— спросил Аршакян.
— Подполковник Самвелян.
Аршакян бросился разыскивать Самвеляна. Он издали увидел генеральский «виллис», стоящий возле наспех вырытой землянки.
На командном пункте Самвеляна оказался командир дивизии генерал Яснополянский.
Никогда Аршакян не видел Яснополянского таким угрюмым: лоб его был нахмурен, глаза рассеянно глядели куда-то вдаль, лицо было утомленным, осунувшимся.
Аршакян доложил о том, что немцы подошли к реке. Яснополянский встрепенулся, развернул карту, быстро задал несколько вопросов. Тут же он отдал приказ Самвеляну о выдвижении огневых средств к реке, связался со штабом дивизии.
Через несколько минут по шоссе и целиной помчались к реке артиллерийские батареи, гвардейские минометы с откинутыми брезентовыми покрытиями.
Генерал посадил возле себя в «виллис» Аршакяна, и они поехали вслед за артиллерией до того места, где «мессершмитты» обстреляли политотдельский грузовик.
Ударили орудия, оглушительно грянули «катюши».
Генерал Яснополянский, старый пушкарь, лично руководил стрельбой, громогласно повторял координаты, при каждом выстреле взмахивал рукой.
Возвратившись на командный пункт Самвеляна, генерал потребовал у адъютанта свой бритвенный прибор и, глядя в маленькое зеркальце, подпирая языком щеку, побрился, умылся холодной водой, спросил командира полка:
— Покормите меня чем-нибудь?
— Найдем, товарищ генерал.
Генерал долго разглядывал карту, делая на ней карандашные пометки, потом повернулся к командиру полка и Тиграну и задумчиво сказал:
— К Волге немцы рвутся.
...Разыскивая штаб дивизии и политотдел, Тигран под вечер натолкнулся на палатки медсанбата, разбитые в широком овраге, среди чахлого кустарника. Врачи, сестры, санитары отдыхали, ожидая приказа о выступлении. Какой-то боец играл на аккордеоне. Мария Вовк плясала. Увидев Аршакяна, она подбежала к нему.
— Здравствуйте, товарищ батальонный комиссар... Видите, пляшем. Так хочется повеселиться, так хочется...
Что-то беспокойное, нервное, совсем не веселое было в девушке в эти минуты.
Сидя на пеньке, прихлебывал чай хирург Ляшко. Рядом на траве сидел Кацнельсон. Различные и по внешности и по характеру, эти два человека были друзьями.
Кацнельсон чертил палкой что-то на песке.
— Вы представляете, что происходит? Они все прут и прут и не думают о том, каково им будет возвращаться обратно. Вы представляете, какая это страшная вещь для них? История покажет, какими они были слепыми безумцами!
Ляшко аккуратно вытер стакан куском марли, положил стакан в мешок, затянул на мешке завязки. Повернувшись к коллеге, он неожиданно спросил:
— Вы читали Вольтера, Яков Наумович?
— Вольтера? — удивленно, еще не понимая вопроса, повторил Кацнельсон.— Что именно?
— Повесть, героем которой является Панглосс.
— А почему вы его вспомнили? Не понимаю.
— Этот герой был философ вроде вас, неунывающий оптимист.
— Неуместное сравнение, Иван Кириллович,— сказал Кацнельсон и снял очки,— уверяю вас, что неуместное.
Кацнельсон вновь надел очки.
Яков Наумович спокойно, грустно смотрел на Ляшко. Таким взглядом смотрит взрослый на ребенка, необдуманно сказавшего глупость. Ляшко внезапно смутился, пробормотал:
— Да что вы обижаетесь? Панглосс был жизнелюбец, философ-оптимист...
Главного хирурга выручила Мария, она пригласила его танцевать. Ляшко отнекивался. Девушка тащила его за руки, подруги помогли ей, и молчальника почти силой втянули в хоровод.
После танцев Вовк подошла к Аршакяну.
— Видите, товарищ батальонный комиссар, доктора Ляшко тоже заставили танцевать... Может, удивляетесь, что мы отступаем и танцуем, товарищ батальонный комиссар? Может, и в самом деле это удивительно... А знаете, почему я танцую, товарищ батальонный комиссар? — Но и без ее объяснений было все понятно.
Всю ночь шумел идущий по объятым тьмой полям и степям поток отступления. Шли на восток танки, артиллерия, пехота, на восток тянулись обозы. Лишь ночные бомбардировщики с угрюмым гудением летели на запад.
