Да. Не было в его жизни такой вот весны, и никогда раньше душа Аргама не наполнялась таким светлым, обжигающим чувством радости.
Казалось, Аргам впервые видит землю и жизнь на ней, впервые замечает, что каждый человек, будь то боец или командир, медсестра или старик крестьянин, несет в душе своей огромный, богатый, неповторимый мир. Для него как бы стали новы и те люди, которых он хорошо знал, его друзья и близкие — Тигран и Каро, Тоноян и Бурденко, Гамидов и Мусраилов, Мария Вовк... Все они воспринимались им как-то по-новому, казались ему еще более дорогими и близкими, чем раньше. И он переживал глубокую боль оттого, что рядом нет Ираклия Микаберидзе, жалел Бено Шарояна...
Уже больше месяца Аргам работал по приказу Геладзе в разведывательном отделе штаба дивизии переводчиком с немецкого. Не каждый день бывали в разведотделе пленные, не каждый день разведчики захватывали документы немецких штабов — у Аргама было много свободного времени. В такие свободные дни он по приказу начальника разведотдела отправлялся в полки и батальоны, беседовал с разведчиками; там часто встречал он старых друзей. Работая в разведотделе, Аргам многое видел, яснее других представлял себе положение на фронте.
На фронте было спокойно. С утра до вечера шла ленивая артиллерийская перестрелка, иногда происходили бои местного значения; бои эти неожиданно вспыхивали на небольшом участке обороны и так же неожиданно замирали. Но в окопах все были заняты напряженной работой. Аргам видел, как по ночам в глубине оборонительного рубежа десятки тысяч людей рыли противотанковые рвы и новые траншеи, соединяли их ходами сообщений.
Днем эта работа замирала, так тщательно маскировалась, что даже глаз разведчика не мог бы ее обнаружить. За короткое время были сооружены четыре новые оборонительные линии, все они, от передовой до глубокого тыла, соединялись между собой узкими и глубокими ходами сообщений; перед каждой линией окопов были вырыты противотанковые рвы. Все земляные сооружения тщательно прикрывались травой и ветками деревьев. В этом районе были посеяны ячмень и рожь, и взошедшие через несколько недель молодые посевы полностью скрыли все следы произведенных работ.
Каждую неделю из госпиталя и из тыла приходило новое пополнение. Появилось оружие нового образца. Длинноствольные зенитные орудия с двадцатикратным оптическим прицелом могли вести огонь и по наземным целям, представляя грозную опасность для танков противника. Появились и новые самоходные орудия, они были очень подвижны, могли быстро менять позиции, преодолевать любые заграждения и преграды. Намного увеличилась скорость самолетов.
Изменились времена.
Несмотря на то что грозная опасность продолжала висеть над страной, несмотря на то, что армия и народ сознавали, что стоят перед новыми большими испытаниями, сейчас чувство тревоги и страха было не тем, что в прошлые i оды. Не тот был страх, и тревога была не той. И враг был не тот. Особенно ясно видны были происшедшие изменения на пленных. Теперь уже это не были дерзкие и наглые, уверенные в победе германские солдаты сорок первого года.
Казалось, что каждый день был похож на предыдущий, как похожи были друг на друга монотонные сводки Совинформбюро. Но каждый день человеческой жизни неповторим, неповторимы человеческие мысли и чувства...
А в окопах со дня на день нарастало ощущение неизбежности все приближавшихся новых жестоких военных испытаний. На передовой бойцы старались поуютнее убрать свои блиндажи,— пол застилали свежей зеленью, стены украшали фотографиями родных и друзей, букетами луговых цветов.
В полках часто давал концерты дивизионный джаз-оркестр. Гурген Севуни раздобыл новую скрипку, сочинил несколько песен, которые переходили из полка в полк, из одной дивизии в другую. Из больших городов приезжали на фронт артисты; письма и газеты доставлялись на передовую быстрее, чем раньше. Разведчики рассказывали медсестрам и телефонисткам о своих удивительных приключениях.
Словом, такого покоя еще никогда не было на фронте.
Однако в конце мая в жизни дивизии произошло событие, которое взбудоражило и взволновало бойцов и командиров. Однажды ночью в расположение дивизии пришли трое бойцов — двое русских и один армянин. Они были из той пропавшей роты, которую в марте под начальством лейтенанта Ухабова командование оставило для расчистки дорог.
