Старый интеллигент, историк, он искренне верил, что народ не позволит Гитлеру прийти к власти. Но когда он увидел, что народ голосовал за Гитлера, что многие его старые товарищи начали склоняться перед фашистами, когда увидел, как сжигаются на площади книги Маркса и Гейне, сердце его не выдержало. Он долгие годы враждовал с шурином-коммунистом, но в день своей смерти примирился с ним, признал, что коммунисты правы. «Пусть Вилли будет с тобой, Эдуард, пусть он исправит мою ошибку, поручаю его тебе». После смерти отца мать отвезла Вилли в Берлин к дяде-коммерсанту, пользовавшемуся доверием национал-социалистов. В Берлине Вилли несколько раз тайно встречался с дядей Эдуардом, выполнял его поручения — получал от него подпольные листовки и брошюры и распространял их среди молодежи. В 1934 году дядя Эдуард рекомендовал Вилли в коммунистическую партию. Тогда Вилли был двадцать один год. До призыва в армию в 1939 году Шварц был связан с подпольной коммунистической группой. «Не я один коммунист в гитлеровской армии, нас немало...»
Да, Вилли Шварц, твою дружбу Аргам никогда, никогда не забудет. Ты будешь жить в тех книгах, которые Аргам напишет...
Потом Аргам стал думать о Грише Макавейчуке. «Больше всего он волнуется за мать»,— думал Аргам и пожалел далекую, незнакомую ему женщину. Сколько мучений выпало на ее долю! Где сейчас Гриша?
Он и Роман, наверное, уже возвращаются в партизанский лес, может быть, вот-вот появятся... Послышался негромкий птичий голос, чьи-то шаги. Сердце Аргама забилось. Но в землянку вошел Дьяченко, вернувшийся после проверки часовых.
— Еще не вернулись? — спросил Аргам.
— Рано им еще,— ответил Дьяченко.
Иван Алексеевич проснулся, и разговор вновь пошел о Грише Макавейчуке. Аргам впервые видел командира отряда таким угрюмым, подавленным. «Любит он Гришу»,— подумал Аргам.
— Надо было поберечь парня,— повторял Иван Алексеевич не дававшую ему покоя мысль.— Конечно, предатель заслужил смерть. Но зачем поручать это страшное дело сыну? Зачем было подвергать человека такому мучению? Не он выбирал себе отца.
— Ну попробуйте объяснить это все Иван Алексеевич,— сказал Меликян.— Нет, именно так и надо: пусть он своей рукой убьет бургомистра. Да если бы у меня был такой отец — пусть я умру вот на этом месте, если говорю неправду,— своими руками расправился бы с ним.
Командир отряда не стал продолжать спора, и Минас почувствовал, что слова его никому не нравятся.
«В самом деле, тяжелая вещь... Каждый имеет родителей, детей, пойди, суди их». И Минас вспомнил своего Акопика, на минуту представил себе, что Акопик предатель. Ну, не предатель, просто испугался, хотел спасти свою шкуру... И Минас пришел в ужас от своих только что сказанных слов.
— Я не рассказывал, как мой отец встретил меня, когда я этой осенью пришел домой? — сказал Василий Дьяченко.— Так вы послушайте. Ночью я вошел в село. Постучал к себе в хату. Ответа нет. Постучал еще, слышу: «Кто там?» Я сразу узнал — мать! «Я это, мама,— говорю,— откройте». Она заплакала: «Василек, родненький!» Ну, вошел я. Отец лежит на печке злой, со мной не разговаривает, а с матерью: «Зачем пришел этот дезертир? Он что думает — я его блинами угощать буду? Брат его убит на Черном море, а он домой!»
Подошел к нему, хотел обнять. А он рукой как двинул меня. «Не подходи,— говорит,— дезертир ты». Тогда я объяснил ему. «Зря волнуешься, батько, я не дезертир, я пришел выполнять партизанский приказ». Откинул полу шубы, показал ему автомат, гранаты. Он сразу слез с печи. Спрашивает: «Партизан, правда?»
— А неужели,— отвечаю,— ты что другое подумал, отец?
Он тут разговорился. «А как дела, все еще отступают наши?»
— Нет,— отвечаю,— отступления больше не будет, отец.
