По дороге на Белый Колодец двигался поток беженцев,— пешеходы, машины, стада коров, овец. Знакомые без улыбки окликали друг друга. Гудки машин, скрип колес, мычание коров заглушали голоса людей.
Густая пыль стояла на дороге... И вот влилась в общий поток повозка Надежды Олесьевны. Митя уныло, по-старчески сутуля плечи, сидел рядом с матерью.
Навстречу беженцам ехал на двуколке Дьяченко. «Следите за воздухом!» Он, видимо, старался наладить движение колонны эвакуированных. Издали слышался его голос: «Следите за воздухом! Следите за воздухом!»
Мите казалось, что земля, деревья и холмы расстаются с ним, уходят на запад, а он ехал на восток. И страшно было, что танки и орудия, так же как Митя и его мать, двигались на восток.
Глядя на людей, шагающих по обочине дороги, мальчик потянул мать за рукав.
— Мама, Ивчуки идут пешком, с мешками, позовем их.
— Позови.
— Шура, Шура!
Среди толпы пешеходов, конечно, нашлось бы много Шур, но никто не оглянулся на кричавшего мальчика.
Митя спрыгнул с повозки, споткнулся и упал. На него едва не наехала грузовая машина, водитель резко притормозил, и Митя успел прыгнуть в кювет. Он выбрался на обочину и чуть не попал под повозку. Женщина изо всех сил натянула вожжи. Пожилой мужчина грубо дернул его за руку:
— Осторожно, парень, задавят!
Наконец Митя отыскал в толпе Ивчуков. Он позвал их:
— Скорее, к нам на подводу, мама ждет!
И вдруг гул воздушных моторов, вой авиационных бомб перекрыли все звуки на земле. Все смешалось. Грохот разрывающихся бомб заглушил крики бегущих в поле людей, конское ржанье, гул автомоторов. При каждом новом взрыве Митя прижимался головой к земле, в секунды тишины быстро озирался по сторонам. Казалось, поле пустынно: сотни людей, распластавшись, лежали на земле.
А германские самолеты пикировали над полем, с земли видны были головы летчиков.
Сильный взрыв сотряс землю, казалось, бомба разорвалась рядом с Митей. Потом наступила тишина. А через несколько мгновений замершее поле ожило — послышались голоса, люди вставали, отряхивались, шли с поля на дорогу. И Митя бежал по дороге, вглядывался в лица, подбегал к разбитым подводам, к убитым лошадям.
— Мама, мама! — звал он.
И десятки детских голосов кричали на дороге, звали матерей:
— Мама...
А матери звали своих детей:
— Коля, Коля!
— Вера!
— Дуся!
Девочка с окровавленной, изуродованной рукой, с лицом, забрызганным кровью, страшным голосом кричала:
— Дедушка Артем!
Никогда, никогда не забудет Митя Степной эту девочку, эту страшную дорогу.
Он шел в толпе — мать потерялась, исчезли Ивчуки.
Во второй половине дня шесть самолетов вновь появились над дорогой, которой шли беженцы. Покачивая крыльями, они сделали несколько кругов и улетели.
«Без бомб летели стервятники, только пугали!» — крикнул кто-то.
Вражеская авиация больше не появлялась. К вечеру Митя встретил председателя райсовета Дьяченко — он снова ехал на двуколке в сторону Вовчи. Рядом с Дьяченко сидел какой-то человек с забинтованным плечом. Когда двуколка поравнялась с Митей, он громко крикнул:
— Дядя Вася! Дьяченко натянул вожжи.
— Это ты, Митя? А твоя мать ищет тебя. Она вперед проехала, едет с Ивчуками. Беги быстрее, догонишь.
Значит, мама жива и Ивчуки с ней!
Дьяченко хотел поехать, но снова натянул вожжи.
— Садись, Митя, доедем до Вовчи, а потом повернем, нагоним твою маму.
Второпях, влезая в двуколку, мальчик задел раненого и заметил, как искривилось от боли его лицо.
— Извините, дядя,— проговорил Митя.
Ничего, устраивайся поудобнее,— улыбнулся раненый.
— А куда мы едем?
— Откуда приехал, туда и едем,— ответил раненый.
Закатное солнце косыми лучами било в глаза. Постепенно толпа беженцев стала редеть, навстречу ехали только военные машины.
Двуколка Дьяченко подъехала к Белому Колодцу. Видны были трубы сахарного завода, знакомые белые дома. Митя часто приходил сюда с бабушкой в гости к бабушкиной сестре.
— Митя, ты хотел остаться в партизанах? — не оборачиваясь к мальчику, вдруг спросил Дьяченко.
— Хочу.
