Слишком дорогая цена. Сколько жизней будет сохранено, если артиллерийские залпы смолкнут хотя бы на несколько дней раньше.
Наиболее успешно в тот день, как и в предшествовавшие несколько дней, действовала 3-я ударная армия генерала Кузнецова, меньше других пострадавшая на подступах к городу. Да и противник у неё, вероятно, был послабее, чем перед 8-й гвардейской, 5-й ударной и 1-й гвардейской танковой армиями, наступавшими прямо на центр Берлина. 3-я ударная прошла по северной окраине вражеской столицы как бы по касательной, не вгрызаясь в оборонительные сектора. Но теперь Жуков приказал и ей развернуться фронтом на юг, к центру города. И едва армия изменила направление, темп её продвижения тоже резко упал. Два её корпуса, левофланговый и серединный, затоптались на месте, и только 79-й стрелковый корпус генерала Переверткина, дальше всех продвинувшийся на запад, продолжал успешно наступать, углубляясь в столицу. Вот он-то как раз и привлекал моё внимание, не давая мне покоя. Здесь был ключ к какой-то разгадке. Но к какой?
Давно уже знаю одну свою особенность: если думаю над чем-то очень важным и срочным, упорно ищу решение, то оно, как правило, даётся с большим трудом или вообще ускользает. Не идёт на пользу чрезмерная сосредоточенность. Надо расслабиться, раздвоиться, отступить от поисков, запять себя чем-то иным. Это получалось. Но где-то в глубине мозга, в неподвластных тайниках души сама по себе продолжалась подспудная работа, синтезировались рациональное и интуитивное, — и внезапно возникало вдруг озарение. Если вообще возникало.
Так было в октябре 1918 года, когда безвыходным казалось положение, сложившееся под Царицыном, когда пал духом Ворошилов, когда дрогнул даже Иосиф Виссарионович, потеряв надежду удержать крепость на Волге. Уже стоял под парами локомотив, готовый умчать на север вагоны сталинскою спецпоезда. И пароход для подстраховки дымил у причала. Я тогда был измотан физически, утомлён поисками решений для улучшения обстановки, и, сидя на срочном совещании у Сталина, безучастно смотрел на взвинченного Ворошилова, на растерянного начальника его артиллерии Кулика, недавнего унтера, обычно горластого и самоуверенного. Созерцал его окладистую смоляную бороду и думал, что он, наверное, из цыган и что такие вот унтеры, не поднявшиеся выше кругозора батарейного командира, приносят своим невежеством больше вреда, чем пользы. А ведь под его началом более двухсот артиллерийских стволов, многие сотни людей.
И пришла вдруг мысль: за ночь скрытно снять всю артиллерию, рассыпанную вдоль линии фронта, собрать её в одном месте и нанести внезапный, уничтожающий огневой удар по войскам белых, сосредоточившихся возле станции Садовая для завтрашнего наступления. Что мы и сделали — о подробностях я уже писал. Сражение мы выиграли, но, может быть, ещё важнее было то, что именно тогда сложилось у Сталина представление о роли артиллерии в бою, о важности сосредоточения сил и средств на решающих участках борьбы, о необходимости быстрого маневрирования, — то есть многое из того, чем руководствовался он в дальнейшем в своей военной деятельности, особенно в годы Великой Отечественной…
Вот и теперь мне надо было бы отвлечься от событий в Берлине, но не получалось. И час, и другой, и третий сидел над бумагами, с тупым упорством занимаясь бесполезной работой: переносил с большой штабной карты на план-карту Берлина вражеские оборонительные сектора и помечал их, как было у немцев, латинскими литерами. Марал чистую, хрустящую, очень подробную план-карту германской столицы, припоминая дома, кварталы, где мне доводилось бывать: давно, ещё до революции. Такие карты, а точнее все-таки планы, перед наступлением на город получили наши офицеры, разведчики и вообще все, кому они требовались — на всех хватило.