Бойцы рассказали о своих злоключениях. После окончания расчистки дорог Ухабов и старшина роты сказали бойцам, что перед возвращением в дивизию им разрешен отдых в окрестных деревнях. Жизнь в деревне была приятной — люди спали в тепле, хорошо питались. Ухабов поселился в доме одной молодой вдовы и каждый день устраивал пирушки. Раз в неделю он уходил куда-то вместе со старшиной. Возвращались они с большими запасами продовольствия. Вскоре, по приказу Ухабова, отряд перебрался в другое село. Там продолжалась та же сладкая жизнь. Случалось, бойцы спрашивали Ухабова, когда же предстоит отправиться в часть? Лейтенант обычно рассерженно отвечал: «Когда командование прикажет, тогда и пойдем».
Пока же, объяснял Ухабов, он держит связь не только с дивизией, но и со штабом фронта; штаб фронта и приказал ему находиться в прифронтовой полосе для выполнения особых поручений. Однажды лейтенант собрал всю роту и сообщил, что командование приказало отряду остаться в тылу армии для поимки дезертиров, шпионов и подозрительных лиц. Задание это очень ответственное, и потому отряд переводится на усиленное продовольственное снабжение. Ухабов сообщил бойцам, что ему присвоено звание капитана, а старшине роты Курдюкову — звание лейтенанта, что присланы документы, оформляющие преобразование роты в отдельный отряд, которому даны особые полномочия. Лейтенант сказал: «Хотя мы и далеко от линии огня, но наша работа будет иметь очень важное значение для защиты Родины».
Бойцы поверили его словам,— да и как могли они не поверить: Ухабов показал им новую печать отряда, документы с печатью штаба фронта, приказ о присвоении ему звания капитана.
Отряд двигался из села в село, из района в район, и всюду Ухабов жил, как паша. По ночам Курдюков приводил к Ухабову женщин, они устраивали пьяные оргии.
Продуктов у отряда было вдоволь. Ухабов и Курдюков отбирали у крестьян поросят и кур, обкладывали разверсткой сельсоветы. Задержанных, заподозренных в шпионаже, обычно допрашивал сам Ухабов. Однажды какой-то капитан пытался проверить ухабовские документы. Ухабов обезоружил капитана, арестовал его, заявив бойцам, что это переодетый шпион. Что сделали потом с этим капитаном Ухабов и Курдюков, никто из бойцов не узнал.
Бойцы, заподозрив, что Ухабов их обманывает, решили бежать, разыскать свою часть и рассказать о страшных ухабовских делах.
По срочному приказу генерала Геладзе начальник разведотдела дивизии майор Степанов и начальник особого отдела майор Коновалов, взяв взвод автоматчиков, выехали на двух грузовых машинах, чтоб задержать преступников.
Вернулись Степанов и Коновалов лишь на пятые сутки. Оказалось, что Ухабов перебрался в другой район, но его нашли и привезли в штаб дивизии.
Аргама очень интересовало, что за человек Ухабов, как мог этот храбрый, не знающий в бою трусости воин превратиться в преступника. Жадно разглядывал Аргам невысокого человека с короткой шеей, с серым испитым лицом. Говорил Ухабов тихо, движения его были спокойны и сдержанны, на допросе он не избегал острого взгляда майора Коновалова. А Курдюков, бывший старшина отряда Ухабова, был высокий, худой, со смуглым цыганским лицом и черными глазами; сквозь темную кожу на его лице проступала пепельная бледность, он вздрагивал от каждого вопроса, плакал и просил прощения.
— Это он, Ухабов, сбил меня с пути. Этот подлец, гад, обманул меня, я бы своими руками задушил его,— говорил Курдюков, с ненавистью глядя на Ухабова.
Ухабов не удостаивал его взглядом и, казалось, даже не слышал его слов. Но слушая его, он вспоминал, как этот самый Курдюков привозил к нему женщин, будил его ночью словами: «Павел Савельевич, встань! Взгляни, какие крали пришли навестить тебя». Он помнил, как Курдюков объяснял женщинам: «Вот наш герой, Павел Ухабов, считайте за великую честь, что будете его гостями». И вот на столе появлялась всевозможная снедь, бутылки самогона. И на следующий день повторялось то же самое, и на третий, и на четвертый. И каждый раз Курдюков находил все новые развлечения. «Я скромный помощник Великого
Ухабова,— говорил Курдюков.— Я считаю для себя честью, что служу ему. Завтра Павел Савельевич станет генералом, и все мы будем помнить, что сидели за одним столом с ним». Да чего только не говорил в ту пору Курдюков!
