Повторю: как бы подчёркивалось — три года назад гитлеровцы напали вероломно, предвидя иезуитский успех, а теперь получайте расплату на тех же рубежах. Обстоятельный военно-политический план. И все же гром, неожиданный для Ставки и для Генштаба, грянул в Кремле. Совсем вроде не раскатистый, мало кем услышанный за пределами сталинского кабинета, но по результату, по накалу страстей сравнимый с такими явлениями, после которых резко меняется сложившаяся обстановка — погода меняется. Сами подобные грозы, подобные переломы зело опасны для тех, кто находится в их эпицентре. Непредсказуема направленность испепеляющей молнии… А теперь от абстракции — к фактам.
На совещании по «Багратиону» командующий 1-м Белорусским фронтом Константин Константинович Рокоссовский предложил свой вариант, ломавший то, что было намечено Ставкой. Не просто переиначивавший какие-то детали, а действительно менявший подход к намеченным действиям, да и вообще к сложившимся у нас представлениям о прорыве обороны противника, о ведении крупномасштабного наступления. Рокоссовский заявил: анализ расположения сил неприятеля, его тактических и оперативных резервов, учёт географических условий заставляют пересмотреть разработанный в Москве план. Неизменным остаётся одно: своим левым крылом, выдвинутым далеко на запад южнее Полесья, 1-й Белорусский фронт наносит удар от Ковеля на Люблин и далее на Варшаву, частью сил подрезая при этом «белорусский балкон». По этому поводу возражений не было. Сомнения возникли, когда Рокоссовский сказал, что с восточной стороны вместо одного главного, а другого вспомогательного, отвлекающего удара он намерен нанести два равноценных по силам и средствам. То есть два главных удара, как из района Рогачева, так и из района нижнего течения Березины.
— Почему? — насторожился Сталин — Зачем?
Рокоссовский ответил буквально следующее — цитирую по своей стенограмме:
— Местность на направлении Рогачев — Бобруйск лесисто-болотистая, позволяет сосредоточить там в начале наступления силы только 3-й армии и лишь частично 48-й. Если этой группировке не помочь сильным ударом на другом участке, противник может не допустить здесь прорыва обороны, у него останется возможность перебросить сюда войска с не атакованных нами рубежей. Только два сильных удара решат все проблемы.
— Как это? Как решат? — В голосе Иосифа Виссарионовича прозвучало едва уловимое раздражение.
— В сражение будет одновременно введена вся основная группировка войск правого крыла фронта.
— Ну и вводите.
— Товарищ Сталин, это недостижимо на одном участке из-за его ограниченности. А отвлекающее наступление малыми силами заметного эффекта не даст. Необходимы два главных удара, — повторил Рокоссовский.
— У вас получается даже не два, а три, — съехидничал кто-то.
— Два главных удара на правом крыле фронта, — уточнил Константин Константинович.
Молча, не мигая, Сталин вглядывался в лицо Рокоссовского, будто видел его впервые или обнаружил что-то новое, неизвестное для себя. Наконец произнёс:
— Ви-и хорошо продумали своё предложение? Не придётся ли раскаиваться в нем?
— Два удара гарантируют нам успех и снизят наши потери.
— А подумайте ещё, взвесьте все шансы. Посоветуйтесь с самим собой в соседней комнате. — Сталин показал на дверь. — Десять минут вам хватит?
Так точно, — спокойно ответил Рокоссовский, хотя щеки его побледнели. Собрал свои бумаги и вышел. В приёмной при виде его Поскребышев удивлённо и укоризненно покачал головой. Совещание в кабинете продолжалось, но настрой был уже иной, деловитость сменилась напряжённостью. Почувствовав это, Верховный Главнокомандующий обратился к своему первому заместителю:
— Товарищ Жуков, помогите товарищу Рокоссовскому разобраться в обстановке и возвращайтесь вместе с ним.
Высокий, худощавый, подтянутый Рокоссовский, истинно военная косточка, стоял посреди комнаты, держа в руке папку с документами. Коренастый, плечистый Жуков остановился рядом, сказал неофициально, по-дружески:
— Зря копья ломаешь. Все уже взвешено и разложено по полочкам. Верховного не покачнёшь.
