Вскоре его расстреляли.
Брат Надежды Сергеевны Аллилуевой-Сталиной Павел Аллилуев, к тому времени известный дипломат, не скрывал своего возмущения расправой со Сванидзе и Реденсом. Дважды он приезжал к Иосифу Виссарионовичу в Кремль, ожидал его на Дальней даче, намереваясь поговорить о родственниках, защитить их, но Сталин не пожелал встретиться с Павлом Сергеевичем. Больше того, один за другим были арестованы почти все друзья и просто сотрудники Павла Сергеевича, вокруг него образовалась пустота. А осенью 1939 года он неожиданно скончался от сердечного приступа. Кто и как довёл его до такого состояния, — трудно сказать. Тёмное дело. Во всяком случае, Берия после войны сумел обвинить вдову Павла Сергеевича в том, что она, будучи вражеской шпионкой, отравила мужа. И вдову вместе с Анной Реденс тоже упрятали в тюрьму на десять лет.
Ну, хватит перечислений. Хочу сказать лишь вот что: из всей родни по линии сталинских жён уцелели только старики Аллилуевы — Ольга Евгеньевна и Сергей Яковлевич. Может быть, их спасло покровительство «хозяйки» Светланы, вместе с которой они жили. А может, не тронули их потому, что не представляли они никакой угрозы Иосифу Виссарионовичу и Лаврентию Павловичу. Теперь Сталин мог писать, говорить о своём прошлом, что хотел: возражать, оспаривать было некому.
Ольга Евгеньевна как-то очень спокойно восприняла трагедию своих детей. Обладательница «чёрной розы» была по-прежнему моложава, деятельна, если о чем и вспоминала вслух, то о своих любовных похождениях, и чем дальше, тем беззастенчивей. А Сергей Яковлевич, потрясённый смертью дочери, постыдным поведением жены, всеми последующими событиями, замкнулся так, что из него слова нельзя было вытянуть. Молча, сосредоточенно возился с какими-то железками, что-то чинил, поправлял. Вот так тихо и скромно дотянул он до 1945 года.
Ко мне Берия, сделавшись Наркомом, приставил двух охранников, Какулию и Какабадзе, оба тёмные, волосатые, жилистые. Встретишь ночью — шарахнешься от таких абреков. Они следовали за мной на улице, один из них дежурил или возле моей городской квартиры, или в будочке возле дачи. Постоянное присутствие этих соглядатаев надоедало и раздражало. Обходился же прежде без них. Казалось, что абреки не столько охраняют меня, сколько ждут распоряжения Берии инсценировать несчастный случай с летальным исходом.
Решил при первой же возможности попросить Иосифа Виссарионовича, чтобы освободил меня от опеки, и вообще сказать ему: слишком уж заметным, слишком назойливым становится засилье грузин, причём самых необразованных и невоспитанных. Все нации неоднородны, а живущие в горах, в резко различающихся условиях — тем более. В Грузии есть граждане избалованные, обнаглевшие на лёгких доходах за счёт продажи фруктов, за счёт курортников, привозящих большие деньги на берег моря. Но не эти баловни судьбы, курортные бабники, определяют лицо нации. Есть труженики виноградных и чайных плантаций, кукурузных полей, есть шахтёры и металлурги, учителя и врачи, которым нелегко достаётся каждая копейка. Есть художественная интеллигенция с глубокими самобытными корнями. Славилась Грузия гостеприимством, щедростью, добротой, однако имелись там и полудикие, заносчивые, обидчивые горцы, из числа которых Берия черпал свои кадры охранников. Оказавшись вдали от родных мест, в совершенно чуждой среде, эти нукеры готовы были без рассуждений выполнить любое поручение, были равнодушны ко всему и ко всем. Чтобы закрепить их преданность, Берия выделял семьям «своих» горцев дома и разработанные участки земли возле моря, в долинах, выселив оттуда в Среднюю Азию прекрасных традиционных садовников и огородников — греков, украинцев, болгар, турок. Я доложил об этом Сталину, вернувшись из очередной поездки на юг, но Иосиф Виссарионович был, вероятно, в курсе дела и не придал никакого значения моим словам.