Как и любой кадровый военный, я неравнодушен к топографическим картам, с удовольствием читаю их, как читают увлекательно-познавательные книги. Сверяю с местностью. Есть такой полуанекдот. Сидят на завалинке старухи, смотрят на проходящих солдат. Командир спрыгнул с коня, раскрывает планшет. Старухи уже знают: «Гля, девки, карты достал, чичас дорогу спрашивать будет». Смеются — ёрничают местные жители, а как командиру не сопоставить карту с действительностью?! Ведь и местность меняется, и карты дряхлеют, словно люди. Вчера была просёлочная дорога, а нынче её нет, был мост через речку, да его взорвали или ледоходом снесло. Лучше спросить. Я и сам, бывало, расспрашивал и стариков, и женщин, и ребятишек.
Каждое сражение, каждый бой начинаются с работы над картой. Без неё слеп генерал, слеп офицер, слеп штаб. Для меня все карты интересны и притягательны, но та, берлинская план-карта была особенно дорога. Отпечатанная в семь (!) красок на четырех стандартных листах, превосходный образец топографического и типографского искусства являла собою она! При масштабе 1:5000 специалистам удалось нанести на план все основные городские объекты: улицы и парки, реки и пруды, мосты и памятники, железнодорожные и трамвайные пути, вокзалы и станции метро, отдельные сооружения, способные служить ориентирами. Более двухсот объектов (заводы, казармы, военные училища, административные здания) были пронумерованы, список дан на полях плана. Под номерами 105 и 106 числились, соответственно, имперская канцелярия и рейхстаг. Сей подробный план во многом помог нашим войскам, штурмовавшим Берлин. А у меня план-карта вызывала особое чувство. И не только своею точностью, аккуратностью, красотой.
В самый разгар войны я, вернувшись с Северного Кавказа, подробно доложил Иосифу Виссарионовичу о результатах поездки. Упомянул в качестве курьёза о повышенном интересе немецких и румынских солдат к калмыкским женщинам, что вызывало раздражение местного населения, конфликты с оккупантами. Сталин тогда не воспринял юмора или не захотел воспринять, и сделал очень серьёзные выводы: надо позаботиться о политико-просветительной работе в наших войсках, которые войдут на территорию Польши, Венгрии, других стран. Чтобы каждый наш солдат и офицер имел представление об истории, культуре, особенностях того государства, где окажется, знал основные правила поведения. Начальнику Главпура генералу Щербакову было поручено без промедления заняться этим вопросом. Повторяю, в самый разгар войны, когда бои шли под Харьковом, под Смоленском. Далеко смотрел Иосиф Виссарионович.
Осенью 1943 гола он вновь удивил меня даром предвиденья. «Николай Алексеевич, завтра в Ленинград вылетает товарищ Ворошилов. Составьте ему компанию. У него будет своё дело, у вас своё. Там сейчас готовят план Берлина. Посмотрите внимательно этот план вместе с товарищем Говоровым. Он с позиций командующего фронтом и завзятого артиллериста, а вы с позиции Генштаба. Поправьте картографов, если потребуется, помогите им».
Я не стал спрашивать, почему план-карту немецкой столицы разрабатывают в осаждённом Ленинграде. Там находилась наша старейшая и лучшая топографическая воинская часть, сохранились лучшие специалисты, имелась хорошая техника. Я спросил о другом: хватит ли там необходимых материалов, справятся ли истощённые голодом люди со сложной, трудоёмкой, физически тяжёлой работой? Знал: кассеты, заряженные негативом на стекле, весом каждая от 40 до 50 килограммов, а ведь их требуется многократно передвигать, переставлять. Или печатники: им придётся вручную вращать барабаны станков — это же нагрузка для сытых мускулистых спортсменов… Сталин ответил: «Мы говорили об этом с товарищем Ждановым, он заверил, что ленинградцы выполнят заказ в самом лучшем виде, что это для них высокая честь, что это поднимет настроение ленинградцев… А вы посмотрите, чем мы способны помочь». Такой вот был разговор, а бои в тот день шли ещё на Днепре, возле Киева.
Вместе с Леонидом Александровичем Говоровым я пробыл в топографической воинской части с утра до вечера.
