После возвращения из рейда Жуков предложил ему занять пост командующего 61-й общевойсковой армией. Как упирался Белов, прося оставить его в кавалерийском корпусе, что давало ему хоть какую-то самостоятельность! Но Жуков категорически настаивал на своём: ты, мол, ещё в прошлом году отказался от 6-й армии, у нас людей нет, а ты после группы войск снова на корпус?! Не выйдет! Принимай 61-ю — и точка! Опять разгорелся конфликт между друзьями-соперниками.
Я, естественно, поддержал Белова, высказав Сталину своё мнение: самобытный, самостоятельный человек, мастер неординарных дерзких решений и действий, генерал Белов закиснет в общевойсковой армии, где надо быть не столько инициатором, сколько исполнителем спущенных свыше решений. А ему нужен простор, манёвр. Если уж выдвигать с повышением, то на танковую армию, это соответствует его натуре, тем более, что танками он занимался ещё в начале тридцатых годов вместе с Калиновским. Однако Сталину в то трудное время было не до психологических изысков, да и вакантной должности танкового командарма не имелось. Вот и пошёл Павел Алексеевич на повышение помимо своей воли, подрезали ему крылья. Стал он хорошим командармом, его войска отличились при форсировании Днепра, при освобождении Бреста и Варшавы, участвовали в Берлинской операции, не обделили Белова и наградами, но не было больше в его военной судьбе ни одного головокружительного, из ряда вон выходящего взлёта. Друзьями с Жуковым они так и остались, но о соперничестве уже не было речи. Жуков-то вскоре стал маршалом и заместителем Верховного Главнокомандующего. Достиг потолка.
Ну, а кто же ответил за стратегическую ошибку, за провал кампании сорок второго года? Деликатный вопрос. С одной стороны, должен же быть виновный, должен же кто-то нести ответственность? А с другой — решения-то принимались на самом высоком уровне: Иосиф Виссарионович выслушал мнение Шапошникова (только оборона), Жукова (оборона с наступлением на центральном участке), Хрущёва и Тимошенко (решительно наступать на юге), но последнее слово оставалось за ним, за Верховным. Он его и произнёс, да ведь не Сталина же судить! И не тех, мной перечисленных, отстаивавших своё мнение, — в ведомстве Берии понимали это. Для отчётности нашли все же козла отпущения, арестовали начальника оперативного управления штаба Западного фронта генерал-майора Голушкевича Владимира Сергеевича, который в начале мая по поручению командующего фронтом летал к Белову, убедился в реальности беловского плана и потом активно поддерживал замысел Жукова: прочно обороняясь на занятых рубежах, нанести удар по противнику силами группы Белова и 20-й армии. В этом как раз Голушкевича и обвинили: настаивал на проведении операции, которая противоречила, дескать, мнению Верховного Главнокомандующего. Однако жизнь показала, кто был прав. После провала тимошенко-хрущёвского наступления Сталин высказался об этих деятелях в самой грубой форме. Берия собственными ушами слышал эту оценку и поспешил направить следствие в совсем другое русло. Голушкевича принялись обвинять в противоположном: почему генерал, понимая правильность беловско-жуковского плана, недостаточно твёрдо настаивал на его осуществлении? Это что, бесхарактерность или вредительство?
Расследование велось вяло, с постоянной оглядкой, а какое мнение теперь в Ставке? А мнение было не очень ясным, неудача, особенно гибель наших танковых резервов, замалчивались, и в конце концов следователи безнадёжно запутались. Держали Голушкевича за решёткой, а в суд дело не передавали, ничего определённого у них не было. И стоило ли вообще касаться больного вопроса? Насколько я помню, долго, очень долго тянулась эта история. Несколько лет. И не судят, и из тюрьмы не отпускают. Затем все же предъявили какое-то обвинение. Осудили. Потом полностью оправдали. Но Голушкевич-то хоть жив остался, и военную академию окончил, и генерал-лейтенантские звезды получил. Повезло ему по сравнению с теми многими, кто сложил тогда, в горестном для нас сорок втором, головы на полях сражений.