Чаша терпения моего переполнилась, когда в Москве появилась Александра (Ася) Какашидзе, которую считали дальней родственницей и любовницей Берии. Её вдруг назначили комендантом кремлёвских квартир. Лаврентий Павлович был явно неравнодушен к этой странной особе с нервически-резкими движениями. Ходила она в полувоенной форме, всегда с кобурой на ремне, распоряжалась безаппеляционно гортанным неприятным голосом — будто ворона каркала. Влияние её не только в Кремле, но и вообще в органах безопасности быстро росло. Когда арестовали нескольких командиров по её прямому указанию, по капризу этой бабёнки, я счёл необходимым высказать своё мнение Сталину, причём сделал это при Берии и в весьма решительной форме. Упомянув о своих охранниках, о засилии бериевских ставленников, что вызывало у многих людей закономерное недовольство. Иосиф Виссарионович слушал меня спокойно, даже слишком спокойно и сосредоточенно, что свидетельствовало о нараставшей буре. У Берии же побагровели мясистые щеки, кровью налились глаза под стёклами очков. Крикнул что-то по-грузински, заговорил зло, кивая в мою сторону, однако Сталин сразу оборвал его:
— Лаврентий, сколько раз повторять: говори на русском языке, — ледяным тоном произнёс Иосиф Виссарионович. — Мы не в батумском ресторане.
— Это касается только нас!
— Здесь не место для личных разговоров. Мы находимся на службе партии и государства, а в Советском Союзе государственный язык русский. Или ты хочешь, чтобы мы все не понимали друг друга?
— Нет, я не хочу, — сразу сник Берия, сообразив, что выговор не случаен, что это лишь .вступление, за которым может последовать взрыв гнева.
Лицо Сталина побледнело, он хмурился. А Берия хорошо знал, каким испепеляющим разрядом может разразиться сгущавшаяся туча.
— Великий и мудрый! — почтительно заговорил Лаврентий Павлович (не знаю, как по-грузински, но по-русски это звучит слишком уж льстиво, я бы сказал, с примитивной, отталкивающей лестью). — Великий и мудрый, прости, если я ошибаюсь!
— Кого ты набрал в охрану, Лаврентий?! Каким местом ты думаешь, Лаврентий, и думаешь ли вообще?!
Тут я не удержался:
— Одни фамилии чего стоят! Обратите внимание, кроме Какулии и Какабадзе, есть ещё и Какачишвили, Мочаидзе, Мочевариани, Бесик Цалколомидзе и даже Ирод Джопуа.
— Вот как?! — произнёс Сталин, несколько ошеломлённый таким перечнем, и умолк, задумавшись.
Вероятно, я, не заметив того, пересёк грань, отделяющую сарказм от юмора, и это спасло Берию. Мысли Иосифа Виссарионовича потекли в другом направлении, и он разразился не гневом, а смехом:
— Лаврентий, где ты набрал сразу столько засранцев?! — с особым нажимом произнёс он смачное слово. — Зачем ты привёз сюда засранцев со всей Грузии? — весело и почти беззвучно смеялся Сталин, расправляя чубуком трубки усы. — Отправь их назад, не позорь себя и меня. Найди им дело в Пицунде и на Рице.
— Сейчас, великий и мудрый! — воскликнул Берия, стараясь улыбнуться. — Отправлю сегодня!
— Можешь не торопиться. Даю тебе неделю вычистить авгиевы конюшни, — Иосиф Виссарионович ещё продолжал веселиться. — Ты все понял, Лаврентий Павлович Какуберия?
Да уж, конечно, Берия-Какуберия уяснил, как мог он тогда сорваться на пустяке. И запомнил этот разговор, отнюдь не улучшивший наши с ним взаимоотношения. Ну а страхолюдные волосатые охранники сразу же исчезли из Кремля. Если и встречались потом, то лишь изредка — в наружной охране, среди телохранителей самого Лаврентия Павловича. Многих нукеров отправил он на Кавказ, а вот Александра Какашидзе осталась. И не только осталась, но и творила все, что хотела. Каркающий голос этой чёрной вороны звучал в Кремле все чаще и громче. Имея особое разрешение Берии, она присутствовала на Лубянке на допросах «с пристрастием», разжигая самолюбие, а следовательно, и злость палачей. Особое удовольствие получала она, видя, как мучаются сильные, красивые мужчины, теряют своё достоинство, человеческий облик.
Не только присутствовала и смотрела! Часто она являлась на Лубянку в болезненном состоянии, взвинченная и мрачная, как с похмелья, глаза были безжизненные, тусклые. Ей требовалась нервная встряска. Принималась за дознание и вела его так, что даже опытным палачам становилось не по себе. Александра оживала, веселела, в глазах появлялся блеск, когда корчились мужчины от невыносимой боли в половых органах. Такую изощрённость позволяла себе лишь эта садистка.