Для встречи был выстроен личный состав. Начальник топографической службы Ленинградского фронта полковник Сердобинцев представил нам офицеров, ведущих специалистов. В строю было много женщин. Сердце щемило при виде этих измождённых людей, но работали они действительно с радостью, с энтузиазмом. Скрупулёзно исследовали, сопоставляли довоенные карты с аэрофотосъёмками, сделанными нашими лётчиками при бомбёжке Берлина, туристические путеводители со сведениями, полученными от пленных, использовали фотографии, открытки с видами немецкой столицы, литературные источники. Титанический труд! Гасло электричество — работали при коптилках. Температура в помещении не превышала восьми градусов, коченевшие пальцы отогревали дыханием. За время создания плана Берлина на территории топографической воинской части и поблизости от неё разорвалось, как я узнал потом, почти сорок тяжёлых снарядов. Немцы методично обстреливали нашу северную столицу, а в ней уже готовилась план-карта, руководствуясь которой, через полтора года пойдут по берлинским улицам наши войска.
Пожелания, высказанные Говоровым и мной, были учтены топографами. На следующий день нас принял в Смольном А. А. Жданов, которому мы намеревались изложить свои соображения: чем и как помочь создателям плана. После длительной беседы Жданов пригласил маршала Ворошилова, генерала Говорова (он тоже вскоре станет маршалом) и меня пообедать в столовой. При входе в оную каждому из нас симпатичная официантка вручила по мешочку, похожему на кисет, с небольшой, граммов в сто, порцией хлеба. Сели за стол с букетиком багряных листьев в вазе. На блюдцах — по зеленому солёному помидору, их давали в тот день вместо первого. Оказывается, партию бочек с этим подспорьем переправили через Ладогу и нынче включили в паёк всем ленинградцам. Затем нам принесли пшённую кашу, примерно по четыре ложки с каплями масла в углублениях. И по стакану горячего сладкого компота… Мне, оголодать не успевшему за краткое пребывание в Питере, обед в горло не шёл при мысли: а что едят сегодня в воинской части наши топографы и картографы? Там ведь не Смольный. Всего-то, может, на обед по солёному помидору и по кружке кипятка.
А ещё размышлял я о каверзах Провидения, которое совместило, казалось бы, несовместимое, свело за дружеским столом в бывшей столице людей совершенно различных. Вот подвижной, бодренький, несмотря на возраст, хорохорящийся Ворошилов, один из зачинателей большевистской партии, один из создателей Красной Армии, ярый борец с прошлым, со всеми там дворянами, буржуями, капиталистами. Речи у него пламенно-зажигательные, а в сорок первом провалил дело, допустил немцев на окраину Питера, пришлось срочно заменять его Жуковым, а затем уж стабильно-надёжный Говоров, превосходный артиллерист и фортификатор, превратил Ленинград в неприступную крепость… И ведь кто? Бывший колчаковский офицер, русский интеллигент, суховатый и принципиальный, никогда ни под кого не подстраивавшийся! Даже внешний облик свой сохранил, нося вертикальные усики, какие бытовали ещё до революции. У всех у наших усы либо горизонтальные, как у Будённого, либо подковкой, как у Сталина и Жданова, а у Говорова — неизменная чёрная щёточка от носа до губ. Голос суховатый, говорит мало, короткими чеканными фразами… Кстати, не забыть бы поздравить его, совсем недавно он, прославленный командующий прославленного Ленинградского фронта, подал заявление о вступлении в Коммунистическую партию. Не без влияния Жданова, разумеется: они хорошо сработались в осаждённом городе, глубоко уважали друг друга.
Созерцая и сравнивая разнокалиберные усы, я краем уха слушал диалог Ворошилова и Говорова по вопросу, который не давал покоя Клименту Ефремовичу: о неудачах первых месяцев войны здесь, на Северо-Западном направлении. Они не спорили, просто излагали каждый свою точку зрения. Говоров спокойно и сдержанно, а Ворошилов как всегда горячась и даже подпрыгивая на стуле. Последний утверждал, что ошибки имели место, однако главное было все же достигнуто, немецкие войска измотались на дальних и ближних подступах к Ленинграду и блокировали его с большим запозданием, с нарушением своего замысла. А что отвечал Леонид Александрович? Что гитлеровцы вовсе и не намеревались окружать нашу северную столицу, они планировали взять её быстро, с ходу, а затем бросить освободившиеся дивизии под Москву или на другой трудный участок. Но немцы действительно утратили свой наступательный порыв в боях в Прибалтике, особенно под Таллином, на Лужском и других рубежах. Встретили нарастающее сопротивление на ближних подступах к городу. И начала проявляться объективная и зачастую очень коварная закономерность: войска стали распространяться туда, где было меньше сопротивления. Ленинград давал отпор, а южнее и восточное его почти не было наших сил, не было укреплений, этот вакуум засасывал немцев, они двигались по пути наименьшего сопротивления на восток до самых берегов Ладоги. То же самое произошло и с финнами, которые намеревались штурмовать город с севера, по утекли, ушли далеко на восток, до вышеупомянутого Ладожского моря-озера.
