А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Через год — Покровский радиус: станции «Бауманская», «Электрозаводская», «Семеновская», «Измайловский парк». Вот ведь и рабочие руки находились, и средства. После всего этого странными казались в мирные дни сетования Хрущёва на нехватку денег для создания подземных линий, его стремление упрощать и удешевлять строительство. Вплоть до прокладки путей на поверхности. Нечто среднее между трамваем и электричкой. Куда деньги-то тратились? На поездки по заграницам? На пропой? На подкормку чиновников? Разворовывались?
Москва не только углубляла в землю свои корни: Иосиф Виссарионович хотел возвысить нашу столицу во всех смыслах, поднять её архитектурный уровень. Теперь просто невозможно представить себе Москву без высотных зданий, изменивших после войны весь её облик, раздвинувших её центр от кремлёвских башен до Садового кольца. Город перестал быть равнинным, плоским — город вознёсся, в нем появились новые ориентиры, достойные любования. Посмотрите хотя бы с Ленинских-Воробьёвых гор, убедитесь сами.
Иосифу Виссарионовичу особенно нравилось новое здание университета, которое он считал своим Детищем. Бывал на строительной площадке. Часто проезжал мимо, направляясь из Кремля на Ближнюю дачу, с удовольствием наблюдая, как растёт это необычное сооружение, одновременно и величаво-монументальное, и классически-грациозное. Советовал строителям использовать в работе все достижения науки и техники. В частности — трубы из нового сорта пластмассы, из винидура или что-то вроде этого (в подобных делах я слабоват).
Огорчён был Иосиф Виссарионович лишь тем, что здание возводилось не совсем на том месте, где он первоначально замыслил. Сталин хотел, чтобы университет стоял близко к реке, над крутым обрывом Ленинских гор, являя собой великолепный символ могущества и красоты, видимый со всех уголков большого города. Однако специалисты предложили перенести сооружение с бровки склона подальше от берега, опасаясь оползней. Иосиф Виссарионович вынужден был согласиться. Построенное здание не получило предполагавшейся обзорности, но при всем том вид его своеобразен и замечателен, это один из лучших памятников, увековечивших сталинскую эпоху.
Совсем что-то в предыдущей главе я «демобилизовался», отстранившись от своих непосредственно военных забот. Разрядка, что ли, после стрельбы и грохота?! Хорошо бы, конечно, рассказывать о прогулках с Иосифом Виссарионовичем, о том, как он ухаживал за цветами-розами, часто споря со своим упрямым садовником, по время было такое, что в мире опять запахло порохом и, хуже того, повеяло тлетворной жутью новой сатанинской силы — ядерного распада. И значит — моё место в строю. В строю привычном, но изменившемся настолько, что я чувствовал себя в нем все более и более одиноким.
Не осталось на службе моих ровесников из числа тех, кто сражался на русско-японской и в Первой мировой войне, моих дореволюционных коллег-генштабистов. Иногда лишь с графом Игнатьевым общался, да и то главным образом по телефону. В разное время и по разным причинам призвал к себе Господь многих полководцев гражданской войны. Даже ряды тех, кто на гражданской был солдатом или младшим командиром, а расправил крылья и взлетел уже при советской власти, как Жуков, Белов, Рокоссовский, — даже их ряды основательно выкосила последняя битва с германцами. Не стало Ватутина, Черняховского… Место ушедших занимала новая поросль, изрядно отличавшаяся от предшественников, более образованная, более приспособленная к новым реалиям и эти реалии создававшая. Подрастали технократы со своим особым мышлением, далеко не всегда понятным мне, как не совсем понятны были и некоторые научно-технические достижения.
Не только я, разумеется, оказался в положении старого солдата, отстающего от колонны на марше. Померк, отошёл в тень Семён Константинович Тимошенко, превратившись в этакого «свадебного маршала» — для украшения президиумов, для появления на парадах. Его перебрасывали с округа на округ, чтобы временно закрыть вакансию, пока подберут перспективного командующего. Семён Михайлович Будённый числился главкомом нашей кавалерии, которой после войны почти не осталось: кавалерийские корпуса расформировывались, перестали существовать. И другая ещё была у него должность — заместитель министра сельского хозяйства но коневодству. Постов-то два, но оба не ахти какие. Жил прошлым легендарно-песенным авторитетом. При встречах с ним Сталин пошучивал:
— Что, Семён Михайлович, давно не брал в руки шашки?