8
В середине мая, как только окончательно определился стратегический замысел Верховного Главнокомандования, маршал Шапошников, сославшись на здоровье, ушёл с поста начальника Генерального штаба. Не мог Борис Михайлович, в силу своей порядочности, осуществлять замысел, с коим не был согласен. Да и состояние его здоровья действительно внушало опасения. По военному времени требовался человек, при всех других качествах обладавший крепким здоровьем, способный работать сутками. Сталин отнёсся к просьбе Шапошникова с пониманием и весьма тактично. Борис Михайлович остался заместителем Наркома обороны, то есть практически военным советником Сталина. Кроме того, Шапошникову поручено было курировать военные академии и возглавить работу по сбору материалов для будущей истории Великой Отечественной войны. А чтобы не переутруждался, Государственный Комитет Обороны принял беспрецедентное постановление, обязывающее Бориса Михайловича трудиться не более шести часов в сутки и выполнять все требования врачей. Это ли не пример сталинской заботы о людях!
Конечно, деятельному Борису Михайловичу тесны были шестичасовые рамки, и работать он продолжал, как всегда, сколько мог. К тому же и Сталин добавлял и добавлял ему новых забот. В том числе доверил Шапошникову дело ответственное и хлопотливое: разработку новых уставов — Боевого и Полевого. Год войны изменил многие наши представления о ведении боевых действий, обогатил большим опытом, который надо было обобщить и изложить коротко, чётко, доступно для понимания каждому командиру, но без упрощенчества. И создать новые уставы как можно быстрее. Такой вот «благоприятный режим» обеспечен был Борису Михайловичу. Но он, разумеется, не сетовал: привычная работа, ощущение своей нужности помогали ему бороться с болезнями.
И это не все. Была ещё одна обязанность, о которой никогда не писали, не упоминали биографы Шапошникова, авторы многочисленных статей о нем. По той простой причине, что сами не знали. И тут не обойтись нам без подробностей. Несмотря на чистки и перетурбации, которые производили всяк для себя Ягода, Ежов, Берия, в особых органах сохранились все же чекисты со стажем, с опытом. Среди них далеко не последнее место занимал Павел Анатольевич Судоплатов: молодой (к началу войны ему только перевалило за тридцать), одарённый, разносторонний разведчик с приятной внешностью, располагающей улыбкой, хорошими манерами. Красавец-мужчина. Только, пожалуй, глаза не вязались со столь обаятельной наружностью: холодные глаза волевого, расчётливого человека. Молодость не помеха — Судоплатов успел сделать многое. Внедрившись после Гражданской войны в организацию украинских националистов (ОУН), действовавшую под крылом немецких фашистов, «ликвидировал» в Роттердаме одного из руководителей этой организации — ярого антисоветчика Евгения Коновальца. Возглавлял испанское отделение нашей зарубежной разведки. Это ему поручено было руководить сложной операцией по уничтожению Льва Давидовича Троцкого, что и было осуществлено. А в первые дни Отечественной войны была создана так называемая Особая группа Судоплатова, преобразованная в 1942 году в Четвёртое управление НКВД — НКГБ СССР. О том, чем занимаются люди Судоплатова, было известно лишь узкому кругу лиц: Сталину, Берии, Андрееву, частично Шапошникову. Я видел Судоплатова несколько раз, уже после описываемых событий, когда его вызывал Сталин: тот являлся всегда только с Берией. Не общался, не разговаривал я с Судоплатовым, и был несколько удивлён, когда о нем заговорил со мной Лаврентий Павлович. От Верховного Главнокомандующего прошёл ко мне в комнату за кабинетом, осмотрелся, сел на скрипнувший под его тяжестью стул.
— Николай Алексеевич, управление Судоплатова ведёт сейчас агентурную разработку, которую товарищ Сталин и я считаем очень перспективной. Хочу заручиться вашей поддержкой.
— Какой из меня агент на старости лет, — пошутил я.
— Вербовать не буду, — засмеялся Берия. — А посоветоваться нужно.
