А потери Конармии были минимальными.
Оттеснив Павлова на Средний Егорлык, Будённый, подчинив себе стрелковые дивизии, обрушился на корпус генерала Крыжановского, расколотил его, взял богатые трофеи. Затем, не давая врагу передышки, грянул на деникинцев, сосредоточившихся возле станицы Егорлыкской и станции Атаман. Здесь завязалось кровопролитнейшее и, можно сказать, решающее сражение за Северный Кавказ. Понимая это, белые бросили против Будённого все, что только могли. Даже Ростов оставили без боя, направили свои лучшие части все туда же, на Первую Конную, крушившую деникинские тылы. Полк за полком, дивизия за дивизией подходили к месту сражения, и Будённый поочерёдно бил, рассеивал, уничтожал их. Конечно, и Конармия понесла очень большие потери, но она сделала главное: за несколько суток перемолола основные силы Деникина, после чего враг на юге уже не сумел оправиться. Воспользовавшись успехом, быстро пошли вперёд четыре общевойсковые армии Кавказского фронта.
Каким судом судить после этого Семена Михайловича? В чем он виноват, а в чем прав? Не даёт жизнь однозначных ответов.
Будённый сознавал значение своего успеха, чувствовал себя очень уверенно. Шорина они с Ворошиловым спихнули при помощи Сталина. Арестован и обвинён в измене Думенко, ждёт в Ростове трибунала, и не избежать ему смерти. Белых расколошматили к чёртовой матери! Кругом шестнадцать! Рассуждая так и чувствуя свою силу, Семён Михайлович решился ещё на один шаг. Зная, что командующий фронтом Тухачевский не очень-то благожелательно относится к нему за самостийность, за рискованные выкрутасы, чуть было не приведшие к тяжёлым последствиям, Будённый замыслил приструнить своё новое начальство. А то ведь хрен его знает: и следствие назначить может за невыполнение приказа, и под арест взять. Вопреки существующему порядку намерился явиться к командующему без вызова. Надо объясниться, пока не поздно. И как только пришло известие, что служебный вагон Тухачевского находится на станции Батайск, Будённый и Ворошилов отправились туда с сильным конвоем, способным не только станцию оцепить, но и весь город под контроль взять.
Для Тухачевского появление буденновского отряда в Батайске было полной неожиданностью, и, согласитесь, любые мысли могли прийти в его голову, любые сомнения. Однако Тухачевский, человек решительный и к тому же воспитанный, принял Будённого и Ворошилова сразу, едва доложили о них. Поздоровался, пригласил в салон, но, едва лишь гости переступили порог, спросил резко и требовательно:
— Товарищ Будённый, почему не выполнили моего распоряжения об ударе на Мечетинскую, а повели Конную армию в район Торговой?
Семён Михайлович заранее подготовился к такому разговору, принялся неторопливо излагать насчёт небывалых морозов, насчёт генерала Павлова, который попёр против погоды.
— Вам известно, к чему привело невыполнение вами боевого приказа?
Это был вопрос посложнее, за ним обрисовался соответствующий пункт возможного решения военного трибунала. Никакой конвой не защитит, не спасёт. Будённый напрягся, ледяным немигающим взглядом попытался сломать взгляд Тухачевского.
Стояли друг против друга: заматеревший, налитый силой, усатый вояка, пятнадцать лет не покидавший седла, смекалистый и беспощадный, пропахший махоркой и конским потом — и стройный красивый юноша, очень чистенький, аккуратный, я бы сказал даже барственный, с брезгливо-ироническим разрезом рта (Тухачевский выглядел моложе своих двадцати семи). Сколько подобных юнцов перевидал за свою жизнь Семён Михайлович, сколько их было, молоденьких офицериков, помыкавших им! Потом не одному такому вот чистенькому красавчику располосовал он голову тяжёлой шашкой с большой медной рукояткой. А этого не то что клинком — соплей в талии перешибёшь. Но за его спиной власть, сам Ленин направил его сюда.
Семён Михайлович отвёл взгляд, повернулся к Ворошилову. Не выдержал твёрдого, укоризненного взгляда Тухачевского или не хотел, чтобы заметил командующий ту ненависть, которая закипела в нем к этому дворянчику, чистоплюю, позволяющему себе бестрепетно и строго говорить с ним, с Семёном Будённым! А если уж начинал Семён Михайлович ненавидеть, то навсегда — в этом отношении Михаилу Николаевичу Тухачевскому крепко не повезло. А он и не понял, продолжал ставить вопросы, в принципе совершенно правильные, но слишком прямые, не щадившие самолюбия Будённого.
