4-я танковая группа рвала оборону Рокоссовского, намереваясь захватить Истру, а ведь от этого города до самой Москвы всего пятьдесят километров, час быстрой езды на машине… Жуков, отвечавший за исход сражения, в ночь на 16 спал очень мало, а потом вообще все время был на ногах. Не только колоссальная ответственность держала его в напряжении, он чувствовал: что-то странное, непонятное происходит наверху, в Ставке. Вроде бы все идёт заведённым порядком, да не совсем так.
А случилось вот что. Заболел Иосиф Виссарионович. Точнее, ощутил знакомые неприятные симптомы возможного приступа. И потрясений-то чрезмерных не было, но то ли нетерпеливость южанина, то ли возраст дали себя знать. Недавно очень уж радовался Сталин тому, что в октябрьских боях мы остановили немцев, гордился парадом на Красной площади — моральной победой над Гитлером. Мало-помалу убедил себя в том, что перелом наметился, ещё полгодика, год — и враг будет разгромлен. И первые же неудачи очень подействовали на него. У противника опять превосходство в воздухе. И на земле тоже. Немцы раскололи на части 30-ю армию генерал-майора Лелюшенко, прорвались на стыке двух фронтов. Значит, ничего не улучшилось в общей обстановке, значит, опять неопределённость, беспросветное напряжение. Хватит ли сил выдержать?..
14 ноября, начав своё второе наступление на Москву, немцы прямо среди дня произвели массированный авианалет на нашу столицу с явным намерением подавить боевой дух защитников города. Бросили сразу 120 бомбардировщиков — небо гудело. Этакая воздушная психическая атака. Время светлое — можно было наблюдать за ходом сражения, основная схватка между нашими и немецкими самолётами развернулась в треугольнике Кунцево — Рублево — Павшино. Впоследствии выяснилось, что там было сбито 43 бомбардировщика. Это много. Это очень много. И все же наиболее решительные, наиболее умелые вражеские лётчики прорывались сквозь заслон наших истребителей, через завесу зенитного огня. Бомбы падали в центре города. Несколько фугасок угодили в Кремль, в том числе на зенитную батарею, стрелявшую с Болотной площади. Артиллеристы, среди них девушки, были убиты. Вот куда добралась смерть! Гибель этой батареи поблизости от кабинета Сталина, вкупе с дерзостью дневного налёта и другими неблагоприятными факторами, угнетающе подействовала на Иосифа Виссарионовича.
На этот раз проявились не только внешние симптомы болезни. Желтизна глаз, насморк, чрезмерное внешнее спокойствие, скованность движений — все это было, но не очень, в начальной стадии.
Я сперва заметил другое: колебания, сомнения, неспособность принять твёрдое решение. И обнаружилось это как раз применительно к 30-й армии, действовавшей южнее Калинина. Противник там угрожал Клину, а это уже полоса Западного фронта. Жуков требовал немедленно подчинить ему 30-ю для укрепления правого фланга. Конев был против, надо было заткнуть брешь на своём левом фланге. Генштаб, соглашаясь с Жуковым, предлагал до передачи названной армии в состав Западного фронта срочно закрыть образовавшийся разрыв резервными частями. Решить проблему мог только Верховный Главнокомандующий. Он возвращался к ней несколько раз в течение 16 ноября, но окончательного мнения так и не высказал, удивляя окружающих и самого себя неуверенностью, неспособностью разрубить узелок. А узелок-то затягивался все туже, во вред нам и на пользу противнику.
В тот день, а вернее, вечером Иосиф Виссарионович вызвал к себе в кабинет Шапошникова, Власика, Поскребышева и меня.