— Дело требует.
— Убеждён?
— Абсолютно.
— А без этого не обойтись?
— Другая цена, Георгий Константинович. Общий успех будет, но какой ценой?!
— Ты хоть понимаешь, что наступил на любимую мозоль? На неприкасаемую мозоль?
— В том-то и штука, — кивнул Рокоссовский.
— Вот и смекай.
Этот диалог, понятный разве что самому узкому кругу военных специалистов, нуждается в расшифровке. Попробуем разобраться, что скрывалось за словами двух полководцев. Не только присущая якобы Сталину нетерпимость к возражениям (дельные советы он и выслушивал, и воспринимал), но нечто гораздо большее. Для лучшего уяснения прибегнем к сравнению. С самого начала Второй мировой войны чётко определился принцип наступательных действий немецких войск. Простой и многообещающий. Имея преимущество перед противниками в танках и автотранспорте, немцы сделали упор на стремительный манёвр своими подвижными силами. Они нигде не штурмовали укреплённые позиции неприятеля, не тратили на это драгоценное время, не несли потерь в затяжных боях. Столкнувшись с сопротивлением, они маневрировали вдоль фронта, тыкаясь то там, то тут, нащупывая слабые места. А прорвав слабые рубежи, на полной скорости неслись вперёд «до последней капли бензина» (по выражению Гудериана), окружая, деморализуя и пленяя части противника, оказавшиеся в их тылу. Так было во Франции, где немцы обошли с севера считавшуюся неприступной «линию Мажино» и захватили Париж, победив без серьёзных потерь. «Выключили из игры» эту мощнейшую линию обороны, вот и весь сказ. Так было и в Польше, где немцы, особенно танкисты Гудериана, на полной скорости неслись на восток, обходя узлы сопротивления: до того момента, пока столкнулись со сплошной массой советских войск, срочно выдвинувшихся в Западную Белоруссию и Западную Украину.
Так было и на советско-германском фронте в 1941 году, когда немцы, внезапно напав на нас, активно маневрировали, нащупывая слабые или неприкрытые места на наших оборонительных рубежах, и нагло лезли все дальше в глубь нашей страны. То же самое повторилось и летом 1942 года. Значителен был элемент авантюры, но в тех конкретных условиях немецкий наступательный шаблон вполне оправдывал себя. Только ведь и мы не лыком шиты, мы искали способы противодействия вражеским стандартам, которые достаточно хорошо изучили. Шаблон, не требуя самостоятельности, легко усваивается среднекомандным составом. Особенно у немцев, в характере которых преобладает стремление к организованности, к дисциплине. Летом 1942 года, когда немцы дошли до Воронежа, Сталинграда и до Эльбруса, стандарт сработал в их пользу. Однако любой шаблон рушится, когда противник улавливает закономерность и находит соответствующие способы борьбы. В 1943 году на Курско-Орловской дуге гитлеровцы напоролись на нашу прочную, глубокоэшелонированную оборону. Ткнулись в одном, в другом, в третьем месте — нигде не пробились… Короче говоря исчерпала себя их идея наступательных действий. До самого конца той величайшей войны.
А что у нас? Не поверхностному читателю, который случайно познакомился с каким-то интригующим «куском» романа-исповеди, а людям основательным, осилившим всего «Тайного советника вождя», — своеобразную хрестоматию по многосложной истории сталинского периода, — этим людям напомню эпизод из первых глав книги. Осенью 1918 года критическое положение возникло в районе Царицына. Казалось, ничто не может спасти крепость на Волге. И тогда я, хорошо знавший деяния и наставления своего замечательного учителя генерала Брусилова Алексея Алексеевича, дал Сталину, Ворошилову и Кулику совет: быстро собрать на решающем направлении возле станции Садовая все наши силы, особенно артиллерию, оголив другие участки фронта, и встретить наступление врага мощным ударом по его атакующим частям. Успех тогда был полный, мы разгромили неприятеля и отстояли Царицын. А Сталин, дотоле дилетант в военном искусстве, оценил и навсегда запомнил важнейшее правило: не распылять войска, концентрировать их на главном направлении для решения основной задачи.