Лаврентий Павлович коротко изложил суть дела (некоторые детали мне стали известны позже). А тогда я узнал вот что. Решено провести операцию по передаче дезинформации гитлеровскому руководству на самом высоком уровне. Для этой цели в Москве нашими органами создана монархическая антисоветская пронемецкая подпольная организация, некоторые члены которой имеют якобы доступ к военным секретам. Первый акт спектакля уже состоялся. Ещё в декабре к немцам ушёл наш агент по кличке Гейне. Фашисты, разумеется, не сразу поверили ему, долго и по-всякому проверяли, вплоть до имитации расстрела. И хотя в Москве все было продумано заранее, подозрения, возможно, и не рассеялись бы, если бы не случайность, которая могла стать для Гейне трагической, а обернулась в его пользу. Для прохода через линию фронта наши сапёры заранее проделали «коридор» в минном поле. Потом, в спешке, произошла какая-то путаница, кто-то ошибся, и Гейне пошёл через фронт не по «коридору», а по самому минному полю. Чудом не подорвался. Немцы, можно сказать, спасли его. Увидели, что бежит к ним человек по земле, нашпигованной минами, закричали, чтобы лёг, послали навстречу своего сапёра-проводника. При проверке это повлияло даже на самых рьяных контрразведчиков абвера. Не могли же русские послать агента напрямик через своё минное поле, на верную гибель… И такие, значит, коленца выкидывает неистощимая на выдумки фортуна.
Поверили немцы перебежчику. Дали ему кличку Макс. И ответственное задание: вернуться в Москву, создать на базе монархической организации агентурную сеть для проникновения в военные штабы, в руководящие учреждения. Вот и возвратился в столицу уже не агент советской разведки Гейне, а вражеский резидент Макс. Со своими радистами для связи с абвером. Надёжный канал для дезинформации был готов. Управление Судоплатова приступило ко второму акту, и Берия, естественно, был очень заинтересован в том, чтобы спектакль разыгрывался как можно лучше. И Сталин тоже. Но какова при этом моя роль?
Лаврентий Павлович назвал настоящую фамилию Гейне — Александр Петрович Демьянов. Эта фамилия была мне известна, и я не мог не отдать должное тому мастерству, той предусмотрительности, с какой был выбран агент. Не «липой», не «легендой» его снабдили, а все было настоящим, биография такая, с которой самый вроде бы прямой путь к немцам.
Несколько поколений семейства Демьяновых верой и правдой служили царю. Причём один из корней был немецким. Другой — казачьим. Прадеду нашего агента до революции даже памятник стоял на Кубани. Отец — офицер, умер от ран во время первой мировой войны. Дядя возглавлял контрразведку белогвардейцев на Северном Кавказе, после гражданской войны был сослан в Сибирь, где и скончался. Так что нашему Гейне — Александру Демьянову — ничего не надо было выдумывать. Ну, и естественно, натерпелся Александр от советской власти, от большевиков: притесняли его и мать, арестовывали, институт не позволили окончить. Скрыл Александр от немцев только один факт: ещё в 1930 году он дал согласие добровольно сотрудничать с ГПУ «с целью предотвращения террористических действий и шпионажа в СССР со стороны известных его семье деятелей белой эмиграции», — такая была формулировка.
Берия показал фотографию. Интеллигентное лицо, не лишённое аристократизма. Прямой, римского типа нос, высокий лоб, аккуратная простая причёска, спокойный взгляд человека без чрезмерных претензий, но знающего себе цену. Небольшая, аккуратная щёточка усов давала если не налёт фатовства, то некоего артистизма. Но ничего, к месту были усики на своеобразном продолговатом лице. Этой продолговатостью он даже походил на меня в молодости, только к растительности на челе я всегда относился скептически.
— Такое впечатление, будто встречал его.
— Вполне может быть, — согласился Берия. — До войны Демьянов работал на должности инженера в Главкинопрокате, квартира в центре Москвы. Общительный. Театрал, с актёрами на короткой ноге. Компанейский. Конным спортом увлекается, тренировался в манеже. Бегами не брезговал. Дружен с сыновьями Качалова и Москвина, а это ребята бойкие и озорные. С ними бывал в доме маршала Шапошникова.
Вот оно что! Жена Бориса Михайловича — милейшая Мария Александровна, — многие годы связанная с Большим театром, издавна примечала артистическую молодёжь, не всегда, естественно, отделяя зерно от плевел, талант от околотеатральной богемы. Сам Борис Михайлович вполне терпимо относился к увлечению жены.