Слушал Ухабов своего старшину и многое вспоминал, но лицо его по-прежнему оставалось холодным и спокойным.
— Правду говорит Курдюков, что вы его подбили на все эти дела, обманом заставили пойти путем преступлений? — жестко глядя на Ухабова, спросил особист.
Ухабов, казалось, не понял этого вопроса, рассеянно поглядел на Коновалова. Тот вновь повторил вопрос. Ухабов медленно приподнял голову.
— Верно, верно он говорит. Я его заставил. Жалко его, пощадите его.
— Теперь вы сами расскажите, Ухабов, как и почему совершили вы все эти страшные дела? — спросил Коновалов.— Мне действительно хочется по-человечески понять вас. Что толкало вас на эти преступления?
Ухабов тяжело приподнял большую голову, безразличным, невозмутимым взглядом посмотрел на майора.
— А есть ли в этом необходимость? — спросил он серьезно.— Преступление мое очевидно, какое имеют значение его, так сказать, психологические мотивы?
И он снова спокойно опустил голову.
— Впрочем, могу сказать... Я и сам сначала не знал, что события могут привести меня к этому. Я очень устал. И вот появилась возможность отдохнуть, поспать в постели, согретой дыханием женщины... Появилась возможность пожить, хоть немножко пожить для себя. А потом уж оказалось трудно отказаться от всего этого сладкого дела, а там и страх предстать перед трибуналом... Потерял равновесие, покатился в пропасть. Но знаете,— в самом деле, подробности излишни. Преступление доказано, и виновный признает себя виновным. Чего ж вам еще от меня нужно?
Была минута, когда с лица Ухабова исчезло выражение безразличия, на его землистого цвета щеках дернулись мускулы. Он убрал дрожащие руки с колен и спрятал их за спину.
— Это судьба. Видимо, так должно было случиться,— проговорил он, словно разговаривая сам с собой.— Эх, если бы нашелся вовремя кто-нибудь, чтобы ударить дубиной по этой проклятой башке...
VIII
Весь день лицо Ухабова стояло перед глазами Аргама. Ему казалось, что он прикоснулся к чудовищу. Хотелось вымыться горячей водой, очиститься. Вечером он пошел в медсанбат.
Встретив брата, Люсик обеспокоенно спросила:
— Что с тобой, Аргам, почему ты так бледен?
— Ничего, ничего,— избегая взгляда сестры, ответил Аргам.
Они вошли в палатку. Земляной пол был устлан свежей, пахучей травой. По углам палатки горели свечи. Мария Вовк лежала на полу, на траве. Она не спала, лицо ее было печально и задумчиво. Когда Люсик и Аргам вошли, Вовк поднялась, попыталась улыбнуться.
Люсик села на скамейку, стоявшую в углу, Аргам уселся у ног сестры на траву.
— А где Аник?
— Пошла в полк,— ответила Люсик.— Ты все же расскажи, что с тобой случилось.
Вовк села возле Люсик на пол. Она пытливо посмотрела на Аргама.
— Что случилось, Аргам? — повторила Маруся вопрос Люсик.— Может быть, вы больны?
— На днях трибунал будет судить одного человека... преступника,— негромко сказал он.
— Так это верно? — быстро спросила Вовк.
— Я присутствовал на его допросе,— ответил Аргам.
— Значит, видели его?
— Видел.
— И все это правда?
— Да, правда.
Мария больше не сказала ни слова, медленно поднялась и вышла из палатки.
Люсик и Аргам переглянулись.
— Как плохо получилось,— сказала Люсик.— Она слышала об этом, но не верила. Она ведь любит Ухабова.
— Любит? — воскликнул Аргам и вскочил на ноги.— Почему же ты меня не предупредила?
Ему было тяжело, что он невольно причинил страдание девушке. Он поспешно вышел из палатки, не зная еще, что скажет Марии, как утешит ее.
Но Аргам нигде не нашел Марии. Она ушла в лес,— там никто не видел, как, сидя на земле и обхватив голову руками, она оплакивала Ухабова, свое разбито счастье.
Ночью Мария вернулась в палатку и молча легла на пол. Люсик проснулась, подошла к ней, осторожно положила руку ей на лоб.
— Не мучай себя, Маша,— проговорила Люсик.— Этот человек не достоин твоей любви. Если он забыл о долге, о тебе, значит, он не любил тебя.