XX
Немецко-фашистская армия вторично заняла Ростов, шла на Кавказ, яростно рвалась к Волге. Каждый день в сообщениях Совинформбюро упоминались названия знакомых городов, с которыми были связаны жизнь, воспоминания детства сотен тысяч людей. Дороги снова были запружены толпами беженцев, горели железнодорожные станции, пыль и дым тучами стояли в небе, на полях гнили скирды необмолоченной пшеницы. Над прелестными осенними рощами, над реками и маленькими деревушками, вдали от шоссейных дорог и больших городов летали черные фашистские бомбардировщики, наполняя прозрачное небо заунывным зловещим воем.
Ведя месяц подряд тяжелые арьергардные бои, отступающая армия, членом Военного совета которой был генерал Луганской, в начале августа стала укреплять новую линию обороны на восточном берегу Дона, к северо-востоку от Сталинграда, там, где Дон, изогнувшись, поворачивает на юг, удаляясь от Волги. На противоположном берегу Дона тянулись холмы, располагалась станица Клетская, занятая противником. Отделенная от советских позиций широкой рекой, Клетская казалась недосягаемой, неприступной.
Вдоль всего восточного берега Дона днем и ночью саперы и пехотинцы рыли окопы, маскировали их кустарником, на низменных местах строились скрытые артиллерийские позиции, крупные воинские части зарывались в землю.
23 августа немецкие танки при содействии сотен самолетов прорвались к Волге, подошли к окрестностям Сталинграда. Всю страну охватила мучительная тревога.
А на берегу Дона стоявшие в районе Клетской советские и германские войска напряженно следили друг за другом. Лишь изредка возникала ленивая артиллерийская перестрелка, и ежедневно почти в одни и те же часы немецкие самолеты бомбили болота на восточном берегу Дона.
Из Сталинграда, сожженного во время жестокого налета немецкой авиации, приходили печальные вести. Приближалась осень, холодный ветер врывался в город из степи, вороны каркали среди развалин домов.
Однажды Аршакян собрался пойти из штаба полка Дементьева в батальон Малышева. Сопровождать его должен был смуглый боец, лицо которого было знакомо Аршакяну. Боец, грустно улыбаясь, подошел к комиссару батальона и поздоровался.
— А, это ты, Гамидов? Здравствуй, здравствуй,— проговорил Тигран и пожал бойцу руку,— вот я опять пришел к вам.
— Ничего об Аргаме не слышно, товарищ батальонный комиссар?
— Ничего не знаю, Гамидов.
— Меликяна ребята тоже не забывают, товарищ батальонный комиссар. Он у нас папашей считался.
Они шли тропинкой по краю болота. Солнце заходило. Тени холмов удлинялись и постепенно заполняли долины. На возвышенностях западного берега Дона поблескивали купола церквей. Иногда сквозь кустарник проглядывала река, спокойная, свинцовая, словно застывшая.
Аршакян молча шагал вслед за Гамидовым и думал об Аргаме. Мысль о нем всегда вызывала глубокую боль в душе Аршакяна. В письмах родные все время спрашивают о нем. А Тигран молчит и не знает, как ответить. «Пропал без вести...» Страшные слова.
Иногда он с ужасом думает, что Аргам попал в плен. Минутами казалось — Смерть в бою лучше фашистского плена. И тут же он удивлялся себе самому, этой своей мысли,— что ж это, неужели он желает смерти дорогому, близкому человеку?
С немецкого берега Дона внезапно начался сильный артиллерийский огонь.
Спустившись в узкую лощину, Аршакян и Гамидов уселись рядом, плечом к плечу. Лучи солнца таяли на возвышенностях, тени на земле все удлинялись. Гамидов сказал:
— Я все думаю, товарищ батальонный комиссар, какое наказание мы должны придумать Гитлеру, когда поймаем?
— Смерть,— ответил Аршакян,— уверен, так решит народ!
Когда огонь стих, они двинулись дальше. Гамидов шел впереди, указывал дорогу. Он шел по болотистой чавкающей земле и представлял себе осенние киров-абадские сады, красные гранаты на деревьях, прохладные горы, прозрачные осенние реки, и в его истосковавшемся по родным местам сердце, казалось, сама собой возникала знакомая мелодия.
Аршакяна встретили Малышев, недавно получивший звание майора, и новый парторг батальона, младший лейтенант Бурденко. Вместе они спустились в темный замаскированный блиндаж. В первые минуты встречи они стали вспоминать товарищей, оставшихся навек на полях сражений, вспоминали об уехавших залечивать раны в тыловые госпитали. Казалось, не год войны, а долгая жизнь связывала их всех.