Со временем Иосиф Виссарионович оценил и другой важнейший фактор — введение противника в заблуждение относительно намеченных нами целей. При наступлении одновременно с главным ударом обязательно должен наноситься вспомогательный, отвлекающий, который заставляет врага рассосредоточивать свои силы, терять время на уяснение реальной обстановки. Правила эти в общем-то не новы, но Сталин впервые дал им чёткую формулировку. Гордился тем, что создал теорию наступательных действий, которую некоторые граждане-товарищи так и окрестили — сталинской. На основе этой теории обучали комсостав. Использовать её требовали приказы Наркома обороны и Верховного Главнокомандующего, Ничего не скажешь: принцип концентрации сил и вспомогательного удара был и остаётся правильным. Плохо лишь, когда он становится шаблоном, утрачивает гибкость, не даёт использовать другие возможности. Да ведь и противник не дурак, он приспосабливается к схеме, находит способы противодействия.
В кабинете Сталина не просто столкнулись два мнения: решение Ставки, подготовленное по привычным канонам, и предложение командующего фронтом, исходившего из реального положения на его участке; нет, столкнулась теория, создателем и носителем которой считал себя Иосиф Виссарионович, и новация генерала, дерзнувшего отступить от твёрдых правил, поставить их под сомнение. Вошли в противоречие уязвлённое самолюбие высокого руководителя и разумные поиски добросовестного человека. Суть была не в одном лишь данном конкретном случае. Отойдя от своего принципа, Сталин тем самым признал бы оный не всегда пригодным, не всеобъемлющим. Вероятно, Иосиф Виссарионович подсознательно желал, чтобы Рокоссовский каким-то образом смягчил свою позицию, пошёл бы на компромисс. Но Рокоссовский не смог или не захотел. Вернувшись с Жуковым в кабинет, Константин Константинович подтвердил свои соображения и даже привёл новые доводы в их защиту.
— Нанося два главных удара в лесисто-болотистой местности с малым количеством дорог, мы лишаем противника возможности манёвра. Успех, достигнутый нами пусть даже сначала на одном из двух участков, сразу поставит немецкие войска в тяжёлое положение, а нашему фронту обеспечит энергичное развитие наступления.
С каменным спокойствием выслушал Иосиф Виссарионович генерала, не поднимая глаз, чтобы не выдать закипавший гнев, который Сталин сдерживал напряжением воли. Лишь ледяной тон выдал его состояние:
— Ваша беседа с товарищем Жуковым не принесла заметной пользы. У вас есть время поразмышлять ещё несколько минут. Идите и думайте.
Вслед за Рокоссовским в соседнюю комнату выскочил Молотов, петушком налетел на высокорослого генерала:
— Вы с кем спорите? Вы отдаёте себе отчёт, с кем спорите?! С Верховным Главнокомандующим! С самим товарищем Сталиным!
— Отнюдь. Нам, генералам, никак не положено спорить с Верховным.
— Тогда в чем же дело? Идите и извинитесь.
— У нас не спор, а обсуждение. Каждый вправе изложить на военном совещании своё мнение, начиная с младших по званию, — пояснил Рокоссовский. — Если Верховный Главнокомандующий прикажет, его распоряжение будет выполнено беспрекословно, точно и в срок. Но он не приказывает, он требует высказать соображения. И я выполняю это требование.
Смекалистый, острый на язык Вячеслав Михайлович в этот раз не нашёлся, как возразить. Поперхнулся, отступился, скрылся за дверью.