— Как вы здесь очутились? Почему без моего ведома оставили армию? Я вас не вызывал, — произнёс Тухачевский, все ещё не предлагая Будённому сесть.
Мне было ясно, что командующий прекрасно понял смысл сцены, которую пытались разыграть перед ним: неожиданное появление, шумящий за окнами вагона грозный конвой…
Тухачевского на испуг не возьмёшь. Металл столкнулся с металлом, надо было что-то предпринимать. Я пошёл в конец вагона, в купе Григория Константиновича Орджоникидзе. Тот сидел на диване и пил чай с хлебом, кося глаза в раскрытую на столике книгу.
— Назревает взрыв, — сказал я.
— Кто там? — рассеянно поинтересовался Григорий Константинович.
— Будённый и Ворошилов, совсем неожиданно.
— А Тухачевский, конечно, ощипывает им перья? — поднялся Орджоникидзе. — Жаль, что меня не предупредили.
— Тухачевский знает, кого и как встретить.
— Но он совсем не знает законов гостеприимства, — добродушно возразил Григорий Константинович. — Он молод, а дорожить гостями начинаешь лишь в нашем возрасте.
Орджоникидзе пригладил усы под большим вислым носом, шагнул в коридор и первыми же словами, звонким весёлым голосом разрядил накалившуюся атмосферу.
— Не ругай их, Михаил Николаевич, не надо ругать. Противник разбит, сам знаешь, и разбит в значительной степени Конной армией. А ещё Екатерина Вторая сказала, что победителей не судят. Давай и мы не будем судить! — засмеялся Григорий Константинович. — Давайте будет радоваться все вместе.
Разговор пошёл легче, спокойней. Гости расположились в салоне.
Тухачевский развернул карту…
Такой была их первая встреча, и я думаю, что Семён Михайлович должен был простить требовательность, официальность, колючесть Тухачевского. Особенно после того, как узнал, что в кармане командующего лежала телеграмма Ленина, в которой говорилось о полном разложении у Будённого. Однако Семён Михайлович не простил.
23
Сколько раз бывал я в Новочеркасске, а вот не знаю этого города, ничего не помню в нем, кроме дома за высоким забором, злосчастного флигеля в глубине двора и кладбища на окраине — все мои эмоции связаны с ними. Через два года, в мае двадцатого, снова приехал я туда, где навсегда остался самый близкий мне человек. На этот раз весна выдалась солнечной, яркой, много было цветов. Сады стояли сплошь белые, и белизна эта в сочетании с небесной синевой создавала торжественное настроение, действовала возвышающе и очищающе.
На станции удалось взять извозчика, я велел ему ехать на кладбище. Мужичонка оказался разговорчивый и малость навеселе:
— Гляжу на вас и не пойму, кто такой, — рассуждал он. — По всему обличию сразу видать — ваше благородие, а фуражка со звездой. Бриджи самые что ни есть офицерские, а на плечах никаких следов от погон…
— Не все ли равно?
— Дык интересно. И товарищей пролетариев возить надоело, никакого дохода от них, себе дороже.
Я не мешал ему болтать — он отвлекал от тяжёлых дум, рассеивал чувство вины, нараставшее во мне. Вот ведь Веры давно нет, а я здоров, бодр, ощущаю полноту жизни, не могу не замечать красоты. Я не с ней, как хотел раньше. Более того, я стал за это время иным, отдалился от неё, от нашего общего прошлого, захвачен новыми заботами. Поняла бы она меня, моя Вера?
Отпустив извозчика, я быстро прошёл мимо церковной ограды к овражку. Кусты здесь стали выше и гуще. Могилу я не сразу узнал. Она была обложена дёрном, обнесена оградкой со скамеечкой внутри. И даже увядшие цветы лежали на холмике. Значит, старый чиновник наведывался.