Не новость, конечно, высказал Говоров, но ведь даже самые известные истины надобно освежать, чтобы не забывались, использовать их в конкретной обстановке. Да, наступающие войска поворачивают и быстрее распространяются именно в ту сторону и туда, где меньше сопротивление неприятеля. Да, вакуум затягивает. Почему 79-й стрелковый корпус генерала Переверткина продвигается быстрее других? А потому, что оказался на северо-западной окраине Берлина и теперь все круче заходит правым флангом к центру города, ведя наступление в направлении почти противоположном тому, в котором шёл до сих пор. Он практически с запада на восток идёт, а западная часть города менее подготовлена к обороне, оттуда, кстати, снимались войска для боев на Зееловских высотах.
Вспомним осень сорок первого года. На Волоколамском направлении сдерживали гитлеровцев дивизии Рокоссовского, на Можайском направлении — дивизии Говорова. Но вот если бы какой-либо немецкий корпус прошёл севернее нашей столицы и, круто повернув назад, начал бы наступать к центру города с востока, обстановка резко изменилась бы не в нашу пользу. Представьте, что фашисты наступают по Щёлковскому или Горьковскому шоссе, рвутся к Кремлю со стороны Измайлова, где у нас нет укреплений и почти нет резервов. Вот в чем суть! И теперь очень важно закрепить и развить неожиданный успех Переверткина, не предусмотренный замыслами командования. Вот тот ключ, который при правильном использовании поможет нам быстрее распахнуть дверь вражеской крепости!
Я вызвал машину с охраной и не теряя времени выехал в 3-ю ударную армию.
9
Начальник штаба 3-й ударной генерал Букштынович Михаил Фомич встретил меня с холодком и вроде бы даже с опаской; во всяком случае, я никогда не видел его столь напряжённо-насторожённым по отношению ко мне. Тем более что он умел скрывать свои эмоции, всегда оставаясь спокойным и ровным. С довоенных времён считалось, что по вежливости и тактичности Букштынович второй человек во всей Красной Армии — после маршала Шапошникова. У маршала привычно-любимое обращение ко всем «голубчик», а самое резкое ругательство: «выражаю вам полное неудовольствие» — после чего подчинённому оставалось только подать рапорт о переводе или об увольнении со службы. А те, кто знал Букштыновича, больше всего опасались услышать от него огорчённое: "Я так на вас надеялся, а вы… " Командирская требовательность, даже самая высокая, выражается по-разному. Один наорёт, обматерит, а кроме оскорбления никакого проку, разве что нагонит страха на некоторое время. А другой произнесёт негромко несколько фраз, но они запомнятся на всю жизнь.
Необычайное состояние Михаила Фомича можно было бы отнести на счёт его нездоровья — месяц назад он тяжело заболел, потребовалось хирургическое вмешательство. Врачи из медицинского управления фронта потребовали срочно отправить его в стационарный госпиталь, чуть ли не в Москву, однако Михаил Фомич решительно воспротивился, дозвонился до маршала Жукова, попросил разрешения оперироваться на месте, в госпитале своей армии.