Сидел за своим столом, устало уронив на колени руки. Долго молчал. Медленно, очень медленно достал из коробки папиросу, начал разминать её восковыми, плохо гнувшимися пальцами. Папироса лопнула, он аккуратно положил её в пепельницу, взял другую. И, не прикурив, произнёс:
— Я простудился. Насморк и повышенная температура. В таком состоянии нельзя заниматься важными делами. В таком состоянии можно допустить ошибки, а любая ошибка в настоящий момент чревата особыми последствиями. О моей простуде не знает никто. Ни члены Политбюро, ни наркомы, ни военные товарищи. И не должны знать. Сталин находится на посту, это сейчас важно для всех. — Выдержал паузу, закуривая. — Борис Михайлович, в ближайшие дни прошу вас решать в Генштабе все вопросы, согласовывая со мной только самые важные, не терпящие отлагательства… Поскребышеву и Власику сделать соответствующие выводы, одному из вас постоянно быть вместе со мной. А Николаю Алексеевичу придётся поехать к Жукову. В его штаб, — уточнил Сталин. — Там сейчас главное, и мы должны знать все…
Да, это был первый случай на моей памяти, когда Иосиф Виссарионович сам сослался на своё нездоровье и частично отстранил себя от работы. Осознал опасность своего состояния для дела. И вылечиться, поправиться хотел как можно скорее. Это и помогло ему избежать кризиса. Он чувствовал себя неважно примерно с неделю, то хуже, то лучше, но срыва не произошло. Он работал с бумагами, изучал сводки, общался с членами Политбюро, с другими необходимыми людьми, но недолго. Меньше курил, больше спал.
Дважды в сутки прогуливался на свежем воздухе. Очень хотел выздороветь и победил-таки свою хворь. А я почти все это время, переживая за Иосифа Виссарионовича, провёл вдали от него. И вот Жуков, значит, чувствовал, что в Ставке не все ладно. Да и как не почувствовать, если даже по важным вопросам, которые обычно решал сам Сталин, теперь Поскребышев переключал Жукова на Шапошникова. Значит, Сталин не хочет или не может.
Понимая состояние Георгия Константиновича, я не мог взять в толк, зачем же, когда обстановка в корне изменилась, когда враг перешёл в наступление на флангах фронта, — зачем же продолжать контрудар, к которому сам Жуков с самого начала относился без всякого энтузиазма?! Даже если войска Белова возьмут Высокое, продвинутся на десяток километров, что это даст, кроме потерь? К тому же Белов рискует быть отрезанным, окружённым.
Жуков видел меня в штабе фронта, но моего мнения, естественно, не спрашивал, у него своих советчиков было много, да и знал он, что выделять меня не следует. А я держался при начальнике штаба Василии Даниловиче Соколовском, и это было очень удобно. Жуков с Соколовским сработался, старался все важные дела решать, все переговоры вести в его присутствии, чтобы начальник штаба был в курсе всех дел, мог в любой момент заменить командующего. Ну и я был в курсе.
Имея прямой провод с Москвой, связался в ночь на 18 ноября с Шапошниковым, коротко изложил своё мнение по поводу группы войск Белова, высказав опасение за её существование.
— Нас это тоже тревожит, но вмешиваться не будем, — ответил Борис Михайлович. — У Жукова свои доводы. Поймите, голубчик, немцы продвигаются севернее Белова, продвигаются южнее Белова, а у него, в центре, не только стоят, но даже пятятся.
— Не ловушка ли?
— Сомнительно.
— Беспокоюсь за жизнь Белова. Жуков кипит. Сказал, что утром поедет сам… Он способен на все.
— Он не имеет права выехать на фронт без разрешения Верховного. Тем более в прорыв, в пасть противника. А разрешения не будет.
— Вызовет Белова к себе.
— Не думаю. Погорячился Жуков, остынет. А Василия Даниловича я попрошу подготовить приказ о прекращении наступления, о передаче Беловым своей полосы пехоте… Во всяком случае, спасибо, что предупредили.
Разговор этот несколько успокоил меня, однако окончательно опасения рассеялись лишь на следующий день. Утром пришло сообщение о том, что Высокое взято ночным штурмом. После залпа гвардейских миномётов в атаку пошли спешенные эскадроны 9-й Крымской кавалерийской дивизии полковника Н. С. Осликовского вместе с машинами 145-й танковой бригады. Зацепились за окраину населённого пункта, развили успех, к рассвету вышибли немцев и продвинулись дальше на запад. Потери большие, а впереди обнаружены новые узлы сопротивления. Павел Алексеевич Белов, болезненно переживавший оскорбление, ни к телефону, ни к телеграфу не подходил. Ответ был один: генерал на передовой, в войсках.