Обстановка в кабинете накалилась. Все понимали, что судьба Рокоссовского повисла на волоске, на совещание он может вообще не вернуться. Грозило по меньшей мере отстранение с поста, разжалование, но могло быть и гораздо хуже. Однако из всех собравшихся всю сложность ситуации полностью сознавали лишь четверо: сам Сталин, командующий 1-м Прибалтийским фронтом генерал Баграмян Иван Христофорович, представитель-координатор Ставки на том же фронте маршал Василевский Александр Михайлович и я, как обычно находившийся в комнате за кабинетом. А дело вот в чем. Буквально за несколько суток до означенного совещания в Кремле маршал Василевский проверял на месте готовность 1-го Прибалтийского фронта к операции «Багратион». И обнаружил такой отход от существующих правил, что, по его же словам, «за голову схватился». Генерал Баграмян на свой страх и риск не только отказался от нанесения двух ударов, главного и вспомогательного, но совершил нечто прямо противоположное. Вместо сосредоточения войск ударной группировки на узком участке, наоборот, растянул её в непомерно длинной полосе, достигавшей 25 километров. Василевскому объяснил так. Озера и болотистые леса, раскинувшиеся северо-западнее Витебска, не позволяют ввести в бой крупные массы войск на каком-то целостном участке. Ударные «кулаки» созданы изолированно на междуозерных и междуболотных проходах, отсюда и растянутость исходного рубежа. Но «кулаки» сильные, насыщенные техникой, вражескую оборону проломят. Дипломатичный Баграмян сослался даже на указание Ставки о правильном использовании условий местности.
Пехота и артиллерия были уже выдвинуты в намеченные районы, подвезены боеприпасы, развёрнута тыловые службы. Переиначивать было очень трудно, да и просто поздно. Учитывая это, Василевский лишь высказал Ивану Христофоровичу своё неудовольствие, по ничего не стал менять. Даже постарался смягчить вину Баграмяна перед Верховным Главнокомандующим. Прошло без последствий. Но вот сегодня — ещё одно резкое отклонение от сталинского принципа наступательных действий, теперь со стороны Рокоссовского. Это уже не случайность. Что, принцип устарел и больше не действует? Или вольнодумство, зазнайство молодых полководцев, желающих продемонстрировать свои особые способности? Или самое скверное — фронда, сговор занёсшихся генералов, совместно выступивших против линии Верховного Главнокомандования?!
Сталин, вполуха слушая выступавших, размышлял, что произошло и как реагировать на случившееся, как быть с Рокоссовским? Я понял: Иосиф Виссарионович находится в таком неопределённом состоянии, что маятник дальнейших событий может качнуться в любую сторону и с какой угодно силой. Если сейчас Сталин «сломает» Рокоссовского, то «сломаются» и другие генералы, лишатся инициативности, самостоятельности. А их, самостоятельных, и без того по пальцам пересчитаешь. Теперь вот нет Ватутина, может не стать и Рокоссовского… Кто крупные операции проводить будет!.. Я не мог больше оставаться в роли постороннего наблюдателя, надо было повлиять на развязку. Но не скажешь ведь своё мнение при всех, не посоветуешь открыто… Оставался только один испытанный способ, против которого Иосиф Виссарионович ещё никогда не возражал.
Рокоссовского позвали. Все решали секунды. Войдя в кабинет, встретит он насторожённый взгляд Берии… Невозможно даже представить, что пережил в те короткие мгновения мужественный генерал. Он ведь знал, чем все может кончиться, если не откажется от своих предложений. Он уже провёл два с половиной года в тюрьме, перенёс изнурительные допросы, унижения. Сидел не только на Лубянке, но и в самом страшном месте, в каменном мешке Шлиссельбургской крепости, которую мало кто из заключённых покидал на своих ногах. Его пытали, но он не признал за собой никакой вины, не оговорил ни единого человека… Его реабилитировали незадолго до войны. И вот все тёмное, все страшное могло повториться. Один жест Сталина, и на нем вместо кителя с генеральскими погонами опять окажется арестантская роба.
Две двери открылись одновременно. Все присутствовавшие повернулись к Рокоссовскому. А я, сделав несколько бесшумных шагов, положил на стол перед Сталиным лист бумаги с двумя крупно написанными словами: «ОН ПРАВ». Иосиф Виссарионович скользнул по бумаге взглядом, отодвинул её ко мне и едва заметно кивнул. Я вышел и сразу же порвал лист.
— Так что вы надумали? — спросил Сталин. — Что вы нам скажете?
— Товарищ Сталин, я могу только повторить то, что изложено в нашем плане.
— Без колебаний?
— Так точно, без колебаний, — твёрдо произнёс Рокоссовский.
Сталин взял из коробки папиросу, подержал в руке, не стал крошить табак в трубку, а лишь чуть размял пальцами, прикурил. Пауза показалась невероятно долгой. Наконец произнёс:
— Настойчивость командующего фронтом доказывает, что организация наступления тщательно продумана им и его штабом. А это надёжная гарантия успеха. Считаю, что план товарища Рокоссовского надо утвердить в таком виде, в каком представлен. Пусть выполняет.