Но и сейчас, как и в самые первые дни боев, мысль напряженно работала, искала ответа все на один и тот же вопрос — когда же кончится отступление, когда наступит перелом в ходе войны?
И сейчас тревога стучала в сердце, и хотя по-прежнему грозной, тяжелой была обстановка, сердца командиров и бойцов не знали теперь сомнений.
— Колы мы его с Дону отгоним,— сказал Бурденко,— взорвется немцы! Цими днями бачу: вси закончили рыть окопы, а один боец, фамилия его Веселый, все копает да копает. Силенок, наверное, мало, думаю. Подошел — ни, хлопец крепкий, як железо. Окоп выкопал глубоченный. Что ты делаешь, спрашиваю: воды тоби треба, колодец копаешь, чи що? А он, положив лопату возле окопа, каже: «Скильки мы копали да назад оглядалися! Глубоко, каже, копаю, щоб он або стал окопом победы, або могилою!» Сердце у меня перевернулось. Кто знает, може и у него, як у меня, родные под нимцем остались. Спрашиваю у него: откуда ты? А он из Новосибирска! Надоело хлопцу отступать от самого Белостока!
Бурденко замолк, жадно затянулся махоркой. Потом он достал с самодельной полочки коптилку, стал зажигать ее. Аршакян оглядел усатое, с огрубевшей кожей лицо Малышева. На ремне у него висели «лимонки». На земляном выступе, служившем полочкой, лежали книги и журналы, пачка газет.
— Больше не жалуетесь на отсутствие книг? — спросил Аршакян.
— Нет, теперь порядок — из клуба приносят,— ответил Малышев.— Если читать некогда, то хоть в руках ее подержишь, хоть этим душу отведешь.
Малышев взял книжку в сером переплете, приблизил ее к коптилке и начал перелистывать.
— Вот послушайте! Нашел слова Андрея Неходы, героя Горького. «Я знаю — придет время, когда люди станут любоваться друг другом, когда каждый будет как звезда перед другим! Будут ходить по земле люди вольные, великие свободой своей, все пойдут с открытыми сердцами, сердце каждого очистится от зависти, и беззлобны станут все. Тогда не жизнь будет, а — служение человеку, образ его вознесется высоко; для свободных — все высоты достигаемы!..»
Комбат закрыл книгу.
— Вы думаете, я впервые натолкнулся на эти слова? Нет. До войны я на лекциях приводил эти слова, они мне и тогда очень нравились, но так не проникали в душу, как сегодня, вот в этом блиндаже. Ведь и мы шли к осуществлению этой горьковской мечты.
Аршакян улыбнулся.
— И сейчас идем! Малышев покачал головой.
— Сейчас мы людей уничтожаем.
— Дороги истории не ровные и не прямые, как строчки книг,— сказал Аршакян.— Есть зигзаги, крутые подъемы, спуски. Война за свободу человека идет тысячелетия и, как видите, еще не закончилась.
Вскоре стали приходить вызванные на совещание ротные парторги. Первым в землянку вошел Арсен Тоноян. Некоторых из пришедших на совещание Аршакян не знал. Сколько за месяц появилось новых людей в полках! Тигран спросил высокого старшего лейтенанта, откуда тот родом, участвовал ли он уже в войне. Оказалось, что лейтенант родом из Саратова, прибыл в полк после излечения третьей раны.
— Значит, вы земляк командиру полка? Не знали его по мирному времени?
Старший лейтенант поднял брови.
— Саратов большой город, товарищ батальонный комиссар. Теперь о нем не скажешь: «В глушь, в Саратов...» Я не знал подполковника.
Другой человек, заинтересовавший Аршакяна, оказался армянином из Еревана. Он в войне не участвовал, работал в республиканской прокуратуре.
— Хорошо себя чувствуете, не страшно? — спросил его Тигран.
Лейтенант смущенно молчал. Это молчание было равносильно признанию.
Аршакян дружески улыбнулся.
— Парторг вашей роты товарищ Тоноян. Рядом с ним у вас страх пройдет.
Работник прокуратуры еще больше смутился.
— Это всегда так,— добавил Аршакян,— перед боем страшнее, чем в бою. Люди ведь не рождаются героями, а становятся ими.
Совещание началось. Аршакян заговорил о новом этапе войны. Это не был доклад, это была искренняя беседа с близкими людьми; он говорил о тяжелой действительности, о ждущих впереди трудностях. Обращаясь к новичкам, рассказывал он о прошлой боевой жизни дивизии и полка, о накопленном боевом опыте, о людях, героически погибших в боях.