Георгий Константинович внял и посочувствовал. Обидно же, в самом деле, пройти долгий и трудный боевой путь и выбыть из строя перед торжественным финалом, и не от пули, не от осколка, а от обычной цивильной хворобы. И не хотел, вероятно, Жуков, чтобы с его фронта убыл «безупречный знаток тактики», «великолепный организатор боя», — это я цитирую служебно-политическую характеристику. Слова-то какие в казённом документе. Заслужить надо! «Являет собой образец командира, которому можно подражать во всем» — сие начертал не кто-нибудь, а начальник политотдела 3-й ударной армии генерал Ф.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287
Наиболее успешно в тот день, как и в предшествовавшие несколько дней, действовала 3-я ударная армия генерала Кузнецова, меньше других пострадавшая на подступах к городу. Да и противник у неё, вероятно, был послабее, чем перед 8-й гвардейской, 5-й ударной и 1-й гвардейской танковой армиями, наступавшими прямо на центр Берлина. 3-я ударная прошла по северной окраине вражеской столицы как бы по касательной, не вгрызаясь в оборонительные сектора. Но теперь Жуков приказал и ей развернуться фронтом на юг, к центру города. И едва армия изменила направление, темп её продвижения тоже резко упал. Два её корпуса, левофланговый и серединный, затоптались на месте, и только 79-й стрелковый корпус генерала Переверткина, дальше всех продвинувшийся на запад, продолжал успешно наступать, углубляясь в столицу. Вот он-то как раз и привлекал моё внимание, не давая мне покоя. Здесь был ключ к какой-то разгадке. Но к какой?
Давно уже знаю одну свою особенность: если думаю над чем-то очень важным и срочным, упорно ищу решение, то оно, как правило, даётся с большим трудом или вообще ускользает. Не идёт на пользу чрезмерная сосредоточенность. Надо расслабиться, раздвоиться, отступить от поисков, запять себя чем-то иным. Это получалось. Но где-то в глубине мозга, в неподвластных тайниках души сама по себе продолжалась подспудная работа, синтезировались рациональное и интуитивное, — и внезапно возникало вдруг озарение. Если вообще возникало.
Так было в октябре 1918 года, когда безвыходным казалось положение, сложившееся под Царицыном, когда пал духом Ворошилов, когда дрогнул даже Иосиф Виссарионович, потеряв надежду удержать крепость на Волге. Уже стоял под парами локомотив, готовый умчать на север вагоны сталинскою спецпоезда. И пароход для подстраховки дымил у причала. Я тогда был измотан физически, утомлён поисками решений для улучшения обстановки, и, сидя на срочном совещании у Сталина, безучастно смотрел на взвинченного Ворошилова, на растерянного начальника его артиллерии Кулика, недавнего унтера, обычно горластого и самоуверенного. Созерцал его окладистую смоляную бороду и думал, что он, наверное, из цыган и что такие вот унтеры, не поднявшиеся выше кругозора батарейного командира, приносят своим невежеством больше вреда, чем пользы. А ведь под его началом более двухсот артиллерийских стволов, многие сотни людей.
И пришла вдруг мысль: за ночь скрытно снять всю артиллерию, рассыпанную вдоль линии фронта, собрать её в одном месте и нанести внезапный, уничтожающий огневой удар по войскам белых, сосредоточившихся возле станции Садовая для завтрашнего наступления. Что мы и сделали — о подробностях я уже писал. Сражение мы выиграли, но, может быть, ещё важнее было то, что именно тогда сложилось у Сталина представление о роли артиллерии в бою, о важности сосредоточения сил и средств на решающих участках борьбы, о необходимости быстрого маневрирования, — то есть многое из того, чем руководствовался он в дальнейшем в своей военной деятельности, особенно в годы Великой Отечественной…
Вот и теперь мне надо было бы отвлечься от событий в Берлине, но не получалось. И час, и другой, и третий сидел над бумагами, с тупым упорством занимаясь бесполезной работой: переносил с большой штабной карты на план-карту Берлина вражеские оборонительные сектора и помечал их, как было у немцев, латинскими литерами. Марал чистую, хрустящую, очень подробную план-карту германской столицы, припоминая дома, кварталы, где мне доводилось бывать: давно, ещё до революции. Такие карты, а точнее все-таки планы, перед наступлением на город получили наши офицеры, разведчики и вообще все, кому они требовались — на всех хватило.