— В чем заключается ваша просьба? — спросил я.
— Надо поговорить с товарищем Шапошниковым. Просто, по-дружески. Вы же знаете его щепетильность, а нам не желательно получить отказ.
— Не совсем понимаю.
— Хорошо, если Александр Демьянов будет состоять при маршале Шапошникове для поручений. Демьянов — кавалерист, нужное воинское звание ему присвоим. В дом к Шапошниковым он вхож. Тут все естественно, без натяжек. Только согласился бы маршал.
— Смысл?
— Большой и разный. Близость к Шапошникову неизмеримо повысит авторитет Макса в глазах немцев, придаст особый все его сообщениям. Они пойдут не в средние звенья разведки, а сразу к высшему руководству. Ещё бы: сведения из мозгового военного центра, — усмехнулся Лаврентий Павлович. Сообщения будут готовить наши люди и согласовывать с товарищем Шапошниковым. Чтобы было правдиво, но и чтобы ценная информация не утекла.
— Между Сциллой и Харибдой… Проскользнёт что-то важное — своих подведёшь. Пойдёт мелочёвка, неправда — немцы почувствуют фальшь… Конечно, Борис Михайлович лучше других ощущает грань между слишком и почти…
— Так вы поговорите с ним, Николай Алексеевич? Пусть не побрезгует нашим чёрным хлебом. Дело стоит того… Если ему неприятно, может не встречаться с Демьяновым. Нам важно, чтобы Демьянов числился при маршале и чтобы Шапошников знал содержание сообщений… Это не только моя просьба, — Берия многозначительно повёл головой в сторону двери, за которой находился Сталин.
— Постараюсь, — сказал я.
Правильный путь выбрал Лаврентий Павлович. У Берии или у его представителя доверительный разговор с Шапошниковым не получился бы. Предложение особых органов могло бы даже оскорбить, обидеть его: не вербуйте, дескать, в агенты. Иосиф Виссарионович вообще не стал бы касаться такой темы. Но неофициальная товарищеская беседа — совсем другой коленкор.
К Борису Михайловичу я отправился в тот же вечер. Посидели, попили чайку. Он понял меня с первых же слов. Уточнил некоторые подробности и ответил примерно так: готов делать все, чтобы скорей покончить с кровопролитием и разрушениями, с бедами войны. Согласен вести игру с германским командованием по самому большому счёту. Но общаться по этому вопросу будет только с хорошо известными товарищами из Генерального штаба, с Василевским или Штеменко… Дверь, значит, была приоткрыта. Я же, выполнив свою часть задачи, отошёл в сторону.
Крупномасштабная игра по дезинформации высшего германского руководства, начавшись в сорок втором году, продолжалась потом до конца войны, и маршал Шапошников, пока мог, принимал в ней участие: всего лишь сорок четыре дня не дожил он до великой Победы. Немецкое командование всегда «знало» мнение Шапошникова по тем или иным проблемам, чем он занимается, о чем беседует с окружающими, чем озабочен. Источника, более близкого к Ставке, к самому Сталину, у гитлеровцев не было.
Тонкой и сложной была эта игра, в которой малейший просчёт грозил полным провалом. Условно-правдивые материалы готовил в Генштабе один человек — Сергей Матвеевич Штеменко. Почему правдивые условно? Да потому, что все сообщения, поступавшие через Демьянова к немцам, подтверждались реальными событиями, но… Сообщалось, к примеру, о нашем предстоящем наступлении, указывалось место и время. И наступление действительно начиналось. Однако было оно (даже большое по размаху) лишь второстепенным, отвлекающим внимание противника от нашего главного удара. Ну и тому подобное…
Дважды Макс переходил линию фронта, лично доставлял немцам особо важные документы и сведения. Получал инструкции. Доверие завоевал полное. При последней встрече с руководством абвера Максу был торжественно вручён «Железный крест». По времени это почти совпало с награждением агента Гейне орденом Красной Звезды.