— А где ты хранишь медаль «За отвагу»? Думаешь, я не знаю твои секреты, разведчик?
— У меня нет медали,— ответил мальчик, вспомнив слова генерала.
— Ладно, ладно.
Двуколка остановилась. Навстречу шла другая повозка. В ней сидел секретарь райкома Бондаренко. Секретарь райкома спросил:
— Сколько жертв от бомбежки?
— Семеро убитых, тринадцать раненых. Всех раненых отправили на военных машинах.
Дьяченко взглянул на Митю.
— Иди, Митя, посиди на травке, отдохни чуток.
Сидя на полянке, Митя поглядывал на руководителей района. Вытащив из сумок бумаги и карандаши, они переговаривались, что-то записывали. «Может, решают, кому оставаться в партизанах»,— подумал мальчик.
«А почему бы и мне не вернуться в Вовчу? — и от этой мысли сердце Мити тревожно, весело забилось.— Дедушке скажу, что потерялся в дороге, посердится, посердится дед и перестанет».
...Лишь в полночь, подходя к окраине Вовчи, Митя вышел на дорогу. До этого он шел полем, боясь, что его встретят знакомые и вернут назад. Но как только Митя вышел на дорогу, ему встретились два путника, они появились так внезапно, что мальчик не успел спрятаться.
— Ты кто?
Митя жалобным, дурашливым голосом ответил:
— Это я, дядя, телка у нас пропала, ищу ее. При свете луны Митя сразу узнал обоих прохожих.
Один из них был бухгалтер пивного завода Макавейчук, а другой — сосед Ивчуков, Григорий Мазин, брат предателя Мазина. Митя испугался.
Мазин тоже узнал Митю.
— Какая телка, врешь! — сказал он.
— Верно, врал,— признался Митя.
— Так чего ж ты тут шляешься?
— Я убежал, не хотел идти в эвакуацию. Сейчас иду к дедушке.
— Умный мальчишка. Все равно от германцев не убежишь, нагонят,— сказал Макавейчук.
Митя вспомнил, что видел Макавейчука в колонне беженцев. «Если вернулся, значит изменник»,— подумал Митя.
— Ну, пошли домой,— проговорил Макавейчук.— Конец Советам пришел. Побежали! Танки драпают! У танка на лбу написано «Вперед, на запад», а сами драпают на восток.
«Ох, и мокрица ты»,— подумал Митя. Бабушка открыла Мите дверь и обмерла. От удивления и страха она не могла произнести ни слова.
— А что с мамой, что случилось? — еле выговорила она.
Митя шепотом, чтобы не разбудить дедушку, стал выкладывать заранее придуманный им рассказ.
Когда Митя замолчал, дед неожиданно открыл глаза и сказал:
— А на самом деле как было? Митя смутился.
— Как рассказал, так и было,— пробормотал он.
— Нехорошо говорить неправду, Митя,— сказал дедушка с необычным дружелюбием,— очень плохая вещь — говорить неправду. Ложись спать, завтра поговорим.
Митя долго не мог уснуть, все ворочался в постели. Слова деда были неожиданны и почему-то расстроили его, лучше бы уж дедушка ругался.
А перед глазами мальчика стояла дорога отступления, люди, телеги, машины, танки. Снова выли бомбы, снова видел он залитую кровью девочку, она пронзительно кричала: «Дедушка Артем!..»
Он встал с постели, на цыпочках подошел к кровати дедушки, тихонько позвал:
— Деда, а деда... Ну чего тебе?
— Я тебе скажу секрет: Макавейчук и Мазин — изменники.
— А ты откуда знаешь?
Митя рассказал о встрече на дороге.
— Ладно, иди спать,— сказал дед на этот раз сердито,— не твое это дело, я сказал, спи!
Митя молча поднялся. Равнодушие деда оскорбило его. Но вдруг дед позвал его:
— Митро, иди сюда! Садись около меня.
Дед сидел на постели и большим пальцем приминал махорку в трубке.
— Ты не маленький, Митро, с тобой можно говорить серьезно. Вот что я скажу тебе...— и он заговорил шепотом: — будь осторожным, будь разумным.
Потом Митя снова лег. Приближался рассвет, но Митя и не пытался заснуть.
Не только внук Олеся Бабенко не спал в эту ночь. Все оставшиеся в городе жители томились, замирали от страшных предчувствий, с неспокойной, тяжелой душой ждали зловещего утра.
XIII
Едва рассвело, Митя, забыв о советах деда, оделся и незаметно вышел из дому. Улица была пустынна.
«Пойду позову Кольку Чегренова»,— подумал Митя и свернул в переулок. Звать Чегренова не пришлось — он уже стоял у ворот своего дома.
— Пошли к Донцу,— сказал Митя.
