бывший хутор, превращённый в совхозное общежитие. Эти несли не барахло, а кур и визжавших поросят, окорока и бутыли с вином.
Молотовский дворец на поляне над рекой, с красивым белоколонным фасадом, зиял теперь чёрными проёмами окон и дверей. Тускло блестели в пожухшей траве осколки стёкол. Валялись затоптанные в грязь бумаги и, книги. — Молча, воровато, не показывая лиц, сновали окрестные жители — грабили. Первым желанием моим было разогнать их, но тут же подумал: может, действительно, пусть своим достанется, чем фашистам. Да и бесполезно гнать: я уеду, а они опять возникнут здесь, как черви на разлагающемся трупе.
Нет, наверно, не сдержал бы я гнева, если бы не одна картина, отвлёкшая внимание, поразившая меня. Правее крыльца стоял, опираясь на клюку, сутулый старик в заскорузлых сапогах, в истёртом, с клочьями шерсти, кожушке, в ветхом картузе, надвинутом на седые брови, под которыми насторожённо, зло поблёскивали, глаза. Он не просто стоял, он охранял вынесенное из дома и прислонённое к стене высокое, в рост человека, трюмо в дорогой, чёрного дерева, резной оправе. А в чистейшем этом зеркале отражалась тусклая река, невысокий песчаный обрыв противоположного берега, издырявленный гнездовьями ласточек, и плоский обширный луг, и широкий, возвышающийся простор между Уборами и Грибановом, и зубчатая кромка леса, замыкавшая горизонт. А на фоне этой красоты, на первом плане, две женщины, не поделившие полосатый матрац, тянувшие каждая на себя, с перекошенными злыми лицами. И по-городскому одетая девочка, как куклу, прижимавшая к груди большую белую статуэтку…
Замер я, потрясённый. Ведь это же все было, было давно, в такой же вот осенний день, когда крестьяне растаскивали, разоряли родовую усадьбу моей милой жены Веры. И белоколонный дворец и прекрасный пейзаж, отражённый венецианским зеркалом, и грабёж, разгром, дикость на фоне умиротворяющей вечной природы. Только тогда грабили как-то откровенней, азартней, без смущения, без боязни расплаты. Но суть — все та же.
Я не стал вмешиваться. Может, надо было пройти по комнатам, по кабинетам, посмотреть, не осталось ли важных бумаг. Но это заняло бы слишком много времени. Да и следовало предполагать, что опытный политик и дипломат Молотов позаботился не бросить тут, на радость врагу, секретные документы.
Лишь в полдень оказался я, наконец, на Дальней даче. Несколько охранников, находившихся там, обрадовались моему появлению. Немцы-то приближались, были уже на Нарских прудах, а от Власика не поступало никаких указаний. Взрывать ли дом, сжечь ли постройки? И когда, кому?
Обитатели дачи разлетелись кто куда. Светлана, бабка её Ольга Евгеньевна Аллилуева, няня Шура Бычкова, относившаяся к детям Сталина, как к родным, — все уехали в Куйбышев. Сергей Яковлевич Аллилуев — в Тбилиси. А здесь, в просторном доме, в сосновом лесу между двумя дорогами, было спокойно, царствовала осенняя тишина, нарушаемая лишь приглушённым постукиванием металла о металл. Это в подвале, в слесарной мастерской Сергея Яковлевича, продолжал в одиночку трудиться давний напарник Аллилуева из местных жителей. По фамилии, кажется, Бовин. Обычно они вместе с удовольствием ремонтировали примусы, велосипеды, даже часы. Два мастера на все руки. А теперь Бовин восстанавливал невесть как попавший к нему ручной пулемёт Дегтярева, запросто называемый в войсках «дегтярь». Бовин почему-то решил, что я выдворю его с дачи, и сразу заявил, что никуда не уйдёт. У него есть оружие (ремонтируемый РПД), и, если появятся немцы, сможет постоять за себя, уж одного-то фашиста пристрелит, и это будет его вклад. А в армию его не берут по здоровью. Я успокоил пожилого мастера.