Мария беззвучно заплакала. Люсик гладила ее по голове, по плечам, искала самые ласковые слова, чтобы хоть немного успокоить сердце несчастной девушки,— но что значили слова перед горем Маруси.
До рассвета Люсик сидела возле Вовк. Утром они вышли из палатки. Весенний воздух был прозрачен и чист, пели птицы, на солнце горели красные маки.
А через два дня Вовк в качестве заседателя вызвали на заседание военного трибунала. Друзья уговаривали ее не ходить, сослаться на болезнь.
— Нет, я должна пойти,— сказала Вовк.— Я должна увидеть его. Я знаю,— это будет более жестоким наказанием для него, чем приговор трибунала. Но я все равно пойду.
— Ты все еще любишь его,— печально сказала Люсик.— Я ведь советую тебе не ходить не потому, что я его щажу. Ты должна беречь себя, понимаешь? Он ногтя твоего не стоит.
— Нет, я должна пойти,— вновь сказала Вовк. И она пошла. В качестве второго заседателя был
назначен майор Малышев.
Три часа председатель трибунала майор Дарбинян и Малышев задавали вопросы Ухабову и Курдюкову. Ухабов отвечал медленно, неохотно, взгляд его был безразличен, вял. Лицо его обросло щетиной, глаза впали. Казалось, что перед судом стоял покойник.
В течение всего судебного заседания Мария не задала ни одного вопроса. Она немигающим взглядом смотрела на человека, которого любила, человека, обещавшего ей счастье. А он стоял перед военным трибуналом и спокойно признавался в своих злодействах. Их взгляды ни разу не встретились. Ухабов держал себя так, словно он никогда в жизни не видел Марии, и она внешне казалась спокойной. Когда-то ее глубоко потряс суд над Меликяном. Тогда она заплакала, и ей стало легче. Сегодня глаза ее оставались сухими. Она смотрела на Ухабова. Когда-то она называла его Павлом, Павкой и целовала его. А сейчас этот человек стал ей далеким и чужим, вызывал в ней ужас и отвращение.
Курдюков плакал, все сваливал на Ухабова, просил разрешить ему кровью искупить свою вину. Ухабов ни о чем не просил, не пытался ни скрыть, ни оправдать свои преступления, со странным, старательным безразличием вспоминал события, названия сел, имена людей.
Допрос подсудимых закончился.
— Что вы просите от трибунала, обвиняемый Ухабов? — спросил майор Дарбинян.— У нас нет больше к вам вопросов. Вам дается последнее слово.
Казалось, Ухабов не расслышал этих слов. Он долго молчал и продолжал смотреть холодным, неживым взглядом.
— Вам нечего сказать трибуналу? Посиневшие губы Ухабова зашевелились:
— Конечно, мне больно, что я должен умереть бесчестной смертью...— Он замолчал, потом снова заговорил: — Ясно, что я буду расстрелян. Прошу только об одном, распорядитесь, чтобы те, кто будет стрелять, патронов не жалели и стреляли прямо в грудь.
Сердце Марии, казалось, перестало биться.
Конвоиры вывели обвиняемых.
Майор Дарбинян взглянул на Малышева и Вовк.
— Я думаю, тут никаких споров не может быть,— сказал Дарбинян,— оба заслуживают расстрела.
— Да, это ясно,— проговорил Малышев.
Вовк тяжелым движением головы подтвердила свое согласие.
Секретарь положил приговор на стол перед председателем. Дарбинян с профессиональным спокойствием взял ручку, подписал приговор, протянул бумагу Малышеву. Малышев вытащил из кармана гимнастерки авторучку, прочел приговор, закусил нижнюю губу и, прищурив глаза, посмотрел на кончик пера. Мизинцем левой руки он прочистил перо, потом положил ручку в карман, словно раздумал подписать приговор, затем взял со стола ручку, которой пользовался секретарь трибунала, и торопливо подписал бумагу.
Мария Вовк встала, подошла к столу и подписала приговор. Она хотела снова сесть на скамейку, но вдруг почувствовала, что ноги не подчиняются ей. Она покачнулась и повалилась на пол...