— Прости меня, Вера, — сказал я, опустившись на одно колено, — прости, что не был так долго… Ты ведь слышала, здесь тоже стреляли. Такая вражда, такие огненные завесы везде, только теперь пробился сюда…
Ухоженная, аккуратная могила, затянутая салатовой зеленью молодой травы, казалась мне чужой, не располагала к откровению. Не верилось, что именно здесь в ту страшную ночь я разгребал руками землю, ломал ногти о мёрзлые комья, пытаясь добраться до Веры, увидеть её. И сейчас я не стал даже рассказывать ей, как рассчитался с двумя негодяями. Самому неприятно было. Упомянул лишь о том, что они получили от меня все, на что я способен.
Из дорожного чемоданчика достал походную флягу, налил в крышку коньяк, по русскому обычаю выпил за свою жену, чтоб земля ей пухом и нашему неродившемуся ребёнку тоже. Про Москву шептал Вере, про последнюю встречу с Алексеем Алексеевичем Брусиловым и сыном его Алёшей. Постепенно пустела фляга, и соответственно нарастало во мне раздражение: почему это моя жена вынуждена теперь вечно лежать на задворках, отсечённая от других людей, от церкви высокой оградой?! Что это за несправедливость?! Советская власть, за которую я воевал, вообще не признает религии, а тут такие предрассудки…
— Хочешь, перезахороню тебя? — спросил я. И подумав, ответил себе: нет, не надо трогать, шевелить гроб, нарушать покой Веры. Заговорил опять: — Раз так, мы сделаем по-другому. — Встал, одёрнул френч. — Подожди, скоро вернусь.
Тогда в Новочеркасске только что развернулся запасный кавалерийский полк, который должен был быстро готовить пополнение для Первой Конной (по указанию Ленина). В основном за счёт опытных донских казаков, попавших в плен или отсиживавшихся по хуторам. Маршевые эскадроны для Конармии особенно важны были в связи с предстоящими боями против белополяков. Но никто из членов Реввоенсовета ещё не побывал в запасном полку, все были заняты организацией марша конницы от Дона к Днепру. Поэтому Щаденко, ведавший в Первой Конной управлением формирований, узнав, что я еду через Новочеркасск, очень просил задержаться в городе, проинспектировать полк, передать командиру ряд указаний, а свои выводы и предложения в письменном виде переслать Реввоенсовету Конной. Соответствующий мандат мне был выдан.
Командир запасного полка, человек степенный, повоевавший, встретил меня доброжелательно и рад был каждому совету: он варился здесь в собственном соку. Трудно ему было налаживать дело без помощи и руководства сверху. Все — сами. Даже оружие добывали самостоятельно, любыми правдами и неправдами. Особенно было плохо с обмундированием, его совершенно не получали.
Мы побывали в двух эскадронах, и я убедился: порядок в полку вполне удовлетворительный, занятия шли на хорошем уровне, дежурная служба неслась чётко, кони сытые, ухоженные. Командиру полка было приятно, что я заметил это.
Сказав, что пробуду в полку трое суток и договорившись о квартире, я огорошил командира такой неожиданной просьбой, что он не сразу понял, шучу я или говорю серьёзно. Но вообще-то мужчина оказался сообразительный, побывавший, видимо, в разных переделках. Выслушав моё объяснение, он даже обрадовался:
— А что?! Мы вот тоже потери несём от бандитов, от болезней умирают бойцы. А хороним, где придётся. Непорядок! Зарезервируем землю, чтоб по всем правилам, на настоящем кладбище.
От слов — к делу. Верхом, в сопровождении трех всадников, поехали мы к церкви и своим появлением изрядно переполошили старух на паперти да и самого батюшку: чернобородого, черноглазого, с тёмным морщинистым лицом, в котором угадывалось что-то турецкое. В те годы появление военных не сулило добра.
— Тесно живёте, батюшка! — сказал командир полка, оглядывая с высокого коня кладбище. — Места свободного не видно. Небось, прихожане жалуются?!
— Сетований не слышно, а места совсем не осталось, что верно, то верно, — подтвердил священник. — В последнее время многих прибрал господь, особенно власть имущих.
— Кого и за что прибрал, — это другой разговор, — сказал командир полка. — Хотим мы тебя порадовать, батюшка. Разрушай забор вот с этой стороны и переноси его дальше сажен на двадцать. Чтоб тот кустарник и весь край оврага вошёл.
— Не наша земля-то, не церковная, — осторожно возразил священник. И чувствовалось: очень заинтересовало его такое предложение.