На Лубянке её называли Асей, при этом имени цепенели все — от заключённых до руководящих работников. Если от Ежова, имевшего явные отклонения в психике, шарахались в коридорах, прятались в туалетах и в комнатах женщины, работавшие в НКВД и не имевшие возможности даже пожаловаться на насильника, то Ася своим появлением нагоняла страх на мужчин. Приехав в Москву лейтенантом, Какашидзе стремительно повышалась в чинах, звания присваивались ей вопреки всякому порядку, чуть ли не дважды в год. Иосиф Виссарионович не мог не знать об этом. Почему же он снисходительно взирал на «художества» этой родственницы Берии? Объяснение может быть только одно. В тридцатых годах Иосиф Виссарионович ещё находил время ездить на юг, к морю. До меня доходили подробности ночных веселий, которые устраивались на даче за Пицундой, в Четвёртом ущелье. Были застолья в узком кругу — их организовывал Лаврентий Павлович. Он и позаботился о партнёрше для Сталина, сам удостоверившись в её незаурядных способностях. Вероятно, и на Иосифа Виссарионовича патологическая особа произвела существенное впечатление. Не продолжая свиданий в Москве, никоим образом не раскрывая бывшую связь, Сталин все же испытывал, вероятно, приятное состояние, думая об этой женщине. А может, изредка виделся с ней, — утверждать или отрицать не берусь.
Когда схлынула волна репрессий, когда сам Иосиф Виссарионович заговорил о несправедливом избиении партийных кадров, о перегибах, я счёл возможным напомнить ему о лютости Аси и о том, что Берия не выполнил указание Сталина.
— Какое указание? — насторожился он.
— Об отправке в Грузию всех засранцсв.
— Нет, это указание выполнено, — усмехнулся Сталин, понявший, о чем пойдёт речь.
— Александра Какашидзе находится в Москве.
— Мне известно, — весело продолжал Иосиф Виссарионович. — Но Берия привёл веский довод. Вы же сами говорите, что отправить приказано было засранцев, а не …
— Формальная логика. Уловка.
— Конечно, уловка, — согласился Сталин, — но не лишённая остроумия, и это уже хорошо. А насчёт Александры Какашидзе мы подумаем. Призовём к порядку.
Действительно, серьёзный разговор с Асей состоялся. Её «набеги» в камеры следователей прекратились (или обставлялись так, что никто не знал о них). Однако стремительное восхождение по служебной лестнице продолжалось. До майора, насколько помню, доросла она. По нынешним меркам не так уж высоко, да? Но надо учитывать вот что: в тридцатых годах воинские звания в армии и в органах госбезопасности были весьма неравнозначными. У капитана госбезопасности в петлицах красовались три «шпалы», как у армейского подполковника (с соответствующими правами). А у майора госбезопасности на петлице — ромб, как у комбрига, что соответствовало в общем-то генеральскому званию. Парадокс — Александра Какашидзе была единственной женщиной, достигшей тогда такой высоты. Каково? Недаром же говорили о ней: «Сильнее Аси зверя нет!»
7
Чем меньше оставалось в окружении Сталина самостоятельных людей, имеющих не только собственное мнение, но и смелость изложить оное, тем чаще Иосиф Виссарионович испытывал желание беседовать со мной. Понимал он, что со слащаво-льстивым Берией, с беспрекословно поддакивающими Молотовым, Микояном и другими товарищами можно утратить ощущение реальности, потерять навыки спора, противодействия. Обычно раз в неделю он приглашал меня в кремлёвскую квартиру на обед, накрывавшийся на восемь человек. Собирались точно к девятнадцати в просторной столовой, которая одновременно были и семейной библиотекой.
