Но сколь быстро освоила, столь быстро потом и позабыла, занявшись своими мелкотравчатыми меркантильными интересами: позабыла о том, как русский чудо-человек, себя не жалеючи, спас от геенны огненной, от гибельного мучительного ада, уготованного гитлеровцами на земле, не только европейские, но и все другие народы, в том числе и самих немцев. Коротка память неблагодарных. И, думаю, когда американцы, японцы или кто-либо другой с помощью разных там атлантических и прочих союзов и пактов опять примутся наводить на нашем шарике свой «новый порядок», захватывая территории, претендуя на мировое господство, не будет у нас особой охоты вновь защищать и оборонять те народы, у которых слишком короткая память. Отстоим свои интересы, охраним свои рубежи, сбережём своих людей, ну и ладно. А остальные — неблагодарные, — от израильтян до цыган, от чехов до поляков и все прочие пусть сами сопротивляются новому агрессору или ложатся под пяту новых изощрённых изуверов.
У подъезда, ведущего в канцелярию тюрьмы, увидели мы десятка три женщин-немок из числа местной обслуги. Некоторые в надзирательской или эсэсовской форме, другие в гражданской одежде, почти у всех порванной. Перепуганные, избитые, они жались к стене, за спины наших солдат, охранявших немок с винтовками наперевес. Не для того, чтобы не разбежались, а, наоборот, защищая от разъярённых тюремных сидельцев, среди которых были ведь не только политзаключённые, но и закоренелые уголовники разных мастей. Из толпы неслись угрожающие выкрики, вздымались сжатые кулаки, в женщин летели камни.
Солдат было немного и все молоденькие, видать, из самого последнего пополнения: в новых пилотках с жестяными звёздочками, в обмотках, с тяжёлыми подсумками на брезентовых ремнях. Ребятишки наши были бледны и растеряны: возле их ног в лужах крови валялись затоптанные, изуродованные женские трупы. Один труп, совсем голый, был буквально разодран за ноги до самой груди, вывалились все внутренности. Дикость какая-то! Война, конечно, страшна сама по себе, на ней насмотришься всякого, в том числе и разорванных снарядами или минами тел. Но ведь это в бою, при обстреле, при бомбёжке. К этому привыкаешь, с этим смиряешься, как с неизбежной закономерностью. Но при виде истерзанных женщин даже мне стало жутко, сжалось сердце и боль разлилась в затылке, а каково же было ребятишкам-солдатам! Кого-то рвало, у кого-то крупными каплями пота осыпано было лицо. Старший в охране сержант отгонял, отталкивал, бил прикладом арестантов, но те продолжали напирать, пытаясь вытащить немок из-за солдатских спин. Трудно сказать, сколько было бы ещё жертв, не подоспей сюда наша группа. Сопровождавшие нас автоматчики, вояки бывалые, быстро и бесцеремонно оттеснили толпу.
Генерал Серов, обругав сержанта за несообразительность, велел отвести всех женщин в общую камеру, под засов и надёжно охранять там, оказав посильную помощь. Если среди них есть медики, пусть займутся ранеными немецкими солдатами. Выделил Серов двух переводчиков для опроса женщин, дабы выяснить, кто есть кто, имеются ли среди них такие, которые могут быть полезны для нас, хотя бы при разборе досье и картотеки, находившихся в канцелярии. Мы узнали, что женщины собраны были спешно для того, чтобы покинуть Моабит вместе с Геббельсом, который, оказывается, руководил из тюрьмы обороной этого района. Но волна наступающих накатилась так быстро, что Геббельс с охраной едва успел уехать через мост Мольтке, который, возможно, и берегли для пего. А женщины так и остались возле канцелярии, где их окружила толпа.
Я предполагал, что рано или поздно мне доведётся отвечать на связанные с Моабитом вопросы, которые будут интересовать Иосифа Виссарионовича. По крайней мере, на два вопроса, которые касались лично его. Не обнаружатся ли в тюрьме какие-либо сведения о Якове Иосифовиче Джугашвили? О нем давно уже не было достоверных известий. Мы считали его погибшим, но где, когда, как? И ещё. Сталин не мог остаться равнодушным к тому, что связано было с Эрнстом Тельманом, выдающимся и несгибаемым вожаком немецких коммунистов. Сказав обо всем этом Серову, я выразил надежду, что какие-то факты, проливающие свет на судьбу сына Сталина и на участь его партийного друга, нам удастся найти в Моабите. Сам отправился осмотреть камеру, в которой долгое время томился товарищ Тельман. Найти её среди сотен других помогла пожилая надзирательница, чем-то похожая на засохший стручок: тощая, лишённая фигуры, с прямыми, серыми от седины волосами.