— Земля повсюду народная. Как командир Красной Армии, я отвожу эту полосу для захоронения наших геройских бойцов, которые все крещёные и, значит, церковным порядкам не противоречат. Ну и для прочих горожан-прихожан, чтоб без тесноты и давки. А вы смотрите, чтобы все могилы, какие там есть и будут, содержались в полном порядке. С вас спросим. Уяснил, батюшка?
— Бумагу бы надобно.
— Завтра получите выписку из приказа.
— Спасибо, благослови вас господь за богоугодное дело. — Священник вскинул руку для крёстного знамения, но своевременно спохватился. Поняв, что перед ним начальство, воспользовался благоприятным моментом. — Ограду-то мы разрушим, а новую как поставим? Ни материалов, ни людей нет.
— Материал найдёшь, тут немного надо, — ответил командир полка. — А люди будут. Завтра к десяти пришлю взвод. Тридцать человек поработают два дня. Хватит?
— Куда уж лучше-то! — обрадовался священник. — Со всеми делами управимся.
Командир уехал, оставив мне коновода. А я вместе со священником пошёл к могиле жены.
24
Весной 1920 года в «Правде» были опубликованы материалы, привлёкшие внимание каждого русского офицера, в каком бы лагере он ни находился. На многих, особенно на белогвардейцев, эти материалы произвели ошеломляющее впечатление. 5 мая в этой газете появился приказ Реввоенсовета Республики, в котором, в частности, говорилось: «Образовать при Главнокомандующем всеми вооружёнными силами высокоавторитетное по своему составу Особое совещание по вопросам увеличения сил и средств для борьбы с наступлением польской контрреволюции…» В состав Особого совещания были включены русские полководцы, отличившиеся во время первой мировой войны, в том числе хорошо знакомые мне генералы А. М. Зайончковский, А. А. Поливанов, А. А. Цуриков. Какие только слухи не распространялись о них: замучены в большевистских застенках, расстреляны, умерли от голода. А они и многие другие, оказывается, не только живы, но выразили готовность служить Советской власти. Особенно же потрясло всех, в том числе и меня, что председателем Особого совещания был назначен бывший Верховный Главнокомандующий русской армией, лучший полководец мировой войны, мой дорогой учитель Алексей Алексеевич Брусилов! В то время я не знал, что ещё 18 апреля Алексей Алексеевич подал заявление о вступлении на службу в Красную Армию.
Вместе с приказом была напечатана статья с такими словами: «В высокой степени знаменательно, что А. А. Брусилов признает безусловно правильной советскую политику, выразившуюся в безоговорочном признании независимости Польской республики. Не менее знаменательно и то, что А. А. Брусилов самым фактом предложения своих услуг для дела борьбы с буржуазно-шляхетской Польшей как бы подтвердил от лица известных кругов, что рабоче-крестьянская власть имеет право ждать и требовать поддержки и помощи от всех честных и преданных народу граждан, независимо от их прошлого воспитания, в той великой борьбе на Западе, от которой зависит будущее России».
Для меня решение Алексея Алексеевича стать на защиту молодой Республики имело особое значение. Я бесповоротно утвердился в своём собственном выборе, а теперь получил ещё одно подтверждение, что выбор этот абсолютно правильный: даже такой принципиальный и независимый человек, как Брусилов, добровольно занял место в том же строю.
Не успели ещё улечься страсти, вызванные созданием Особого совещания, как 30 мая и опять же в партийной «Правде» появился новый важнейший документ — призыв «Ко всем бывшим офицерам, где бы они ни находились». Вот что в нем говорилось:
«В этот критический исторический момент нашей народной жизни мы, ваши старшие товарищи, обращаемся к вашим чувствам любви и преданности к Родине и взываем к вам с настоятельной просьбой забыть все обиды, кто бы и где бы их вам ни нанёс, и добровольно идти с полным самоотвержением и охотой в Красную Армию, на фронт или в тыл, куда бы правительство Советской Рабоче-Крестьянской России вас ни назначило, и служить там не за страх, а за совесть, дабы своей честной службой, не жалея жизни, отстоять во что бы то ни стало дорогую нам Россию и не допустить её расхищения, ибо в последнем случае она безвозвратно может пропасть, и тогда наши потомки будут нас справедливо проклинать и правильно обвинять за то, что мы из-за эгоистических чувств классовой борьбы не использовали своих боевых знаний и опыта, забыли свой родной русский народ и загубили свою матушку-Россию».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287
Оттеснив Павлова на Средний Егорлык, Будённый, подчинив себе стрелковые дивизии, обрушился на корпус генерала Крыжановского, расколотил его, взял богатые трофеи. Затем, не давая врагу передышки, грянул на деникинцев, сосредоточившихся возле станицы Егорлыкской и станции Атаман. Здесь завязалось кровопролитнейшее и, можно сказать, решающее сражение за Северный Кавказ. Понимая это, белые бросили против Будённого все, что только могли. Даже Ростов оставили без боя, направили свои лучшие части все туда же, на Первую Конную, крушившую деникинские тылы. Полк за полком, дивизия за дивизией подходили к месту сражения, и Будённый поочерёдно бил, рассеивал, уничтожал их. Конечно, и Конармия понесла очень большие потери, но она сделала главное: за несколько суток перемолола основные силы Деникина, после чего враг на юге уже не сумел оправиться. Воспользовавшись успехом, быстро пошли вперёд четыре общевойсковые армии Кавказского фронта.
