и очень скоро, на следующий же день после победы, отправит его на родину, к семье».
На мгновение Тиграну показалось, что разум его помутился, так ужасно было то, что он прочел.
В палату вошел капитан Ковалев.
Тигран скомкал листовку и бросил ее в печку, смятую, поганую бумажку спичкой.
— Плохое письмо получили? — спросил Ковалев.
— Очень плохое. Сказать трудно, до чего плохое... Он быстро прочел короткую записку Дементьева,
пододвинул табурет к окну, положил полевую сумку на подоконник, стал писать.
«Дорогой Владимир Михайлович!
Получил то, что ты послал. История с Сархошевым вполне вероятна. Мы с тобой не сумели узнать его грязную душу. Виноваты мы. Все относящееся к Меликяну — провокация, фашистский вымысел. Не верю, хоть убей, не верю! И тебя прошу не верить. Вот так. Не могу больше писать. Скоро разрешат вернуться в часть. Здесь уже иссякает терпение...»
Тигран надписал конверт, вышел во двор.
Ковалев смотрел ему вслед. «Что-то очень плохое с ним случилось,— подумал он,— так бледнеют люди, когда получают известие о смерти родных».
Во дворе Аник, Мария и Ираклий разговаривали с ранеными. Заметив Аршакяна, Вовк весело спросила:
— Готово письмо, товарищ батальонный комиссар? Нам пора отправляться.
— Да, да, пойдемте, я вас немного провожу.
— Что с вами случилось, товарищ батальонный комиссар? — вдруг спросила Вовк.
— Ничего, Маруся, ничего.
— Неправда.
— Давно не получаешь из дому писем? — резко меняя разговор, спросил Аршакян у Аник.
— Два месяца.
— Об Аргаме в Ереван писала?
— Нет.
— И не надо. Пока не пиши. О Меликяне тоже пока не надо. Скоро, скоро вернусь, буду с вами. Передай привет Каро, он хороший парень. Желаю удачи. Шалве мой сердечный привет, Ираклий. И доктору Ляшко, Мария.
Вовк ответила:
— Обязательно передам. Будем ждать вас, товарищ
батальонный комиссар!
Аршакян улыбнулся.
— А ты, Аник, держи голову выше, не унывай, будь веселой.
— А вы разве веселы, товарищ Аршакян? — спросила она.
Вернувшись в палату, Тигран в изнеможении лег на кровать. Искаженное лицо Минаса, его сжатый кулак и безумные глаза стояли перед Аршакяном.
В палату вошла молодая женщина — дежурный врач,— молча села возле Тиграна, слегка коснулась ладонью его лба. В комнате никого не было.
— Плохо себя чувствуете? Тигран покачал головой.
— Что-то случилось?
— Нет, нет, ничего.
Тигран улыбнулся... Ему хотелось сказать что-нибудь приятное этой милой молодой женщине.
В палату вошли Ковалев, пожилой, коренастый майор и юный лейтенант, известный в госпитале своей влюбчивостью,— он каждую неделю влюблялся то в одну, то в другую сестру.
Майор обратился к врачу:
— Рады приветствовать вас от лица Вооруженных Сил, Нина Андреевна!
— Я тоже приветствую вас.
Капитан Ковалев протянул Аршакяну конверт:
— Из Еревана.
Тигран распечатал конверт. Все напряженно следили за его лицом. Кажется, внимательнее всех следила за лицом Аршакяна Нина Андреевна.
— Хорошее письмо, Тигран Иванович? — спросила она.
— Как сказать... Жена моя решила пойти на фронт, уже готовится, выезжает. Она ведь врач. Пишет, что больше не может сидеть в тылу, когда здесь так нужны врачи.
— Дети у вас есть? — спросил майор.
— Есть, сынок.
— С кем же она его оставит?
— С моей матерью. Да и у жены есть мать.
— Тогда, что ж, можно.