Пообедали вместе в столовой, за большим столом, где усаживалось прежде много народа. Теперь были охранники, Бовин, три минёра и я. Оказывается, повариха Настя, жившая в соседней деревне, продолжала дважды в день кормить обитателей дачи. Готовила она превосходно. Подала нам щи из квашеной капусты с грибами, а на второе жареную картошку со шкварками. Мы ели с аппетитом, а она, скрестив руки под грудью, прислонившись к дверному косяку, грустно смотрела на нас. Спросила, как ей быть. Все уехали, а про неё забыли, но если придут немцы, то как же она. Ведь числится в органах, у неё воинское звание… Я дал ей два телефона по ведомству Власика. Поколебавшись, дал ещё и свои координаты, зная, как поморщится Иосиф Виссарионович, если узнает об этом. Не хотел он раскрывать меня. К счастью, немцы до тех мест не дошли, повариха моим адресом не воспользовалась, но об этой женщине мы ещё вспомним, когда будем говорить о попытке гитлеровцев физически уничтожить Иосифа Виссарионовича.
После обеда мы с охранниками и Бовиным осмотрели весь дом, начиная с чердака до подвала. Обнаружилось довольно много различных бумаг, в том числе написанных рукой Иосиф Виссарионовича. Наброски статей, несколько неотправленных почему-то писем Светлане. Наверное, черновики. И письма Светланы, адресованные отцу. Детские, наивные письма, но все же… Ничто не должно было попасть в руки гитлеровцев. А уничтожить жалко.
Поступил таким образом. Все бумаги, написанные рукой Сталина, все письма от него или к нему завернул в клеёнку, затем в бумагу. Довольно большой пакет получился. Взвесил на безмене и отправил с одним из охранников в Москву на имя Поскребышева. А уж он разберётся. Надо бы Власику, но тот находился в Куйбышеве, готовил там место для работы и надёжное убежище для Сталина — на всякий случай.
Всю остальную документацию, показавшуюся мне второстепенной, уложили в зелёный ящик (не помню, металлический или деревянный). Рассуждал так. Если на даче будет бой, все разрушится, землю изроют разрывы. А где безопасней, где памятное место? С тыльной стороны ограды осталась когда-то грудка неиспользованных кирпичей. Её присыпали землёй. Выросла трава. Этакий зелёный холмик, довольно приметный. Возле него и закопали мы ящик.
По совести говоря, в череде важных событий забыл я о той захоронке. Но вот почти через два десятка лет после смерти Сталина пришёл ко мне на дачу совсем уже старый Бовин. И рассказал вот что. Он, мол, иногда собирает малину в лесу, с северо-западной стороны Дальней дачи. Грибы попадаются. И несколько раз встречал там высокого худого человекас какими-то ненормальными, испуганными глазами. То шарахался и исчезал. А в руках-то был тонкий стальной щуп, которым он вонзал в землю в разных местах. Разыскивал что-то?
Я заинтересовался, вспомнил о ящике, о свидетелях захоронения. У меня хватило сил дважды съездить туда и дойти до ограды дачи. В малиннике, в лесу я никого не встретил и памятного бугорка не нашёл. Вроде бы ясно представлял, где он, помнил, сколько шагов от калитки в заборе. Но за многие годы все изменилось, что-то стёрлось, вырубались старые деревья, росли новые. Появились другие холмики, другие ямы…
В общем, провозился я на Дальней даче до сумерек. А когда начало вечереть, меня позвал к воротам охранник: какой-то майор, дескать, подъехал на машине и вас спрашивает. Да кто бы это мог быть?! Оказывается, командир 193-го зенитно-артиллерийского полка Михаил Геронтьевич Кикнадзе собственной персоной. Каким-то образом ему стало известно, что я нахожусь в зоне, где расположены его батареи, и он не мог лишить себя радости увидеться — по его словам. Хотя главным скорее всего было желание узнать новости, определиться в необычной, неясной обстановке, когда враг рядом, когда неизвестно, что в Москве. И я был доволен встречей с хорошо знакомым боевым комполка.
Поехали к нему на командный пункт. Там я первый и последний раз в жизни стал свидетелем того, как зенитные орудия готовили для борьбы с танками. Мне, разумеется, был известен приказ Ставки Верховного Главнокомандования от 12 октября 1941 года, параграф первый которого гласил: «Всем зенитным батареям корпуса Московской ПВО, расположенным к западу, юго-западу и югу от Москвы, кроме основной задачи отражения воздушного противника быть готовыми к отражению и истреблению прорывающихся танковых частей и живой силы противника…»
В ту пору приказы и указы принимались не с бухты-барахты, не для того чтобы очиститься перед современниками и историей, а для неукоснительного исполнения. На зенитные орудия надевали щиты. В автомашины, которые должны были доставить эти орудия с боевыми расчётами к недалёкой (Нара!) линии фронта, грузили бронебойные снаряды.