Каким судом судить после этого Семена Михайловича? В чем он виноват, а в чем прав? Не даёт жизнь однозначных ответов.
Будённый сознавал значение своего успеха, чувствовал себя очень уверенно. Шорина они с Ворошиловым спихнули при помощи Сталина. Арестован и обвинён в измене Думенко, ждёт в Ростове трибунала, и не избежать ему смерти. Белых расколошматили к чёртовой матери! Кругом шестнадцать! Рассуждая так и чувствуя свою силу, Семён Михайлович решился ещё на один шаг. Зная, что командующий фронтом Тухачевский не очень-то благожелательно относится к нему за самостийность, за рискованные выкрутасы, чуть было не приведшие к тяжёлым последствиям, Будённый замыслил приструнить своё новое начальство. А то ведь хрен его знает: и следствие назначить может за невыполнение приказа, и под арест взять. Вопреки существующему порядку намерился явиться к командующему без вызова. Надо объясниться, пока не поздно. И как только пришло известие, что служебный вагон Тухачевского находится на станции Батайск, Будённый и Ворошилов отправились туда с сильным конвоем, способным не только станцию оцепить, но и весь город под контроль взять.
Для Тухачевского появление буденновского отряда в Батайске было полной неожиданностью, и, согласитесь, любые мысли могли прийти в его голову, любые сомнения. Однако Тухачевский, человек решительный и к тому же воспитанный, принял Будённого и Ворошилова сразу, едва доложили о них. Поздоровался, пригласил в салон, но, едва лишь гости переступили порог, спросил резко и требовательно:
— Товарищ Будённый, почему не выполнили моего распоряжения об ударе на Мечетинскую, а повели Конную армию в район Торговой?
Семён Михайлович заранее подготовился к такому разговору, принялся неторопливо излагать насчёт небывалых морозов, насчёт генерала Павлова, который попёр против погоды.
— Вам известно, к чему привело невыполнение вами боевого приказа?
Это был вопрос посложнее, за ним обрисовался соответствующий пункт возможного решения военного трибунала. Никакой конвой не защитит, не спасёт. Будённый напрягся, ледяным немигающим взглядом попытался сломать взгляд Тухачевского.
Стояли друг против друга: заматеревший, налитый силой, усатый вояка, пятнадцать лет не покидавший седла, смекалистый и беспощадный, пропахший махоркой и конским потом — и стройный красивый юноша, очень чистенький, аккуратный, я бы сказал даже барственный, с брезгливо-ироническим разрезом рта (Тухачевский выглядел моложе своих двадцати семи). Сколько подобных юнцов перевидал за свою жизнь Семён Михайлович, сколько их было, молоденьких офицериков, помыкавших им! Потом не одному такому вот чистенькому красавчику располосовал он голову тяжёлой шашкой с большой медной рукояткой. А этого не то что клинком — соплей в талии перешибёшь. Но за его спиной власть, сам Ленин направил его сюда.
Семён Михайлович отвёл взгляд, повернулся к Ворошилову. Не выдержал твёрдого, укоризненного взгляда Тухачевского или не хотел, чтобы заметил командующий ту ненависть, которая закипела в нем к этому дворянчику, чистоплюю, позволяющему себе бестрепетно и строго говорить с ним, с Семёном Будённым! А если уж начинал Семён Михайлович ненавидеть, то навсегда — в этом отношении Михаилу Николаевичу Тухачевскому крепко не повезло. А он и не понял, продолжал ставить вопросы, в принципе совершенно правильные, но слишком прямые, не щадившие самолюбия Будённого.