Рядом с Иосифом Виссарионовичем усаживалась Светлана, остальные гости (члены Политбюро или наркомы) размещались кто где хотел. Каждый сам наливал или накладывал в тарелку по собственному желанию. Ели не спеша, с вином, с деловыми и шутливыми разговорами, расспрашивали Светлану о школе, о преподавателях. Обед затягивался часа на полтора. Потом все (или несколько человек) продолжали беседу в домашнем кабинете Иосифа Виссарионовича, окна которого выходили к Царь-колоколу и Царь-пушке. Довольно часто (в зависимости от настроения Сталина и желания Светланы) вся компания отправлялась в кинозал. Для этого надобно было пересечь Кремль. Со стороны шествие выглядело довольно странно. По обширному, пустынному, неярко освещённому двору деловито вышагивала долговязая худенькая Светлана, за ней не без труда поспевал Иосиф Виссарионович. Далее — по двое, по трое — гости. Мы с Берией — в конце «колонны». А в отдалении и сзади бесшумно двигались охранники, чуть пофыркивал броневик сопровождения.
Просматривали новую кинохронику и обычно два (а то и три) наших и заграничных фильма. Затягивалось это часов до двух, и лишь глубокой ночью расходились мы по квартирам. Конечно, некоторые фильмы были интересны, но мне гораздо больше нравились наши послеобеденные разговоры с Иосифом Виссарионовичем в его кабинете. Иногда в таких «посиделках» принимали участие Ворошилов, Микоян. Почти непременно присутствовал Берия, который в конце тридцатых годов прямо-таки неотступно следовал за Сталины, не желая, чтобы тот оставался с кем-либо наедине.
Наши беседы с Иосифом Виссарионовичем выходили, в представлении Берии, за все дозволенные рамки, изумляли и потрясали его. Он считал, что с полным откровением можно толковать только о женщинах, он боялся политических тем (слабо разбираясь в них), боялся вспоминать прошлое (чтобы случайно не выдать себя) и не способен был понять, что я в какой-то мере являлся для Сталина лакмусовой бумажкой, оселком, с помощью которых он выверял, оттачивал свои мысли, суждения.
Особое удивление вызвал у Берии наш спор о преимуществах и недостатках таких форм правления, как самодержавие и диктатура партии или одного лица. Я утверждал, что любая диктатура, как и самодержавие, — это власть не от народа и не для народа, а лишь для какой-то части его: господство меньшинства над большинством, а сие несправедливо. Чем сильнее диктатура или самодержавие, тем резче разница между правящей элитой и массой. Но есть и различие, отнюдь не в пользу диктатуры. Каждый деспот, по воле случая оказавшийся у власти и опьянённый ею, озабочен главным образом тем, как удержаться на вершине пирамиды. Для этого он идёт на любые ухищрения, на любое насилие. А царю такого не надобно. Он получил власть по закону и передаст её наследникам. Он не является инициатором борьбы за власть, он лишь подавляет в случае необходимости тех, кто вознамерился сломать установленный порядок, захватить верховодство. А это — совсем другое дело.
Главное в том, что царь — самодержец, потомственный правитель, в ответе и за прошлое, и за настоящее, и за будущее страны. Мерзкие деяния предков кладут тень на него самого, он знает: любой просчёт, любой срыв скажется на его детях и внуках. А диктатор и окружающие его лица — безответственны, Для них нет традиций и законов, они сами себе закон. У них нет прошлого и нет будущего. Вышли из пустоты и исчезнут в чёрной пропасти времени. Живут одним днём, стараясь выжать из народа все соки сегодня, потому что «завтра» для них, для их близких не существует. В этом источник многих бед нашего времени.
— Имя Сталина будет жить вечно! — не удержался от торжественного возгласа Берия.
— В наших спорах о присутствующих не говорят, — одёрнул его Иосиф Виссарионович. И ко мне: — Продолжайте, пожалуйста.
— За триста лет царствования дома Романовых в политической борьбе погибли всего сотни, при широком толковании — несколько тысяч человек. Пятеро декабристов, Александр Ульянов с товарищами. Мы их имена помним. А за последние десятилетия, когда разгорелась борьба между партиями, между претендентами на власть, полетели головы без числа, миллионы голов — и правых, и виноватых. Диктатура губит все, с чем она не согласна…
Берия насторожился в своём кресле: почему медлит хозяин, не даёт команду арестовать смутьяна?! А Сталин, словно наслаждаясь его злобно-растерянным видом, сделал долгую паузу и произнёс как ни в чем не бывало:
— Николай Алексеевич, до сих пор вы ничего не сказали о достоинствах диктатуры. А ведь они есть. Никакая диктатура не смогла бы существовать без поддержки масс.