IX
На следующий день Военный Совет армии утвердил смертный приговор, вынесенный трибуналом Ухабову и Курдюкову. Приведение приговора в исполнение было приказано произвести в присутствии представителей полков и отдельных подразделений дивизии. Во второй половине дня представители полков и батальонов построились на лесной поляне близ села Лучки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Казалось, Аргам впервые видит землю и жизнь на ней, впервые замечает, что каждый человек, будь то боец или командир, медсестра или старик крестьянин, несет в душе своей огромный, богатый, неповторимый мир. Для него как бы стали новы и те люди, которых он хорошо знал, его друзья и близкие — Тигран и Каро, Тоноян и Бурденко, Гамидов и Мусраилов, Мария Вовк... Все они воспринимались им как-то по-новому, казались ему еще более дорогими и близкими, чем раньше. И он переживал глубокую боль оттого, что рядом нет Ираклия Микаберидзе, жалел Бено Шарояна...
Уже больше месяца Аргам работал по приказу Геладзе в разведывательном отделе штаба дивизии переводчиком с немецкого. Не каждый день бывали в разведотделе пленные, не каждый день разведчики захватывали документы немецких штабов — у Аргама было много свободного времени. В такие свободные дни он по приказу начальника разведотдела отправлялся в полки и батальоны, беседовал с разведчиками; там часто встречал он старых друзей. Работая в разведотделе, Аргам многое видел, яснее других представлял себе положение на фронте.
На фронте было спокойно. С утра до вечера шла ленивая артиллерийская перестрелка, иногда происходили бои местного значения; бои эти неожиданно вспыхивали на небольшом участке обороны и так же неожиданно замирали. Но в окопах все были заняты напряженной работой. Аргам видел, как по ночам в глубине оборонительного рубежа десятки тысяч людей рыли противотанковые рвы и новые траншеи, соединяли их ходами сообщений.
Днем эта работа замирала, так тщательно маскировалась, что даже глаз разведчика не мог бы ее обнаружить. За короткое время были сооружены четыре новые оборонительные линии, все они, от передовой до глубокого тыла, соединялись между собой узкими и глубокими ходами сообщений; перед каждой линией окопов были вырыты противотанковые рвы. Все земляные сооружения тщательно прикрывались травой и ветками деревьев. В этом районе были посеяны ячмень и рожь, и взошедшие через несколько недель молодые посевы полностью скрыли все следы произведенных работ.
Каждую неделю из госпиталя и из тыла приходило новое пополнение. Появилось оружие нового образца. Длинноствольные зенитные орудия с двадцатикратным оптическим прицелом могли вести огонь и по наземным целям, представляя грозную опасность для танков противника. Появились и новые самоходные орудия, они были очень подвижны, могли быстро менять позиции, преодолевать любые заграждения и преграды. Намного увеличилась скорость самолетов.
Изменились времена.
Несмотря на то что грозная опасность продолжала висеть над страной, несмотря на то, что армия и народ сознавали, что стоят перед новыми большими испытаниями, сейчас чувство тревоги и страха было не тем, что в прошлые i оды. Не тот был страх, и тревога была не той. И враг был не тот. Особенно ясно видны были происшедшие изменения на пленных. Теперь уже это не были дерзкие и наглые, уверенные в победе германские солдаты сорок первого года.
Казалось, что каждый день был похож на предыдущий, как похожи были друг на друга монотонные сводки Совинформбюро. Но каждый день человеческой жизни неповторим, неповторимы человеческие мысли и чувства...
А в окопах со дня на день нарастало ощущение неизбежности все приближавшихся новых жестоких военных испытаний. На передовой бойцы старались поуютнее убрать свои блиндажи,— пол застилали свежей зеленью, стены украшали фотографиями родных и друзей, букетами луговых цветов.
В полках часто давал концерты дивизионный джаз-оркестр. Гурген Севуни раздобыл новую скрипку, сочинил несколько песен, которые переходили из полка в полк, из одной дивизии в другую. Из больших городов приезжали на фронт артисты; письма и газеты доставлялись на передовую быстрее, чем раньше. Разведчики рассказывали медсестрам и телефонисткам о своих удивительных приключениях.
Словом, такого покоя еще никогда не было на фронте.
Однако в конце мая в жизни дивизии произошло событие, которое взбудоражило и взволновало бойцов и командиров. Однажды ночью в расположение дивизии пришли трое бойцов — двое русских и один армянин. Они были из той пропавшей роты, которую в марте под начальством лейтенанта Ухабова командование оставило для расчистки дорог.