К концу дня от Белова в Перхушково прибыла легковая автомашина. В ней — немецкий капитан из штаба 12-го армейского корпуса, взятый ночью в плен, и большой пакет на имя В. Д. Соколовского. В пакете донесение Белова, а также захваченный у противника боевой приказ по войскам 12-го армейского корпуса и трофейная карта с нанесённым на ней расположением соединений и частей корпуса. Выражаясь современным языком, сведения эти оказались сенсационными. Из документов следовало (а пленный капитан-штабист подтвердил), что в полосе контрудара генерала Белова находились мощные силы, которые командующий 4-й полевой армией фельдмаршал фон Клюге скрытно сосредоточил для наступления на Москву. Белов натолкнулся на 17, 137 и 260-ю пехотные дивизии противника. Понятно, что их сопротивление не только не ослабевало, но и возрастало. И это ещё не все. Контрудар оказался для немцев неожиданным, нарушил их планы, вызвал большое беспокойство. Не зная состав и количество наших наступающих войск и опасаясь глубокого прорыва, неприятель начал перегруппировывать с других участков в район нашего контрудара ещё одну пехотную и две танковые дивизии — такую вот силищу!
Фельдмаршал фон Клюге вынужден был послать в Берлин, в генеральный штаб, объяснение, в котором говорилось:
«Командование 4-й армии докладывает, что оно вследствие больших успехов, достигнутых противником на её правом фланге, было вынуждено ввести в бой резервы, сосредоточенные в тылу для намеченного на завтра наступления, и поэтому не в состоянии перейти в наступление в районе между р. Москва и р. Ока».
Сей документ отправлен был в то самое время, когда командующий Западным фронтом генерал армии Жуков распорядился наконец прекратить контрудар группы войск генерала Белова. Неохотно, но подписал приказ, подготовленный Соколовским и согласованный с Шапошниковым. От себя Жуков добавил в самом начале: «В связи с невыполнением задачи группой Белова и положением на флангах фронта…» Ругнул, значит, ещё разок.
Тёмным пятном стали те события в многолетней дружбе Жукова и Белова, отразились потом на их общих делах. Трудно было Павлу Алексеевичу забыть полученные обиды, хотя Георгий Константинович публично, можно считать, извинился перед ним. В сорок пятом году в Берлине, в роскошном, с сияющими люстрами банкетном зале, на торжественном приёме в честь победителей-полководцев, поднимет Жуков бокал за командарма 61, произнесёт тост, в котором будут и такие слова: «Вот Белов до сих пор обижается на меня за Серпухов, но его группа сорвала прорыв крупных сил немцев к Москве, а ведь это главное!»
12
Большое, как известно, видится на расстоянии. Я уделяю много внимания действиям Белова не только потому, что он сорвал очередную попытку противника отсечь от столицы южный бастион — Тулу, не только потому, что его контрудар был первым в серии контрударов по врагу под Москвой, которые переросли потом в наше контрнаступление, но главным образом потому, что хочу сломать некоторые устоявшиеся стереотипы, воздать должное тем, кто остался в тени. Не случайно, знать, говорят, что скромность — прямой и надёжный путь к безвестности.
Возьми, читатель, карту Подмосковья. Впрочем, необязательно карту, она только усложнит дело. Возьми лист бумаги и нанеси на него четыре точки. В центре листа — Москва. Выше, севернее — город Калинин. Ниже, южнее, примерно на таком же расстоянии — Тула. А восточнее, правее и ближе к Москве — городок Ногинск. С помощью этой несложной схемы постараемся понять общий замысел второго (ноябрьского) наступления немцев ни нашу столицу. В сорок первом мы не знали целиком этого замысла, но некоторые детали предвидели, некоторые особенности предполагали. Потом, разумеется, выяснилось все.
Четыре клина намеревались вбить немцы, четырьмя клешнями рассчитывали охватить и задушить наши войска. В самом простом виде это выглядело так. Сделайте пометку возле Калинина: 4-я и 3-я танковые группы немцев. Здесь широкое основание стрелы, которая, суживаясь, острым концом врезается в район Ногинска. Это — большая левая клешня вражеской группы армий «Центр», двигавшейся на Москву. Теперь укажем расположение 2-й танковой армии генерала Гудериана юго-восточнее Тулы. Оттуда тоже протянем стрелу в район Орехово-Зуева и Ногинска. Мощные клешни смыкаются. Вот вам и кольцо вокруг Москвы, к созданию которого, начав операцию, фашисты приступили вполне успешно.