— Как вы здесь очутились? Почему без моего ведома оставили армию? Я вас не вызывал, — произнёс Тухачевский, все ещё не предлагая Будённому сесть.
Мне было ясно, что командующий прекрасно понял смысл сцены, которую пытались разыграть перед ним: неожиданное появление, шумящий за окнами вагона грозный конвой…
Тухачевского на испуг не возьмёшь. Металл столкнулся с металлом, надо было что-то предпринимать. Я пошёл в конец вагона, в купе Григория Константиновича Орджоникидзе. Тот сидел на диване и пил чай с хлебом, кося глаза в раскрытую на столике книгу.
— Назревает взрыв, — сказал я.
— Кто там? — рассеянно поинтересовался Григорий Константинович.
— Будённый и Ворошилов, совсем неожиданно.
— А Тухачевский, конечно, ощипывает им перья? — поднялся Орджоникидзе. — Жаль, что меня не предупредили.
— Тухачевский знает, кого и как встретить.
— Но он совсем не знает законов гостеприимства, — добродушно возразил Григорий Константинович. — Он молод, а дорожить гостями начинаешь лишь в нашем возрасте.
Орджоникидзе пригладил усы под большим вислым носом, шагнул в коридор и первыми же словами, звонким весёлым голосом разрядил накалившуюся атмосферу.
— Не ругай их, Михаил Николаевич, не надо ругать. Противник разбит, сам знаешь, и разбит в значительной степени Конной армией. А ещё Екатерина Вторая сказала, что победителей не судят. Давай и мы не будем судить! — засмеялся Григорий Константинович. — Давайте будет радоваться все вместе.
Разговор пошёл легче, спокойней. Гости расположились в салоне.
Тухачевский развернул карту…
Такой была их первая встреча, и я думаю, что Семён Михайлович должен был простить требовательность, официальность, колючесть Тухачевского. Особенно после того, как узнал, что в кармане командующего лежала телеграмма Ленина, в которой говорилось о полном разложении у Будённого. Однако Семён Михайлович не простил.
23
Сколько раз бывал я в Новочеркасске, а вот не знаю этого города, ничего не помню в нем, кроме дома за высоким забором, злосчастного флигеля в глубине двора и кладбища на окраине — все мои эмоции связаны с ними. Через два года, в мае двадцатого, снова приехал я туда, где навсегда остался самый близкий мне человек. На этот раз весна выдалась солнечной, яркой, много было цветов. Сады стояли сплошь белые, и белизна эта в сочетании с небесной синевой создавала торжественное настроение, действовала возвышающе и очищающе.
На станции удалось взять извозчика, я велел ему ехать на кладбище. Мужичонка оказался разговорчивый и малость навеселе:
— Гляжу на вас и не пойму, кто такой, — рассуждал он. — По всему обличию сразу видать — ваше благородие, а фуражка со звездой. Бриджи самые что ни есть офицерские, а на плечах никаких следов от погон…
— Не все ли равно?
— Дык интересно. И товарищей пролетариев возить надоело, никакого дохода от них, себе дороже.
Я не мешал ему болтать — он отвлекал от тяжёлых дум, рассеивал чувство вины, нараставшее во мне. Вот ведь Веры давно нет, а я здоров, бодр, ощущаю полноту жизни, не могу не замечать красоты. Я не с ней, как хотел раньше. Более того, я стал за это время иным, отдалился от неё, от нашего общего прошлого, захвачен новыми заботами. Поняла бы она меня, моя Вера?
Отпустив извозчика, я быстро прошёл мимо церковной ограды к овражку. Кусты здесь стали выше и гуще. Могилу я не сразу узнал. Она была обложена дёрном, обнесена оградкой со скамеечкой внутри. И даже увядшие цветы лежали на холмике. Значит, старый чиновник наведывался.