Как и любой кадровый военный, я неравнодушен к топографическим картам, с удовольствием читаю их, как читают увлекательно-познавательные книги. Сверяю с местностью. Есть такой полуанекдот. Сидят на завалинке старухи, смотрят на проходящих солдат. Командир спрыгнул с коня, раскрывает планшет. Старухи уже знают: «Гля, девки, карты достал, чичас дорогу спрашивать будет». Смеются — ёрничают местные жители, а как командиру не сопоставить карту с действительностью?! Ведь и местность меняется, и карты дряхлеют, словно люди. Вчера была просёлочная дорога, а нынче её нет, был мост через речку, да его взорвали или ледоходом снесло. Лучше спросить. Я и сам, бывало, расспрашивал и стариков, и женщин, и ребятишек.
Каждое сражение, каждый бой начинаются с работы над картой. Без неё слеп генерал, слеп офицер, слеп штаб. Для меня все карты интересны и притягательны, но та, берлинская план-карта была особенно дорога. Отпечатанная в семь (!) красок на четырех стандартных листах, превосходный образец топографического и типографского искусства являла собою она! При масштабе 1:5000 специалистам удалось нанести на план все основные городские объекты: улицы и парки, реки и пруды, мосты и памятники, железнодорожные и трамвайные пути, вокзалы и станции метро, отдельные сооружения, способные служить ориентирами. Более двухсот объектов (заводы, казармы, военные училища, административные здания) были пронумерованы, список дан на полях плана. Под номерами 105 и 106 числились, соответственно, имперская канцелярия и рейхстаг. Сей подробный план во многом помог нашим войскам, штурмовавшим Берлин. А у меня план-карта вызывала особое чувство. И не только своею точностью, аккуратностью, красотой.
В самый разгар войны я, вернувшись с Северного Кавказа, подробно доложил Иосифу Виссарионовичу о результатах поездки. Упомянул в качестве курьёза о повышенном интересе немецких и румынских солдат к калмыкским женщинам, что вызывало раздражение местного населения, конфликты с оккупантами. Сталин тогда не воспринял юмора или не захотел воспринять, и сделал очень серьёзные выводы: надо позаботиться о политико-просветительной работе в наших войсках, которые войдут на территорию Польши, Венгрии, других стран. Чтобы каждый наш солдат и офицер имел представление об истории, культуре, особенностях того государства, где окажется, знал основные правила поведения. Начальнику Главпура генералу Щербакову было поручено без промедления заняться этим вопросом. Повторяю, в самый разгар войны, когда бои шли под Харьковом, под Смоленском. Далеко смотрел Иосиф Виссарионович.
Осенью 1943 гола он вновь удивил меня даром предвиденья. «Николай Алексеевич, завтра в Ленинград вылетает товарищ Ворошилов. Составьте ему компанию. У него будет своё дело, у вас своё. Там сейчас готовят план Берлина. Посмотрите внимательно этот план вместе с товарищем Говоровым. Он с позиций командующего фронтом и завзятого артиллериста, а вы с позиции Генштаба. Поправьте картографов, если потребуется, помогите им».
Я не стал спрашивать, почему план-карту немецкой столицы разрабатывают в осаждённом Ленинграде. Там находилась наша старейшая и лучшая топографическая воинская часть, сохранились лучшие специалисты, имелась хорошая техника. Я спросил о другом: хватит ли там необходимых материалов, справятся ли истощённые голодом люди со сложной, трудоёмкой, физически тяжёлой работой? Знал: кассеты, заряженные негативом на стекле, весом каждая от 40 до 50 килограммов, а ведь их требуется многократно передвигать, переставлять. Или печатники: им придётся вручную вращать барабаны станков — это же нагрузка для сытых мускулистых спортсменов… Сталин ответил: «Мы говорили об этом с товарищем Ждановым, он заверил, что ленинградцы выполнят заказ в самом лучшем виде, что это для них высокая честь, что это поднимет настроение ленинградцев… А вы посмотрите, чем мы способны помочь». Такой вот был разговор, а бои в тот день шли ещё на Днепре, возле Киева.
Вместе с Леонидом Александровичем Говоровым я пробыл в топографической воинской части с утра до вечера.