Бойцы рассказали о своих злоключениях. После окончания расчистки дорог Ухабов и старшина роты сказали бойцам, что перед возвращением в дивизию им разрешен отдых в окрестных деревнях. Жизнь в деревне была приятной — люди спали в тепле, хорошо питались. Ухабов поселился в доме одной молодой вдовы и каждый день устраивал пирушки. Раз в неделю он уходил куда-то вместе со старшиной. Возвращались они с большими запасами продовольствия. Вскоре, по приказу Ухабова, отряд перебрался в другое село. Там продолжалась та же сладкая жизнь. Случалось, бойцы спрашивали Ухабова, когда же предстоит отправиться в часть? Лейтенант обычно рассерженно отвечал: «Когда командование прикажет, тогда и пойдем».
Пока же, объяснял Ухабов, он держит связь не только с дивизией, но и со штабом фронта; штаб фронта и приказал ему находиться в прифронтовой полосе для выполнения особых поручений. Однажды лейтенант собрал всю роту и сообщил, что командование приказало отряду остаться в тылу армии для поимки дезертиров, шпионов и подозрительных лиц. Задание это очень ответственное, и потому отряд переводится на усиленное продовольственное снабжение. Ухабов сообщил бойцам, что ему присвоено звание капитана, а старшине роты Курдюкову — звание лейтенанта, что присланы документы, оформляющие преобразование роты в отдельный отряд, которому даны особые полномочия. Лейтенант сказал: «Хотя мы и далеко от линии огня, но наша работа будет иметь очень важное значение для защиты Родины».
Бойцы поверили его словам,— да и как могли они не поверить: Ухабов показал им новую печать отряда, документы с печатью штаба фронта, приказ о присвоении ему звания капитана.
Отряд двигался из села в село, из района в район, и всюду Ухабов жил, как паша. По ночам Курдюков приводил к Ухабову женщин, они устраивали пьяные оргии.
Продуктов у отряда было вдоволь. Ухабов и Курдюков отбирали у крестьян поросят и кур, обкладывали разверсткой сельсоветы. Задержанных, заподозренных в шпионаже, обычно допрашивал сам Ухабов. Однажды какой-то капитан пытался проверить ухабовские документы. Ухабов обезоружил капитана, арестовал его, заявив бойцам, что это переодетый шпион. Что сделали потом с этим капитаном Ухабов и Курдюков, никто из бойцов не узнал.
Бойцы, заподозрив, что Ухабов их обманывает, решили бежать, разыскать свою часть и рассказать о страшных ухабовских делах.
По срочному приказу генерала Геладзе начальник разведотдела дивизии майор Степанов и начальник особого отдела майор Коновалов, взяв взвод автоматчиков, выехали на двух грузовых машинах, чтоб задержать преступников.
Вернулись Степанов и Коновалов лишь на пятые сутки. Оказалось, что Ухабов перебрался в другой район, но его нашли и привезли в штаб дивизии.
Аргама очень интересовало, что за человек Ухабов, как мог этот храбрый, не знающий в бою трусости воин превратиться в преступника. Жадно разглядывал Аргам невысокого человека с короткой шеей, с серым испитым лицом. Говорил Ухабов тихо, движения его были спокойны и сдержанны, на допросе он не избегал острого взгляда майора Коновалова. А Курдюков, бывший старшина отряда Ухабова, был высокий, худой, со смуглым цыганским лицом и черными глазами; сквозь темную кожу на его лице проступала пепельная бледность, он вздрагивал от каждого вопроса, плакал и просил прощения.
— Это он, Ухабов, сбил меня с пути. Этот подлец, гад, обманул меня, я бы своими руками задушил его,— говорил Курдюков, с ненавистью глядя на Ухабова.
Ухабов не удостаивал его взглядом и, казалось, даже не слышал его слов. Но слушая его, он вспоминал, как этот самый Курдюков привозил к нему женщин, будил его ночью словами: «Павел Савельевич, встань! Взгляни, какие крали пришли навестить тебя». Он помнил, как Курдюков объяснял женщинам: «Вот наш герой, Павел Ухабов, считайте за великую честь, что будете его гостями». И вот на столе появлялась всевозможная снедь, бутылки самогона. И на следующий день повторялось то же самое, и на третий, и на четвертый. И каждый раз Курдюков находил все новые развлечения. «Я скромный помощник Великого
Ухабова,— говорил Курдюков.— Я считаю для себя честью, что служу ему. Завтра Павел Савельевич станет генералом, и все мы будем помнить, что сидели за одним столом с ним». Да чего только не говорил в ту пору Курдюков!