Держа толстыми пальцами карандаш, Тоноян делал пометки у себя в тетрадке.
Тщедушный сержант, сидевший в углу, все время кивал в такт словам Аршакяна, как будто батальонный комиссар выражал не свои, а его мысли.
Тяжелое положение в Сталинграде, очень тяжелое! Враг не сумел войти в Сталинград с ходу через главные ворота; он теперь попытается войти в город боковым ходом. Один из таких боковых ходов — Клетское направление. Противник попробует прорваться отсюда, чтобы с севера зайти в тыл нашей сталинградской армии. Значит, и мы сражаемся за Сталинград, значит, и мы сталинградцы. Это должен знать каждый боец. Слушатели — и ветераны и новички — с одинаковым напряжением следили за словами Аршакяна.
— Тяжелое, нелегкое положение у нашей страны. Что же сейчас требуется от каждого армейского политработника, от каждого коммуниста, находящегося в войсках?
Аршакян задавал вопрос и отвечал на него неторопливыми, ясными словами:
— Боец, который сейчас подает заявление о приеме в партию,—- быть может, завтрашний герой, мы должны помогать ему сегодня, а чтобы помочь ему, мы должны его хорошо знать.
А за стенами блиндажа рокотали пулеметные очереди, то вспыхивала, то стихала артиллерийская перестрелка.
XXI
Совещание окончилось.
Аршакян, майор Малышев и Бурденко вышли из блиндажа, смотрели на Дон. Немцы пускали осветительные ракеты, и вода поблескивала, как серебро. Ракета гасла, и река становилась темной, угрюмой.
— Я пойду с Бурденко в первую роту,— сказал Тигран Малышеву,— там мы переночуем, поговорим с людьми.
Поздно вечером Аршакян вернулся в крошечную землянку командира роты. Красноармейцы наломали веток, постелили их на землю рядом с землянкой. Аршакян, Бурденко и бывший работник ереванской прокуратуры Кюрегян легли рядом. По ночному небу бежали темные облака, скрывая от глаз звезды. Постепенно облака рассеялись, и прекрасный небесный свод весь засиял звездным огнем.
Бурденко повернулся к Аршакяну.
— Товарищ батальонный комиссар, що це таке страх, то есть от чего он возникает? Во время войны — понятно. Но я знал людей, яки и в мирное время боялись. Кажуть, страх происходит от слабого сознания. Я бачив умных людей, все понимают сами, другим могут объяснить, а трусы. Що ж выходит — страх всегда был и будет?
Тигран поправил ветки, приподнялся на локте.
— Был страх, но не должен быть,— сказал он.— Придет время, когда люди избавятся от чувства страха. Это произойдет, когда все люди станут свободно жить на земле, в едином бесклассовом обществе. Человеку не нужна станет сила для защиты своей жизни от нападения другого человека,— нападений таких не будет! Не станет слабых и сильных государств. Мы сегодня ненавидим всех, кто пытается сделать насилие вечным. Но ведь мы ненавидим ради того, чтобы настало время, когда ненависть и страх исчезнут из сердца человека.
Долго еще беседовали они, поглядывая на звездное небо.
Аршакян спал, когда Бурденко стал дергать его за рукав.
— Что случилось? — обеспокоенно спросил Тигран.
— Говорят, войск велика сыла, товарищ батальонный комиссар.
— Каких войск?
— Наших!
Сонно покряхтывая, Аршакян и Бурденко направились в сторону штаба полка. Они прошли мимо штаба и увидели, что с севера движется вдоль Дона сплошная масса войск. Казалось, движется сама земля. Из блиндажей выходили разбуженные гулом моторов люди и молча, полные волнения, глядели на могучее движение резервов.
— Идут, идут, и кинца им немае,— сказал Бурденко,— ось тоби силы свежие, не бачившие отступления. И николы они не побачут того, що мы бачили.
Слова Бурденко тонули в грохоте танков.
— Пошли назад,— сказал Аршакян,— конца этому движению не видно!
Возвращаясь в батальон, они раза два останавливались, прислушивались. Среди грохота орудий и пулеметного треска ухо различало глухой шум идущих к фронту резервов. В роте никто не спал. Лейтенант Кюрегян молча слушал разговоры старых фронтовиков. Лейтенанту казалось, что эти люди родились для войны, живут ею и говорят только о ней.
Приближался рассвет. Звезды блекли. От легкого предутреннего ветра шелестела трава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
— Подполковник Самвелян.