Германская разведка гордилась тем, что сумела внедрить Макса в самый центр советского военного руководства. Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер регулярно читал его донесения. И вообще, ни одно важное решение в Берлине не принималось без учёта последних сведений, полученных от «лучшего разведчика второй мировой войны», как считали, да, пожалуй, и сейчас считают в Германии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287
Я, естественно, поддержал Белова, высказав Сталину своё мнение: самобытный, самостоятельный человек, мастер неординарных дерзких решений и действий, генерал Белов закиснет в общевойсковой армии, где надо быть не столько инициатором, сколько исполнителем спущенных свыше решений. А ему нужен простор, манёвр. Если уж выдвигать с повышением, то на танковую армию, это соответствует его натуре, тем более, что танками он занимался ещё в начале тридцатых годов вместе с Калиновским. Однако Сталину в то трудное время было не до психологических изысков, да и вакантной должности танкового командарма не имелось. Вот и пошёл Павел Алексеевич на повышение помимо своей воли, подрезали ему крылья. Стал он хорошим командармом, его войска отличились при форсировании Днепра, при освобождении Бреста и Варшавы, участвовали в Берлинской операции, не обделили Белова и наградами, но не было больше в его военной судьбе ни одного головокружительного, из ряда вон выходящего взлёта. Друзьями с Жуковым они так и остались, но о соперничестве уже не было речи. Жуков-то вскоре стал маршалом и заместителем Верховного Главнокомандующего. Достиг потолка.
Ну, а кто же ответил за стратегическую ошибку, за провал кампании сорок второго года? Деликатный вопрос. С одной стороны, должен же быть виновный, должен же кто-то нести ответственность? А с другой — решения-то принимались на самом высоком уровне: Иосиф Виссарионович выслушал мнение Шапошникова (только оборона), Жукова (оборона с наступлением на центральном участке), Хрущёва и Тимошенко (решительно наступать на юге), но последнее слово оставалось за ним, за Верховным. Он его и произнёс, да ведь не Сталина же судить! И не тех, мной перечисленных, отстаивавших своё мнение, — в ведомстве Берии понимали это. Для отчётности нашли все же козла отпущения, арестовали начальника оперативного управления штаба Западного фронта генерал-майора Голушкевича Владимира Сергеевича, который в начале мая по поручению командующего фронтом летал к Белову, убедился в реальности беловского плана и потом активно поддерживал замысел Жукова: прочно обороняясь на занятых рубежах, нанести удар по противнику силами группы Белова и 20-й армии. В этом как раз Голушкевича и обвинили: настаивал на проведении операции, которая противоречила, дескать, мнению Верховного Главнокомандующего. Однако жизнь показала, кто был прав. После провала тимошенко-хрущёвского наступления Сталин высказался об этих деятелях в самой грубой форме. Берия собственными ушами слышал эту оценку и поспешил направить следствие в совсем другое русло. Голушкевича принялись обвинять в противоположном: почему генерал, понимая правильность беловско-жуковского плана, недостаточно твёрдо настаивал на его осуществлении? Это что, бесхарактерность или вредительство?
Расследование велось вяло, с постоянной оглядкой, а какое мнение теперь в Ставке? А мнение было не очень ясным, неудача, особенно гибель наших танковых резервов, замалчивались, и в конце концов следователи безнадёжно запутались. Держали Голушкевича за решёткой, а в суд дело не передавали, ничего определённого у них не было. И стоило ли вообще касаться больного вопроса? Насколько я помню, долго, очень долго тянулась эта история. Несколько лет. И не судят, и из тюрьмы не отпускают. Затем все же предъявили какое-то обвинение. Осудили. Потом полностью оправдали. Но Голушкевич-то хоть жив остался, и военную академию окончил, и генерал-лейтенантские звезды получил. Повезло ему по сравнению с теми многими, кто сложил тогда, в горестном для нас сорок втором, головы на полях сражений.