«Так, значит, наступают?» — «Нет, говорю, пока не наступают». Покачал он головой. «Очень, говорит, плохо, когда и не отступают, и не наступают. Это значит, война не скоро закончится, народ еще помучается». Потом повернулся к матери, закричал: «Что стоишь, как засватанная?! Принеси нам водки, выпьем с сыном по чарке...» Мать ушла в погреб, а отец меня спрашивает:
— А может, и я пригожусь вам, а, Вася? И когда я сказал, что нет у нас сейчас в людях
нужды, он обиделся.
Снаружи раздался знакомый посвист птицы.
— Идут,— сказал Дьяченко и выбежал из землянки. Партизаны молча поднялись, смотрели на дверь.
XII
Первым в землянку вошел Роман Мозоль, следом за ним Гриша, а уж после них Дьяченко. Все сразу увидели, что Гриша мертвенно бледен.
«Убил»,— подумал Аргам.
— Ничего не осталось в твоей фляге, Дьяченко? — спросил Иван Алексеевич.— Дай парню глотнуть.
Дьяченко протянул флягу Грише. Тот отстранил ее. Роман, нахмурившись, молчал.
— Я не выполнил задания, Иван Алексеевич,— хрипло сказал Гриша.— Расстреляйте меня. Я не выстрелил. Не смог.
Руки Гриши дрожали, посиневшие губы прыгали, глаза смотрели безумно.
Каждое слово давалось ему с мучительным усилием. Так говорят смертельно раненые.
Антонов обнял его за плечи.
— Садись, отдохни. Ни у кого не поднимется рука тебя покарать: ты не совершил преступления.
«Любит его»,— снова подумал Аргам.
Гриша молча смотрел на Антонова. Иван Алексеевич усадил его, налил ему водки, сказал, что он, Антонов, не считает Гришу виновным. Что ж, человек есть человек, и то, что произошло с Гришей, могло бы случиться и с любым другим. Они сами виноваты: нельзя было посылать Гришу убивать человека, породившего его.
Выпив несколько глотков водки, Гриша смог говорить спокойно. Он рассказал, как все произошло. С великим трудом добрался он до своего дома, дверь была не заперта, он свободно вошел в комнату отца. Тот спал. Гриша мог бы убить его, не разбудив, никто не услышал бы ни единого стона. Но, глядя на лицо спящего, Гриша почувствовал, как опустилась у него рука, в глазах потемнело. Голова у него как-то странно закружилась. Он отвернулся, чтобы не видеть это когда-то такое родное, а теперь страшное, ненавистное ему не смог поднять руки на отца,— ушел, не выстрелив...
— Вот так, не смог, Иван Алексеевич, не поднялась рука,— шепотом сказал Гриша.— Я знаю, что он готовил мою гибель. Но я не смог выстрелить в него. И поймите меня, Иван Алексеевич. Это была не слабость, нет! Что-то другое... Иван Алексеевич, прикажите организовать над отцом полевой суд, назначьте меня, если хотите, судьей, и я первый подпишу ему смертный приговор.
— Нет в этом необходимости,— тихо сказал Минас.
— Я тоже думаю: не нужно это,— проговорил Дьяченко.
— А ты как думаешь, Роман? — спросил Антонов.
— Я теперь уже ничего не думаю,— хмуро ответил Мозоль. Видно было, что он недоволен. Роман считал, что Гриша заслужил сурового наказания. Раз взялся — надо было делать. Если у тебя слабая душа, нечего соглашаться на такое дело. И впустую они потратили столько времени, столько сил. Но вслух Роман не выразил своего мнения, смолчал.
— Решайте, как хотите,— сказал он и недовольно пожал плечами.
На рассвете командир отряда вызвал к себе нескольких бойцов партизанской группы имени Андрея Билика. Один за другим в землянку вошли Пантелей Хина, Михаил Нижеголец, старый партизан, дравшийся еще против Врангеля и Махно, Роман Мозоль, Алексей Дудка, приземистый и толстый, с болезненными отеками под глазами. Все они мрачно выслушали рассказ о ночном происшествии, и трудно было понять: сочувствуют ли эти люди Грише или осуждают его. А потом собрался суд,— так решил Антонов.
Партизанский полевой суд начал свое необычное заседание с речи Антонова. Председательствовал Григорий Макавейчук. Свидетели перечислили преступления бургомистра Макавейчука, и суд нашел, что он правомочен вынести свой приговор заочно, в отсутствие обвиняемого. Аргам Вардуни вел протокол, записывал все, что говорили свидетели и судьи. Судьи остались в землянке вынести приговор, свидетели вышли покурить.