— Прости меня, Вера, — сказал я, опустившись на одно колено, — прости, что не был так долго… Ты ведь слышала, здесь тоже стреляли. Такая вражда, такие огненные завесы везде, только теперь пробился сюда…
Ухоженная, аккуратная могила, затянутая салатовой зеленью молодой травы, казалась мне чужой, не располагала к откровению. Не верилось, что именно здесь в ту страшную ночь я разгребал руками землю, ломал ногти о мёрзлые комья, пытаясь добраться до Веры, увидеть её. И сейчас я не стал даже рассказывать ей, как рассчитался с двумя негодяями. Самому неприятно было. Упомянул лишь о том, что они получили от меня все, на что я способен.
Из дорожного чемоданчика достал походную флягу, налил в крышку коньяк, по русскому обычаю выпил за свою жену, чтоб земля ей пухом и нашему неродившемуся ребёнку тоже. Про Москву шептал Вере, про последнюю встречу с Алексеем Алексеевичем Брусиловым и сыном его Алёшей. Постепенно пустела фляга, и соответственно нарастало во мне раздражение: почему это моя жена вынуждена теперь вечно лежать на задворках, отсечённая от других людей, от церкви высокой оградой?! Что это за несправедливость?! Советская власть, за которую я воевал, вообще не признает религии, а тут такие предрассудки…
— Хочешь, перезахороню тебя? — спросил я. И подумав, ответил себе: нет, не надо трогать, шевелить гроб, нарушать покой Веры. Заговорил опять: — Раз так, мы сделаем по-другому. — Встал, одёрнул френч. — Подожди, скоро вернусь.
Тогда в Новочеркасске только что развернулся запасный кавалерийский полк, который должен был быстро готовить пополнение для Первой Конной (по указанию Ленина). В основном за счёт опытных донских казаков, попавших в плен или отсиживавшихся по хуторам. Маршевые эскадроны для Конармии особенно важны были в связи с предстоящими боями против белополяков. Но никто из членов Реввоенсовета ещё не побывал в запасном полку, все были заняты организацией марша конницы от Дона к Днепру. Поэтому Щаденко, ведавший в Первой Конной управлением формирований, узнав, что я еду через Новочеркасск, очень просил задержаться в городе, проинспектировать полк, передать командиру ряд указаний, а свои выводы и предложения в письменном виде переслать Реввоенсовету Конной. Соответствующий мандат мне был выдан.
Командир запасного полка, человек степенный, повоевавший, встретил меня доброжелательно и рад был каждому совету: он варился здесь в собственном соку. Трудно ему было налаживать дело без помощи и руководства сверху. Все — сами. Даже оружие добывали самостоятельно, любыми правдами и неправдами. Особенно было плохо с обмундированием, его совершенно не получали.
Мы побывали в двух эскадронах, и я убедился: порядок в полку вполне удовлетворительный, занятия шли на хорошем уровне, дежурная служба неслась чётко, кони сытые, ухоженные. Командиру полка было приятно, что я заметил это.
Сказав, что пробуду в полку трое суток и договорившись о квартире, я огорошил командира такой неожиданной просьбой, что он не сразу понял, шучу я или говорю серьёзно. Но вообще-то мужчина оказался сообразительный, побывавший, видимо, в разных переделках. Выслушав моё объяснение, он даже обрадовался:
— А что?! Мы вот тоже потери несём от бандитов, от болезней умирают бойцы. А хороним, где придётся. Непорядок! Зарезервируем землю, чтоб по всем правилам, на настоящем кладбище.
От слов — к делу. Верхом, в сопровождении трех всадников, поехали мы к церкви и своим появлением изрядно переполошили старух на паперти да и самого батюшку: чернобородого, черноглазого, с тёмным морщинистым лицом, в котором угадывалось что-то турецкое. В те годы появление военных не сулило добра.
— Тесно живёте, батюшка! — сказал командир полка, оглядывая с высокого коня кладбище. — Места свободного не видно. Небось, прихожане жалуются?!
— Сетований не слышно, а места совсем не осталось, что верно, то верно, — подтвердил священник. — В последнее время многих прибрал господь, особенно власть имущих.
— Кого и за что прибрал, — это другой разговор, — сказал командир полка. — Хотим мы тебя порадовать, батюшка. Разрушай забор вот с этой стороны и переноси его дальше сажен на двадцать. Чтоб тот кустарник и весь край оврага вошёл.
— Не наша земля-то, не церковная, — осторожно возразил священник. И чувствовалось: очень заинтересовало его такое предложение.