8
В середине мая, как только окончательно определился стратегический замысел Верховного Главнокомандования, маршал Шапошников, сославшись на здоровье, ушёл с поста начальника Генерального штаба. Не мог Борис Михайлович, в силу своей порядочности, осуществлять замысел, с коим не был согласен. Да и состояние его здоровья действительно внушало опасения. По военному времени требовался человек, при всех других качествах обладавший крепким здоровьем, способный работать сутками. Сталин отнёсся к просьбе Шапошникова с пониманием и весьма тактично. Борис Михайлович остался заместителем Наркома обороны, то есть практически военным советником Сталина. Кроме того, Шапошникову поручено было курировать военные академии и возглавить работу по сбору материалов для будущей истории Великой Отечественной войны. А чтобы не переутруждался, Государственный Комитет Обороны принял беспрецедентное постановление, обязывающее Бориса Михайловича трудиться не более шести часов в сутки и выполнять все требования врачей. Это ли не пример сталинской заботы о людях!
Конечно, деятельному Борису Михайловичу тесны были шестичасовые рамки, и работать он продолжал, как всегда, сколько мог. К тому же и Сталин добавлял и добавлял ему новых забот. В том числе доверил Шапошникову дело ответственное и хлопотливое: разработку новых уставов — Боевого и Полевого. Год войны изменил многие наши представления о ведении боевых действий, обогатил большим опытом, который надо было обобщить и изложить коротко, чётко, доступно для понимания каждому командиру, но без упрощенчества. И создать новые уставы как можно быстрее. Такой вот «благоприятный режим» обеспечен был Борису Михайловичу. Но он, разумеется, не сетовал: привычная работа, ощущение своей нужности помогали ему бороться с болезнями.
И это не все. Была ещё одна обязанность, о которой никогда не писали, не упоминали биографы Шапошникова, авторы многочисленных статей о нем. По той простой причине, что сами не знали. И тут не обойтись нам без подробностей. Несмотря на чистки и перетурбации, которые производили всяк для себя Ягода, Ежов, Берия, в особых органах сохранились все же чекисты со стажем, с опытом. Среди них далеко не последнее место занимал Павел Анатольевич Судоплатов: молодой (к началу войны ему только перевалило за тридцать), одарённый, разносторонний разведчик с приятной внешностью, располагающей улыбкой, хорошими манерами. Красавец-мужчина. Только, пожалуй, глаза не вязались со столь обаятельной наружностью: холодные глаза волевого, расчётливого человека. Молодость не помеха — Судоплатов успел сделать многое. Внедрившись после Гражданской войны в организацию украинских националистов (ОУН), действовавшую под крылом немецких фашистов, «ликвидировал» в Роттердаме одного из руководителей этой организации — ярого антисоветчика Евгения Коновальца. Возглавлял испанское отделение нашей зарубежной разведки. Это ему поручено было руководить сложной операцией по уничтожению Льва Давидовича Троцкого, что и было осуществлено. А в первые дни Отечественной войны была создана так называемая Особая группа Судоплатова, преобразованная в 1942 году в Четвёртое управление НКВД — НКГБ СССР. О том, чем занимаются люди Судоплатова, было известно лишь узкому кругу лиц: Сталину, Берии, Андрееву, частично Шапошникову. Я видел Судоплатова несколько раз, уже после описываемых событий, когда его вызывал Сталин: тот являлся всегда только с Берией. Не общался, не разговаривал я с Судоплатовым, и был несколько удивлён, когда о нем заговорил со мной Лаврентий Павлович. От Верховного Главнокомандующего прошёл ко мне в комнату за кабинетом, осмотрелся, сел на скрипнувший под его тяжестью стул.
— Николай Алексеевич, управление Судоплатова ведёт сейчас агентурную разработку, которую товарищ Сталин и я считаем очень перспективной. Хочу заручиться вашей поддержкой.
— Какой из меня агент на старости лет, — пошутил я.
— Вербовать не буду, — засмеялся Берия. — А посоветоваться нужно.