Небо прояснилось, на лапах елей сверкал пушистый снег. Земля сияла свежестью и белизной.
Молча смотрели партизаны на снег, на сказочные серебряные деревья, молча курили ядовитые самокрутки, держа их в рукаве, чтобы защитить пальцы от мороза.
Вскоре Аргам позвал свидетелей в землянку, и Григорий Макавейчук прочел приговор:
— «Полевой партизанский суд именем Союза Советских Социалистических Республик (председатель Григорий Макавейчук, члены суда — Алексей Дудко и Мозоль), слушая дело по обвинению бургомистра города Вовчи Опанаса Макавейчука, подтвердил, что...»
Дальше шло перечисление совершенных бургомистром Вовчи преступлений. Приговор гласил:
— «Считая доказанным все вышеизложенное, партизанский суд постановил: подвергнуть бургомистра Вовчи Макавейчука высшей мере наказания — расстрелу. Исполнение приговора поручить бойцам Василию Дьяченко, Роману Мозолю и Аргаму Вардуни. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».
Дочитав приговор, Гриша протянул его командиру отряда. Иван Алексеевич сложил исписанный лист и положил его в полевую сумку.
XIII
Спустя несколько дней в Вовче произошли чрезвычайные события. Утром комендант приказал срочно вызвать к себе бургомистра. Обычно Макавейчук просыпался очень рано и, позавтракав, тотчас же отправлялся к Вильгельму Шульцу совещаться о городских делах. Но в этот день он не пришел с утра в комендатуру; солдаты, стоявшие на карауле у дома городского головы, были удивлены тем, что бургомистр так долго не выходит на улицу. Посыльный коменданта вошел в комнату бургомистра и в ужасе закричал. С террасы прибежали часовые.
Бургомистр лежал на кровати, раскинув руки, в его грудь был воткнут штык русской винтовки, на штык была надета красноармейская меховая ушанка с красной лентой, на ленте надпись: «Андрей Билик». Пол был залит черной, уже запекшейся кровью.
Начался переполох. Автоматчики окружили дом бургомистра. На место происшествия прибыл комендант Шульц, сопровождаемый командиром артиллерийской батареи Шварцем.
Комендант приказал ничего не трогать в комнате убитого, пока из Белгорода не явятся представители высшей власти. По телефону Шульц позвонил в Белгород полковнику Фраке и сообщил о чрезвычайном происшествии.
Рассказал он и о шапке Билика,— эту шапку партизанский вожак перед казнью кинул с эшафота в толпу. И вот она оказалась на груди убитого бургомистра.
Повесив трубку, Шульц стал оправдываться перед артиллерийским капитаном Шварцем.
— Судите сами, капитан. Со всех сторон дом был окружен нашими часовыми. Никто не мог пройти. Прямо дьявольская какая-то работа. То на могиле Билика зажигаются костры, то появляются люди в немецкой офицерской форме и уводят сына бургомистра, то вдруг на груди убитого бургомистра оказывается шапка расстрелянного партизана... А мне дали неукомплектованную роту...
— Если бы была необходимость в действиях артиллерии, я исполнил бы свой долг,— с едва заметной усмешкой проговорил Шварц,— но против переодетых людей, проникающих ночью в дом бургомистра, не действуют артиллерией...
— У меня нет настроения шутить с вами, капитан,— проговорил комендант.
Весть об убийстве Макавейчука быстро разнеслась по городу. Вскоре все население Вовчи узнало историю с шапкой Андрея Билика, хотя немцы ни одного человека не подпустили к дому бургомистра.
В первые минуты комендант не заметил отсутствия жены бургомистра. И только когда один из его помощников воскликнул: «Господин комендант! А где ж супруга господина бургомистра?» — Вильгельм Шульц спохватился. Дело запутывалось все больше и больше.
В полдень из Белгорода с большой свитой прибыл полковник Фраке.
Весь день по городу шли массовые обыски, допросы.
Но никто не видел убийц бургомистра, никто не мог объяснить, как красноармейская шапка, брошенная Биликом с эшафота в толпу, очутилась на груди убитого Макавейчука.
Собаки-ищейки, пущенные по следу, довели карательный отряд до лесной опушки. Дальше следы терялись. Каратели, дав несколько очередей в воздух, вернулись в город.
Поздним вечером полковник Фраке сидел в кабинете коменданта. Он был взбешен. Желая подчеркнуть свое нерасположение к коменданту Вовчи, Фраке не говорил с ним, даже не смотрел в его сторону; и в то же время полковник дружески беседовал с артиллерийским капитаном Шварцем.