Аршакян бросился разыскивать Самвеляна. Он издали увидел генеральский «виллис», стоящий возле наспех вырытой землянки.
На командном пункте Самвеляна оказался командир дивизии генерал Яснополянский.
Никогда Аршакян не видел Яснополянского таким угрюмым: лоб его был нахмурен, глаза рассеянно глядели куда-то вдаль, лицо было утомленным, осунувшимся.
Аршакян доложил о том, что немцы подошли к реке. Яснополянский встрепенулся, развернул карту, быстро задал несколько вопросов. Тут же он отдал приказ Самвеляну о выдвижении огневых средств к реке, связался со штабом дивизии.
Через несколько минут по шоссе и целиной помчались к реке артиллерийские батареи, гвардейские минометы с откинутыми брезентовыми покрытиями.
Генерал посадил возле себя в «виллис» Аршакяна, и они поехали вслед за артиллерией до того места, где «мессершмитты» обстреляли политотдельский грузовик.
Ударили орудия, оглушительно грянули «катюши».
Генерал Яснополянский, старый пушкарь, лично руководил стрельбой, громогласно повторял координаты, при каждом выстреле взмахивал рукой.
Возвратившись на командный пункт Самвеляна, генерал потребовал у адъютанта свой бритвенный прибор и, глядя в маленькое зеркальце, подпирая языком щеку, побрился, умылся холодной водой, спросил командира полка:
— Покормите меня чем-нибудь?
— Найдем, товарищ генерал.
Генерал долго разглядывал карту, делая на ней карандашные пометки, потом повернулся к командиру полка и Тиграну и задумчиво сказал:
— К Волге немцы рвутся.
...Разыскивая штаб дивизии и политотдел, Тигран под вечер натолкнулся на палатки медсанбата, разбитые в широком овраге, среди чахлого кустарника. Врачи, сестры, санитары отдыхали, ожидая приказа о выступлении. Какой-то боец играл на аккордеоне. Мария Вовк плясала. Увидев Аршакяна, она подбежала к нему.
— Здравствуйте, товарищ батальонный комиссар... Видите, пляшем. Так хочется повеселиться, так хочется...
Что-то беспокойное, нервное, совсем не веселое было в девушке в эти минуты.
Сидя на пеньке, прихлебывал чай хирург Ляшко. Рядом на траве сидел Кацнельсон. Различные и по внешности и по характеру, эти два человека были друзьями.
Кацнельсон чертил палкой что-то на песке.
— Вы представляете, что происходит? Они все прут и прут и не думают о том, каково им будет возвращаться обратно. Вы представляете, какая это страшная вещь для них? История покажет, какими они были слепыми безумцами!
Ляшко аккуратно вытер стакан куском марли, положил стакан в мешок, затянул на мешке завязки. Повернувшись к коллеге, он неожиданно спросил:
— Вы читали Вольтера, Яков Наумович?
— Вольтера? — удивленно, еще не понимая вопроса, повторил Кацнельсон.— Что именно?
— Повесть, героем которой является Панглосс.
— А почему вы его вспомнили? Не понимаю.
— Этот герой был философ вроде вас, неунывающий оптимист.
— Неуместное сравнение, Иван Кириллович,— сказал Кацнельсон и снял очки,— уверяю вас, что неуместное.
Кацнельсон вновь надел очки.
Яков Наумович спокойно, грустно смотрел на Ляшко. Таким взглядом смотрит взрослый на ребенка, необдуманно сказавшего глупость. Ляшко внезапно смутился, пробормотал:
— Да что вы обижаетесь? Панглосс был жизнелюбец, философ-оптимист...
Главного хирурга выручила Мария, она пригласила его танцевать. Ляшко отнекивался. Девушка тащила его за руки, подруги помогли ей, и молчальника почти силой втянули в хоровод.
После танцев Вовк подошла к Аршакяну.
— Видите, товарищ батальонный комиссар, доктора Ляшко тоже заставили танцевать... Может, удивляетесь, что мы отступаем и танцуем, товарищ батальонный комиссар? Может, и в самом деле это удивительно... А знаете, почему я танцую, товарищ батальонный комиссар? — Но и без ее объяснений было все понятно.
Всю ночь шумел идущий по объятым тьмой полям и степям поток отступления. Шли на восток танки, артиллерия, пехота, на восток тянулись обозы. Лишь ночные бомбардировщики с угрюмым гудением летели на запад.