— Сильная сторона диктатуры — противоположность слабостям самодержавия. При царизме отсутствует приток новых людей, свежей крови в главный эшелон власти, нет естественного отбора сильнейших, умнейших руководителей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287
Брат Надежды Сергеевны Аллилуевой-Сталиной Павел Аллилуев, к тому времени известный дипломат, не скрывал своего возмущения расправой со Сванидзе и Реденсом. Дважды он приезжал к Иосифу Виссарионовичу в Кремль, ожидал его на Дальней даче, намереваясь поговорить о родственниках, защитить их, но Сталин не пожелал встретиться с Павлом Сергеевичем. Больше того, один за другим были арестованы почти все друзья и просто сотрудники Павла Сергеевича, вокруг него образовалась пустота. А осенью 1939 года он неожиданно скончался от сердечного приступа. Кто и как довёл его до такого состояния, — трудно сказать. Тёмное дело. Во всяком случае, Берия после войны сумел обвинить вдову Павла Сергеевича в том, что она, будучи вражеской шпионкой, отравила мужа. И вдову вместе с Анной Реденс тоже упрятали в тюрьму на десять лет.
Ну, хватит перечислений. Хочу сказать лишь вот что: из всей родни по линии сталинских жён уцелели только старики Аллилуевы — Ольга Евгеньевна и Сергей Яковлевич. Может быть, их спасло покровительство «хозяйки» Светланы, вместе с которой они жили. А может, не тронули их потому, что не представляли они никакой угрозы Иосифу Виссарионовичу и Лаврентию Павловичу. Теперь Сталин мог писать, говорить о своём прошлом, что хотел: возражать, оспаривать было некому.
Ольга Евгеньевна как-то очень спокойно восприняла трагедию своих детей. Обладательница «чёрной розы» была по-прежнему моложава, деятельна, если о чем и вспоминала вслух, то о своих любовных похождениях, и чем дальше, тем беззастенчивей. А Сергей Яковлевич, потрясённый смертью дочери, постыдным поведением жены, всеми последующими событиями, замкнулся так, что из него слова нельзя было вытянуть. Молча, сосредоточенно возился с какими-то железками, что-то чинил, поправлял. Вот так тихо и скромно дотянул он до 1945 года.
Ко мне Берия, сделавшись Наркомом, приставил двух охранников, Какулию и Какабадзе, оба тёмные, волосатые, жилистые. Встретишь ночью — шарахнешься от таких абреков. Они следовали за мной на улице, один из них дежурил или возле моей городской квартиры, или в будочке возле дачи. Постоянное присутствие этих соглядатаев надоедало и раздражало. Обходился же прежде без них. Казалось, что абреки не столько охраняют меня, сколько ждут распоряжения Берии инсценировать несчастный случай с летальным исходом.
Решил при первой же возможности попросить Иосифа Виссарионовича, чтобы освободил меня от опеки, и вообще сказать ему: слишком уж заметным, слишком назойливым становится засилье грузин, причём самых необразованных и невоспитанных. Все нации неоднородны, а живущие в горах, в резко различающихся условиях — тем более. В Грузии есть граждане избалованные, обнаглевшие на лёгких доходах за счёт продажи фруктов, за счёт курортников, привозящих большие деньги на берег моря. Но не эти баловни судьбы, курортные бабники, определяют лицо нации. Есть труженики виноградных и чайных плантаций, кукурузных полей, есть шахтёры и металлурги, учителя и врачи, которым нелегко достаётся каждая копейка. Есть художественная интеллигенция с глубокими самобытными корнями. Славилась Грузия гостеприимством, щедростью, добротой, однако имелись там и полудикие, заносчивые, обидчивые горцы, из числа которых Берия черпал свои кадры охранников. Оказавшись вдали от родных мест, в совершенно чуждой среде, эти нукеры готовы были без рассуждений выполнить любое поручение, были равнодушны ко всему и ко всем. Чтобы закрепить их преданность, Берия выделял семьям «своих» горцев дома и разработанные участки земли возле моря, в долинах, выселив оттуда в Среднюю Азию прекрасных традиционных садовников и огородников — греков, украинцев, болгар, турок. Я доложил об этом Сталину, вернувшись из очередной поездки на юг, но Иосиф Виссарионович был, вероятно, в курсе дела и не придал никакого значения моим словам.