Этим он как бы показывал Шульцу, что с достойными офицерами он обращается вполне уважительно.
— Тяжелое положение у нашей шестой армии,— после паузы сказал Фраке и закурил сигарету.— Наши кавказские армии группы «Юг» тоже начали отступать. Как вы думаете, Шварц, прослышали «они» об этом? — Он кивнул в сторону темнеющего окна.— Может быть, поэтому «они» стали такими дерзкими?
— Да, по-видимому, «они» знают об этом, господин полковник,— ответил Шварц.— Несколько дней назад на улицах были расклеены листовки, в них говорилось, что советские армии окружили наши войска в Сталинграде. Несомненно, господин полковник, им многое известно.
Полковник Фраке сердито посмотрел на коменданта.
— Почему об этих листовках мне не было доложено?
— Я сообщил вашему адъютанту, господин полковник,— сказал Шульц.— Он сказал, что это не новость, в Белгороде тоже появились такие листовки.
— Почему, спрашиваю я, об этом докладывается моему адъютанту, а не мне? — повысил голос полковник.
Вильгельм Шульц, вытянувшись, окаменел. Полковник брезгливо, двумя пальцами взял со стола шапку Андрея Билика и швырнул ее на пол под ноги коменданту.
— Уходите немедленно отсюда, продолжайте поиски! — злым шепотом сказал он Шульцу.
Комендант повернулся, четко печатая шаги, вышел из своего кабинета.
— Какая свинья! — сказал полковник Фраке.— Не вылезает из постелей русских баб и не знает, что творится в этом грязном городишке.
— Я должен свидетельствовать, господин полковник, что наш комендант — честный солдат,— сказал Шварц.— Мне понятен ваш гнев, но кто бы ни был на его месте...
Полковник словно не слышал капитана. Задумавшись, он барабанил пальцами по столу.
— Да, эта зимняя кампания, капитан, не принесла нам успехов. Русская зима — наш главный враг, надо снова ждать весны. У фюрера созрели новые стратегические планы, создается новое могучее оружие.
Может быть, снова будет изменено направление главного удара. Не сейчас, конечно, весной. Полковник встал.
— Пойдемте к вам, капитан, мне хочется немного отдохнуть.
Они вышли на крыльцо. Шварц вдруг остановился.
— Я забыл на столе свои перчатки, господин полковник,— сказал он.— Простите меня, одну минутку.
Он вернулся в кабинет коменданта и тотчас вышел оттуда, натягивал на ходу перчатки.
Часовые, окаменев, стояли у крыльца комендатуры.
XIV
Олесь Бабенко принимал полковника Фраке. Улита Дмитриевна сделала все, чтобы угодить «высокому гостю».
Слушая восхищенные речи старика о немецкой культуре, полковник тихо спросил Шварца:
— Вы считаете его искренним?
— Абсолютно искренним, господин полковник. Я нередко испытывал его. Он иногда сообщает нам очень полезные сведения. Большевики его преследовали как сторонника монархического строя, я вам рассказывал об этом при прошлом вашем посещении.
Вечером явился комендант и, стоя возле дверей, робко спросил, что делать с трупом бургомистра.
— Никаких церемоний устраивать не надо, похороните его ночью так, чтобы никто об этом не знал,— сказал Фраке.
Полковник остался ночевать в комнате Шварца. Капитан сказал, что пойдет проверить часовых, расставленных вокруг дома, а потом заглянет к своим артиллеристам.
Полковник Фраке положил под подушку револьвер и вскоре заснул.
Шварц вернулся домой за полночь. Он вошел, стараясь не шуметь, но полковник сразу проснулся.
— Что-нибудь новое, капитан? — спросил он.
— Все спокойно, только мороз все свирепеет.— Потирая замерзшие руки, он сказал: — Даже в рукавицах деревенеют руки! Что за проклятая страна!
— Их зима ужасна,— согласился Фраке.— А декабрь ведь только начинается.
— В мае прошлого года в лесу еще лежал снег,— сказал Шварц,— семь месяцев зима! Посмотрите, господин полковник, каким толстым слоем льда покрыты стекла на окнах. На улице светло, луна. Чем яснее бывает небо, тем неистовее мороз.
— А весна и лето здесь очень приятны,— мечтательно произнес полковник.— И земля великолепная и плодородная...