Капитан Ковалев покачал головой.
— Напрасно приезжает, совершенно напрасно.
И там есть госпитали.
Нина Андреевна поднялась, сказала, что должна навестить других больных.
Лейтенант тихо насвистывал, капитан Ковалев раскрыл книжку, коренастый майор лег на кровать.
Тигран вышел из палаты и вдруг заметил, как тепло, ясно светит осеннее солнце.
III
Транспортное судно, шедшее из Баку в Красно-водск, сильно качало на тяжелых свинцовых волнах Каспия. День был туманный, облака опустились совсем низко, и казалось, вот-вот они коснутся мачты судна. Холодный ветер дул порывисто, едва не сбивал с ног людей, стоявших на палубе.
Волнение усиливалось. Темно-серые волны шли навстречу судну, ударялись о него, окатывая миллионами холодных брызг палубных пассажиров. Временами казалось, что пароход не движется вперед, а отступает под напором тяжелой каспийской волны.
Люсик впервые ехала по морю. Все, что она видела, было для нее необычным. Минутами замирало сердце, и ей казалось, что море поглотит пароход, захлестнет людей. На ящиках, на чемоданах, на мешках сидели пассажиры, почти все военные. Женщин было очень мало.
Шум моря и вой ветра заглушали голоса, мешали людям разговаривать.
Уже пятый день как Люсик выехала из Еревана. Три дня дожидалась она в Баку парохода. С утра до
400
вечера сидела она на пристани — никто не знал, когда отойдет пароход. Ожидание угнетало ее, все казалось, что на фронте ее ждут, не могут понять, почему же не едет молодой доктор. И сейчас, уже находясь на пароходе, она все волновалась, все боялась, что штормовая погода помешает ей вовремя добраться до Красноводска... Она закрывала глаза, вспоминала последний день в Ереване, улыбку маленького Овика, его ручонки, печальные лица отца и матери, последние наставления свекрови.
Никто дома не одобрял ее поступка. Мать все время плакала, отец сидел мрачный и не отвечал на вопросы дочери, свекровь убеждала Люсик отказаться от поездки на фронт. «Не обижайся, Люсик,— говорила свекровь,— но мне кажется, что в твоем решении есть что-то показное, посмотрите, мол, молодой врач, воодушевленный патриотическим долгом, едет на фронт, вот она я, берите с меня пример! Ты забываешь, что ты мать и не имеешь права оставлять маленького ребенка. Надеюсь, ты не думаешь, что у меня мало патриотизма?»
— Нет, не думаю,— отвечала Люсик.
— То-то. Но я заранее знаю, что ты каждую минуту будешь вспоминать Овика, материнская совесть начнет тебя мучить, и все будет валиться у тебя из рук, ты не сможешь работать во фронтовом госпитале как следует.
Она подняла на руки Овика и стала приговаривать: «Оставляет тебя мама, Овик джан, уезжает она, не любит тебя». Люсик вырвала ребенка из рук свекрови, прижала его к груди, заплакала и впервые наговорила резкостей матери Тиграна, женщине, которую почитали все — и родные и чужие. «Вы страшная, властная женщина, вы привыкли подавлять всех»,— сказала свекрови Люсик.
Но Арусяк Аршакян не обиделась, она подошла к Люсик, положила ей руку на голову и по-матерински проговорила: «Ребенок, ребенок».
«Я не ребенок! — запальчиво ответила Люсик.— Вспомните себя в моем возрасте. Вы уверены, что ваше поколение было исключительным, и поэтому смотрите на нас снисходительно, свысока. Я хочу поехать на фронт к мужу, к брату, я врач, а там врачи нужны. Что тут показного, почему вы меня вините в тщеславии?»