Чаша терпения моего переполнилась, когда в Москве появилась Александра (Ася) Какашидзе, которую считали дальней родственницей и любовницей Берии. Её вдруг назначили комендантом кремлёвских квартир. Лаврентий Павлович был явно неравнодушен к этой странной особе с нервически-резкими движениями. Ходила она в полувоенной форме, всегда с кобурой на ремне, распоряжалась безаппеляционно гортанным неприятным голосом — будто ворона каркала. Влияние её не только в Кремле, но и вообще в органах безопасности быстро росло. Когда арестовали нескольких командиров по её прямому указанию, по капризу этой бабёнки, я счёл необходимым высказать своё мнение Сталину, причём сделал это при Берии и в весьма решительной форме. Упомянув о своих охранниках, о засилии бериевских ставленников, что вызывало у многих людей закономерное недовольство. Иосиф Виссарионович слушал меня спокойно, даже слишком спокойно и сосредоточенно, что свидетельствовало о нараставшей буре. У Берии же побагровели мясистые щеки, кровью налились глаза под стёклами очков. Крикнул что-то по-грузински, заговорил зло, кивая в мою сторону, однако Сталин сразу оборвал его:
— Лаврентий, сколько раз повторять: говори на русском языке, — ледяным тоном произнёс Иосиф Виссарионович. — Мы не в батумском ресторане.
— Это касается только нас!
— Здесь не место для личных разговоров. Мы находимся на службе партии и государства, а в Советском Союзе государственный язык русский. Или ты хочешь, чтобы мы все не понимали друг друга?
— Нет, я не хочу, — сразу сник Берия, сообразив, что выговор не случаен, что это лишь .вступление, за которым может последовать взрыв гнева.
Лицо Сталина побледнело, он хмурился. А Берия хорошо знал, каким испепеляющим разрядом может разразиться сгущавшаяся туча.
— Великий и мудрый! — почтительно заговорил Лаврентий Павлович (не знаю, как по-грузински, но по-русски это звучит слишком уж льстиво, я бы сказал, с примитивной, отталкивающей лестью). — Великий и мудрый, прости, если я ошибаюсь!
— Кого ты набрал в охрану, Лаврентий?! Каким местом ты думаешь, Лаврентий, и думаешь ли вообще?!
Тут я не удержался:
— Одни фамилии чего стоят! Обратите внимание, кроме Какулии и Какабадзе, есть ещё и Какачишвили, Мочаидзе, Мочевариани, Бесик Цалколомидзе и даже Ирод Джопуа.
— Вот как?! — произнёс Сталин, несколько ошеломлённый таким перечнем, и умолк, задумавшись.
Вероятно, я, не заметив того, пересёк грань, отделяющую сарказм от юмора, и это спасло Берию. Мысли Иосифа Виссарионовича потекли в другом направлении, и он разразился не гневом, а смехом:
— Лаврентий, где ты набрал сразу столько засранцев?! — с особым нажимом произнёс он смачное слово. — Зачем ты привёз сюда засранцев со всей Грузии? — весело и почти беззвучно смеялся Сталин, расправляя чубуком трубки усы. — Отправь их назад, не позорь себя и меня. Найди им дело в Пицунде и на Рице.
— Сейчас, великий и мудрый! — воскликнул Берия, стараясь улыбнуться. — Отправлю сегодня!
— Можешь не торопиться. Даю тебе неделю вычистить авгиевы конюшни, — Иосиф Виссарионович ещё продолжал веселиться. — Ты все понял, Лаврентий Павлович Какуберия?
Да уж, конечно, Берия-Какуберия уяснил, как мог он тогда сорваться на пустяке. И запомнил этот разговор, отнюдь не улучшивший наши с ним взаимоотношения. Ну а страхолюдные волосатые охранники сразу же исчезли из Кремля. Если и встречались потом, то лишь изредка — в наружной охране, среди телохранителей самого Лаврентия Павловича. Многих нукеров отправил он на Кавказ, а вот Александра Какашидзе осталась. И не только осталась, но и творила все, что хотела. Каркающий голос этой чёрной вороны звучал в Кремле все чаще и громче. Имея особое разрешение Берии, она присутствовала на Лубянке на допросах «с пристрастием», разжигая самолюбие, а следовательно, и злость палачей. Особое удовольствие получала она, видя, как мучаются сильные, красивые мужчины, теряют своё достоинство, человеческий облик.
Не только присутствовала и смотрела! Часто она являлась на Лубянку в болезненном состоянии, взвинченная и мрачная, как с похмелья, глаза были безжизненные, тусклые. Ей требовалась нервная встряска. Принималась за дознание и вела его так, что даже опытным палачам становилось не по себе. Александра оживала, веселела, в глазах появлялся блеск, когда корчились мужчины от невыносимой боли в половых органах. Такую изощрённость позволяла себе лишь эта садистка.