Неожиданно с окраинных улиц послышались выстрелы.
Полковник присел на кровати. Но вскоре стрельба стихла.
Утром Фраке собрался в обратную дорогу: пребывание в Вовче не доставляло ему удовольствия. Пообещав прислать войска для «прочесывания» окрестных лесов, он готовился к отъезду. Неизвестно почему полковнику хотелось взять с собой ставшую знаменитой шапку партизана Билика. Но оказалось, что шапка Билика исчезла снова. Искали ее, искали и не нашли. Эта новая загадка окончательно вывела полковника из равновесия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Да, Вилли Шварц, твою дружбу Аргам никогда, никогда не забудет. Ты будешь жить в тех книгах, которые Аргам напишет...
Потом Аргам стал думать о Грише Макавейчуке. «Больше всего он волнуется за мать»,— думал Аргам и пожалел далекую, незнакомую ему женщину. Сколько мучений выпало на ее долю! Где сейчас Гриша?
Он и Роман, наверное, уже возвращаются в партизанский лес, может быть, вот-вот появятся... Послышался негромкий птичий голос, чьи-то шаги. Сердце Аргама забилось. Но в землянку вошел Дьяченко, вернувшийся после проверки часовых.
— Еще не вернулись? — спросил Аргам.
— Рано им еще,— ответил Дьяченко.
Иван Алексеевич проснулся, и разговор вновь пошел о Грише Макавейчуке. Аргам впервые видел командира отряда таким угрюмым, подавленным. «Любит он Гришу»,— подумал Аргам.
— Надо было поберечь парня,— повторял Иван Алексеевич не дававшую ему покоя мысль.— Конечно, предатель заслужил смерть. Но зачем поручать это страшное дело сыну? Зачем было подвергать человека такому мучению? Не он выбирал себе отца.
— Ну попробуйте объяснить это все Иван Алексеевич,— сказал Меликян.— Нет, именно так и надо: пусть он своей рукой убьет бургомистра. Да если бы у меня был такой отец — пусть я умру вот на этом месте, если говорю неправду,— своими руками расправился бы с ним.
Командир отряда не стал продолжать спора, и Минас почувствовал, что слова его никому не нравятся.
«В самом деле, тяжелая вещь... Каждый имеет родителей, детей, пойди, суди их». И Минас вспомнил своего Акопика, на минуту представил себе, что Акопик предатель. Ну, не предатель, просто испугался, хотел спасти свою шкуру... И Минас пришел в ужас от своих только что сказанных слов.
— Я не рассказывал, как мой отец встретил меня, когда я этой осенью пришел домой? — сказал Василий Дьяченко.— Так вы послушайте. Ночью я вошел в село. Постучал к себе в хату. Ответа нет. Постучал еще, слышу: «Кто там?» Я сразу узнал — мать! «Я это, мама,— говорю,— откройте». Она заплакала: «Василек, родненький!» Ну, вошел я. Отец лежит на печке злой, со мной не разговаривает, а с матерью: «Зачем пришел этот дезертир? Он что думает — я его блинами угощать буду? Брат его убит на Черном море, а он домой!»
Подошел к нему, хотел обнять. А он рукой как двинул меня. «Не подходи,— говорит,— дезертир ты». Тогда я объяснил ему. «Зря волнуешься, батько, я не дезертир, я пришел выполнять партизанский приказ». Откинул полу шубы, показал ему автомат, гранаты. Он сразу слез с печи. Спрашивает: «Партизан, правда?»
— А неужели,— отвечаю,— ты что другое подумал, отец?
Он тут разговорился. «А как дела, все еще отступают наши?»
— Нет,— отвечаю,— отступления больше не будет, отец.
«Так, значит, наступают?» — «Нет, говорю, пока не наступают». Покачал он головой. «Очень, говорит, плохо, когда и не отступают, и не наступают. Это значит, война не скоро закончится, народ еще помучается». Потом повернулся к матери, закричал: «Что стоишь, как засватанная?! Принеси нам водки, выпьем с сыном по чарке...» Мать ушла в погреб, а отец меня спрашивает:
— А может, и я пригожусь вам, а, Вася? И когда я сказал, что нет у нас сейчас в людях
нужды, он обиделся.
Снаружи раздался знакомый посвист птицы.
— Идут,— сказал Дьяченко и выбежал из землянки. Партизаны молча поднялись, смотрели на дверь.