Родители Люсик, тикин Лия и Саркис Карпович, ждали исхода этого спора с тайной надеждой, что сватья не позволит Люсик выполнить свое сумасбродное решение. Но неожиданно случилось то, чего они не ждали. Арусяк порывисто обняла невестку и взволнованно проговорила: «Прости меня. Ты права, Люсик,— как подсказывает тебе сердце, так и поступай. Была бы я на твоем месте, тоже не сидела бы дома, ты права».
Решение было принято, и ни слезы матери, ни мрачное молчание отца уже ничего не могли изменить.
...Бушующее море кидало пароход, как щепку: вот-вот, казалось, за борт повалятся люди, мешки, корзины, чемоданы. Люсик промокла, дрожала от холода.
Кто-то коснулся ее плеча. Люсик подняла голову и увидела незнакомого военного.
— Вы мерзнете,— проговорил он,— разрешите
укрыть вас своей шинелью, мне достаточно и плаща.
Люсик смутилась, пробормотала слова благодарности.
Военный накинул на нее шинель. Люсик сразу почувствовала тепло, перестала дрожать. Потом Люсик задремала. Она проснулась ночью. Море было покрыто непроницаемым мраком. Пароход больше не качало, казалось, он стоит на месте. Утихли шум волн и завывание ветра. Моросил мелкий дождь, рукава шинели стали влажными, Люсик попыталась подняться. Кто-то поддержал ее за руку.
— Осторожно, не упадите.
— Мы стоим? — спросила она.
— Идем,— ответил голос рядом,— море успокоилось.
— Ничего не вижу,— прошептала Люсик.
— Перед рассветом всегда так, поспите еще, если можете,— сказал сосед.
Люсик попыталась вытянуть затекшие, онемевшие ноги, но не смогла: со всех сторон плотно, один к одному лежали спящие. Она закрыла глаза, но сон прошел. Она стала думать о том, что ждет ее на фронте — выстрелы, гром, огонь, и она с сумкой, набитой инструментами и лекарствами, ходит по полю боя, перевязывает раненых. Ей представлялась встреча с Тиграном и Аргамом. Как примет ее Тигран,— ведь Люсик выехала, не дождавшись его ответа; как примет ее генерал Галунов, который, наверное, давно уже забыл ее... Кажется, в самом деле пароход остановился.
Люсик вновь задремала. Потом она открыла глаза — было светло.
Сосед ее, майор, увидев, что она проснулась, сказал:
— Посмотрите, какой красивый рассвет, солнце
сейчас выйдет прямо из моря. Хотите, посмотрим на
рассвет с носа судна.
Майору было не больше тридцати лет. Крепкого сложения, светлоглазый, он казался одним из тех, кто способен вынести любые трудности, не страшится никаких бед. Такие люди с первых минут знакомства внушают к себе доверие, каждому слову такого человека веришь.
— Это ваша шинель? — спросила Люсик.
— Моя,— улыбнулся майор,— пусть останется на вас, а то замерзнете.
Они дошли, осторожно переступая через тела спящих, до носа судна и уселись на огромный якорь. Судно, как плуг мифического пахаря, разрезало гладь успокоившегося моря, оставляя за собой глубокие борозды.
Солнце неожиданно вынырнуло из моря, и бескрайняя водная гладь стала оранжевой, розовой. Такой прекрасной картины Люсик никогда не видела. Все было как во сне: и вчерашняя качка, и непроницаемая ночная темень, неукротимый рев моря, и пронзительное завывание ветра, и эта тишина, эти волшебные краски. Казалось, что море горит.
— Красиво, правда? — спросил майор.
Люсик не ответила. Она подумала: почему солнце такое огромное, а не слепит глаз, дает смотреть на себя? А майор не смотрел на море, не смотрел на солнце, он смотрел на Люсик. Взгляд этих светлых глаз смущал молодую женщину.
— Вот видите,— сказал майор,— море, небо, все
словно создано для счастливой жизни. Смотрю на вас
и думаю: куда едет эта молодая красивая женщина?