— Михаил Геронтьевич, жаль отпускать орудия? Не ослабит ли это противовоздушную оборону столицы? — поинтересовался я мнением командира полка.
Он ответил спокойно, как говорят про обдуманное:
— Мы понимаем необходимость, хотя, конечно, жаль… Расчёты сработавшиеся, обстрелянные, накопившие опыт ведения огня по воздушным целям. А в наземном бою надо все познавать заново. Но мы посылаем лучших. Они быстро освоятся.
— Посылаете, рискуя ослабить себя? — повторил я вопрос.
— В какой-то степени. В смысле уменьшения количества боевых единиц.
— Это как раз восполнимо.
— А насчёт людей наверху пусть не беспокоятся. Мы проучили противника. Начиная с третьего октября немцы активных действий в нашей зоне не ведут. Пытаются прорваться лишь отдельные самолёты или мелкие группы. Восемнадцатого числа сбили «юнкерс» над Баковкой… Они не рискуют летать, а мы в это время готовим наших зенитчиков по всем специальностям. Люди у нас есть, мы ко всему готовы. Давайте нам только технику…
Наступившая ночь была в общем-то тихой, хотя подморозило, в разрывах туч появились звезды: погода благоприятная для лётчиков. Вероятно, немецкая авиация полностью была задействована на фронтовой линии, фашистам уже не хватало сил для одновременных ударов по войскам и по нашим тылам. Мне тогда довелось наблюдать удивительную картину. Пожалуй, я вообще слишком восприимчив, чувствителен к световым эффектам, к оттенкам красок, может, получился бы и художник (на высокое звание живописца не посягаю, но не уступил бы малеваниям представителей всяких там «измов»). Не было времени, не было возможностей основательно испытать себя в этом отношении. Если и оставил несколько реалистических пейзажей Подмосковья, района «особых дач», то лишь для семейного пользования.
А тогда, осенним поздним вечером и наступившей ночью, с холма, с командного пункта полка, мы видели вот что. На западе, на большом пространстве, между Акуловом и Звенигородом, полыхали тусклые красноватые всполохи пушечных выстрелов. Но это лишь слабый, колеблющийся фон. Ярче вспыхивали жёлтые, почти золотые. Шарики — разрывы зенитных снарядов. И все это — в мрачной темноте, озарявшейся довольно продолжительным голубовато-мертвенным светом, который источали шары медленно опускавшихся осветительных бомб. После такой картины любая фантастика покажется заурядной реальностью.
Не знаю, о чем думал тогда Кикнадзе, а я вспоминал лишь одно обстоятельство. Четыре месяца назад мы с Иосифом Виссарионовичем стояли на Катиной горе и были приведены в недоумение взрывами на Нахабинском полигоне. Тогда фронт под Москвой казался совершенно нереальным. Сто двадцать дней назад. А теперь с возвышенности чуть западнее Катиной горы видел отблески пушечных выстрелов, слышал гул моторов вражеских самолётов.
Примерно в то время поэт Семён Кирсанов (если не ошибаюсь) написал самую первую поэму об Отечественной войне. Называлась она кратко — «Фронт» и была напечатана в одном из толстых журналов. Это не шедевр, чувствовалась торопливость, недоработка, неточность формулировок. Но, как говорится, дорого яичко к Христову дню. Оптимистическое, вдохновляющее произведение очень нужно было именно тогда, в тот тяжёлый период. К тому же броско, взволнованно было написано, с реальными картинами, с переживаниями, характерными для тех дней. Даже с особым, каким-то грохочущим, звуковым ладом. Во всяком случае, поэма произвела впечатление на Иосифа Виссарионовича (он даже тогда успевал читать), и мне понравилась. Я возвращался к ней несколько раз, запомнились целые главы. Теперь поэма эта прочно забыта, появилось много других, но мне хочется воспроизвести выдержки из неё (по памяти, с возможными ошибками), чтобы читатель лучше представил себе обстановку сентября — ноября сорок первого года.
В осеннем небе плавал вой,
Ноющий, хриплый, надоедный.
В рокоте хриплом отзвук медный.
В трех километрах над Москвой
Ищет МоГЭС крылатый боров.
В кабине аса блеск приборов.
В искателе плывут дома,
Подёрнутые сизой тучей.