На Лубянке её называли Асей, при этом имени цепенели все — от заключённых до руководящих работников. Если от Ежова, имевшего явные отклонения в психике, шарахались в коридорах, прятались в туалетах и в комнатах женщины, работавшие в НКВД и не имевшие возможности даже пожаловаться на насильника, то Ася своим появлением нагоняла страх на мужчин. Приехав в Москву лейтенантом, Какашидзе стремительно повышалась в чинах, звания присваивались ей вопреки всякому порядку, чуть ли не дважды в год. Иосиф Виссарионович не мог не знать об этом. Почему же он снисходительно взирал на «художества» этой родственницы Берии? Объяснение может быть только одно. В тридцатых годах Иосиф Виссарионович ещё находил время ездить на юг, к морю. До меня доходили подробности ночных веселий, которые устраивались на даче за Пицундой, в Четвёртом ущелье. Были застолья в узком кругу — их организовывал Лаврентий Павлович. Он и позаботился о партнёрше для Сталина, сам удостоверившись в её незаурядных способностях. Вероятно, и на Иосифа Виссарионовича патологическая особа произвела существенное впечатление. Не продолжая свиданий в Москве, никоим образом не раскрывая бывшую связь, Сталин все же испытывал, вероятно, приятное состояние, думая об этой женщине. А может, изредка виделся с ней, — утверждать или отрицать не берусь.
Когда схлынула волна репрессий, когда сам Иосиф Виссарионович заговорил о несправедливом избиении партийных кадров, о перегибах, я счёл возможным напомнить ему о лютости Аси и о том, что Берия не выполнил указание Сталина.
— Какое указание? — насторожился он.
— Об отправке в Грузию всех засранцсв.
— Нет, это указание выполнено, — усмехнулся Сталин, понявший, о чем пойдёт речь.
— Александра Какашидзе находится в Москве.
— Мне известно, — весело продолжал Иосиф Виссарионович. — Но Берия привёл веский довод. Вы же сами говорите, что отправить приказано было засранцев, а не …
— Формальная логика. Уловка.
— Конечно, уловка, — согласился Сталин, — но не лишённая остроумия, и это уже хорошо. А насчёт Александры Какашидзе мы подумаем. Призовём к порядку.
Действительно, серьёзный разговор с Асей состоялся. Её «набеги» в камеры следователей прекратились (или обставлялись так, что никто не знал о них). Однако стремительное восхождение по служебной лестнице продолжалось. До майора, насколько помню, доросла она. По нынешним меркам не так уж высоко, да? Но надо учитывать вот что: в тридцатых годах воинские звания в армии и в органах госбезопасности были весьма неравнозначными. У капитана госбезопасности в петлицах красовались три «шпалы», как у армейского подполковника (с соответствующими правами). А у майора госбезопасности на петлице — ромб, как у комбрига, что соответствовало в общем-то генеральскому званию. Парадокс — Александра Какашидзе была единственной женщиной, достигшей тогда такой высоты. Каково? Недаром же говорили о ней: «Сильнее Аси зверя нет!»
7
Чем меньше оставалось в окружении Сталина самостоятельных людей, имеющих не только собственное мнение, но и смелость изложить оное, тем чаще Иосиф Виссарионович испытывал желание беседовать со мной. Понимал он, что со слащаво-льстивым Берией, с беспрекословно поддакивающими Молотовым, Микояном и другими товарищами можно утратить ощущение реальности, потерять навыки спора, противодействия. Обычно раз в неделю он приглашал меня в кремлёвскую квартиру на обед, накрывавшийся на восемь человек. Собирались точно к девятнадцати в просторной столовой, которая одновременно были и семейной библиотекой.