XII
Первым в землянку вошел Роман Мозоль, следом за ним Гриша, а уж после них Дьяченко. Все сразу увидели, что Гриша мертвенно бледен.
«Убил»,— подумал Аргам.
— Ничего не осталось в твоей фляге, Дьяченко? — спросил Иван Алексеевич.— Дай парню глотнуть.
Дьяченко протянул флягу Грише. Тот отстранил ее. Роман, нахмурившись, молчал.
— Я не выполнил задания, Иван Алексеевич,— хрипло сказал Гриша.— Расстреляйте меня. Я не выстрелил. Не смог.
Руки Гриши дрожали, посиневшие губы прыгали, глаза смотрели безумно.
Каждое слово давалось ему с мучительным усилием. Так говорят смертельно раненые.
Антонов обнял его за плечи.
— Садись, отдохни. Ни у кого не поднимется рука тебя покарать: ты не совершил преступления.
«Любит его»,— снова подумал Аргам.
Гриша молча смотрел на Антонова. Иван Алексеевич усадил его, налил ему водки, сказал, что он, Антонов, не считает Гришу виновным. Что ж, человек есть человек, и то, что произошло с Гришей, могло бы случиться и с любым другим. Они сами виноваты: нельзя было посылать Гришу убивать человека, породившего его.
Выпив несколько глотков водки, Гриша смог говорить спокойно. Он рассказал, как все произошло. С великим трудом добрался он до своего дома, дверь была не заперта, он свободно вошел в комнату отца. Тот спал. Гриша мог бы убить его, не разбудив, никто не услышал бы ни единого стона. Но, глядя на лицо спящего, Гриша почувствовал, как опустилась у него рука, в глазах потемнело. Голова у него как-то странно закружилась. Он отвернулся, чтобы не видеть это когда-то такое родное, а теперь страшное, ненавистное ему не смог поднять руки на отца,— ушел, не выстрелив...
— Вот так, не смог, Иван Алексеевич, не поднялась рука,— шепотом сказал Гриша.— Я знаю, что он готовил мою гибель. Но я не смог выстрелить в него. И поймите меня, Иван Алексеевич. Это была не слабость, нет! Что-то другое... Иван Алексеевич, прикажите организовать над отцом полевой суд, назначьте меня, если хотите, судьей, и я первый подпишу ему смертный приговор.
— Нет в этом необходимости,— тихо сказал Минас.
— Я тоже думаю: не нужно это,— проговорил Дьяченко.
— А ты как думаешь, Роман? — спросил Антонов.
— Я теперь уже ничего не думаю,— хмуро ответил Мозоль. Видно было, что он недоволен. Роман считал, что Гриша заслужил сурового наказания. Раз взялся — надо было делать. Если у тебя слабая душа, нечего соглашаться на такое дело. И впустую они потратили столько времени, столько сил. Но вслух Роман не выразил своего мнения, смолчал.
— Решайте, как хотите,— сказал он и недовольно пожал плечами.
На рассвете командир отряда вызвал к себе нескольких бойцов партизанской группы имени Андрея Билика. Один за другим в землянку вошли Пантелей Хина, Михаил Нижеголец, старый партизан, дравшийся еще против Врангеля и Махно, Роман Мозоль, Алексей Дудка, приземистый и толстый, с болезненными отеками под глазами. Все они мрачно выслушали рассказ о ночном происшествии, и трудно было понять: сочувствуют ли эти люди Грише или осуждают его. А потом собрался суд,— так решил Антонов.
Партизанский полевой суд начал свое необычное заседание с речи Антонова. Председательствовал Григорий Макавейчук. Свидетели перечислили преступления бургомистра Макавейчука, и суд нашел, что он правомочен вынести свой приговор заочно, в отсутствие обвиняемого. Аргам Вардуни вел протокол, записывал все, что говорили свидетели и судьи. Судьи остались в землянке вынести приговор, свидетели вышли покурить.
Небо прояснилось, на лапах елей сверкал пушистый снег. Земля сияла свежестью и белизной.
Молча смотрели партизаны на снег, на сказочные серебряные деревья, молча курили ядовитые самокрутки, держа их в рукаве, чтобы защитить пальцы от мороза.
Вскоре Аргам позвал свидетелей в землянку, и Григорий Макавейчук прочел приговор:
— «Полевой партизанский суд именем Союза Советских Социалистических Республик (председатель Григорий Макавейчук, члены суда — Алексей Дудко и Мозоль), слушая дело по обвинению бургомистра города Вовчи Опанаса Макавейчука, подтвердил, что...»