Они вышли из города в поле и остановились, стали смотреть в сторону реки.
Тихо, мирно, спокойно было все кругом. Утро было прохладное, небо безоблачное, синее.
— Может, не придут? — спросил Коля Чегренов.
— Придут. Если наши отступили, то придут, гады. Они уселись на росистую траву и, глядя на высокий
камыш, росший вдоль берега, долго молчали. Митя тронул товарища за плечо.
— Вставай, Колька, чего нам тут сидеть? Чегренов взглянул на Митю.
— Ну что пристал?
Митя увидел слезы в его глазах.
— Ты думаешь, они победят, Колька? Никогда такого не будет! Haс никому не победить.
— Что ты будешь делать, когда придут фашисты? — спросил Коля.
— А ты?
— У меня есть три гранаты, две с деревянной ручкой, одна «лимонка». Зарыл в землю в нашем саду.
Митя снисходительно посмотрел на товарища, повторил ночные слова деда:
— Надо быть осторожным, Колька, понимаешь, очень осторожным.
Мальчики вскочили с мест. К ним подходили два человека в советской военной форме: командир и рядовой.
Всматриваясь в приближавшихся военных, Митя радостно закричал:
— Лейтенант Сархошев! Дядя Сархошев! Рядом с лейтенантом шел Бено Шароян.
— Что вы тут делаете? — не здороваясь, осипшим голосом спросил Сархошев.
— Ничего, просто так, посмотреть пошли,— ответил Митя.
—- Что происходит в городе?
— Вчера была эвакуация,— сказал Митя,— многие ушли. А вы откуда идете, в разведке были?
Лейтенант не ответил.
— Мама твоя дома? — спросил он.
— Она вчера уехала.
Лейтенант заговорил с Шарояном на незнакомом языке.
Коля и Митя вслушивались, переглядывались, но понять не могли ни слова.
Лейтенант сказал:
— Понимаешь, какое дело, мы отстали от части. Потом добавил:
— Пойдем в город, сориентируемся, примем решение.
Все четверо пошли в сторону Вовчи. Митя спросил:
— Дядя, а где наш Тигран Иванович? Лейтенант сердито ответил:
— Тоже удрал, драпанул вместе с твоей мамашей. Шароян бесстыже ухмыльнулся на эти слова. Митя
растерялся. Ему хотелось предупредить лейтенанта, что Макавейчук и Григорий Мазин, по-видимому, предатели, но, обиженный издевательским тоном Сар-хошева, он промолчал. Мальчики отстали от военных. Они издали следили за ними, увидели, что лейтенант остановился перед домом Ксении Глушко и молоточком постучал в ворота.
— К «генеральской невестке» пошли,— сказал Коля.
Вышла Блудная Фроська и бросилась обнимать Сархошева. Лейтенант и боец вошли во двор, ворота за ними закрылись.
...Через два часа немецкие войска подошли к городу. Они шли со стороны окраины, называемой «Заводы». Слышались одиночные выстрелы, скрип колес, изредка раздавалась очередь из автомата.
Это был второй приход немцев в Вовчу. Но этот, нынешний приход совсем не походил на осенний. Тогда около пяти дней в Вовче не было войск, лишь один пехотный немецкий батальон разместился в предместьях города; тогда, осенью, фашистской армии горожане не видели, лишь группы мародеров изредка появлялись на городских улицах. Теперь в город входили регулярные части немецко-фашистской армии.
Стоя на окраинной улице, мальчики глядели в поле. Вдруг Коля вскрикнул:
— Митя, идут!
Шла немецкая пехота. Солдаты держали автоматы на животе. За ними следовали пароконные повозки.
-— Был бы у меня пулемет,— сказал Коля Чегренов.
— Ладно, замолчи,— ответил Митя. Войска вступали в город.
— Идем назад,— сказал Митя.
— Боишься? — насмешливо спросил Коля Чегренов.— Тоже мне, герой.
Немцы, по-видимому, заметили их. Солдат махнул им рукой, подзывая к себе.
Митя с Колей кинулись бежать.
Они забежали в чей-то фруктовый сад.
— Куда это мы бежим? — сказал Митя.— Подождем здесь.
— Думаешь, боюсь я, что ли?
— А что, не боишься?
— Ты сам боишься! — сказал Коля — По лицу видно.
Но, видимо, оба оробели.
Немцы вошли в город. Они свистели, играли на губных гармошках, стреляли в воздух из автоматов.
Солдаты стреляли по окнам, и стекла со звоном сыпались на мостовую, кирпичные стены домов покрывались красными оспинами, следами пуль. Солдаты шли тяжело, ритмично топая подкованными сапогами.