Гулкий бесконечный коридор — как туннель в каменной толще. Скрипучая дверь. Меня поразила теснота камеры, размером примерно два на три метра. Холодные заплесневелые стены, холодный пол, сырой затхлый воздух. Свет яркого весеннего дня с трудом проникал через зарешеченное окошко под потолком. И в этом каменном пенале находиться сутки за сутками, неделю за неделей, месяц за месяцем, не поддаваясь ни на шантаж и угрозы, ни на самые привлекательные посулы, не изменяя себе и тому делу, которому посвятил жизнь! Я представил себя в этой сырой тесной камере на месте товарища Тельмана и невольно содрогнулся. И подумал: да, есть на свете люди — борцы за общенародное дело, — достойные того, чтобы благодарные соотечественники и потомки ставили им самые прекрасные, самые впечатляющие, самые долговечные памятники.
11
Очень насыщен событиями был тот день — 28 апреля, особенно для воинов 79-го стрелкового корпуса генерала Переверткина, который, как мы знаем, умело воспользовавшись ситуацией, полностью развернулся фронтом назад и успешнее всех других наступал к центру Берлина с запада. К вечеру дивизии Шатилова и Негоды, освободив Моабит, достигли излучины реки Шпрее; за рекой были полосы, отведённые для наших армий, продвигавшихся с востока. Как мы условились заранее, начальник штаба 3-й ударной генерал Букштынович с молчаливого согласия командарма Кузнецова, связался по телефону непосредственно с маршалом Жуковым. Доложив о действиях Переверткина, сообшил, что войска с ходу атакуют мост Мольтке, а небольшие штурмовые группы уже переправились через Шпрее левее и правее моста и продвигаются к рейхстагу в полосе другой армии. Рейхстаг уже виден с командного пункта 756-го стрелкового полка из дивизии Шатилова. Положение осложняется тем, что расстояние между 3-й ударной армией и армиями, наступающими с востока, сократилось до трех, до двух с половиной километров. Возникла реальная опасность взаимного обстрела, даже стычек в неразберихе городского боя, тем более ночью. Желательно как можно точнее разграничить полосы продвижения армии и особенно районы, по которым могла вести огонь артиллерия каждого из соединений.
Жуков долго молчал, тяжело дыша в трубку. Букштынович замер в напряжённом ожидании, хорошо понимая, каково Георгию Константиновичу изменить свои предыдущие решения, расстаться с мыслью о том, что победное знамя над центром Берлина поднимут выпестованные им, пришедшие сюда от Москвы первые гвардейцы — танкисты Катукова или сталинградская гвардия Чуйкова. Но было уже ясно, что сделать это до Первого мая, до праздника трудящихся, гвардейцы не успеют, не наверстают те несколько суток, которые были потеряны на Зееловских высотах, и что выполнить такую задачу способна лишь 3-я ударная армия.
— Где Лукашов? — неожиданно спросил Георгий Константинович.
— У Переверткина.
— Понятно. — Букштыновичу показалось, что Жуков вздохнул. Снова продолжительное молчание. Потом, отрезал: — Разграничительную линию пересмотрю. Берите рейхстаг!
Дальнейшие события, связанные со штурмом монументального здания, в какой-то мере олицетворявшего величие и могущество Германского государства, широко известны. О них писали журналисты и мемуаристы, их исследовали учёные. Мне почти нечего добавить к сказанному, разве что некоторые собственные впечатления. Или подробности, о которых знают далеко не все. Например, история со знаменем Победы, до сих пор вызывающая споры: откуда оно взялось, каким было? — и все прочее. У кого-то шибко официальный подход, кто-то видит только одну самодеятельность. А истина, как обычно, посредине. Оно, это знамя, эта теперешняя святыня, зародилось в самый разгар войны и сложилось, можно сказать, из многочисленных красных флажков в самом центре России, в далёком от Берлина городе Невеле. Именно там впервые перед боем были розданы красные флажки и флаги лучшим солдатам 3-й ударной армии: орденоносцам, коммунистам, комсоргам, агитаторам — всем тем, кто в схватке с врагом является первым среди равных. В своём отделении, в своём танке, в своём орудийном расчёте. В 3-й ударной армии таких воинов почтительно называли боевиками.