Дальше шло перечисление совершенных бургомистром Вовчи преступлений. Приговор гласил:
— «Считая доказанным все вышеизложенное, партизанский суд постановил: подвергнуть бургомистра Вовчи Макавейчука высшей мере наказания — расстрелу. Исполнение приговора поручить бойцам Василию Дьяченко, Роману Мозолю и Аргаму Вардуни. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».
Дочитав приговор, Гриша протянул его командиру отряда. Иван Алексеевич сложил исписанный лист и положил его в полевую сумку.
XIII
Спустя несколько дней в Вовче произошли чрезвычайные события. Утром комендант приказал срочно вызвать к себе бургомистра. Обычно Макавейчук просыпался очень рано и, позавтракав, тотчас же отправлялся к Вильгельму Шульцу совещаться о городских делах. Но в этот день он не пришел с утра в комендатуру; солдаты, стоявшие на карауле у дома городского головы, были удивлены тем, что бургомистр так долго не выходит на улицу. Посыльный коменданта вошел в комнату бургомистра и в ужасе закричал. С террасы прибежали часовые.
Бургомистр лежал на кровати, раскинув руки, в его грудь был воткнут штык русской винтовки, на штык была надета красноармейская меховая ушанка с красной лентой, на ленте надпись: «Андрей Билик». Пол был залит черной, уже запекшейся кровью.
Начался переполох. Автоматчики окружили дом бургомистра. На место происшествия прибыл комендант Шульц, сопровождаемый командиром артиллерийской батареи Шварцем.
Комендант приказал ничего не трогать в комнате убитого, пока из Белгорода не явятся представители высшей власти. По телефону Шульц позвонил в Белгород полковнику Фраке и сообщил о чрезвычайном происшествии.
Рассказал он и о шапке Билика,— эту шапку партизанский вожак перед казнью кинул с эшафота в толпу. И вот она оказалась на груди убитого бургомистра.
Повесив трубку, Шульц стал оправдываться перед артиллерийским капитаном Шварцем.
— Судите сами, капитан. Со всех сторон дом был окружен нашими часовыми. Никто не мог пройти. Прямо дьявольская какая-то работа. То на могиле Билика зажигаются костры, то появляются люди в немецкой офицерской форме и уводят сына бургомистра, то вдруг на груди убитого бургомистра оказывается шапка расстрелянного партизана... А мне дали неукомплектованную роту...
— Если бы была необходимость в действиях артиллерии, я исполнил бы свой долг,— с едва заметной усмешкой проговорил Шварц,— но против переодетых людей, проникающих ночью в дом бургомистра, не действуют артиллерией...
— У меня нет настроения шутить с вами, капитан,— проговорил комендант.
Весть об убийстве Макавейчука быстро разнеслась по городу. Вскоре все население Вовчи узнало историю с шапкой Андрея Билика, хотя немцы ни одного человека не подпустили к дому бургомистра.
В первые минуты комендант не заметил отсутствия жены бургомистра. И только когда один из его помощников воскликнул: «Господин комендант! А где ж супруга господина бургомистра?» — Вильгельм Шульц спохватился. Дело запутывалось все больше и больше.
В полдень из Белгорода с большой свитой прибыл полковник Фраке.
Весь день по городу шли массовые обыски, допросы.
Но никто не видел убийц бургомистра, никто не мог объяснить, как красноармейская шапка, брошенная Биликом с эшафота в толпу, очутилась на груди убитого Макавейчука.
Собаки-ищейки, пущенные по следу, довели карательный отряд до лесной опушки. Дальше следы терялись. Каратели, дав несколько очередей в воздух, вернулись в город.
Поздним вечером полковник Фраке сидел в кабинете коменданта. Он был взбешен. Желая подчеркнуть свое нерасположение к коменданту Вовчи, Фраке не говорил с ним, даже не смотрел в его сторону; и в то же время полковник дружески беседовал с артиллерийским капитаном Шварцем.
Этим он как бы показывал Шульцу, что с достойными офицерами он обращается вполне уважительно.
— Тяжелое положение у нашей шестой армии,— после паузы сказал Фраке и закурил сигарету.— Наши кавказские армии группы «Юг» тоже начали отступать. Как вы думаете, Шварц, прослышали «они» об этом? — Он кивнул в сторону темнеющего окна.— Может быть, поэтому «они» стали такими дерзкими?