— Давненько, — невесело подтверждал Будённый.
— А силёнка-то ещё есть врага рубануть? Не оскудела казацкая хватка?
— Резервы имеются, да враг не тот, в железо упрятан.
Если продолжить сравнение со старым солдатом, отставшим на марше, то крепче многих других ветеранов оказался Иосиф Виссарионович. Он не только не отставал, он шёл впереди, ведя за собой колонну, задавая темп движению, определяя диспозицию. Иной раз и прихрамывал, зубы стискивал от напряжения, но с обязанностями своими справлялся вполне, как всегда далеко заглядывая вперёд, «упрятывая в железо», по выражению Будённого, своих бойцов. А вот на биваке у костра (то есть по вечерам на даче) отдыхать предпочитал со старыми товарищами, в кругу которых меньше ощущал свой возраст. Все охотней предавался воспоминаниям. С молодыми-то надо было говорить о делах, о текущих заботах, а с ветеранами — о чем душа просит.
Кто был не в тягость, а в радость ему? Будённый с баяном — Иосиф Виссарионович охотно слушал бодрящие мелодии двадцатых-тридцатых годов: «Тачанку», «Каховку», «Дан приказ ему на запад». Жданов, случалось, садился за пианино, пел с Ворошиловым и даже с Молотовым-Скрябиным, который в молодости играл на скрипке и имел неплохой слух. Сталин подпевал им. Слушатели и зрители — это Андреев, я, Власик, Поскребышев, иногда Каганович. Неизменно — Берия, но у него была особая роль, о которой чуть позже.
Компания, прошу заметить, чисто мужская, не требовавшая особой сдержанности в разговоре. Выражайся, как хочешь. Доводилось мне слышать после смерти Иосифа Виссарионовича, каким якобы грубым был он в узком кругу: ругался непристойно, топал ногами, кричал, оскорбляя и унижая сотоварищей. Надо совершенно не представлять себе натуру Сталина или намеренно искажать действительность, чтобы утверждать такое. Ну зачем ему было кричать, браниться и топать, когда одного слова, даже одного жеста было достаточно для решения судьбы человека или какой-либо проблемы. Он и голос-то повышал очень редко, был сдержан до крайности, не выдавая своих переживаний, а загоняя их вглубь, чем, как я уже подчёркивал, осложнял иногда состояние собственного здоровья.
Да, бывали случаи, когда Иосиф Виссарионович срывался, мог вспылить, накричать, оскорбить хлёсткой бранью, даже ударить, но это лишь в самых чрезвычайных обстоятельствах и только с людьми очень близкими, которых величают «домашними». Было: прилюдно изругал, унизил жену свою Надежду Сергеевну, после чего отправилась она на Суд Всевышнего. Грязно оскорбил и влепил пощёчину дочери Светлане за её связь с Алексеем Каплером, вопиюще противоречившую его отцовским и патриотическим чувствам, перечёркивавшую надежды на достойную наследницу — продолжательницу его дел. Случалось, срывал своё раздражение, скверное настроение на Власике: и обзывал непристойно, и даже за дверь выталкивал. Иногда, наедине, доставалось Поскребышеву. Но, повторяю, происходило это очень редко и с самыми близкими людьми. А со всеми другими, в том числе и с друзьями, Сталин всегда был спокойно-вежлив, соблюдая определённую дистанцию.
Верхом наивности было бы полагать, что Иосиф Виссарионович не знал полного набора ругательств, как примитивно-пошлых, так и виртуозно-ярких, которыми необычайно богат наш действительно великий, могучий, красивый, гибкий и многообразный язык. Сталин овладевал русским языком не только в духовной семинарии, не только общаясь с интеллигентами-революционерами, с учёными и дипломатами, но и совсем с иными людьми. В тюрьмах и на этапах, живя в ссылке среди крестьян и уголовников, побывав на войне, где любезные и мягкие выражения не в почёте. Диапазон — от самых низов до самых верхов. Впитал все особенности, всю образность говоров и диалектов, полюбил русский язык больше родного грузинского и пользовался так, как дай Бог каждому прирождённому русскому. Ну и ругаться мог бы виртуозно, демонстрируя свою «народность», но не опускался до этого. Хотя, конечно, при необходимости применял и такую сильнодействующую взрывчатку.