— Земля повсюду народная. Как командир Красной Армии, я отвожу эту полосу для захоронения наших геройских бойцов, которые все крещёные и, значит, церковным порядкам не противоречат. Ну и для прочих горожан-прихожан, чтоб без тесноты и давки. А вы смотрите, чтобы все могилы, какие там есть и будут, содержались в полном порядке. С вас спросим. Уяснил, батюшка?
— Бумагу бы надобно.
— Завтра получите выписку из приказа.
— Спасибо, благослови вас господь за богоугодное дело. — Священник вскинул руку для крёстного знамения, но своевременно спохватился. Поняв, что перед ним начальство, воспользовался благоприятным моментом. — Ограду-то мы разрушим, а новую как поставим? Ни материалов, ни людей нет.
— Материал найдёшь, тут немного надо, — ответил командир полка. — А люди будут. Завтра к десяти пришлю взвод. Тридцать человек поработают два дня. Хватит?
— Куда уж лучше-то! — обрадовался священник. — Со всеми делами управимся.
Командир уехал, оставив мне коновода. А я вместе со священником пошёл к могиле жены.
24
Весной 1920 года в «Правде» были опубликованы материалы, привлёкшие внимание каждого русского офицера, в каком бы лагере он ни находился. На многих, особенно на белогвардейцев, эти материалы произвели ошеломляющее впечатление. 5 мая в этой газете появился приказ Реввоенсовета Республики, в котором, в частности, говорилось: «Образовать при Главнокомандующем всеми вооружёнными силами высокоавторитетное по своему составу Особое совещание по вопросам увеличения сил и средств для борьбы с наступлением польской контрреволюции…» В состав Особого совещания были включены русские полководцы, отличившиеся во время первой мировой войны, в том числе хорошо знакомые мне генералы А. М. Зайончковский, А. А. Поливанов, А. А. Цуриков. Какие только слухи не распространялись о них: замучены в большевистских застенках, расстреляны, умерли от голода. А они и многие другие, оказывается, не только живы, но выразили готовность служить Советской власти. Особенно же потрясло всех, в том числе и меня, что председателем Особого совещания был назначен бывший Верховный Главнокомандующий русской армией, лучший полководец мировой войны, мой дорогой учитель Алексей Алексеевич Брусилов! В то время я не знал, что ещё 18 апреля Алексей Алексеевич подал заявление о вступлении на службу в Красную Армию.
Вместе с приказом была напечатана статья с такими словами: «В высокой степени знаменательно, что А. А. Брусилов признает безусловно правильной советскую политику, выразившуюся в безоговорочном признании независимости Польской республики. Не менее знаменательно и то, что А. А. Брусилов самым фактом предложения своих услуг для дела борьбы с буржуазно-шляхетской Польшей как бы подтвердил от лица известных кругов, что рабоче-крестьянская власть имеет право ждать и требовать поддержки и помощи от всех честных и преданных народу граждан, независимо от их прошлого воспитания, в той великой борьбе на Западе, от которой зависит будущее России».
Для меня решение Алексея Алексеевича стать на защиту молодой Республики имело особое значение. Я бесповоротно утвердился в своём собственном выборе, а теперь получил ещё одно подтверждение, что выбор этот абсолютно правильный: даже такой принципиальный и независимый человек, как Брусилов, добровольно занял место в том же строю.
Не успели ещё улечься страсти, вызванные созданием Особого совещания, как 30 мая и опять же в партийной «Правде» появился новый важнейший документ — призыв «Ко всем бывшим офицерам, где бы они ни находились». Вот что в нем говорилось:
«В этот критический исторический момент нашей народной жизни мы, ваши старшие товарищи, обращаемся к вашим чувствам любви и преданности к Родине и взываем к вам с настоятельной просьбой забыть все обиды, кто бы и где бы их вам ни нанёс, и добровольно идти с полным самоотвержением и охотой в Красную Армию, на фронт или в тыл, куда бы правительство Советской Рабоче-Крестьянской России вас ни назначило, и служить там не за страх, а за совесть, дабы своей честной службой, не жалея жизни, отстоять во что бы то ни стало дорогую нам Россию и не допустить её расхищения, ибо в последнем случае она безвозвратно может пропасть, и тогда наши потомки будут нас справедливо проклинать и правильно обвинять за то, что мы из-за эгоистических чувств классовой борьбы не использовали своих боевых знаний и опыта, забыли свой родной русский народ и загубили свою матушку-Россию».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287