Слушал Ухабов своего старшину и многое вспоминал, но лицо его по-прежнему оставалось холодным и спокойным.
— Правду говорит Курдюков, что вы его подбили на все эти дела, обманом заставили пойти путем преступлений? — жестко глядя на Ухабова, спросил особист.
Ухабов, казалось, не понял этого вопроса, рассеянно поглядел на Коновалова. Тот вновь повторил вопрос. Ухабов медленно приподнял голову.
— Верно, верно он говорит. Я его заставил. Жалко его, пощадите его.
— Теперь вы сами расскажите, Ухабов, как и почему совершили вы все эти страшные дела? — спросил Коновалов.— Мне действительно хочется по-человечески понять вас. Что толкало вас на эти преступления?
Ухабов тяжело приподнял большую голову, безразличным, невозмутимым взглядом посмотрел на майора.
— А есть ли в этом необходимость? — спросил он серьезно.— Преступление мое очевидно, какое имеют значение его, так сказать, психологические мотивы?
И он снова спокойно опустил голову.
— Впрочем, могу сказать... Я и сам сначала не знал, что события могут привести меня к этому. Я очень устал. И вот появилась возможность отдохнуть, поспать в постели, согретой дыханием женщины... Появилась возможность пожить, хоть немножко пожить для себя. А потом уж оказалось трудно отказаться от всего этого сладкого дела, а там и страх предстать перед трибуналом... Потерял равновесие, покатился в пропасть. Но знаете,— в самом деле, подробности излишни. Преступление доказано, и виновный признает себя виновным. Чего ж вам еще от меня нужно?
Была минута, когда с лица Ухабова исчезло выражение безразличия, на его землистого цвета щеках дернулись мускулы. Он убрал дрожащие руки с колен и спрятал их за спину.
— Это судьба. Видимо, так должно было случиться,— проговорил он, словно разговаривая сам с собой.— Эх, если бы нашелся вовремя кто-нибудь, чтобы ударить дубиной по этой проклятой башке...
VIII
Весь день лицо Ухабова стояло перед глазами Аргама. Ему казалось, что он прикоснулся к чудовищу. Хотелось вымыться горячей водой, очиститься. Вечером он пошел в медсанбат.
Встретив брата, Люсик обеспокоенно спросила:
— Что с тобой, Аргам, почему ты так бледен?
— Ничего, ничего,— избегая взгляда сестры, ответил Аргам.
Они вошли в палатку. Земляной пол был устлан свежей, пахучей травой. По углам палатки горели свечи. Мария Вовк лежала на полу, на траве. Она не спала, лицо ее было печально и задумчиво. Когда Люсик и Аргам вошли, Вовк поднялась, попыталась улыбнуться.
Люсик села на скамейку, стоявшую в углу, Аргам уселся у ног сестры на траву.
— А где Аник?
— Пошла в полк,— ответила Люсик.— Ты все же расскажи, что с тобой случилось.
Вовк села возле Люсик на пол. Она пытливо посмотрела на Аргама.
— Что случилось, Аргам? — повторила Маруся вопрос Люсик.— Может быть, вы больны?
— На днях трибунал будет судить одного человека... преступника,— негромко сказал он.
— Так это верно? — быстро спросила Вовк.
— Я присутствовал на его допросе,— ответил Аргам.
— Значит, видели его?
— Видел.
— И все это правда?
— Да, правда.
Мария больше не сказала ни слова, медленно поднялась и вышла из палатки.
Люсик и Аргам переглянулись.
— Как плохо получилось,— сказала Люсик.— Она слышала об этом, но не верила. Она ведь любит Ухабова.
— Любит? — воскликнул Аргам и вскочил на ноги.— Почему же ты меня не предупредила?
Ему было тяжело, что он невольно причинил страдание девушке. Он поспешно вышел из палатки, не зная еще, что скажет Марии, как утешит ее.
Но Аргам нигде не нашел Марии. Она ушла в лес,— там никто не видел, как, сидя на земле и обхватив голову руками, она оплакивала Ухабова, свое разбито счастье.
Ночью Мария вернулась в палатку и молча легла на пол. Люсик проснулась, подошла к ней, осторожно положила руку ей на лоб.
— Не мучай себя, Маша,— проговорила Люсик.— Этот человек не достоин твоей любви. Если он забыл о долге, о тебе, значит, он не любил тебя.