Для встречи был выстроен личный состав. Начальник топографической службы Ленинградского фронта полковник Сердобинцев представил нам офицеров, ведущих специалистов. В строю было много женщин. Сердце щемило при виде этих измождённых людей, но работали они действительно с радостью, с энтузиазмом. Скрупулёзно исследовали, сопоставляли довоенные карты с аэрофотосъёмками, сделанными нашими лётчиками при бомбёжке Берлина, туристические путеводители со сведениями, полученными от пленных, использовали фотографии, открытки с видами немецкой столицы, литературные источники. Титанический труд! Гасло электричество — работали при коптилках. Температура в помещении не превышала восьми градусов, коченевшие пальцы отогревали дыханием. За время создания плана Берлина на территории топографической воинской части и поблизости от неё разорвалось, как я узнал потом, почти сорок тяжёлых снарядов. Немцы методично обстреливали нашу северную столицу, а в ней уже готовилась план-карта, руководствуясь которой, через полтора года пойдут по берлинским улицам наши войска.
Пожелания, высказанные Говоровым и мной, были учтены топографами. На следующий день нас принял в Смольном А. А. Жданов, которому мы намеревались изложить свои соображения: чем и как помочь создателям плана. После длительной беседы Жданов пригласил маршала Ворошилова, генерала Говорова (он тоже вскоре станет маршалом) и меня пообедать в столовой. При входе в оную каждому из нас симпатичная официантка вручила по мешочку, похожему на кисет, с небольшой, граммов в сто, порцией хлеба. Сели за стол с букетиком багряных листьев в вазе. На блюдцах — по зеленому солёному помидору, их давали в тот день вместо первого. Оказывается, партию бочек с этим подспорьем переправили через Ладогу и нынче включили в паёк всем ленинградцам. Затем нам принесли пшённую кашу, примерно по четыре ложки с каплями масла в углублениях. И по стакану горячего сладкого компота… Мне, оголодать не успевшему за краткое пребывание в Питере, обед в горло не шёл при мысли: а что едят сегодня в воинской части наши топографы и картографы? Там ведь не Смольный. Всего-то, может, на обед по солёному помидору и по кружке кипятка.
А ещё размышлял я о каверзах Провидения, которое совместило, казалось бы, несовместимое, свело за дружеским столом в бывшей столице людей совершенно различных. Вот подвижной, бодренький, несмотря на возраст, хорохорящийся Ворошилов, один из зачинателей большевистской партии, один из создателей Красной Армии, ярый борец с прошлым, со всеми там дворянами, буржуями, капиталистами. Речи у него пламенно-зажигательные, а в сорок первом провалил дело, допустил немцев на окраину Питера, пришлось срочно заменять его Жуковым, а затем уж стабильно-надёжный Говоров, превосходный артиллерист и фортификатор, превратил Ленинград в неприступную крепость… И ведь кто? Бывший колчаковский офицер, русский интеллигент, суховатый и принципиальный, никогда ни под кого не подстраивавшийся! Даже внешний облик свой сохранил, нося вертикальные усики, какие бытовали ещё до революции. У всех у наших усы либо горизонтальные, как у Будённого, либо подковкой, как у Сталина и Жданова, а у Говорова — неизменная чёрная щёточка от носа до губ. Голос суховатый, говорит мало, короткими чеканными фразами… Кстати, не забыть бы поздравить его, совсем недавно он, прославленный командующий прославленного Ленинградского фронта, подал заявление о вступлении в Коммунистическую партию. Не без влияния Жданова, разумеется: они хорошо сработались в осаждённом городе, глубоко уважали друг друга.
Созерцая и сравнивая разнокалиберные усы, я краем уха слушал диалог Ворошилова и Говорова по вопросу, который не давал покоя Клименту Ефремовичу: о неудачах первых месяцев войны здесь, на Северо-Западном направлении. Они не спорили, просто излагали каждый свою точку зрения. Говоров спокойно и сдержанно, а Ворошилов как всегда горячась и даже подпрыгивая на стуле. Последний утверждал, что ошибки имели место, однако главное было все же достигнуто, немецкие войска измотались на дальних и ближних подступах к Ленинграду и блокировали его с большим запозданием, с нарушением своего замысла. А что отвечал Леонид Александрович? Что гитлеровцы вовсе и не намеревались окружать нашу северную столицу, они планировали взять её быстро, с ходу, а затем бросить освободившиеся дивизии под Москву или на другой трудный участок. Но немцы действительно утратили свой наступательный порыв в боях в Прибалтике, особенно под Таллином, на Лужском и других рубежах. Встретили нарастающее сопротивление на ближних подступах к городу. И начала проявляться объективная и зачастую очень коварная закономерность: войска стали распространяться туда, где было меньше сопротивления. Ленинград давал отпор, а южнее и восточное его почти не было наших сил, не было укреплений, этот вакуум засасывал немцев, они двигались по пути наименьшего сопротивления на восток до самых берегов Ладоги. То же самое произошло и с финнами, которые намеревались штурмовать город с севера, по утекли, ушли далеко на восток, до вышеупомянутого Ладожского моря-озера.