XX
Немецко-фашистская армия вторично заняла Ростов, шла на Кавказ, яростно рвалась к Волге. Каждый день в сообщениях Совинформбюро упоминались названия знакомых городов, с которыми были связаны жизнь, воспоминания детства сотен тысяч людей. Дороги снова были запружены толпами беженцев, горели железнодорожные станции, пыль и дым тучами стояли в небе, на полях гнили скирды необмолоченной пшеницы. Над прелестными осенними рощами, над реками и маленькими деревушками, вдали от шоссейных дорог и больших городов летали черные фашистские бомбардировщики, наполняя прозрачное небо заунывным зловещим воем.
Ведя месяц подряд тяжелые арьергардные бои, отступающая армия, членом Военного совета которой был генерал Луганской, в начале августа стала укреплять новую линию обороны на восточном берегу Дона, к северо-востоку от Сталинграда, там, где Дон, изогнувшись, поворачивает на юг, удаляясь от Волги. На противоположном берегу Дона тянулись холмы, располагалась станица Клетская, занятая противником. Отделенная от советских позиций широкой рекой, Клетская казалась недосягаемой, неприступной.
Вдоль всего восточного берега Дона днем и ночью саперы и пехотинцы рыли окопы, маскировали их кустарником, на низменных местах строились скрытые артиллерийские позиции, крупные воинские части зарывались в землю.
23 августа немецкие танки при содействии сотен самолетов прорвались к Волге, подошли к окрестностям Сталинграда. Всю страну охватила мучительная тревога.
А на берегу Дона стоявшие в районе Клетской советские и германские войска напряженно следили друг за другом. Лишь изредка возникала ленивая артиллерийская перестрелка, и ежедневно почти в одни и те же часы немецкие самолеты бомбили болота на восточном берегу Дона.
Из Сталинграда, сожженного во время жестокого налета немецкой авиации, приходили печальные вести. Приближалась осень, холодный ветер врывался в город из степи, вороны каркали среди развалин домов.
Однажды Аршакян собрался пойти из штаба полка Дементьева в батальон Малышева. Сопровождать его должен был смуглый боец, лицо которого было знакомо Аршакяну. Боец, грустно улыбаясь, подошел к комиссару батальона и поздоровался.
— А, это ты, Гамидов? Здравствуй, здравствуй,— проговорил Тигран и пожал бойцу руку,— вот я опять пришел к вам.
— Ничего об Аргаме не слышно, товарищ батальонный комиссар?
— Ничего не знаю, Гамидов.
— Меликяна ребята тоже не забывают, товарищ батальонный комиссар. Он у нас папашей считался.
Они шли тропинкой по краю болота. Солнце заходило. Тени холмов удлинялись и постепенно заполняли долины. На возвышенностях западного берега Дона поблескивали купола церквей. Иногда сквозь кустарник проглядывала река, спокойная, свинцовая, словно застывшая.
Аршакян молча шагал вслед за Гамидовым и думал об Аргаме. Мысль о нем всегда вызывала глубокую боль в душе Аршакяна. В письмах родные все время спрашивают о нем. А Тигран молчит и не знает, как ответить. «Пропал без вести...» Страшные слова.
Иногда он с ужасом думает, что Аргам попал в плен. Минутами казалось — Смерть в бою лучше фашистского плена. И тут же он удивлялся себе самому, этой своей мысли,— что ж это, неужели он желает смерти дорогому, близкому человеку?
С немецкого берега Дона внезапно начался сильный артиллерийский огонь.
Спустившись в узкую лощину, Аршакян и Гамидов уселись рядом, плечом к плечу. Лучи солнца таяли на возвышенностях, тени на земле все удлинялись. Гамидов сказал:
— Я все думаю, товарищ батальонный комиссар, какое наказание мы должны придумать Гитлеру, когда поймаем?
— Смерть,— ответил Аршакян,— уверен, так решит народ!
Когда огонь стих, они двинулись дальше. Гамидов шел впереди, указывал дорогу. Он шел по болотистой чавкающей земле и представлял себе осенние киров-абадские сады, красные гранаты на деревьях, прохладные горы, прозрачные осенние реки, и в его истосковавшемся по родным местам сердце, казалось, сама собой возникала знакомая мелодия.
Аршакяна встретили Малышев, недавно получивший звание майора, и новый парторг батальона, младший лейтенант Бурденко. Вместе они спустились в темный замаскированный блиндаж. В первые минуты встречи они стали вспоминать товарищей, оставшихся навек на полях сражений, вспоминали об уехавших залечивать раны в тыловые госпитали. Казалось, не год войны, а долгая жизнь связывала их всех.