Смог Иосиф Виссарионович переступить через своё самолюбие, признать правоту другого и подавить собственную гордыню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287
На совещании по «Багратиону» командующий 1-м Белорусским фронтом Константин Константинович Рокоссовский предложил свой вариант, ломавший то, что было намечено Ставкой. Не просто переиначивавший какие-то детали, а действительно менявший подход к намеченным действиям, да и вообще к сложившимся у нас представлениям о прорыве обороны противника, о ведении крупномасштабного наступления. Рокоссовский заявил: анализ расположения сил неприятеля, его тактических и оперативных резервов, учёт географических условий заставляют пересмотреть разработанный в Москве план. Неизменным остаётся одно: своим левым крылом, выдвинутым далеко на запад южнее Полесья, 1-й Белорусский фронт наносит удар от Ковеля на Люблин и далее на Варшаву, частью сил подрезая при этом «белорусский балкон». По этому поводу возражений не было. Сомнения возникли, когда Рокоссовский сказал, что с восточной стороны вместо одного главного, а другого вспомогательного, отвлекающего удара он намерен нанести два равноценных по силам и средствам. То есть два главных удара, как из района Рогачева, так и из района нижнего течения Березины.
— Почему? — насторожился Сталин — Зачем?
Рокоссовский ответил буквально следующее — цитирую по своей стенограмме:
— Местность на направлении Рогачев — Бобруйск лесисто-болотистая, позволяет сосредоточить там в начале наступления силы только 3-й армии и лишь частично 48-й. Если этой группировке не помочь сильным ударом на другом участке, противник может не допустить здесь прорыва обороны, у него останется возможность перебросить сюда войска с не атакованных нами рубежей. Только два сильных удара решат все проблемы.
— Как это? Как решат? — В голосе Иосифа Виссарионовича прозвучало едва уловимое раздражение.
— В сражение будет одновременно введена вся основная группировка войск правого крыла фронта.
— Ну и вводите.
— Товарищ Сталин, это недостижимо на одном участке из-за его ограниченности. А отвлекающее наступление малыми силами заметного эффекта не даст. Необходимы два главных удара, — повторил Рокоссовский.
— У вас получается даже не два, а три, — съехидничал кто-то.
— Два главных удара на правом крыле фронта, — уточнил Константин Константинович.
Молча, не мигая, Сталин вглядывался в лицо Рокоссовского, будто видел его впервые или обнаружил что-то новое, неизвестное для себя. Наконец произнёс:
— Ви-и хорошо продумали своё предложение? Не придётся ли раскаиваться в нем?
— Два удара гарантируют нам успех и снизят наши потери.
— А подумайте ещё, взвесьте все шансы. Посоветуйтесь с самим собой в соседней комнате. — Сталин показал на дверь. — Десять минут вам хватит?
Так точно, — спокойно ответил Рокоссовский, хотя щеки его побледнели. Собрал свои бумаги и вышел. В приёмной при виде его Поскребышев удивлённо и укоризненно покачал головой. Совещание в кабинете продолжалось, но настрой был уже иной, деловитость сменилась напряжённостью. Почувствовав это, Верховный Главнокомандующий обратился к своему первому заместителю:
— Товарищ Жуков, помогите товарищу Рокоссовскому разобраться в обстановке и возвращайтесь вместе с ним.
Высокий, худощавый, подтянутый Рокоссовский, истинно военная косточка, стоял посреди комнаты, держа в руке папку с документами. Коренастый, плечистый Жуков остановился рядом, сказал неофициально, по-дружески:
— Зря копья ломаешь. Все уже взвешено и разложено по полочкам. Верховного не покачнёшь.
— Дело требует.
— Убеждён?
— Абсолютно.
— А без этого не обойтись?
— Другая цена, Георгий Константинович. Общий успех будет, но какой ценой?!
— Ты хоть понимаешь, что наступил на любимую мозоль? На неприкасаемую мозоль?
— В том-то и штука, — кивнул Рокоссовский.