Не новость, конечно, высказал Говоров, но ведь даже самые известные истины надобно освежать, чтобы не забывались, использовать их в конкретной обстановке. Да, наступающие войска поворачивают и быстрее распространяются именно в ту сторону и туда, где меньше сопротивление неприятеля. Да, вакуум затягивает. Почему 79-й стрелковый корпус генерала Переверткина продвигается быстрее других? А потому, что оказался на северо-западной окраине Берлина и теперь все круче заходит правым флангом к центру города, ведя наступление в направлении почти противоположном тому, в котором шёл до сих пор. Он практически с запада на восток идёт, а западная часть города менее подготовлена к обороне, оттуда, кстати, снимались войска для боев на Зееловских высотах.
Вспомним осень сорок первого года. На Волоколамском направлении сдерживали гитлеровцев дивизии Рокоссовского, на Можайском направлении — дивизии Говорова. Но вот если бы какой-либо немецкий корпус прошёл севернее нашей столицы и, круто повернув назад, начал бы наступать к центру города с востока, обстановка резко изменилась бы не в нашу пользу. Представьте, что фашисты наступают по Щёлковскому или Горьковскому шоссе, рвутся к Кремлю со стороны Измайлова, где у нас нет укреплений и почти нет резервов. Вот в чем суть! И теперь очень важно закрепить и развить неожиданный успех Переверткина, не предусмотренный замыслами командования. Вот тот ключ, который при правильном использовании поможет нам быстрее распахнуть дверь вражеской крепости!
Я вызвал машину с охраной и не теряя времени выехал в 3-ю ударную армию.
9
Начальник штаба 3-й ударной генерал Букштынович Михаил Фомич встретил меня с холодком и вроде бы даже с опаской; во всяком случае, я никогда не видел его столь напряжённо-насторожённым по отношению ко мне. Тем более что он умел скрывать свои эмоции, всегда оставаясь спокойным и ровным. С довоенных времён считалось, что по вежливости и тактичности Букштынович второй человек во всей Красной Армии — после маршала Шапошникова. У маршала привычно-любимое обращение ко всем «голубчик», а самое резкое ругательство: «выражаю вам полное неудовольствие» — после чего подчинённому оставалось только подать рапорт о переводе или об увольнении со службы. А те, кто знал Букштыновича, больше всего опасались услышать от него огорчённое: "Я так на вас надеялся, а вы… " Командирская требовательность, даже самая высокая, выражается по-разному. Один наорёт, обматерит, а кроме оскорбления никакого проку, разве что нагонит страха на некоторое время. А другой произнесёт негромко несколько фраз, но они запомнятся на всю жизнь.
Необычайное состояние Михаила Фомича можно было бы отнести на счёт его нездоровья — месяц назад он тяжело заболел, потребовалось хирургическое вмешательство. Врачи из медицинского управления фронта потребовали срочно отправить его в стационарный госпиталь, чуть ли не в Москву, однако Михаил Фомич решительно воспротивился, дозвонился до маршала Жукова, попросил разрешения оперироваться на месте, в госпитале своей армии.
Георгий Константинович внял и посочувствовал. Обидно же, в самом деле, пройти долгий и трудный боевой путь и выбыть из строя перед торжественным финалом, и не от пули, не от осколка, а от обычной цивильной хворобы. И не хотел, вероятно, Жуков, чтобы с его фронта убыл «безупречный знаток тактики», «великолепный организатор боя», — это я цитирую служебно-политическую характеристику. Слова-то какие в казённом документе. Заслужить надо! «Являет собой образец командира, которому можно подражать во всем» — сие начертал не кто-нибудь, а начальник политотдела 3-й ударной армии генерал Ф.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287