Город затаил дыхание. Все окна и двери в домах были заперты. По улице вне строя шел низенький, толстый человек с ярко-рыжими волосами. Он держал на поводке рослую темно-каштановую собаку, похожую на волка.
Собака настороженно водила острыми ушами, озиралась.
Коля прошептал:
— Какой рыжий, совсем свинья, а собака-то, ого-го.
За пехотой двигался конный обоз. Ржали раскормленные битюги, их гладкие крупы лоснились на солнце. Они тоже, как солдаты, били подкованными копытами по земле. Ездовые посвистывали, смачно сплевывали на мостовую. А за обозом вновь шли солдаты, и вновь тянулись повозки, запряженные толстозадыми лошадьми.
— Пойдем к центру,— сказал Митя.
Мальчики побежали дворами и садами и снова увидели рыжего немца с собакой. Он стоял на тротуаре у дома Папковых; на мостовой остановились две повозки.
Из дома вышел старик Папков. Вслед за ним вышли солдаты с узлами и свертками в руках. На спине старика Папкова был большой мешок, в руках он держал узел. Фашисты что-то крикнули ему. Папков положил мешок и узел на повозку и, отойдя на несколько шагов, вопросительно посмотрел на немцев: «Ну, что еще вы хотите взять из дому Игната Папкова?»
Низенький немец стегнул себя плетью по сапогу и крикнул Папкову:
— Пшёль!
Страшная собака рванулась к старику.
Папков, понурив голову, вернулся к себе в дом.
Митя не знал, что эта собака родилась в питомнике Германа Геринга. Когда нацистская партия стала во главе Германии, Геринг получил десятки должностей — он стал председателем рейхстага, министром внутренних дел, рейхсмаршалом авиации, президентом многих акционерных обществ; помимо всего прочего, Геринг был президентом общества по охране животных. Он организовал собственный собачий питомник.
Собаки из питомника Геринга поступали в армию. Эти животные находились на специальном учете. За их судьбой следили, и, если становилось известно, что с каким-либо питомцем рейхсмаршала дурно обращаются, виновный отвечал головой. Рейхсмаршалу Герингу сообщались данные обо всех его собаках, служивших в немецкой армии, он гордился их подвигами. Собака — помесь овчарки с волком,— прибывшая в Вовчу, также являлась питомицей Геринга.
Немцы с автоматами шагали возле повозок, останавливались у некоторых домов, и тогда повторялось то же, что произошло у дома Папковых. Военные повозки шли, нагруженные домашним скарбом, одеждой, посудой.
Три повозки остановились на улице Гоголя перед беленьким домом Кияненко. Вошедшие в дом автоматчики долго не выходили. Вдруг послышались выстрелы, женские крики, плач детей. Собака заметалась на поводке, стала рваться во двор.
Автоматчики через некоторое время вышли из дома Кияненко, таща мешки и узлы. Один немец волок двух зарезанных поросят. Большой серый кот прыгнул на дерево, оттуда на карниз и испуганно глядел на чужих людей. Солдат поднял автомат, дал очередь. Кот упал с карниза. Собака начала бить раненого кота лапами по голове, схватила его зубами за горло.
Рыжий подошел к зданию исполкома, сорвал со стены объявление и стал его топтать. После этого немцы свернули на улицу Ганны Хоперской. Улицы стояли охваченные немым ужасом.
Митя поднял с земли клочки растоптанного объявления, соединил их и прочел:
«Районное управление приусадебных хозяйств получило семена душистых и декоративных растений. Желающие могут приобрести их по общедоступным ценам в здании горисполкома, первый этаж, пятая комната...»
— Почему он так взбесился? — спросил Коля Чегренов.
— Объявление написала Советская власть,— объяснил ему Митя.
Они побежали дворами следом за рыжим с собакой,— немец дошел до дома Глушко.
Неужели лейтенант и черный большеносый боец все еще там? Что будет с ними?
Мальчики увидели, как из дома вышла, опираясь на палку, старая Ксения Глушко; одна нога ее была обута в туфлю, другая в галошу. Немецкий солдат посмотрел на старуху и невольно сделал шаг назад.
— Мамаш, ти кута итешь?
Старуха остановилась. Она всматривалась в лицо германского автоматчика и вдруг шамкающим глухим голосом произнесла:
— Господи боже мой, пришли наконец, немцы пришли...
Немцы настороженно смотрели на старуху. Один из них, коверкая русские слова, спросил:
— Ти рад, мати, ти рад, что ми пришель? Морщины на лице старухи как будто разгладились,
сутулая спина словно выпрямилась.
— Двадцать пять лет жду вас. Вы по-русски понимаете? Двадцать пять лет жду вас, родные мои, голубчики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84