К месту скажу кратко и о том, что намеревались немцы делать внутри кольца. Наши пропагандисты раздували много страстей. Гитлер, мол, намерен стереть столицу большевиков с лица земли, уничтожить Кремль. Затопить всю территорию города, чтобы следа не оставалось от центра и символа славянской, российской государственности. Возможно, что и так, но я подобных документов не видел. Зато знаю те распоряжения и указания, которые имелись в немецких войсках, участвовавших в Московском сражении. Войскам надлежало сохранять и учитывать для пользы рейха материальные и культурные ценности, захваченные у русских. Заводы, фабрики, научные лаборатории, медицинские учреждения, а также музеи, картинные галереи, учебные заведения, различные склады, предприятия транспорта, связи и т. д. и т. п. Мародёрство не поощрялось. Немцы не дураки, чтобы терять доставшиеся им богатства. Захватом Москвы для них война не кончалась ни с Советами, ни тем более со всемирной империей англосаксов. Немцам нужен был прочный тыл, надёжная материальная база для снабжения войск, для создания и вооружения новых формирований. А в первую очередь Москва нужна была им как главная база в центре России для отдыха и укомплектования измотанных дивизий.
Штурмовать Москву фашисты не намеревались. Это принесло бы огромные потери в уличных боях, вызвало бы пожары, разрушения, то есть уничтожение тех колоссальных ценностей, которые гитлеровцы хотели прибрать к рукам. Одни запасы сырья чего стоили! Аккуратные немцы распорядились бы ими в лучшем виде. Не сбрасывался со счётов и горький опыт французских захватчиков. Вспоминали, наверное, балладу одного своего соотечественника, написанную с присущей немецким литераторам прямолинейностью, грубовато, но достоверно воспроизводившую обстановку. Балладу я читал по-немецки (звучит лучше) и в русском переводе. На авторов у меня память плохая, а стихи помню:
В сгоревшей Москве голодуху
Не выдержал Наполеон.
Вороны клевали трупы.
Французы жрали ворон.
Когда истощились силы,
Дело кончилось так:
Вороны остались живы,
Французы погибли в снегах.
А немцы хотели спокойно провести зимние месяцы в тёплых московских домах, отъедаясь на трофейных продуктах. При этом обогревать и кормить трехмиллионное (как считали гитлеровцы) население города и ближайших пригородов фашисты, разумеется, не намеревались. В Москве должно было остаться лишь минимальное количество людей, необходимых для работы в промышленности, на транспорте, для обслуживания оккупационных войск и учреждений, все остальные жители должны были в кратчайший срок покинуть город. Для этой цели в районе Ногинска и Орехово-Зуева создавалось несколько контрольно-пропускных пунктов. Без задержки пропускались бы с носильными вещами женщины, дети, старики. Мужчины военно-активного возраста подвергались бы проверке. Таким образом немцы достигали сразу несколько целей. Отбрасывали все хлопоты, связанные с местным населением. Наводняли беженцами те районы, где ещё предстояло вести бои. Советам надо было размещать, лечить, кормить недееспособных людей, нахлебников, а с доставкой продовольствия у русских уже были трудности… Беженцы, ко всему прочему, сеяли панику.
Ну, довольно нам о больших клещах, это ведь только часть немецкого замысла. Вернёмся опять к нашей простенькой схеме. Немцы, значит, нанесли удары из района Калинина и Тулы. И там, и там шли вперёд танки. Ну а что же в промежутке между этими городами, на пространстве западнее Москвы, на очень большом пространстве: я не мерил, но протяжённость линии фронта с изгибами составляла километров триста.