Лаврентий Павлович коротко изложил суть дела (некоторые детали мне стали известны позже). А тогда я узнал вот что. Решено провести операцию по передаче дезинформации гитлеровскому руководству на самом высоком уровне. Для этой цели в Москве нашими органами создана монархическая антисоветская пронемецкая подпольная организация, некоторые члены которой имеют якобы доступ к военным секретам. Первый акт спектакля уже состоялся. Ещё в декабре к немцам ушёл наш агент по кличке Гейне. Фашисты, разумеется, не сразу поверили ему, долго и по-всякому проверяли, вплоть до имитации расстрела. И хотя в Москве все было продумано заранее, подозрения, возможно, и не рассеялись бы, если бы не случайность, которая могла стать для Гейне трагической, а обернулась в его пользу. Для прохода через линию фронта наши сапёры заранее проделали «коридор» в минном поле. Потом, в спешке, произошла какая-то путаница, кто-то ошибся, и Гейне пошёл через фронт не по «коридору», а по самому минному полю. Чудом не подорвался. Немцы, можно сказать, спасли его. Увидели, что бежит к ним человек по земле, нашпигованной минами, закричали, чтобы лёг, послали навстречу своего сапёра-проводника. При проверке это повлияло даже на самых рьяных контрразведчиков абвера. Не могли же русские послать агента напрямик через своё минное поле, на верную гибель… И такие, значит, коленца выкидывает неистощимая на выдумки фортуна.
Поверили немцы перебежчику. Дали ему кличку Макс. И ответственное задание: вернуться в Москву, создать на базе монархической организации агентурную сеть для проникновения в военные штабы, в руководящие учреждения. Вот и возвратился в столицу уже не агент советской разведки Гейне, а вражеский резидент Макс. Со своими радистами для связи с абвером. Надёжный канал для дезинформации был готов. Управление Судоплатова приступило ко второму акту, и Берия, естественно, был очень заинтересован в том, чтобы спектакль разыгрывался как можно лучше. И Сталин тоже. Но какова при этом моя роль?
Лаврентий Павлович назвал настоящую фамилию Гейне — Александр Петрович Демьянов. Эта фамилия была мне известна, и я не мог не отдать должное тому мастерству, той предусмотрительности, с какой был выбран агент. Не «липой», не «легендой» его снабдили, а все было настоящим, биография такая, с которой самый вроде бы прямой путь к немцам.
Несколько поколений семейства Демьяновых верой и правдой служили царю. Причём один из корней был немецким. Другой — казачьим. Прадеду нашего агента до революции даже памятник стоял на Кубани. Отец — офицер, умер от ран во время первой мировой войны. Дядя возглавлял контрразведку белогвардейцев на Северном Кавказе, после гражданской войны был сослан в Сибирь, где и скончался. Так что нашему Гейне — Александру Демьянову — ничего не надо было выдумывать. Ну, и естественно, натерпелся Александр от советской власти, от большевиков: притесняли его и мать, арестовывали, институт не позволили окончить. Скрыл Александр от немцев только один факт: ещё в 1930 году он дал согласие добровольно сотрудничать с ГПУ «с целью предотвращения террористических действий и шпионажа в СССР со стороны известных его семье деятелей белой эмиграции», — такая была формулировка.
Берия показал фотографию. Интеллигентное лицо, не лишённое аристократизма. Прямой, римского типа нос, высокий лоб, аккуратная простая причёска, спокойный взгляд человека без чрезмерных претензий, но знающего себе цену. Небольшая, аккуратная щёточка усов давала если не налёт фатовства, то некоего артистизма. Но ничего, к месту были усики на своеобразном продолговатом лице. Этой продолговатостью он даже походил на меня в молодости, только к растительности на челе я всегда относился скептически.
— Такое впечатление, будто встречал его.
— Вполне может быть, — согласился Берия. — До войны Демьянов работал на должности инженера в Главкинопрокате, квартира в центре Москвы. Общительный. Театрал, с актёрами на короткой ноге. Компанейский. Конным спортом увлекается, тренировался в манеже. Бегами не брезговал. Дружен с сыновьями Качалова и Москвина, а это ребята бойкие и озорные. С ними бывал в доме маршала Шапошникова.
Вот оно что! Жена Бориса Михайловича — милейшая Мария Александровна, — многие годы связанная с Большим театром, издавна примечала артистическую молодёжь, не всегда, естественно, отделяя зерно от плевел, талант от околотеатральной богемы. Сам Борис Михайлович вполне терпимо относился к увлечению жены.
— В чем заключается ваша просьба? — спросил я.