— Да, по-видимому, «они» знают об этом, господин полковник,— ответил Шварц.— Несколько дней назад на улицах были расклеены листовки, в них говорилось, что советские армии окружили наши войска в Сталинграде. Несомненно, господин полковник, им многое известно.
Полковник Фраке сердито посмотрел на коменданта.
— Почему об этих листовках мне не было доложено?
— Я сообщил вашему адъютанту, господин полковник,— сказал Шульц.— Он сказал, что это не новость, в Белгороде тоже появились такие листовки.
— Почему, спрашиваю я, об этом докладывается моему адъютанту, а не мне? — повысил голос полковник.
Вильгельм Шульц, вытянувшись, окаменел. Полковник брезгливо, двумя пальцами взял со стола шапку Андрея Билика и швырнул ее на пол под ноги коменданту.
— Уходите немедленно отсюда, продолжайте поиски! — злым шепотом сказал он Шульцу.
Комендант повернулся, четко печатая шаги, вышел из своего кабинета.
— Какая свинья! — сказал полковник Фраке.— Не вылезает из постелей русских баб и не знает, что творится в этом грязном городишке.
— Я должен свидетельствовать, господин полковник, что наш комендант — честный солдат,— сказал Шварц.— Мне понятен ваш гнев, но кто бы ни был на его месте...
Полковник словно не слышал капитана. Задумавшись, он барабанил пальцами по столу.
— Да, эта зимняя кампания, капитан, не принесла нам успехов. Русская зима — наш главный враг, надо снова ждать весны. У фюрера созрели новые стратегические планы, создается новое могучее оружие.
Может быть, снова будет изменено направление главного удара. Не сейчас, конечно, весной. Полковник встал.
— Пойдемте к вам, капитан, мне хочется немного отдохнуть.
Они вышли на крыльцо. Шварц вдруг остановился.
— Я забыл на столе свои перчатки, господин полковник,— сказал он.— Простите меня, одну минутку.
Он вернулся в кабинет коменданта и тотчас вышел оттуда, натягивал на ходу перчатки.
Часовые, окаменев, стояли у крыльца комендатуры.
XIV
Олесь Бабенко принимал полковника Фраке. Улита Дмитриевна сделала все, чтобы угодить «высокому гостю».
Слушая восхищенные речи старика о немецкой культуре, полковник тихо спросил Шварца:
— Вы считаете его искренним?
— Абсолютно искренним, господин полковник. Я нередко испытывал его. Он иногда сообщает нам очень полезные сведения. Большевики его преследовали как сторонника монархического строя, я вам рассказывал об этом при прошлом вашем посещении.
Вечером явился комендант и, стоя возле дверей, робко спросил, что делать с трупом бургомистра.
— Никаких церемоний устраивать не надо, похороните его ночью так, чтобы никто об этом не знал,— сказал Фраке.
Полковник остался ночевать в комнате Шварца. Капитан сказал, что пойдет проверить часовых, расставленных вокруг дома, а потом заглянет к своим артиллеристам.
Полковник Фраке положил под подушку револьвер и вскоре заснул.
Шварц вернулся домой за полночь. Он вошел, стараясь не шуметь, но полковник сразу проснулся.
— Что-нибудь новое, капитан? — спросил он.
— Все спокойно, только мороз все свирепеет.— Потирая замерзшие руки, он сказал: — Даже в рукавицах деревенеют руки! Что за проклятая страна!
— Их зима ужасна,— согласился Фраке.— А декабрь ведь только начинается.
— В мае прошлого года в лесу еще лежал снег,— сказал Шварц,— семь месяцев зима! Посмотрите, господин полковник, каким толстым слоем льда покрыты стекла на окнах. На улице светло, луна. Чем яснее бывает небо, тем неистовее мороз.
— А весна и лето здесь очень приятны,— мечтательно произнес полковник.— И земля великолепная и плодородная...
Неожиданно с окраинных улиц послышались выстрелы.
Полковник присел на кровати. Но вскоре стрельба стихла.
Утром Фраке собрался в обратную дорогу: пребывание в Вовче не доставляло ему удовольствия. Пообещав прислать войска для «прочесывания» окрестных лесов, он готовился к отъезду. Неизвестно почему полковнику хотелось взять с собой ставшую знаменитой шапку партизана Билика. Но оказалось, что шапка Билика исчезла снова. Искали ее, искали и не нашли. Эта новая загадка окончательно вывела полковника из равновесия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84