— Вот и смекай.
Этот диалог, понятный разве что самому узкому кругу военных специалистов, нуждается в расшифровке. Попробуем разобраться, что скрывалось за словами двух полководцев. Не только присущая якобы Сталину нетерпимость к возражениям (дельные советы он и выслушивал, и воспринимал), но нечто гораздо большее. Для лучшего уяснения прибегнем к сравнению. С самого начала Второй мировой войны чётко определился принцип наступательных действий немецких войск. Простой и многообещающий. Имея преимущество перед противниками в танках и автотранспорте, немцы сделали упор на стремительный манёвр своими подвижными силами. Они нигде не штурмовали укреплённые позиции неприятеля, не тратили на это драгоценное время, не несли потерь в затяжных боях. Столкнувшись с сопротивлением, они маневрировали вдоль фронта, тыкаясь то там, то тут, нащупывая слабые места. А прорвав слабые рубежи, на полной скорости неслись вперёд «до последней капли бензина» (по выражению Гудериана), окружая, деморализуя и пленяя части противника, оказавшиеся в их тылу. Так было во Франции, где немцы обошли с севера считавшуюся неприступной «линию Мажино» и захватили Париж, победив без серьёзных потерь. «Выключили из игры» эту мощнейшую линию обороны, вот и весь сказ. Так было и в Польше, где немцы, особенно танкисты Гудериана, на полной скорости неслись на восток, обходя узлы сопротивления: до того момента, пока столкнулись со сплошной массой советских войск, срочно выдвинувшихся в Западную Белоруссию и Западную Украину.
Так было и на советско-германском фронте в 1941 году, когда немцы, внезапно напав на нас, активно маневрировали, нащупывая слабые или неприкрытые места на наших оборонительных рубежах, и нагло лезли все дальше в глубь нашей страны. То же самое повторилось и летом 1942 года. Значителен был элемент авантюры, но в тех конкретных условиях немецкий наступательный шаблон вполне оправдывал себя. Только ведь и мы не лыком шиты, мы искали способы противодействия вражеским стандартам, которые достаточно хорошо изучили. Шаблон, не требуя самостоятельности, легко усваивается среднекомандным составом. Особенно у немцев, в характере которых преобладает стремление к организованности, к дисциплине. Летом 1942 года, когда немцы дошли до Воронежа, Сталинграда и до Эльбруса, стандарт сработал в их пользу. Однако любой шаблон рушится, когда противник улавливает закономерность и находит соответствующие способы борьбы. В 1943 году на Курско-Орловской дуге гитлеровцы напоролись на нашу прочную, глубокоэшелонированную оборону. Ткнулись в одном, в другом, в третьем месте — нигде не пробились… Короче говоря исчерпала себя их идея наступательных действий. До самого конца той величайшей войны.
А что у нас? Не поверхностному читателю, который случайно познакомился с каким-то интригующим «куском» романа-исповеди, а людям основательным, осилившим всего «Тайного советника вождя», — своеобразную хрестоматию по многосложной истории сталинского периода, — этим людям напомню эпизод из первых глав книги. Осенью 1918 года критическое положение возникло в районе Царицына. Казалось, ничто не может спасти крепость на Волге. И тогда я, хорошо знавший деяния и наставления своего замечательного учителя генерала Брусилова Алексея Алексеевича, дал Сталину, Ворошилову и Кулику совет: быстро собрать на решающем направлении возле станции Садовая все наши силы, особенно артиллерию, оголив другие участки фронта, и встретить наступление врага мощным ударом по его атакующим частям. Успех тогда был полный, мы разгромили неприятеля и отстояли Царицын. А Сталин, дотоле дилетант в военном искусстве, оценил и навсегда запомнил важнейшее правило: не распылять войска, концентрировать их на главном направлении для решения основной задачи.