— Надо поговорить с товарищем Шапошниковым. Просто, по-дружески. Вы же знаете его щепетильность, а нам не желательно получить отказ.
— Не совсем понимаю.
— Хорошо, если Александр Демьянов будет состоять при маршале Шапошникове для поручений. Демьянов — кавалерист, нужное воинское звание ему присвоим. В дом к Шапошниковым он вхож. Тут все естественно, без натяжек. Только согласился бы маршал.
— Смысл?
— Большой и разный. Близость к Шапошникову неизмеримо повысит авторитет Макса в глазах немцев, придаст особый все его сообщениям. Они пойдут не в средние звенья разведки, а сразу к высшему руководству. Ещё бы: сведения из мозгового военного центра, — усмехнулся Лаврентий Павлович. Сообщения будут готовить наши люди и согласовывать с товарищем Шапошниковым. Чтобы было правдиво, но и чтобы ценная информация не утекла.
— Между Сциллой и Харибдой… Проскользнёт что-то важное — своих подведёшь. Пойдёт мелочёвка, неправда — немцы почувствуют фальшь… Конечно, Борис Михайлович лучше других ощущает грань между слишком и почти…
— Так вы поговорите с ним, Николай Алексеевич? Пусть не побрезгует нашим чёрным хлебом. Дело стоит того… Если ему неприятно, может не встречаться с Демьяновым. Нам важно, чтобы Демьянов числился при маршале и чтобы Шапошников знал содержание сообщений… Это не только моя просьба, — Берия многозначительно повёл головой в сторону двери, за которой находился Сталин.
— Постараюсь, — сказал я.
Правильный путь выбрал Лаврентий Павлович. У Берии или у его представителя доверительный разговор с Шапошниковым не получился бы. Предложение особых органов могло бы даже оскорбить, обидеть его: не вербуйте, дескать, в агенты. Иосиф Виссарионович вообще не стал бы касаться такой темы. Но неофициальная товарищеская беседа — совсем другой коленкор.
К Борису Михайловичу я отправился в тот же вечер. Посидели, попили чайку. Он понял меня с первых же слов. Уточнил некоторые подробности и ответил примерно так: готов делать все, чтобы скорей покончить с кровопролитием и разрушениями, с бедами войны. Согласен вести игру с германским командованием по самому большому счёту. Но общаться по этому вопросу будет только с хорошо известными товарищами из Генерального штаба, с Василевским или Штеменко… Дверь, значит, была приоткрыта. Я же, выполнив свою часть задачи, отошёл в сторону.
Крупномасштабная игра по дезинформации высшего германского руководства, начавшись в сорок втором году, продолжалась потом до конца войны, и маршал Шапошников, пока мог, принимал в ней участие: всего лишь сорок четыре дня не дожил он до великой Победы. Немецкое командование всегда «знало» мнение Шапошникова по тем или иным проблемам, чем он занимается, о чем беседует с окружающими, чем озабочен. Источника, более близкого к Ставке, к самому Сталину, у гитлеровцев не было.
Тонкой и сложной была эта игра, в которой малейший просчёт грозил полным провалом. Условно-правдивые материалы готовил в Генштабе один человек — Сергей Матвеевич Штеменко. Почему правдивые условно? Да потому, что все сообщения, поступавшие через Демьянова к немцам, подтверждались реальными событиями, но… Сообщалось, к примеру, о нашем предстоящем наступлении, указывалось место и время. И наступление действительно начиналось. Однако было оно (даже большое по размаху) лишь второстепенным, отвлекающим внимание противника от нашего главного удара. Ну и тому подобное…
Дважды Макс переходил линию фронта, лично доставлял немцам особо важные документы и сведения. Получал инструкции. Доверие завоевал полное. При последней встрече с руководством абвера Максу был торжественно вручён «Железный крест». По времени это почти совпало с награждением агента Гейне орденом Красной Звезды.
Германская разведка гордилась тем, что сумела внедрить Макса в самый центр советского военного руководства. Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер регулярно читал его донесения. И вообще, ни одно важное решение в Берлине не принималось без учёта последних сведений, полученных от «лучшего разведчика второй мировой войны», как считали, да, пожалуй, и сейчас считают в Германии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287