К вечеру жар у Мити усилился. Он стал бредить. Аршакян привел военного врача. Врач выписал лекарства и велел поставить банки. Прошло два дня. Митя открыл глаза, увидел тревожное лицо матери, улыбнулся и прошептал:
— Не бойся, мама, я выздоровею.
А вечером на вопрос Тиграна, как чувствует себя Дмитрий Александрович Степной, Митя ответил:
— Все в порядке, товарищ батальонный комиссар. Старики и мать облегченно переглянулись.
XIX
Зимние недели и месяцы тянулись медленно и тяжело. Иногда выпадали ясные морозные дни, иногда низко нависали тучи, выли метели. Временами падал мягкий густой снег, рассветы были теплые и сырые, туман ложился на села, поля и леса. В такие дни вороны оживленно каркали, воробьи бойко искали на улицах и дворах пищу. И вдруг все разом менялось: после мягкого снегопада снова бушевал ледяной, сухой ветер, морозная дымка стояла в воздухе, дыхание перехватывало от лютого холода.
Уже настали первые дни марта, а весна не чувствовалась. Реки были скованы льдом, деревья гнулись под тяжестью снега. Снаряды и бомбы разворачивали мерзлую землю, и черные воронки на белом снегу казались огромными раскрытыми могилами. Потом их засыпало снегом. Снежная пелена закрывала истерзанную войной землю, следы человеческой крови, солдатские могилы.
Город Вовча, находившийся в пределах немецкого артиллерийского огня, жил странной и мирной и фронтовой жизнью. Начал работать кинотеатр, на стенах домов появлялись объявления местного Совета, вновь открылся техникум механизации сельского хозяйства. На стене висело написанное от руки объявление районного управления приусадебных хозяйств: «Получены семена душистых и декоративных растений. Отпускаются также и для индивидуальных цветников. Желающие могут приобрести по доступным ценам...» А рядом было приклеено печатное воззвание: «Все для войны, все для фронта! Смерть немецким оккупантам!»
И война, и как будто не война. Во многих домах собиралась на вечеринки молодежь; на эти вечеринки охотно ходили бойцы тыловых подразделений. Завязывались многочисленные знакомства. Девушки вышивали платки и кисеты своим знакомым сержантам и лейтенантам, писали им письма, полные искренних слов и наивных рассуждений.
А враг сбрасывал с самолетов зловещие листовки, грозил сровнять с землей «партизанский город». Эти угрозы пугали, но одновременно и льстили самолюбию молодежи: их родная Вовча заслужила название «партизанской».
Однажды рано утром в дом к Бабенко пришла Седа Цатурян. Она хотела порадовать Аршакяна, вручить ему лично полученное ночью письмо от родных.
Тигран читал письмо, а Улита Дмитриевна и Надежда угощали девушку блинчиками со сметаной.
Люсик, как всегда, чтобы не расстраивать мужа, писала только о хорошем. Ее письмо заканчивалось словами: «Скоро, скоро женщины и дети увидят своих сыновей, мужей, отцов».
Мать писала правду без прикрас. Из русских и украинских городов прибывают в Ереван все новые и новые эшелоны осиротевших детей. Работа с ними требует отдачи всех душевных сил. Трудно, очень трудно вызвать улыбку на лице осиротевшего ребенка. Кругом много горя, кусок в горло не лезет, а по ночам стоят перед глазами скорбные детские лица, печальные глаза.
Мать писала, что послала письмо товарищу Максиму по адресу, сообщенному Тиграном,— она хорошо помнит Луганского, просит передать ему привет.
— Хорошие письма, Тигран Иванович? — ласково спросила старушка.— Родные пишут или друзья?
— Жена и мать.
— Вон то, большое письмо — от матери или от жены?
— От матери.
— Понятно, материнскому сердцу нескольких слов мало.
— Да величина письма ничего не значит,— со скрытой обидой вмешалась Надежда,— может быть, жена еще больше мучается.
— Любящая жена, конечно, мучается,— ответила старушка,— но сердце матери — особое дело.
Но дочь с ней не согласилась.
Тигран шел в политотдел, Седа шагала рядом с ним, поглядывала на него.
— Ты что-то хотела мне сказать, Седа?
— Товарищ батальонный комиссар... неловко вам говорить, а приходится. Я насчет Партева Сархошева.
Тигран насторожился.
— А что?
— Он очень плохо ведет себя, товарищ батальонный комиссар, просто неудобно, честное слово... неловко мне говорить...
— Начала, договаривай.