Со временем Иосиф Виссарионович оценил и другой важнейший фактор — введение противника в заблуждение относительно намеченных нами целей. При наступлении одновременно с главным ударом обязательно должен наноситься вспомогательный, отвлекающий, который заставляет врага рассосредоточивать свои силы, терять время на уяснение реальной обстановки. Правила эти в общем-то не новы, но Сталин впервые дал им чёткую формулировку. Гордился тем, что создал теорию наступательных действий, которую некоторые граждане-товарищи так и окрестили — сталинской. На основе этой теории обучали комсостав. Использовать её требовали приказы Наркома обороны и Верховного Главнокомандующего, Ничего не скажешь: принцип концентрации сил и вспомогательного удара был и остаётся правильным. Плохо лишь, когда он становится шаблоном, утрачивает гибкость, не даёт использовать другие возможности. Да ведь и противник не дурак, он приспосабливается к схеме, находит способы противодействия.
В кабинете Сталина не просто столкнулись два мнения: решение Ставки, подготовленное по привычным канонам, и предложение командующего фронтом, исходившего из реального положения на его участке; нет, столкнулась теория, создателем и носителем которой считал себя Иосиф Виссарионович, и новация генерала, дерзнувшего отступить от твёрдых правил, поставить их под сомнение. Вошли в противоречие уязвлённое самолюбие высокого руководителя и разумные поиски добросовестного человека. Суть была не в одном лишь данном конкретном случае. Отойдя от своего принципа, Сталин тем самым признал бы оный не всегда пригодным, не всеобъемлющим. Вероятно, Иосиф Виссарионович подсознательно желал, чтобы Рокоссовский каким-то образом смягчил свою позицию, пошёл бы на компромисс. Но Рокоссовский не смог или не захотел. Вернувшись с Жуковым в кабинет, Константин Константинович подтвердил свои соображения и даже привёл новые доводы в их защиту.
— Нанося два главных удара в лесисто-болотистой местности с малым количеством дорог, мы лишаем противника возможности манёвра. Успех, достигнутый нами пусть даже сначала на одном из двух участков, сразу поставит немецкие войска в тяжёлое положение, а нашему фронту обеспечит энергичное развитие наступления.
С каменным спокойствием выслушал Иосиф Виссарионович генерала, не поднимая глаз, чтобы не выдать закипавший гнев, который Сталин сдерживал напряжением воли. Лишь ледяной тон выдал его состояние:
— Ваша беседа с товарищем Жуковым не принесла заметной пользы. У вас есть время поразмышлять ещё несколько минут. Идите и думайте.
Вслед за Рокоссовским в соседнюю комнату выскочил Молотов, петушком налетел на высокорослого генерала:
— Вы с кем спорите? Вы отдаёте себе отчёт, с кем спорите?! С Верховным Главнокомандующим! С самим товарищем Сталиным!
— Отнюдь. Нам, генералам, никак не положено спорить с Верховным.
— Тогда в чем же дело? Идите и извинитесь.
— У нас не спор, а обсуждение. Каждый вправе изложить на военном совещании своё мнение, начиная с младших по званию, — пояснил Рокоссовский. — Если Верховный Главнокомандующий прикажет, его распоряжение будет выполнено беспрекословно, точно и в срок. Но он не приказывает, он требует высказать соображения. И я выполняю это требование.
Смекалистый, острый на язык Вячеслав Михайлович в этот раз не нашёлся, как возразить. Поперхнулся, отступился, скрылся за дверью.
Обстановка в кабинете накалилась. Все понимали, что судьба Рокоссовского повисла на волоске, на совещание он может вообще не вернуться. Грозило по меньшей мере отстранение с поста, разжалование, но могло быть и гораздо хуже. Однако из всех собравшихся всю сложность ситуации полностью сознавали лишь четверо: сам Сталин, командующий 1-м Прибалтийским фронтом генерал Баграмян Иван Христофорович, представитель-координатор Ставки на том же фронте маршал Василевский Александр Михайлович и я, как обычно находившийся в комнате за кабинетом. А дело вот в чем. Буквально за несколько суток до означенного совещания в Кремле маршал Василевский проверял на месте готовность 1-го Прибалтийского фронта к операции «Багратион». И обнаружил такой отход от существующих правил, что, по его же словам, «за голову схватился». Генерал Баграмян на свой страх и риск не только отказался от нанесения двух ударов, главного и вспомогательного, но совершил нечто прямо противоположное. Вместо сосредоточения войск ударной группировки на узком участке, наоборот, растянул её в непомерно длинной полосе, достигавшей 25 километров. Василевскому объяснил так. Озера и болотистые леса, раскинувшиеся северо-западнее Витебска, не позволяют ввести в бой крупные массы войск на каком-то целостном участке. Ударные «кулаки» созданы изолированно на междуозерных и междуболотных проходах, отсюда и растянутость исходного рубежа. Но «кулаки» сильные, насыщенные техникой, вражескую оборону проломят. Дипломатичный Баграмян сослался даже на указание Ставки о правильном использовании условий местности.