Но и сейчас, как и в самые первые дни боев, мысль напряженно работала, искала ответа все на один и тот же вопрос — когда же кончится отступление, когда наступит перелом в ходе войны?
И сейчас тревога стучала в сердце, и хотя по-прежнему грозной, тяжелой была обстановка, сердца командиров и бойцов не знали теперь сомнений.
— Колы мы его с Дону отгоним,— сказал Бурденко,— взорвется немцы! Цими днями бачу: вси закончили рыть окопы, а один боец, фамилия его Веселый, все копает да копает. Силенок, наверное, мало, думаю. Подошел — ни, хлопец крепкий, як железо. Окоп выкопал глубоченный. Что ты делаешь, спрашиваю: воды тоби треба, колодец копаешь, чи що? А он, положив лопату возле окопа, каже: «Скильки мы копали да назад оглядалися! Глубоко, каже, копаю, щоб он або стал окопом победы, або могилою!» Сердце у меня перевернулось. Кто знает, може и у него, як у меня, родные под нимцем остались. Спрашиваю у него: откуда ты? А он из Новосибирска! Надоело хлопцу отступать от самого Белостока!
Бурденко замолк, жадно затянулся махоркой. Потом он достал с самодельной полочки коптилку, стал зажигать ее. Аршакян оглядел усатое, с огрубевшей кожей лицо Малышева. На ремне у него висели «лимонки». На земляном выступе, служившем полочкой, лежали книги и журналы, пачка газет.
— Больше не жалуетесь на отсутствие книг? — спросил Аршакян.
— Нет, теперь порядок — из клуба приносят,— ответил Малышев.— Если читать некогда, то хоть в руках ее подержишь, хоть этим душу отведешь.
Малышев взял книжку в сером переплете, приблизил ее к коптилке и начал перелистывать.
— Вот послушайте! Нашел слова Андрея Неходы, героя Горького. «Я знаю — придет время, когда люди станут любоваться друг другом, когда каждый будет как звезда перед другим! Будут ходить по земле люди вольные, великие свободой своей, все пойдут с открытыми сердцами, сердце каждого очистится от зависти, и беззлобны станут все. Тогда не жизнь будет, а — служение человеку, образ его вознесется высоко; для свободных — все высоты достигаемы!..»
Комбат закрыл книгу.
— Вы думаете, я впервые натолкнулся на эти слова? Нет. До войны я на лекциях приводил эти слова, они мне и тогда очень нравились, но так не проникали в душу, как сегодня, вот в этом блиндаже. Ведь и мы шли к осуществлению этой горьковской мечты.
Аршакян улыбнулся.
— И сейчас идем! Малышев покачал головой.
— Сейчас мы людей уничтожаем.
— Дороги истории не ровные и не прямые, как строчки книг,— сказал Аршакян.— Есть зигзаги, крутые подъемы, спуски. Война за свободу человека идет тысячелетия и, как видите, еще не закончилась.
Вскоре стали приходить вызванные на совещание ротные парторги. Первым в землянку вошел Арсен Тоноян. Некоторых из пришедших на совещание Аршакян не знал. Сколько за месяц появилось новых людей в полках! Тигран спросил высокого старшего лейтенанта, откуда тот родом, участвовал ли он уже в войне. Оказалось, что лейтенант родом из Саратова, прибыл в полк после излечения третьей раны.
— Значит, вы земляк командиру полка? Не знали его по мирному времени?
Старший лейтенант поднял брови.
— Саратов большой город, товарищ батальонный комиссар. Теперь о нем не скажешь: «В глушь, в Саратов...» Я не знал подполковника.
Другой человек, заинтересовавший Аршакяна, оказался армянином из Еревана. Он в войне не участвовал, работал в республиканской прокуратуре.
— Хорошо себя чувствуете, не страшно? — спросил его Тигран.
Лейтенант смущенно молчал. Это молчание было равносильно признанию.
Аршакян дружески улыбнулся.
— Парторг вашей роты товарищ Тоноян. Рядом с ним у вас страх пройдет.
Работник прокуратуры еще больше смутился.
— Это всегда так,— добавил Аршакян,— перед боем страшнее, чем в бою. Люди ведь не рождаются героями, а становятся ими.
Совещание началось. Аршакян заговорил о новом этапе войны. Это не был доклад, это была искренняя беседа с близкими людьми; он говорил о тяжелой действительности, о ждущих впереди трудностях. Обращаясь к новичкам, рассказывал он о прошлой боевой жизни дивизии и полка, о накопленном боевом опыте, о людях, героически погибших в боях.