Рядом с Иосифом Виссарионовичем усаживалась Светлана, остальные гости (члены Политбюро или наркомы) размещались кто где хотел. Каждый сам наливал или накладывал в тарелку по собственному желанию. Ели не спеша, с вином, с деловыми и шутливыми разговорами, расспрашивали Светлану о школе, о преподавателях. Обед затягивался часа на полтора. Потом все (или несколько человек) продолжали беседу в домашнем кабинете Иосифа Виссарионовича, окна которого выходили к Царь-колоколу и Царь-пушке. Довольно часто (в зависимости от настроения Сталина и желания Светланы) вся компания отправлялась в кинозал. Для этого надобно было пересечь Кремль. Со стороны шествие выглядело довольно странно. По обширному, пустынному, неярко освещённому двору деловито вышагивала долговязая худенькая Светлана, за ней не без труда поспевал Иосиф Виссарионович. Далее — по двое, по трое — гости. Мы с Берией — в конце «колонны». А в отдалении и сзади бесшумно двигались охранники, чуть пофыркивал броневик сопровождения.
Просматривали новую кинохронику и обычно два (а то и три) наших и заграничных фильма. Затягивалось это часов до двух, и лишь глубокой ночью расходились мы по квартирам. Конечно, некоторые фильмы были интересны, но мне гораздо больше нравились наши послеобеденные разговоры с Иосифом Виссарионовичем в его кабинете. Иногда в таких «посиделках» принимали участие Ворошилов, Микоян. Почти непременно присутствовал Берия, который в конце тридцатых годов прямо-таки неотступно следовал за Сталины, не желая, чтобы тот оставался с кем-либо наедине.
Наши беседы с Иосифом Виссарионовичем выходили, в представлении Берии, за все дозволенные рамки, изумляли и потрясали его. Он считал, что с полным откровением можно толковать только о женщинах, он боялся политических тем (слабо разбираясь в них), боялся вспоминать прошлое (чтобы случайно не выдать себя) и не способен был понять, что я в какой-то мере являлся для Сталина лакмусовой бумажкой, оселком, с помощью которых он выверял, оттачивал свои мысли, суждения.
Особое удивление вызвал у Берии наш спор о преимуществах и недостатках таких форм правления, как самодержавие и диктатура партии или одного лица. Я утверждал, что любая диктатура, как и самодержавие, — это власть не от народа и не для народа, а лишь для какой-то части его: господство меньшинства над большинством, а сие несправедливо. Чем сильнее диктатура или самодержавие, тем резче разница между правящей элитой и массой. Но есть и различие, отнюдь не в пользу диктатуры. Каждый деспот, по воле случая оказавшийся у власти и опьянённый ею, озабочен главным образом тем, как удержаться на вершине пирамиды. Для этого он идёт на любые ухищрения, на любое насилие. А царю такого не надобно. Он получил власть по закону и передаст её наследникам. Он не является инициатором борьбы за власть, он лишь подавляет в случае необходимости тех, кто вознамерился сломать установленный порядок, захватить верховодство. А это — совсем другое дело.
Главное в том, что царь — самодержец, потомственный правитель, в ответе и за прошлое, и за настоящее, и за будущее страны. Мерзкие деяния предков кладут тень на него самого, он знает: любой просчёт, любой срыв скажется на его детях и внуках. А диктатор и окружающие его лица — безответственны, Для них нет традиций и законов, они сами себе закон. У них нет прошлого и нет будущего. Вышли из пустоты и исчезнут в чёрной пропасти времени. Живут одним днём, стараясь выжать из народа все соки сегодня, потому что «завтра» для них, для их близких не существует. В этом источник многих бед нашего времени.
— Имя Сталина будет жить вечно! — не удержался от торжественного возгласа Берия.
— В наших спорах о присутствующих не говорят, — одёрнул его Иосиф Виссарионович. И ко мне: — Продолжайте, пожалуйста.
— За триста лет царствования дома Романовых в политической борьбе погибли всего сотни, при широком толковании — несколько тысяч человек. Пятеро декабристов, Александр Ульянов с товарищами. Мы их имена помним. А за последние десятилетия, когда разгорелась борьба между партиями, между претендентами на власть, полетели головы без числа, миллионы голов — и правых, и виноватых. Диктатура губит все, с чем она не согласна…
Берия насторожился в своём кресле: почему медлит хозяин, не даёт команду арестовать смутьяна?! А Сталин, словно наслаждаясь его злобно-растерянным видом, сделал долгую паузу и произнёс как ни в чем не бывало:
— Николай Алексеевич, до сих пор вы ничего не сказали о достоинствах диктатуры. А ведь они есть. Никакая диктатура не смогла бы существовать без поддержки масс.
— Сильная сторона диктатуры — противоположность слабостям самодержавия. При царизме отсутствует приток новых людей, свежей крови в главный эшелон власти, нет естественного отбора сильнейших, умнейших руководителей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287