Контрастная мигает мгла
При свете молнии падучей.
Ас ловит землю в объектив,
Перчаткой ручку обхватив.
Вот заданный к бомбёжке сектор,
Дугой — блестящая река,
Но, как гигантская рука,
Протягивается прожектор
Цум тойфель — двести килограмм,
Свист — и далёкий взрыв заряда.
Плывёт к подлунным берегам
Шмутц — лётчик первого разряда.
Он рад, что сброшен полный груз.
К девчонкам заберётся завтра
Убийца живописных муз
На круглом потолке театра.
Теперь и выплыть нипочём.
Но луч смыкается с лучом,
И цокот раздаётся быстрый,
И по лучу цветные искры
Бегут в исчерченную ночь.
«Скорей, скорей из света прочь!»
Но водят, как жука на нитке,
Его жестокие лучи,
И, хлопая, пекут зенитки
Московской кухни калачи.
А калачи-то горячи,
Как говорит зенитчик Хромов.
А Хромов зорок и хитёр.
Он посылает гром за громом
В белесоватый метеор.
Поправка: выше, ниже, точно!
Взрыв, дым, дыра, багровый хвост!
И на окраине восточной
Лежит завоеватель звёзд!
Ну, все, как было!
Вернувшись в Москву, я рассказал Иосифу Виссарионовичу о положении на дачах. Более подробно говорили мы о противовоздушной обороне столицы, о явном спаде активности немецкой авиации. Пытались понять, чем вызвано и долго ли будет продолжаться такое затишье. Это, естественно, интересовало и заботило все наше военное и политическое руководство, но особенно задумывался над этим Иосиф Виссарионович: ему предстояло решать, проводить ли, как всегда, ноябрьский революционный праздник в Москве или отмечать традиционную годовщину иначе и в каком-то другом месте?!
Да, несколько слов ещё о введении с 20 октября осадного положения в Москве и в прилегающих к городу районах. По разному пишут о принятии Государственным Комитетом Обороны этого постановления. Мне запомнилось вот что. Вечером 18 октября в кабинете Сталина собрались Молотов, Маленков, Берия, Щербаков, Пронин, ещё кто-то. Сталин не обсуждал с ними, следует или нет защищать Москву. Это вовсе не было чем-то вроде кутузовского «совета в Филях». Ранее поговорив с Жуковым, с Шапошниковым, со мной, Иосиф Виссарионович пришёл к твёрдому решению драться за столицу до последней возможности, сковывая здесь силы врага, подтягивая войска для контрударов. Сталину требовалось только документально оформить своё решение и наметить конкретные организационные мероприятия. О них он и говорил с собравшимися. Настроен был категорично:
— Время не терпит малейшего промедления! — и к Маленкову, который сидел крайним, ближе к нему: — Пиши постановление о введении осадного положения.
Я находился в комнате за кабинетом и невольно улыбнулся, услышав слова Сталина. Это Маленкову-то, сугубо штатскому человеку, штафирке, столь чрезвычайное постановление сочинять?! Он и представления не имеет, что такое осадное положение. Засопел, запыхтел волнуясь. Ну, этот наработает!
Сразу же быстро, крупными буквами, начал набрасывать проект. Конечно, писал в спешке, получилось не очень логично, однако и форма была соблюдена, и все основные положения определены. При этом ещё и слушал, о чем говорят в кабинете, дабы не упустить чего-либо существенного. Справился с делом быстрее Маленкова, передал листы Поскребышеву, тот вошёл в кабинет и положил их на стол Иосифа Виссарионовича — перед глазами, через несколько минут Сталин обратился к Маленкову:
— Готово? Читайте.
Тот начал примерно так:
— Товарищи! В связи с тем, что полчища ненавистных фашистских поработителей, несмотря на огромные и всё возрастающие потери, продолжают изо всех…
— Хватит! — резко оборвал его Сталин. — Не то. Будто волостной писарь… Совсем не то… Пиши так… — И принялся медленно, чуть склонясь над столом, читать мой текст, внося небольшие поправки: «Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на 100 — 120 километров западнее Москвы поручена командующему Западным фронтом генералу Жукову». Далее: оборона подступов к городу и самого города возлагалась на начальника гарнизона Москвы. Затем абзац, мотивирующий необходимость ввести осадное положение. И соответствующие пункты.