Почему пришлось ей надеть солдатскую одежду, спать
ночью на палубе? Гляжу на вас, и грустно становится
на сердце.
Люсик совсем смутилась. Не зная, что ответить, она сняла с плеч шинель, пробормотала:
— Вот ваша шинель, спасибо.
Пассажиры проснулись. Никого не интересовало солнце, краски на море, высокое лиловатое небо, Все
были довольны, что судно больше не качает, что не леденит тело ветер.
Солнце уже поднялось. Майор присел возле Люсик. Его вещи лежали рядом с ее вещами. Он сейчас не смотрел пытливо, упорно на Люсик. Лицо его было задумчиво, не улыбалось. Люсик стало стыдно,— почему она испугалась, смутилась, что сделал он ей дурного? «Слабая и трусливая, глупая женщина»,— наверное, думает он о ней.
IV
Пароход слегка покачивало. Пассажиры, разложив на чемоданах и узлах еду, завтракали молча, жевали сосредоточенно, словно исполняли важный обряд.
Люсик вытащила из вещевого мешка два мягких лаваша, кусок сыра, вареную курицу и уселась на своем чемодане.
Неуверенным голосом она пригласила майора завтракать. Майор улыбнулся.
— Благодарю, кстати, и у меня найдутся кое-какие
продукты, давайте соединим наши богатства.
Майор вытащил из мешка кусок колбасы, копченую рыбу и кусок черного хлеба.
— Я даже не знаю, как зовут вас.
Его движения и слова были просты и естественны и столько в нем было милой, товарищеской теплоты, что Люсик еще больше устыдилась своих недавних подозрений.
— Меня зовут Люсик,— ответила она.
— Мне неудобно называть вас по имени, скажите ваше отчество.
— Люся Сергеевна.
— Люся Сергеевна, вы, наверное, впервые покидаете родной дом и едете одна в далекое путешествие?
— Да, впервые.
— Между прочим, это сразу видно.
— А вы на фронте были? — спросила Люсик.
— А разве не видно? После второго ранения в третий раз еду туда, вероятно, в Сталинград. А вы кто по специальности?
— Я врач, хирург.
— Вот как! Не представляю, как эти маленькие руки возьмут нож и разрежут здоровенного дядю.
Они помолчали.
— Вы сердитесь? — вдруг спросил майор.
— Вы разговариваете со мной несерьезно,— сказала она.
— Я уверен, что вы думаете примерно так: война, каждый день умирают тысячи людей, а этому человеку все равно, увидел красивую женщину и пытается затеять с ней роман. Это, наверное, нехороший человек, на вид простой, а на деле, должно быть, подлец. Ведь вы так думаете обо мне, признайтесь?
— Вы, конечно, преувеличиваете,— ответила Лю-сик,— но кое-что в вашем поведении меня удивляет, это верно.
— И на том спасибо. А я вот что скажу вам. Вчера вечером я уже знал, что вы врач и едете на фронт. Мне никто не говорил об этом. Я молодых врачей по манерам узнаю. Моя жена тоже была врачом. Я видел, как она начала работать, осваивалась, привыкала. Мне нравилось, что она была так предана своей профессии. В первые дни войны она поехала на фронт и погибла. Не для войны она была рождена. И вот ее больше нет. Когда год назад я узнал о ее смерти, мне показалось, что все вокруг меня померкло, стало холодным, тоскливым. Прошло время, и сейчас, как видите, я замечаю и красоту моря, и восход солнца, и прелесть человеческих глаз. Но раньше все это радовало меня, а сейчас вызывает печаль и тревогу. Вот вы едете на фронт, и я думаю,— как ужасно, если ваши родные, ваши друзья потеряют вас. Думаю, и сердцу больно. Вы понимаете меня? Мне кажется, что вы поймете это и не будете плохо думать обо мне.
Люсик спросила:
— А почему вы все это говорите именно мне?
— Потому что вы здесь самая молодая и самая красивая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84