Интуиция безошибочно подсказывала ему, с кем и как надо держаться. Невозможно представить, чтобы Сталин выругался по-чёрному в присутствии маршала Шапошникова, маршала Василевского, маршала Рокоссовского, маршала Говорова или адмирала Кузнецова. Как и при мне. Никогда я не слышал, чтобы он матерно выражался при Молотове или при Жданове. Люди не те. А вот при Кагановиче, при Ворошилове, при Тимошенко, при Кулике мог — даже в их адрес. Доставалось Хрущёву. Насмешливо называл его «голубь Никита», а раздражаясь, характеризовал деятельность «Никиты», не стесняясь в выборе слов. Не в широком кругу, разумеется. Маленкова обругивал не как работника, а как личность. «Толстозадая Маланья» — это, пожалуй, самое безобидное.
Опять же о маршалах. Почему Сталин мог разговаривать резко и даже оскорбительно с Коневым или с Булганиным, но никогда не повышал голос, не произносил бранных, обидных слов при Жукове или о нем, даже в ту пору, когда Георгий Константинович был ещё генералом? Приказывал, выражал недовольство, требовал — но все это деловым тоном, в рамках полной пристойности. Да потому, вероятно, что ощущал твёрдость жуковского характера, безграничность его возможного гнева и понимал: на любой свой резкий выпад получит столь же резкий отпор. Даже так: в годы войны Жуков в присутствии Сталина мог позволить себе выругаться, не напрямик в адрес вождя, но косвенно задевая его. А Сталин горькую пилюлю проглатывал безответно. «Товарищ Жуков честный человек, что думает, то и говорит прямо в глаза».
Теперь про неординарное положение Лаврентия Павловича Берии, которому доставалось от Сталина столько брани, что он вроде бы «страдал и отдувался за всех», но к которому Иосиф Виссарионович был привязан больше, нежели ко многим другим. Чем дальше, тем сильнее ненавидел Сталин Лаврентия и при этом все острее нуждался в нем. Диалектика жизни. С одной стороны, скверно, если кто-то проникает в твои мысли, понимает тебя без слов, а с другой — что может быть лучше, если за тебя делают желаемое тобой, но о чем ты не говорил, чего не приказывал. Ты чист, у тебя роль справедливого судьи. Берия выполнял ту чёрную работу, которая представлялась Сталину необходимой, но которую ему никак не следовало озвучивать. Иосиф Виссарионович знал: честолюбивый Берия лелеет тайную мысль занять место вождя в Кремле, коль скоро оно освободится. Но понимает при этом, насколько незыблем авторитет Сталина, и не рискнёт выступить против него, будет стелиться ковром под ногами Иосифа Виссарионовича, пока тот обладает силой и властью.
Ко всему прочему, Сталин не мог уже обходиться без того допинга, без того сладкого яда, которым постоянно, в нарастающих дозах отравлял его хитроумный Лаврентий, привязывая к себе. Без хвалы, без восточной лести, иногда изощрённо-тонкой, иногда оглушающе-откровенной. «Великий и мудрый» — лишь один Берия обращался к нему так в обычное время, повседневно, а не только с трибуны. Ну, сама-то по себе похвала не отрава, даже полезна в определённых дозах, тем более, если уравновешивается критикой. Но в том-то и суть, что ничем не смягчаемая лесть Берии стала для Иосифа Виссарионовича привычной, необходимой, как наркотик для наркомана, как водка для алкоголика. Вред понятен, а отказаться нет сил. Ругаешься, злишься на себя, на угощающего, но принимаешь.
Ругать Берию, обзывать дурными словами — это тоже вошло в привычку, служило разрядкой для Иосифа Виссарионовича и, кстати, громоотводом для других товарищей. «Выпустив пар» при Берии, Сталин появлялся «на людях» умиротворённый, спокойный, сдержанный. Без такой разрядки он уже не мог обойтись, ему требовалось раз в несколько дней, хотя бы раз в неделю, выплеснуть «чёрную энергию», и Лаврентий Павлович сознательно давал ему такую возможность: терпел, понимая, что становится все более необходимым для Иосифа Виссарионовича. Иногда подобные сцены, в смягчённой форме, без мата, возникали в моем присутствии, и чаще всего по самым пустяковым поводам. Было бы лишь за что зацепиться. Ну хотя бы так. В одном из своих выступлений Берия произнёс по поводу отношения к «плану Маршалла» фразу, встреченную, между прочим, аплодисментами: «Если кто и способен прыгнуть в пустой бассейн, то это не товарищ Сталин».