Один из пунктов Иосиф Виссарионович усилил. У меня было: «Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду Военного трибунала». Сталин же ещё раз почти дословно повторил то, что уже было во вводной части:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287
Молотовский дворец на поляне над рекой, с красивым белоколонным фасадом, зиял теперь чёрными проёмами окон и дверей. Тускло блестели в пожухшей траве осколки стёкол. Валялись затоптанные в грязь бумаги и, книги. — Молча, воровато, не показывая лиц, сновали окрестные жители — грабили. Первым желанием моим было разогнать их, но тут же подумал: может, действительно, пусть своим достанется, чем фашистам. Да и бесполезно гнать: я уеду, а они опять возникнут здесь, как черви на разлагающемся трупе.
Нет, наверно, не сдержал бы я гнева, если бы не одна картина, отвлёкшая внимание, поразившая меня. Правее крыльца стоял, опираясь на клюку, сутулый старик в заскорузлых сапогах, в истёртом, с клочьями шерсти, кожушке, в ветхом картузе, надвинутом на седые брови, под которыми насторожённо, зло поблёскивали, глаза. Он не просто стоял, он охранял вынесенное из дома и прислонённое к стене высокое, в рост человека, трюмо в дорогой, чёрного дерева, резной оправе. А в чистейшем этом зеркале отражалась тусклая река, невысокий песчаный обрыв противоположного берега, издырявленный гнездовьями ласточек, и плоский обширный луг, и широкий, возвышающийся простор между Уборами и Грибановом, и зубчатая кромка леса, замыкавшая горизонт. А на фоне этой красоты, на первом плане, две женщины, не поделившие полосатый матрац, тянувшие каждая на себя, с перекошенными злыми лицами. И по-городскому одетая девочка, как куклу, прижимавшая к груди большую белую статуэтку…
Замер я, потрясённый. Ведь это же все было, было давно, в такой же вот осенний день, когда крестьяне растаскивали, разоряли родовую усадьбу моей милой жены Веры. И белоколонный дворец и прекрасный пейзаж, отражённый венецианским зеркалом, и грабёж, разгром, дикость на фоне умиротворяющей вечной природы. Только тогда грабили как-то откровенней, азартней, без смущения, без боязни расплаты. Но суть — все та же.
Я не стал вмешиваться. Может, надо было пройти по комнатам, по кабинетам, посмотреть, не осталось ли важных бумаг. Но это заняло бы слишком много времени. Да и следовало предполагать, что опытный политик и дипломат Молотов позаботился не бросить тут, на радость врагу, секретные документы.
Лишь в полдень оказался я, наконец, на Дальней даче. Несколько охранников, находившихся там, обрадовались моему появлению. Немцы-то приближались, были уже на Нарских прудах, а от Власика не поступало никаких указаний. Взрывать ли дом, сжечь ли постройки? И когда, кому?
Обитатели дачи разлетелись кто куда. Светлана, бабка её Ольга Евгеньевна Аллилуева, няня Шура Бычкова, относившаяся к детям Сталина, как к родным, — все уехали в Куйбышев. Сергей Яковлевич Аллилуев — в Тбилиси. А здесь, в просторном доме, в сосновом лесу между двумя дорогами, было спокойно, царствовала осенняя тишина, нарушаемая лишь приглушённым постукиванием металла о металл. Это в подвале, в слесарной мастерской Сергея Яковлевича, продолжал в одиночку трудиться давний напарник Аллилуева из местных жителей. По фамилии, кажется, Бовин. Обычно они вместе с удовольствием ремонтировали примусы, велосипеды, даже часы. Два мастера на все руки. А теперь Бовин восстанавливал невесть как попавший к нему ручной пулемёт Дегтярева, запросто называемый в войсках «дегтярь». Бовин почему-то решил, что я выдворю его с дачи, и сразу заявил, что никуда не уйдёт. У него есть оружие (ремонтируемый РПД), и, если появятся немцы, сможет постоять за себя, уж одного-то фашиста пристрелит, и это будет его вклад. А в армию его не берут по здоровью. Я успокоил пожилого мастера.