Мария беззвучно заплакала. Люсик гладила ее по голове, по плечам, искала самые ласковые слова, чтобы хоть немного успокоить сердце несчастной девушки,— но что значили слова перед горем Маруси.
До рассвета Люсик сидела возле Вовк. Утром они вышли из палатки. Весенний воздух был прозрачен и чист, пели птицы, на солнце горели красные маки.
А через два дня Вовк в качестве заседателя вызвали на заседание военного трибунала. Друзья уговаривали ее не ходить, сослаться на болезнь.
— Нет, я должна пойти,— сказала Вовк.— Я должна увидеть его. Я знаю,— это будет более жестоким наказанием для него, чем приговор трибунала. Но я все равно пойду.
— Ты все еще любишь его,— печально сказала Люсик.— Я ведь советую тебе не ходить не потому, что я его щажу. Ты должна беречь себя, понимаешь? Он ногтя твоего не стоит.
— Нет, я должна пойти,— вновь сказала Вовк. И она пошла. В качестве второго заседателя был
назначен майор Малышев.
Три часа председатель трибунала майор Дарбинян и Малышев задавали вопросы Ухабову и Курдюкову. Ухабов отвечал медленно, неохотно, взгляд его был безразличен, вял. Лицо его обросло щетиной, глаза впали. Казалось, что перед судом стоял покойник.
В течение всего судебного заседания Мария не задала ни одного вопроса. Она немигающим взглядом смотрела на человека, которого любила, человека, обещавшего ей счастье. А он стоял перед военным трибуналом и спокойно признавался в своих злодействах. Их взгляды ни разу не встретились. Ухабов держал себя так, словно он никогда в жизни не видел Марии, и она внешне казалась спокойной. Когда-то ее глубоко потряс суд над Меликяном. Тогда она заплакала, и ей стало легче. Сегодня глаза ее оставались сухими. Она смотрела на Ухабова. Когда-то она называла его Павлом, Павкой и целовала его. А сейчас этот человек стал ей далеким и чужим, вызывал в ней ужас и отвращение.
Курдюков плакал, все сваливал на Ухабова, просил разрешить ему кровью искупить свою вину. Ухабов ни о чем не просил, не пытался ни скрыть, ни оправдать свои преступления, со странным, старательным безразличием вспоминал события, названия сел, имена людей.
Допрос подсудимых закончился.
— Что вы просите от трибунала, обвиняемый Ухабов? — спросил майор Дарбинян.— У нас нет больше к вам вопросов. Вам дается последнее слово.
Казалось, Ухабов не расслышал этих слов. Он долго молчал и продолжал смотреть холодным, неживым взглядом.
— Вам нечего сказать трибуналу? Посиневшие губы Ухабова зашевелились:
— Конечно, мне больно, что я должен умереть бесчестной смертью...— Он замолчал, потом снова заговорил: — Ясно, что я буду расстрелян. Прошу только об одном, распорядитесь, чтобы те, кто будет стрелять, патронов не жалели и стреляли прямо в грудь.
Сердце Марии, казалось, перестало биться.
Конвоиры вывели обвиняемых.
Майор Дарбинян взглянул на Малышева и Вовк.
— Я думаю, тут никаких споров не может быть,— сказал Дарбинян,— оба заслуживают расстрела.
— Да, это ясно,— проговорил Малышев.
Вовк тяжелым движением головы подтвердила свое согласие.
Секретарь положил приговор на стол перед председателем. Дарбинян с профессиональным спокойствием взял ручку, подписал приговор, протянул бумагу Малышеву. Малышев вытащил из кармана гимнастерки авторучку, прочел приговор, закусил нижнюю губу и, прищурив глаза, посмотрел на кончик пера. Мизинцем левой руки он прочистил перо, потом положил ручку в карман, словно раздумал подписать приговор, затем взял со стола ручку, которой пользовался секретарь трибунала, и торопливо подписал бумагу.
Мария Вовк встала, подошла к столу и подписала приговор. Она хотела снова сесть на скамейку, но вдруг почувствовала, что ноги не подчиняются ей. Она покачнулась и повалилась на пол...
IX
На следующий день Военный Совет армии утвердил смертный приговор, вынесенный трибуналом Ухабову и Курдюкову. Приведение приговора в исполнение было приказано произвести в присутствии представителей полков и отдельных подразделений дивизии. Во второй половине дня представители полков и батальонов построились на лесной поляне близ села Лучки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84