— Плохо он ведет себя... Пристает к девушке, в доме, где я ночую, Шуре Ивчук. Неудобно, но я решила и должна сказать вам. И такого тоже называют армянином. И ведь как будто бы культурный человек. Не знаю прямо, что и сказать. Вчера он у соседей гуся зарезал, женщина жаловалась, говорила, обращусь к начальству... Товарищ батальонный комиссар, есть еще много других фактов, но я не могу сказать о них. Просто мерзкий тип этот Сархошев, честное слово.
Седа была смущена: впервые в жизни ей пришлось вести такой разговор.
Тигран, покусывая губы, слушал ее.
Придя в политотдел, он распорядился вызвать к себе Сархошева. Потом его взяло сомнение: правильно ли он поступает, не поспешил ли он, нужно ли вызывать Сархошева именно сегодня? Но приказ уже был дан. А через два часа в политотдел пришел Сархошев.
— Лейтенант Сархошев явился по вашему приказанию.
Тигран указал Сархошеву на табурет. Сархошев, словно не заметив приглашения, продолжал смиренно стоять.
— Садитесь,— сказал Аршакян. Сархошев сел.
Аршакян посмотрел в его недобрые, умные глаза, они были непропорционально малы для его большого лица, огромной головы.
Сархошев с наигранным прямодушием, не отворачиваясь, смотрел прямо в глаза Аршакяну: «Хочешь испытать меня — пожалуйста! Вот я весь перед тобой».
Да, нелегко заставить повиниться такого человека. И Аршакян решил действовать прямо.
— Плохо вы себя ведете, лейтенант.
— Какие именно факты имеете вы в виду, товарищ батальонный комиссар?
— Я вас не на допрос вызвал, вы ведь член партии.
— Но что я, однако, сделал, товарищ батальонный комиссар? Может быть, Меликян что-либо сболтнул?
— Никто ничего не болтал. Кругом война, а вы полны мыслей о житейских делишках. И при этом вы становитесь в позу избавителя жителей Вовчи и считаете их обязанными служить вам, ноги ваши мыть. Ваше сердце сейчас должно кровью обливаться. А вы живете в свое удовольствие, ищете развлечений, спокойно спите и не видите тяжелых снов.
— Тяжелые сны, товарищ батальонный комиссар? — вкрадчиво проговорил Сархошев.— Я не слабый человек, я уверен в нашей победе, я не пессимист.
— Оптимист? Это ложный оптимизм!
Аршакян теперь старался не смотреть на Сархошева и поэтому не заметил, что при его словах о ложном оптимизме на лице лейтенанта появилась веселая, издевательская улыбка.
— Вы жене своей пишете письма? Сархошев ответил, что пишет.
— Пишете той самой рукой, которой прирезали украденного вами гуся?
Сархошев заговорил возмущенным голосом:
— Вот не думал, сознаюсь, вот в чем, оказывается, мой проступок! Да ведь это клевета! Можете вызвать хозяев моей квартиры. Они сами меня угостили. Возможно, моя ошибка, что я не отказался от угощения. Но я ведь тоже часто их угощаю.
— А почему меня никто не угощает?
— Не знаю, не могу знать,— ответил Сархошев и тут же добавил: — Вас тоже угощают, товарищ батальонный комиссар, хотя бы в семье Бабенко. И в этом нет ничего дурного, просто выражение естественного уважения к вам.
И он, усмехнувшись, опустил голову.
Уходя, Сархошев сказал, что если он и допустил кое-какие ошибки, то дает слово исправить их. Аршакян не слушал его. Он не верил Сархошеву. И все же он недостаточно знал этого человека. Тиграну казалось, что плохие черты человеческого характера поддаются исправлению.
Через несколько дней вопрос о Сархошеве обсуждался на дивизионной партийной комиссии. Аршакян рассказал об его проступках и предложил вынести Сархошеву строгий выговор и одновременно ходатайствовать перед командованием об его отстранении от командования ротой.
Это предложение показалось членам партийной комиссии слишком строгим. Начальник политотдела с недоумением взглянул на Тиграна.
Сархошев все это, конечно, заметил, учел и, притворяясь возмущенным, тут же стал яростно протестовать против предложения Аршакяна.
— Я заявляю, что батальонный комиссар Аршакян сводит со мной личные счеты! Заявляю об этом с полной ответственностью. Особенно недопустимо, что эти личные счеты он сводит, ссылаясь на свои якобы принципиальные позиции, говорит о партийной чистоте. Мои поступки, дурные и хорошие, мои ошибки у всех на виду, а он действует двурушнически, тайно, скрытно. Скажу комиссии откровенно, это уязвленное мужское самолюбие, ревность! Я это докажу! Во всяком случае, во время отступления я не возил с собой дамочек.