Пообедали вместе в столовой, за большим столом, где усаживалось прежде много народа. Теперь были охранники, Бовин, три минёра и я. Оказывается, повариха Настя, жившая в соседней деревне, продолжала дважды в день кормить обитателей дачи. Готовила она превосходно. Подала нам щи из квашеной капусты с грибами, а на второе жареную картошку со шкварками. Мы ели с аппетитом, а она, скрестив руки под грудью, прислонившись к дверному косяку, грустно смотрела на нас. Спросила, как ей быть. Все уехали, а про неё забыли, но если придут немцы, то как же она. Ведь числится в органах, у неё воинское звание… Я дал ей два телефона по ведомству Власика. Поколебавшись, дал ещё и свои координаты, зная, как поморщится Иосиф Виссарионович, если узнает об этом. Не хотел он раскрывать меня. К счастью, немцы до тех мест не дошли, повариха моим адресом не воспользовалась, но об этой женщине мы ещё вспомним, когда будем говорить о попытке гитлеровцев физически уничтожить Иосифа Виссарионовича.
После обеда мы с охранниками и Бовиным осмотрели весь дом, начиная с чердака до подвала. Обнаружилось довольно много различных бумаг, в том числе написанных рукой Иосиф Виссарионовича. Наброски статей, несколько неотправленных почему-то писем Светлане. Наверное, черновики. И письма Светланы, адресованные отцу. Детские, наивные письма, но все же… Ничто не должно было попасть в руки гитлеровцев. А уничтожить жалко.
Поступил таким образом. Все бумаги, написанные рукой Сталина, все письма от него или к нему завернул в клеёнку, затем в бумагу. Довольно большой пакет получился. Взвесил на безмене и отправил с одним из охранников в Москву на имя Поскребышева. А уж он разберётся. Надо бы Власику, но тот находился в Куйбышеве, готовил там место для работы и надёжное убежище для Сталина — на всякий случай.
Всю остальную документацию, показавшуюся мне второстепенной, уложили в зелёный ящик (не помню, металлический или деревянный). Рассуждал так. Если на даче будет бой, все разрушится, землю изроют разрывы. А где безопасней, где памятное место? С тыльной стороны ограды осталась когда-то грудка неиспользованных кирпичей. Её присыпали землёй. Выросла трава. Этакий зелёный холмик, довольно приметный. Возле него и закопали мы ящик.
По совести говоря, в череде важных событий забыл я о той захоронке. Но вот почти через два десятка лет после смерти Сталина пришёл ко мне на дачу совсем уже старый Бовин. И рассказал вот что. Он, мол, иногда собирает малину в лесу, с северо-западной стороны Дальней дачи. Грибы попадаются. И несколько раз встречал там высокого худого человекас какими-то ненормальными, испуганными глазами. То шарахался и исчезал. А в руках-то был тонкий стальной щуп, которым он вонзал в землю в разных местах. Разыскивал что-то?
Я заинтересовался, вспомнил о ящике, о свидетелях захоронения. У меня хватило сил дважды съездить туда и дойти до ограды дачи. В малиннике, в лесу я никого не встретил и памятного бугорка не нашёл. Вроде бы ясно представлял, где он, помнил, сколько шагов от калитки в заборе. Но за многие годы все изменилось, что-то стёрлось, вырубались старые деревья, росли новые. Появились другие холмики, другие ямы…
В общем, провозился я на Дальней даче до сумерек. А когда начало вечереть, меня позвал к воротам охранник: какой-то майор, дескать, подъехал на машине и вас спрашивает. Да кто бы это мог быть?! Оказывается, командир 193-го зенитно-артиллерийского полка Михаил Геронтьевич Кикнадзе собственной персоной. Каким-то образом ему стало известно, что я нахожусь в зоне, где расположены его батареи, и он не мог лишить себя радости увидеться — по его словам. Хотя главным скорее всего было желание узнать новости, определиться в необычной, неясной обстановке, когда враг рядом, когда неизвестно, что в Москве. И я был доволен встречей с хорошо знакомым боевым комполка.
Поехали к нему на командный пункт. Там я первый и последний раз в жизни стал свидетелем того, как зенитные орудия готовили для борьбы с танками. Мне, разумеется, был известен приказ Ставки Верховного Главнокомандования от 12 октября 1941 года, параграф первый которого гласил: «Всем зенитным батареям корпуса Московской ПВО, расположенным к западу, юго-западу и югу от Москвы, кроме основной задачи отражения воздушного противника быть готовыми к отражению и истреблению прорывающихся танковых частей и живой силы противника…»
В ту пору приказы и указы принимались не с бухты-барахты, не для того чтобы очиститься перед современниками и историей, а для неукоснительного исполнения. На зенитные орудия надевали щиты. В автомашины, которые должны были доставить эти орудия с боевыми расчётами к недалёкой (Нара!) линии фронта, грузили бронебойные снаряды.