Пехота и артиллерия были уже выдвинуты в намеченные районы, подвезены боеприпасы, развёрнута тыловые службы. Переиначивать было очень трудно, да и просто поздно. Учитывая это, Василевский лишь высказал Ивану Христофоровичу своё неудовольствие, по ничего не стал менять. Даже постарался смягчить вину Баграмяна перед Верховным Главнокомандующим. Прошло без последствий. Но вот сегодня — ещё одно резкое отклонение от сталинского принципа наступательных действий, теперь со стороны Рокоссовского. Это уже не случайность. Что, принцип устарел и больше не действует? Или вольнодумство, зазнайство молодых полководцев, желающих продемонстрировать свои особые способности? Или самое скверное — фронда, сговор занёсшихся генералов, совместно выступивших против линии Верховного Главнокомандования?!
Сталин, вполуха слушая выступавших, размышлял, что произошло и как реагировать на случившееся, как быть с Рокоссовским? Я понял: Иосиф Виссарионович находится в таком неопределённом состоянии, что маятник дальнейших событий может качнуться в любую сторону и с какой угодно силой. Если сейчас Сталин «сломает» Рокоссовского, то «сломаются» и другие генералы, лишатся инициативности, самостоятельности. А их, самостоятельных, и без того по пальцам пересчитаешь. Теперь вот нет Ватутина, может не стать и Рокоссовского… Кто крупные операции проводить будет!.. Я не мог больше оставаться в роли постороннего наблюдателя, надо было повлиять на развязку. Но не скажешь ведь своё мнение при всех, не посоветуешь открыто… Оставался только один испытанный способ, против которого Иосиф Виссарионович ещё никогда не возражал.
Рокоссовского позвали. Все решали секунды. Войдя в кабинет, встретит он насторожённый взгляд Берии… Невозможно даже представить, что пережил в те короткие мгновения мужественный генерал. Он ведь знал, чем все может кончиться, если не откажется от своих предложений. Он уже провёл два с половиной года в тюрьме, перенёс изнурительные допросы, унижения. Сидел не только на Лубянке, но и в самом страшном месте, в каменном мешке Шлиссельбургской крепости, которую мало кто из заключённых покидал на своих ногах. Его пытали, но он не признал за собой никакой вины, не оговорил ни единого человека… Его реабилитировали незадолго до войны. И вот все тёмное, все страшное могло повториться. Один жест Сталина, и на нем вместо кителя с генеральскими погонами опять окажется арестантская роба.
Две двери открылись одновременно. Все присутствовавшие повернулись к Рокоссовскому. А я, сделав несколько бесшумных шагов, положил на стол перед Сталиным лист бумаги с двумя крупно написанными словами: «ОН ПРАВ». Иосиф Виссарионович скользнул по бумаге взглядом, отодвинул её ко мне и едва заметно кивнул. Я вышел и сразу же порвал лист.
— Так что вы надумали? — спросил Сталин. — Что вы нам скажете?
— Товарищ Сталин, я могу только повторить то, что изложено в нашем плане.
— Без колебаний?
— Так точно, без колебаний, — твёрдо произнёс Рокоссовский.
Сталин взял из коробки папиросу, подержал в руке, не стал крошить табак в трубку, а лишь чуть размял пальцами, прикурил. Пауза показалась невероятно долгой. Наконец произнёс:
— Настойчивость командующего фронтом доказывает, что организация наступления тщательно продумана им и его штабом. А это надёжная гарантия успеха. Считаю, что план товарища Рокоссовского надо утвердить в таком виде, в каком представлен. Пусть выполняет.
Смог Иосиф Виссарионович переступить через своё самолюбие, признать правоту другого и подавить собственную гордыню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287