Иосиф Виссарионович узнал, спросил:
— Лаврентий, зачем ты ставишь меня на край пустого бассейна?
— Хотел ещё и ещё раз показать твою мудрость и осмотрительность.
— В чем же тут мудрость? Подавляющее большинство нормальных людей вообще не ходят к пустым бассейнам и не задумываются, прыгать в них или нет. В пустые бассейны прыгают только сумасшедшие. Следовательно, ты утверждаешь, что товарищ Сталин ещё не сошёл с ума. Спасибо тебе за такую постановку вопроса. — Помолчал и добавил со злостью: — Прежде чем товарищ Сталин прыгнет в бассейн, Лаврентий Берия захлебнётся в разбитом корыте или в собственном ночном горшке. На выбор.
Берия потом сетовал, вроде бы сочувствия моего искал:
— Сладким быть нельзя — проглотят. Горьким тоже нельзя — выплюнут. Вот и гадай, каким быть.
— Самим собой.
— Опять невыгодно. Один решит, что я умный и хороший, а другой — что плохой и вредный. Половина за меня, половина против. Шатко. Надо, чтобы почти все были за: и любили, и уважали, и боялись.
— Практически невозможно.
Лаврентий Павлович вздохнул и тщательно вытер платком кончик носа, прямо-таки растрогав меня: до чего, оказывается, тяжело жилось человеку.
При всем том Берия ни в коей мере не был при Сталине лишь «мальчиком для битья», а, наоборот, являлся весьма исполнительным, инициативным партнёром — ещё и по этой причине Иосиф Виссарионович не мог обойтись без него. Что требовалось нам сразу после войны с немцами? Создать щит, который надёжно прикрыл бы нас и дружественные нам страны от атомных бомб, которыми монопольно владели американцы. Янки наглели, распространяя своё влияние на весь мир, угрожая непокорным применением силы. А что противопоставить новоявленным захватчикам? Только такую же грозную силу, какой обладал агрессор. Но у американцев богатейшие возможности, а у нас — поднимающаяся из руин страна. Нам нужны были таланты, способные в кратчайший срок вознестись на высочайший научно-технический уровень, нужны были организаторы, способные при нашей бедности осуществить, казалось бы, невозможное. И таковые нашлись.
В структуре Совнаркома создано было Первое главное управление — ПГУ, — занимавшееся всеми аспектами получения и использования атомной энергии, созданием атомной, а в перспективе и водородной бомбы. Руководил новой, сверхсекретной отраслью, как мы уже говорили, Борис Львович Ванников, а шефом проблемы, куратором от Политбюро являлся Лаврентий Павлович Берия, решавший все организационные вопросы, поставлявший рабочую силу, технику, материалы. И хоть жили они как своенравный кот со злой собакой (Ванников успел побывать на Лубянке и был освобождён лично Сталиным), но работали успешно, стремясь к одной наиважнейшей цели. Плоды этого сотрудничества мне довелось увидеть своими глазами.
После трагической гибели моей жены Анны Ивановны, в чем была и моя вина, я утратил интерес ко многому из того, чем занимался прежде. Однако поручения Иосифа Виссарионовича постепенно возвращали меня к прежней жизни, к выполнению привычных обязанностей. Осенью 1947 года он предложил мне отправиться в Астраханскую область на первый наш ракетный полигон Капустин Яр, дабы понаблюдать за стендовыми (огневыми) испытаниями и фактическими запусками наших первых баллистических ракет. Серии "Т" и серии "Н" — по десять штук в каждой. Хотя бы для того, чтобы на молодёжь посмотреть. Среди 140 военнослужащих и 70 гражданских специалистов, выполнявших ответственное задание, действительно много было сравнительно молодых людей, неизвестных или почти неизвестных ни Сталину, ни мне. Да ещё человек пятнадцать немцев, занимавшихся созданием ракет при Гитлере, а теперь сотрудничавших с нами. Иосифу Виссарионовичу хотелось не только знать официальные результаты испытаний и перспективы, но и посмотреть на новшество, оцепить его эффективность глазами соратника-ветерана. Это тоже одна из его привычек:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287