— Михаил Геронтьевич, жаль отпускать орудия? Не ослабит ли это противовоздушную оборону столицы? — поинтересовался я мнением командира полка.
Он ответил спокойно, как говорят про обдуманное:
— Мы понимаем необходимость, хотя, конечно, жаль… Расчёты сработавшиеся, обстрелянные, накопившие опыт ведения огня по воздушным целям. А в наземном бою надо все познавать заново. Но мы посылаем лучших. Они быстро освоятся.
— Посылаете, рискуя ослабить себя? — повторил я вопрос.
— В какой-то степени. В смысле уменьшения количества боевых единиц.
— Это как раз восполнимо.
— А насчёт людей наверху пусть не беспокоятся. Мы проучили противника. Начиная с третьего октября немцы активных действий в нашей зоне не ведут. Пытаются прорваться лишь отдельные самолёты или мелкие группы. Восемнадцатого числа сбили «юнкерс» над Баковкой… Они не рискуют летать, а мы в это время готовим наших зенитчиков по всем специальностям. Люди у нас есть, мы ко всему готовы. Давайте нам только технику…
Наступившая ночь была в общем-то тихой, хотя подморозило, в разрывах туч появились звезды: погода благоприятная для лётчиков. Вероятно, немецкая авиация полностью была задействована на фронтовой линии, фашистам уже не хватало сил для одновременных ударов по войскам и по нашим тылам. Мне тогда довелось наблюдать удивительную картину. Пожалуй, я вообще слишком восприимчив, чувствителен к световым эффектам, к оттенкам красок, может, получился бы и художник (на высокое звание живописца не посягаю, но не уступил бы малеваниям представителей всяких там «измов»). Не было времени, не было возможностей основательно испытать себя в этом отношении. Если и оставил несколько реалистических пейзажей Подмосковья, района «особых дач», то лишь для семейного пользования.
А тогда, осенним поздним вечером и наступившей ночью, с холма, с командного пункта полка, мы видели вот что. На западе, на большом пространстве, между Акуловом и Звенигородом, полыхали тусклые красноватые всполохи пушечных выстрелов. Но это лишь слабый, колеблющийся фон. Ярче вспыхивали жёлтые, почти золотые. Шарики — разрывы зенитных снарядов. И все это — в мрачной темноте, озарявшейся довольно продолжительным голубовато-мертвенным светом, который источали шары медленно опускавшихся осветительных бомб. После такой картины любая фантастика покажется заурядной реальностью.
Не знаю, о чем думал тогда Кикнадзе, а я вспоминал лишь одно обстоятельство. Четыре месяца назад мы с Иосифом Виссарионовичем стояли на Катиной горе и были приведены в недоумение взрывами на Нахабинском полигоне. Тогда фронт под Москвой казался совершенно нереальным. Сто двадцать дней назад. А теперь с возвышенности чуть западнее Катиной горы видел отблески пушечных выстрелов, слышал гул моторов вражеских самолётов.
Примерно в то время поэт Семён Кирсанов (если не ошибаюсь) написал самую первую поэму об Отечественной войне. Называлась она кратко — «Фронт» и была напечатана в одном из толстых журналов. Это не шедевр, чувствовалась торопливость, недоработка, неточность формулировок. Но, как говорится, дорого яичко к Христову дню. Оптимистическое, вдохновляющее произведение очень нужно было именно тогда, в тот тяжёлый период. К тому же броско, взволнованно было написано, с реальными картинами, с переживаниями, характерными для тех дней. Даже с особым, каким-то грохочущим, звуковым ладом. Во всяком случае, поэма произвела впечатление на Иосифа Виссарионовича (он даже тогда успевал читать), и мне понравилась. Я возвращался к ней несколько раз, запомнились целые главы. Теперь поэма эта прочно забыта, появилось много других, но мне хочется воспроизвести выдержки из неё (по памяти, с возможными ошибками), чтобы читатель лучше представил себе обстановку сентября — ноября сорок первого года.
В осеннем небе плавал вой,
Ноющий, хриплый, надоедный.
В рокоте хриплом отзвук медный.
В трех километрах над Москвой
Ищет МоГЭС крылатый боров.
В кабине аса блеск приборов.
В искателе плывут дома,
Подёрнутые сизой тучей.
Контрастная мигает мгла
При свете молнии падучей.