Наверно, никогда еще Тигран не испытывал такого бешенства. Никто никогда так грязно не клеветал на него. На несколько мгновений он потерял контроль над собой.
— Вы гнусный тип, подлец! — крикнул Аршакян и вскочил с места.— И как только мог пролезть в ряды партии человек с такой подлой, грязной душой!
Эта вспышка не понравилась членам дивизионной партийной комиссии.
— Спокойно, спокойно, товарищ Аршакян,— вмешался начальник политотдела,— прошу сесть.
— Я заявляю протест против слов батальонного комиссара Аршакяна, я жалуюсь вам, товарищ начальник политотдела,— торжественно заявил Сархошев.
— Не спешите протестовать, сначала сами оправдайтесь,— сказал Федосов.
В это время на заседание пришел подполковник Дементьев.
Начальник политотдела попросил его дать Сархо-шеву характеристику как командиру и как коммунисту.
Дементьев сообщил, что у Сархошева имелись взыскания.
— В транспортной роте плохие порядки. Начальник штаба проверил сигналы, они подтвердились. Ряд фактов об аморальном поведении Сархошева сообщил начальник снабжения полка Меликян...
И подполковник рассказал о некоторых проступках Сархошева.
— Перед тем как прийти сюда, я приказал снять Сархошева с должности командира транспортной роты и послать его на передовую командиром взвода.
После заседания к Тиграну подошел Федосов.
— Не ожидал от вас, Тигран Иванович, такой несдержанности, никак не ожидал. Партийный руководитель должен быть сдержанным, не давать волю своему гневу.
Тигран был не в духе весь день. Слова Федосова справедливы. Но если бы он даже дал пощечину Сархошеву и предстал перед партийным судом, то и тогда бы он не раскаивался.
XX
Тигран собрался на неделю отправиться в полки.
Он уже стянул ремень на полушубке, надел теплые рукавицы и собирался выйти из политотдела, когда генерал Яснополянский вызвал его к телефону. «Приходите сейчас же»,— сказал генерал.
Тигран не любил часто бывать у начальства не потому, что придерживался правила: «Чем дальше от начальнического ока, тем лучше». Он больше всего боялся, как бы его не заподозрили в угодничестве. Если нужно, начальство само позовет. И вот генерал спешно вызвал его. Тигран шел скорым шагом. Адъютант генерала в дверях негромко сказал ему:
— Вас вызвал начальник штаба армии, генерал Зозуля.
Тигран никогда не видел генерала Зозули и удивился — зачем начальнику штаба армии понадобился дивизионный политработник.
Тигран вошел в комнату, представился генералам.
— Вот он, этот самый,— сказал посмеиваясь генерал Яснополянский, обращаясь к девочке лет восьми, сидевшей у стола,— это дядя Тигран и есть, познакомься.
И начальник штаба армии сказал девочке:
— Познакомься с дядей батальонным комиссаром. Девочка протянула Тиграну руку и назвалась:
— Нюра.
Все еще не понимая смысла происходящего, Тигран пожал ручку девочки, погладил ее по голове.
— Вы помогли ее матери,— объяснил генерал.— Помните Клавдию Алексеевну Зозулю, день отступления из Харькова?
— Помню, как же.
— Клавдия — жена моего сына, она в каждом письме посылает вам привет. А сегодня Нюра уезжает в Москву и расскажет Клавдии Алексеевне, что познакомилась с ее заступником. Я вас чисто случайно нашел: как-то показал письмо Клавдии члену Военного совета генералу Луганскому, а он говорит: «А знаете, что Аршакян в дивизии у Яснополянского?» Начальник штаба армии приехал в дивизию, конечно, не только для того, чтобы познакомить внучку с Аршакяном. Но он все откладывал деловой разговор с Яснополянским. Видимо, ему очень хотелось поговорить с Аршакяном, рассказать ему, какая у него славная внучка, рассказать о ее мытарствах по фронтовым дорогам, о том, как она спрашивала у всех встречных военных, где ее дедушка, о том, как проезжий полковник неожиданно привез девочку к генералу.
— Теперь она у меня хозяйство ведет,— улыбаясь внучке, сказал генерал.