В этой полосе непосредственно на нашу столицу должна была наступать в ноябре 4-я полевая армия фельдмаршала фон Клюге, насчитывавшая в своём составе более двадцати пехотных, танковых и моторизованных дивизий. И не просто наступать по всей полосе, оттесняя советские войска, а тоже нанести два мощных удара, вбить два клина: один от Можайска вдоль Москвы-реки, в основном по её правому берегу, а второй из района северо-западнее Серпухова, вдоль железнодорожных и автомобильных магистралей киевского направления. Это были малые клешни, малые клещи. Цель — охватить, окружить, уничтожить советские войска, оборонявшиеся в центре нашего Западного фронта. Сомкнуться две клешни должны были в ближайшем пригороде столицы, в Кунцеве, чтобы затем вытеснять, выбивать из Москвы её защитников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287
А случилось вот что. Заболел Иосиф Виссарионович. Точнее, ощутил знакомые неприятные симптомы возможного приступа. И потрясений-то чрезмерных не было, но то ли нетерпеливость южанина, то ли возраст дали себя знать. Недавно очень уж радовался Сталин тому, что в октябрьских боях мы остановили немцев, гордился парадом на Красной площади — моральной победой над Гитлером. Мало-помалу убедил себя в том, что перелом наметился, ещё полгодика, год — и враг будет разгромлен. И первые же неудачи очень подействовали на него. У противника опять превосходство в воздухе. И на земле тоже. Немцы раскололи на части 30-ю армию генерал-майора Лелюшенко, прорвались на стыке двух фронтов. Значит, ничего не улучшилось в общей обстановке, значит, опять неопределённость, беспросветное напряжение. Хватит ли сил выдержать?..
14 ноября, начав своё второе наступление на Москву, немцы прямо среди дня произвели массированный авианалет на нашу столицу с явным намерением подавить боевой дух защитников города. Бросили сразу 120 бомбардировщиков — небо гудело. Этакая воздушная психическая атака. Время светлое — можно было наблюдать за ходом сражения, основная схватка между нашими и немецкими самолётами развернулась в треугольнике Кунцево — Рублево — Павшино. Впоследствии выяснилось, что там было сбито 43 бомбардировщика. Это много. Это очень много. И все же наиболее решительные, наиболее умелые вражеские лётчики прорывались сквозь заслон наших истребителей, через завесу зенитного огня. Бомбы падали в центре города. Несколько фугасок угодили в Кремль, в том числе на зенитную батарею, стрелявшую с Болотной площади. Артиллеристы, среди них девушки, были убиты. Вот куда добралась смерть! Гибель этой батареи поблизости от кабинета Сталина, вкупе с дерзостью дневного налёта и другими неблагоприятными факторами, угнетающе подействовала на Иосифа Виссарионовича.
На этот раз проявились не только внешние симптомы болезни. Желтизна глаз, насморк, чрезмерное внешнее спокойствие, скованность движений — все это было, но не очень, в начальной стадии.
Я сперва заметил другое: колебания, сомнения, неспособность принять твёрдое решение. И обнаружилось это как раз применительно к 30-й армии, действовавшей южнее Калинина. Противник там угрожал Клину, а это уже полоса Западного фронта. Жуков требовал немедленно подчинить ему 30-ю для укрепления правого фланга. Конев был против, надо было заткнуть брешь на своём левом фланге. Генштаб, соглашаясь с Жуковым, предлагал до передачи названной армии в состав Западного фронта срочно закрыть образовавшийся разрыв резервными частями. Решить проблему мог только Верховный Главнокомандующий. Он возвращался к ней несколько раз в течение 16 ноября, но окончательного мнения так и не высказал, удивляя окружающих и самого себя неуверенностью, неспособностью разрубить узелок. А узелок-то затягивался все туже, во вред нам и на пользу противнику.
В тот день, а вернее, вечером Иосиф Виссарионович вызвал к себе в кабинет Шапошникова, Власика, Поскребышева и меня.
Сидел за своим столом, устало уронив на колени руки. Долго молчал. Медленно, очень медленно достал из коробки папиросу, начал разминать её восковыми, плохо гнувшимися пальцами. Папироса лопнула, он аккуратно положил её в пепельницу, взял другую. И, не прикурив, произнёс:
— Я простудился. Насморк и повышенная температура. В таком состоянии нельзя заниматься важными делами. В таком состоянии можно допустить ошибки, а любая ошибка в настоящий момент чревата особыми последствиями. О моей простуде не знает никто. Ни члены Политбюро, ни наркомы, ни военные товарищи. И не должны знать. Сталин находится на посту, это сейчас важно для всех. — Выдержал паузу, закуривая. — Борис Михайлович, в ближайшие дни прошу вас решать в Генштабе все вопросы, согласовывая со мной только самые важные, не терпящие отлагательства… Поскребышеву и Власику сделать соответствующие выводы, одному из вас постоянно быть вместе со мной. А Николаю Алексеевичу придётся поехать к Жукову. В его штаб, — уточнил Сталин. — Там сейчас главное, и мы должны знать все…
Да, это был первый случай на моей памяти, когда Иосиф Виссарионович сам сослался на своё нездоровье и частично отстранил себя от работы. Осознал опасность своего состояния для дела. И вылечиться, поправиться хотел как можно скорее. Это и помогло ему избежать кризиса. Он чувствовал себя неважно примерно с неделю, то хуже, то лучше, но срыва не произошло. Он работал с бумагами, изучал сводки, общался с членами Политбюро, с другими необходимыми людьми, но недолго. Меньше курил, больше спал.