Держа толстыми пальцами карандаш, Тоноян делал пометки у себя в тетрадке.
Тщедушный сержант, сидевший в углу, все время кивал в такт словам Аршакяна, как будто батальонный комиссар выражал не свои, а его мысли.
Тяжелое положение в Сталинграде, очень тяжелое! Враг не сумел войти в Сталинград с ходу через главные ворота; он теперь попытается войти в город боковым ходом. Один из таких боковых ходов — Клетское направление. Противник попробует прорваться отсюда, чтобы с севера зайти в тыл нашей сталинградской армии. Значит, и мы сражаемся за Сталинград, значит, и мы сталинградцы. Это должен знать каждый боец. Слушатели — и ветераны и новички — с одинаковым напряжением следили за словами Аршакяна.
— Тяжелое, нелегкое положение у нашей страны. Что же сейчас требуется от каждого армейского политработника, от каждого коммуниста, находящегося в войсках?
Аршакян задавал вопрос и отвечал на него неторопливыми, ясными словами:
— Боец, который сейчас подает заявление о приеме в партию,—- быть может, завтрашний герой, мы должны помогать ему сегодня, а чтобы помочь ему, мы должны его хорошо знать.
А за стенами блиндажа рокотали пулеметные очереди, то вспыхивала, то стихала артиллерийская перестрелка.
XXI
Совещание окончилось.
Аршакян, майор Малышев и Бурденко вышли из блиндажа, смотрели на Дон. Немцы пускали осветительные ракеты, и вода поблескивала, как серебро. Ракета гасла, и река становилась темной, угрюмой.
— Я пойду с Бурденко в первую роту,— сказал Тигран Малышеву,— там мы переночуем, поговорим с людьми.
Поздно вечером Аршакян вернулся в крошечную землянку командира роты. Красноармейцы наломали веток, постелили их на землю рядом с землянкой. Аршакян, Бурденко и бывший работник ереванской прокуратуры Кюрегян легли рядом. По ночному небу бежали темные облака, скрывая от глаз звезды. Постепенно облака рассеялись, и прекрасный небесный свод весь засиял звездным огнем.
Бурденко повернулся к Аршакяну.
— Товарищ батальонный комиссар, що це таке страх, то есть от чего он возникает? Во время войны — понятно. Но я знал людей, яки и в мирное время боялись. Кажуть, страх происходит от слабого сознания. Я бачив умных людей, все понимают сами, другим могут объяснить, а трусы. Що ж выходит — страх всегда был и будет?
Тигран поправил ветки, приподнялся на локте.
— Был страх, но не должен быть,— сказал он.— Придет время, когда люди избавятся от чувства страха. Это произойдет, когда все люди станут свободно жить на земле, в едином бесклассовом обществе. Человеку не нужна станет сила для защиты своей жизни от нападения другого человека,— нападений таких не будет! Не станет слабых и сильных государств. Мы сегодня ненавидим всех, кто пытается сделать насилие вечным. Но ведь мы ненавидим ради того, чтобы настало время, когда ненависть и страх исчезнут из сердца человека.
Долго еще беседовали они, поглядывая на звездное небо.
Аршакян спал, когда Бурденко стал дергать его за рукав.
— Что случилось? — обеспокоенно спросил Тигран.
— Говорят, войск велика сыла, товарищ батальонный комиссар.
— Каких войск?
— Наших!
Сонно покряхтывая, Аршакян и Бурденко направились в сторону штаба полка. Они прошли мимо штаба и увидели, что с севера движется вдоль Дона сплошная масса войск. Казалось, движется сама земля. Из блиндажей выходили разбуженные гулом моторов люди и молча, полные волнения, глядели на могучее движение резервов.
— Идут, идут, и кинца им немае,— сказал Бурденко,— ось тоби силы свежие, не бачившие отступления. И николы они не побачут того, що мы бачили.
Слова Бурденко тонули в грохоте танков.
— Пошли назад,— сказал Аршакян,— конца этому движению не видно!
Возвращаясь в батальон, они раза два останавливались, прислушивались. Среди грохота орудий и пулеметного треска ухо различало глухой шум идущих к фронту резервов. В роте никто не спал. Лейтенант Кюрегян молча слушал разговоры старых фронтовиков. Лейтенанту казалось, что эти люди родились для войны, живут ею и говорят только о ней.
Приближался рассвет. Звезды блекли. От легкого предутреннего ветра шелестела трава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84