Нюра, внимательно глядя на деда, проговорила:
— Смотри, дедушка, ты обещал, что я приеду к тебе из Москвы, не обмани, я непременно приеду.
— Непременно, непременно, вот товарищ комиссар не даст соврать,— рассмеялся генерал, целуя голову внучки,— а теперь скажи до свидания Тиграну Ивановичу.
Девочка улыбнулась Аршакяну и вдруг обняла его и поцеловала.
...Вечером Тигран шел по тропинке, ведущей в полк. Солнце спускалось на заснеженные поля. Этот день был особый, чем-то не похожий на предыдущие зимние дни. Было очень холодно, но в светлом воздухе чувствовалось дьГхание весны.
И на душе Тиграна стало легко. Пусть тяжела военная жизнь! Но какие хорошие люди кругом, как величавы эти заснеженные поля, это холодное и все же дышащее весной синее небо!
XXI
Штаб полка приказал отправить на разведку пять человек — двух бойцов из батальона капитана Малышева и трех из комендантского взвода. В эту пятерку входил Аргам. Перед тем как отправиться в разведку, Аргам сидел в землянке и писал заявление о приеме в партию.
В университете преподаватели и студенты считали, что у Аргама отличный слог, что пишет он выразительно и кратко. Но сейчас то, что он писал на полустраничке бумаги, было для него столь важно, что он не мог найти достойных слов. В этих нескольких строках он должен был дать великую клятву и взять на себя большие, трудные обязательства. Все, что он писал до этого, даже казавшиеся очень сложными акростихи, было игрою: бумага, чернила, слова. Сейчас была не бумага, не слова, а жизнь — люто трудная, военная жизнь...
...Сегодня ночью, написав это заявление, он пойдет в разведку, и товарищи должны видеть, что он не тот, каким был вчера. Завтра будет бой, и он пойдет с теми, кто под вражеским огнем первыми поднимаются в атаку, увлекают за собой других.
В землянке мигала тусклая коптилка. Слышалась артиллерийская канонада. Вечер опускался на снежные военные поля, на миллионы фронтовых землянок.
Вошел Ираклий Микаберидзе.
— Подготовился, Аргам? — спросил он.
— Сейчас,— ответил Аргам и снова склонился над бумагой. Он написал знакомые многим тысячам людей слова, которые впервые были сказаны безымянным бойцом, ушедшим в бой под Халхин-Голом: «Перед боем прошу принять меня кандидатом в партию. Если погибну, прошу считать меня коммунистом...»
Если бы он прочел свое заявление вслух, то его голос дрогнул бы, как во время принятия воинской присяги: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, торжественно клянусь...»
Ираклий взял заявление и документы Аргама, просмотрел их, пожал ему руку.
— Я верю, что не откажут, заранее поздравляю. Они вышли вместе.
Вечернее небо стояло над полями. Рыхлый снежок шуршал под ногами бойцов.
— Весна близко,— сказал Ираклий,— у нас уже, наверное, персики цветут.
— Конечно, уже расцвели.
— Хорошо, если немножко подморозит/Пошли бы на разведку в валенках,— без шума, в сапогах плохо.
— Да, в сапогах плохо.
Никогда звездное небо не казалось Аргаму таким красивым. «Если погибну в бою, прошу считать меня коммунистом...» Мысль о смерти не пугала, казалась возвышенной.
Они молча шагали рядом. На немецкой стороне в воздухе вспыхивали ракеты, покачивались на маленьких парашютах. Снег поскрипывал, затвердевал под ногами, холодный ветерок покалывал лицо. Аргам взглянул на небо.
— Погода улучшается.
— Лучше бы туман. А впрочем, при любой погоде с пустыми руками нельзя возвращаться.
— Ясно.
Они спустились с холма, прошли оврагом, пошли лесом. Сквозь голые ветви деревьев глядело небо, звезды прятались за сучья и вновь появлялись.
— Хорошая девушка Шура,— проговорил Аргам,— и уж точно — любит тебя.
— Насчет любви она ничего мне не пишет. «Хотела бы, чтобы ты остался живым, встретимся после войны, это мой ответ тебе». Вот в таком роде пишет.
— Вот это оно самое и есть,— сказал Аргам тоном знатока,— да и не прибедняйся, знаю, что целовались.
Они подошли к землянке, где их уже ожидали Каро, Савин, Ивчук.
Каро где-то раздобыл шило и большую иглу,— старательно латал валенки. Ивчук писал письмо, положив бумагу на колени, а Савин, лежа на спине, казалось, считал бревна на потолке землянки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84