Дважды в сутки прогуливался на свежем воздухе. Очень хотел выздороветь и победил-таки свою хворь. А я почти все это время, переживая за Иосифа Виссарионовича, провёл вдали от него. И вот Жуков, значит, чувствовал, что в Ставке не все ладно. Да и как не почувствовать, если даже по важным вопросам, которые обычно решал сам Сталин, теперь Поскребышев переключал Жукова на Шапошникова. Значит, Сталин не хочет или не может.
Понимая состояние Георгия Константиновича, я не мог взять в толк, зачем же, когда обстановка в корне изменилась, когда враг перешёл в наступление на флангах фронта, — зачем же продолжать контрудар, к которому сам Жуков с самого начала относился без всякого энтузиазма?! Даже если войска Белова возьмут Высокое, продвинутся на десяток километров, что это даст, кроме потерь? К тому же Белов рискует быть отрезанным, окружённым.
Жуков видел меня в штабе фронта, но моего мнения, естественно, не спрашивал, у него своих советчиков было много, да и знал он, что выделять меня не следует. А я держался при начальнике штаба Василии Даниловиче Соколовском, и это было очень удобно. Жуков с Соколовским сработался, старался все важные дела решать, все переговоры вести в его присутствии, чтобы начальник штаба был в курсе всех дел, мог в любой момент заменить командующего. Ну и я был в курсе.
Имея прямой провод с Москвой, связался в ночь на 18 ноября с Шапошниковым, коротко изложил своё мнение по поводу группы войск Белова, высказав опасение за её существование.
— Нас это тоже тревожит, но вмешиваться не будем, — ответил Борис Михайлович. — У Жукова свои доводы. Поймите, голубчик, немцы продвигаются севернее Белова, продвигаются южнее Белова, а у него, в центре, не только стоят, но даже пятятся.
— Не ловушка ли?
— Сомнительно.
— Беспокоюсь за жизнь Белова. Жуков кипит. Сказал, что утром поедет сам… Он способен на все.
— Он не имеет права выехать на фронт без разрешения Верховного. Тем более в прорыв, в пасть противника. А разрешения не будет.
— Вызовет Белова к себе.
— Не думаю. Погорячился Жуков, остынет. А Василия Даниловича я попрошу подготовить приказ о прекращении наступления, о передаче Беловым своей полосы пехоте… Во всяком случае, спасибо, что предупредили.
Разговор этот несколько успокоил меня, однако окончательно опасения рассеялись лишь на следующий день. Утром пришло сообщение о том, что Высокое взято ночным штурмом. После залпа гвардейских миномётов в атаку пошли спешенные эскадроны 9-й Крымской кавалерийской дивизии полковника Н. С. Осликовского вместе с машинами 145-й танковой бригады. Зацепились за окраину населённого пункта, развили успех, к рассвету вышибли немцев и продвинулись дальше на запад. Потери большие, а впереди обнаружены новые узлы сопротивления. Павел Алексеевич Белов, болезненно переживавший оскорбление, ни к телефону, ни к телеграфу не подходил. Ответ был один: генерал на передовой, в войсках.