Ас ловит землю в объектив,
Перчаткой ручку обхватив.
Вот заданный к бомбёжке сектор,
Дугой — блестящая река,
Но, как гигантская рука,
Протягивается прожектор
Цум тойфель — двести килограмм,
Свист — и далёкий взрыв заряда.
Плывёт к подлунным берегам
Шмутц — лётчик первого разряда.
Он рад, что сброшен полный груз.
К девчонкам заберётся завтра
Убийца живописных муз
На круглом потолке театра.
Теперь и выплыть нипочём.
Но луч смыкается с лучом,
И цокот раздаётся быстрый,
И по лучу цветные искры
Бегут в исчерченную ночь.
«Скорей, скорей из света прочь!»
Но водят, как жука на нитке,
Его жестокие лучи,
И, хлопая, пекут зенитки
Московской кухни калачи.
А калачи-то горячи,
Как говорит зенитчик Хромов.
А Хромов зорок и хитёр.
Он посылает гром за громом
В белесоватый метеор.
Поправка: выше, ниже, точно!
Взрыв, дым, дыра, багровый хвост!
И на окраине восточной
Лежит завоеватель звёзд!
Ну, все, как было!
Вернувшись в Москву, я рассказал Иосифу Виссарионовичу о положении на дачах. Более подробно говорили мы о противовоздушной обороне столицы, о явном спаде активности немецкой авиации. Пытались понять, чем вызвано и долго ли будет продолжаться такое затишье. Это, естественно, интересовало и заботило все наше военное и политическое руководство, но особенно задумывался над этим Иосиф Виссарионович: ему предстояло решать, проводить ли, как всегда, ноябрьский революционный праздник в Москве или отмечать традиционную годовщину иначе и в каком-то другом месте?!
Да, несколько слов ещё о введении с 20 октября осадного положения в Москве и в прилегающих к городу районах. По разному пишут о принятии Государственным Комитетом Обороны этого постановления. Мне запомнилось вот что. Вечером 18 октября в кабинете Сталина собрались Молотов, Маленков, Берия, Щербаков, Пронин, ещё кто-то. Сталин не обсуждал с ними, следует или нет защищать Москву. Это вовсе не было чем-то вроде кутузовского «совета в Филях». Ранее поговорив с Жуковым, с Шапошниковым, со мной, Иосиф Виссарионович пришёл к твёрдому решению драться за столицу до последней возможности, сковывая здесь силы врага, подтягивая войска для контрударов. Сталину требовалось только документально оформить своё решение и наметить конкретные организационные мероприятия. О них он и говорил с собравшимися. Настроен был категорично:
— Время не терпит малейшего промедления! — и к Маленкову, который сидел крайним, ближе к нему: — Пиши постановление о введении осадного положения.
Я находился в комнате за кабинетом и невольно улыбнулся, услышав слова Сталина. Это Маленкову-то, сугубо штатскому человеку, штафирке, столь чрезвычайное постановление сочинять?! Он и представления не имеет, что такое осадное положение. Засопел, запыхтел волнуясь. Ну, этот наработает!
Сразу же быстро, крупными буквами, начал набрасывать проект. Конечно, писал в спешке, получилось не очень логично, однако и форма была соблюдена, и все основные положения определены. При этом ещё и слушал, о чем говорят в кабинете, дабы не упустить чего-либо существенного. Справился с делом быстрее Маленкова, передал листы Поскребышеву, тот вошёл в кабинет и положил их на стол Иосифа Виссарионовича — перед глазами, через несколько минут Сталин обратился к Маленкову:
— Готово? Читайте.
Тот начал примерно так:
— Товарищи! В связи с тем, что полчища ненавистных фашистских поработителей, несмотря на огромные и всё возрастающие потери, продолжают изо всех…
— Хватит! — резко оборвал его Сталин. — Не то. Будто волостной писарь… Совсем не то… Пиши так… — И принялся медленно, чуть склонясь над столом, читать мой текст, внося небольшие поправки: «Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на 100 — 120 километров западнее Москвы поручена командующему Западным фронтом генералу Жукову». Далее: оборона подступов к городу и самого города возлагалась на начальника гарнизона Москвы. Затем абзац, мотивирующий необходимость ввести осадное положение. И соответствующие пункты.
Один из пунктов Иосиф Виссарионович усилил. У меня было: «Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду Военного трибунала». Сталин же ещё раз почти дословно повторил то, что уже было во вводной части:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287