К концу дня от Белова в Перхушково прибыла легковая автомашина. В ней — немецкий капитан из штаба 12-го армейского корпуса, взятый ночью в плен, и большой пакет на имя В. Д. Соколовского. В пакете донесение Белова, а также захваченный у противника боевой приказ по войскам 12-го армейского корпуса и трофейная карта с нанесённым на ней расположением соединений и частей корпуса. Выражаясь современным языком, сведения эти оказались сенсационными. Из документов следовало (а пленный капитан-штабист подтвердил), что в полосе контрудара генерала Белова находились мощные силы, которые командующий 4-й полевой армией фельдмаршал фон Клюге скрытно сосредоточил для наступления на Москву. Белов натолкнулся на 17, 137 и 260-ю пехотные дивизии противника. Понятно, что их сопротивление не только не ослабевало, но и возрастало. И это ещё не все. Контрудар оказался для немцев неожиданным, нарушил их планы, вызвал большое беспокойство. Не зная состав и количество наших наступающих войск и опасаясь глубокого прорыва, неприятель начал перегруппировывать с других участков в район нашего контрудара ещё одну пехотную и две танковые дивизии — такую вот силищу!
Фельдмаршал фон Клюге вынужден был послать в Берлин, в генеральный штаб, объяснение, в котором говорилось:
«Командование 4-й армии докладывает, что оно вследствие больших успехов, достигнутых противником на её правом фланге, было вынуждено ввести в бой резервы, сосредоточенные в тылу для намеченного на завтра наступления, и поэтому не в состоянии перейти в наступление в районе между р. Москва и р. Ока».
Сей документ отправлен был в то самое время, когда командующий Западным фронтом генерал армии Жуков распорядился наконец прекратить контрудар группы войск генерала Белова. Неохотно, но подписал приказ, подготовленный Соколовским и согласованный с Шапошниковым. От себя Жуков добавил в самом начале: «В связи с невыполнением задачи группой Белова и положением на флангах фронта…» Ругнул, значит, ещё разок.
Тёмным пятном стали те события в многолетней дружбе Жукова и Белова, отразились потом на их общих делах. Трудно было Павлу Алексеевичу забыть полученные обиды, хотя Георгий Константинович публично, можно считать, извинился перед ним. В сорок пятом году в Берлине, в роскошном, с сияющими люстрами банкетном зале, на торжественном приёме в честь победителей-полководцев, поднимет Жуков бокал за командарма 61, произнесёт тост, в котором будут и такие слова: «Вот Белов до сих пор обижается на меня за Серпухов, но его группа сорвала прорыв крупных сил немцев к Москве, а ведь это главное!»
12
Большое, как известно, видится на расстоянии. Я уделяю много внимания действиям Белова не только потому, что он сорвал очередную попытку противника отсечь от столицы южный бастион — Тулу, не только потому, что его контрудар был первым в серии контрударов по врагу под Москвой, которые переросли потом в наше контрнаступление, но главным образом потому, что хочу сломать некоторые устоявшиеся стереотипы, воздать должное тем, кто остался в тени. Не случайно, знать, говорят, что скромность — прямой и надёжный путь к безвестности.
Возьми, читатель, карту Подмосковья. Впрочем, необязательно карту, она только усложнит дело. Возьми лист бумаги и нанеси на него четыре точки. В центре листа — Москва. Выше, севернее — город Калинин. Ниже, южнее, примерно на таком же расстоянии — Тула. А восточнее, правее и ближе к Москве — городок Ногинск. С помощью этой несложной схемы постараемся понять общий замысел второго (ноябрьского) наступления немцев ни нашу столицу. В сорок первом мы не знали целиком этого замысла, но некоторые детали предвидели, некоторые особенности предполагали. Потом, разумеется, выяснилось все.
Четыре клина намеревались вбить немцы, четырьмя клешнями рассчитывали охватить и задушить наши войска. В самом простом виде это выглядело так. Сделайте пометку возле Калинина: 4-я и 3-я танковые группы немцев. Здесь широкое основание стрелы, которая, суживаясь, острым концом врезается в район Ногинска. Это — большая левая клешня вражеской группы армий «Центр», двигавшейся на Москву. Теперь укажем расположение 2-й танковой армии генерала Гудериана юго-восточнее Тулы. Оттуда тоже протянем стрелу в район Орехово-Зуева и Ногинска. Мощные клешни смыкаются. Вот вам и кольцо вокруг Москвы, к созданию которого, начав операцию, фашисты приступили вполне успешно.
К месту скажу кратко и о том, что намеревались немцы делать внутри кольца. Наши пропагандисты раздували много страстей. Гитлер, мол, намерен стереть столицу большевиков с лица земли, уничтожить Кремль. Затопить всю территорию города, чтобы следа не оставалось от центра и символа славянской, российской государственности. Возможно, что и так, но я подобных документов не видел. Зато знаю те распоряжения и указания, которые имелись в немецких войсках, участвовавших в Московском сражении. Войскам надлежало сохранять и учитывать для пользы рейха материальные и культурные ценности, захваченные у русских. Заводы, фабрики, научные лаборатории, медицинские учреждения, а также музеи, картинные галереи, учебные заведения, различные склады, предприятия транспорта, связи и т. д. и т. п. Мародёрство не поощрялось. Немцы не дураки, чтобы терять доставшиеся им богатства. Захватом Москвы для них война не кончалась ни с Советами, ни тем более со всемирной империей англосаксов. Немцам нужен был прочный тыл, надёжная материальная база для снабжения войск, для создания и вооружения новых формирований. А в первую очередь Москва нужна была им как главная база в центре России для отдыха и укомплектования измотанных дивизий.
Штурмовать Москву фашисты не намеревались. Это принесло бы огромные потери в уличных боях, вызвало бы пожары, разрушения, то есть уничтожение тех колоссальных ценностей, которые гитлеровцы хотели прибрать к рукам. Одни запасы сырья чего стоили! Аккуратные немцы распорядились бы ими в лучшем виде. Не сбрасывался со счётов и горький опыт французских захватчиков. Вспоминали, наверное, балладу одного своего соотечественника, написанную с присущей немецким литераторам прямолинейностью, грубовато, но достоверно воспроизводившую обстановку. Балладу я читал по-немецки (звучит лучше) и в русском переводе. На авторов у меня память плохая, а стихи помню:
В сгоревшей Москве голодуху
Не выдержал Наполеон.
Вороны клевали трупы.
Французы жрали ворон.
Когда истощились силы,
Дело кончилось так:
Вороны остались живы,
Французы погибли в снегах.
А немцы хотели спокойно провести зимние месяцы в тёплых московских домах, отъедаясь на трофейных продуктах. При этом обогревать и кормить трехмиллионное (как считали гитлеровцы) население города и ближайших пригородов фашисты, разумеется, не намеревались. В Москве должно было остаться лишь минимальное количество людей, необходимых для работы в промышленности, на транспорте, для обслуживания оккупационных войск и учреждений, все остальные жители должны были в кратчайший срок покинуть город. Для этой цели в районе Ногинска и Орехово-Зуева создавалось несколько контрольно-пропускных пунктов. Без задержки пропускались бы с носильными вещами женщины, дети, старики. Мужчины военно-активного возраста подвергались бы проверке. Таким образом немцы достигали сразу несколько целей. Отбрасывали все хлопоты, связанные с местным населением. Наводняли беженцами те районы, где ещё предстояло вести бои. Советам надо было размещать, лечить, кормить недееспособных людей, нахлебников, а с доставкой продовольствия у русских уже были трудности… Беженцы, ко всему прочему, сеяли панику.
Ну, довольно нам о больших клещах, это ведь только часть немецкого замысла. Вернёмся опять к нашей простенькой схеме. Немцы, значит, нанесли удары из района Калинина и Тулы. И там, и там шли вперёд танки. Ну а что же в промежутке между этими городами, на пространстве западнее Москвы, на очень большом пространстве: я не мерил, но протяжённость линии фронта с изгибами составляла километров триста.
В этой полосе непосредственно на нашу столицу должна была наступать в ноябре 4-я полевая армия фельдмаршала фон Клюге, насчитывавшая в своём составе более двадцати пехотных, танковых и моторизованных дивизий. И не просто наступать по всей полосе, оттесняя советские войска, а тоже нанести два мощных удара, вбить два клина: один от Можайска вдоль Москвы-реки, в основном по её правому берегу, а второй из района северо-западнее Серпухова, вдоль железнодорожных и автомобильных магистралей киевского направления. Это были малые клешни, малые клещи. Цель — охватить, окружить, уничтожить советские войска, оборонявшиеся в центре нашего Западного фронта. Сомкнуться две клешни должны были в ближайшем пригороде столицы, в Кунцеве, чтобы затем вытеснять, выбивать из Москвы её защитников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287