С тех пор так и пошло: возникшая и окрепшая традиция соблюдалась свято, культивировалась командирами и политработниками. Флаги перед боем тем, кто служит примером, ведёт за собой всех других: необстрелянных, молодых, робких. Не только укрепляя моральный дух, но и обучая на практике личным примером. Красные флаги поднимали над высокими деревьями и над крышами деревенских изб, над улицами городов и над водокачками, над куполами церквей. Весь славный боевой путь 3-й ударной армии от истоков Волги до Восточной Пруссии и затем до самой немецкой столицы озарён был ярким светом наших флагов, порой очень простых, самодельных, изготовленных в батальонах, в ротах, даже во взводах: оструганная ножом палка с куском красной материи. Так и шли вперёд. И они, между прочим, эти разнообразные, но одноцветные наши флаги, имели не только вдохновляющее значение, но играли существенную практическую роль, точно определяя линию соприкосновения с неприятелем, что особенно важно было в городских условиях.
На разрушенных улицах, среди дымящих пожарищ даже местные жители, случалось, теряли ориентировку, а красные флаги в окнах домов, на крышах, над руинами показывали, какой дом, какой район освобождены, где наши, а где чужие. Мы с генералом Серовым, кстати, благополучно добрались до тюрьмы Моабит не только благодаря проводнику из немцев-антифашистов, но и потому, что сообща выбирали направление по указующим флажкам и флагам. Особенно много флажков роздано было солдатам 79-го стрелкового корпуса, когда они приблизились к рейхстагу, накануне последнего броска, последнего штурма. Каждый воин достоин был такой чести: ощутимого личного вклада в огромнейшее дело обшей победы!
Таковы, значит, были символы — предшественники знамён, которые учредил Военный совет 3-й ударной армии, когда эта армия вступила в Берлин. Их было девять — по числу дивизий. Каждое имело свой порядковый номер. Красное полотнище и номер на нем — больше ничего. О том, как они появились, — эти знамёна, — есть свидетельство Г. Н. Голикова, служившего тогда в штабе 3-й ударной армии в звании майора. Привожу его слова: "Вызвал меня член Военного совета нашей армии Андрей Иванович Литвинов и говорит: "Вам, товарищ Голиков, поручается изготовить девять знамён и передать их политотделу армии… « Какие вопросы! Но ни добротного материала вроде красного бархата, ни инструмента, чтобы выточить древки, у нас не было. Пришлось воспользоваться простой красной тканью, элементарным ножом. Художник В. Бунтов, киномеханик А. Габов и я сами кроили материал, обшивали его, ножом вытачивали древки и красили их красными чернилами».
Одно из этих знамён под номером 5 было доставлено в 150-ю стрелковую дивизию генерала Шатилова Василия Митрофановича, но в штабе дивизии оно долго не задержалось, его передали в 756-й стрелковый полк полковника Ф. М. Зинченко, который ближе всех подошёл к рейхстагу. Другое знамя со следующим номером было доставлено в штаб 171-й стрелковой дивизии полковника Негоды, которая действовала вместе с шатиловской и столь же успешно. Далее лишь от малых колебаний капризной удачи зависело, какому из знамён суждено было взреять над куполом рейхстага и на все последующие годы, на всю историю человечества стать символом победоносного завершения самой кровавой войны. Считаю, что такой чести достойны все девять знамён, учреждённых Военным советом 3-й ударной армии, как и знамёна, учреждённые в других армиях, штурмовавших Берлин. Но клин всегда сходится на чем-то одном, на то он и клин. Вместе с получением знамён командиры соединений и частей получили указание представить к званию Героя Советского Союза тех воинов, которые первыми ворвутся в рейхстаг, и тех, кто поднимет над ним красный стяг.
12
30 апреля в 10.00, в разгар боев за рейхстаг и соседствующее с ним здание Кроль-оперы, командир 756-го стрелкового полка Ф. М. Зинченко вызвал к себе полковых разведчиков во главе с капитаном В. Кондрашовым и при казал последнему выделить двух человек, которые должны проникнуть в рейхстаг с передовыми штурмовыми группами и установить знамя на самом видном месте, на куполе. После некоторого раздумья капитан произнёс: «Сержант Михаил Егоров и младший сержант Мелитон Кантария». И тот, и другой были настолько авторитетны среди своих товарищей, что их выдвижение не вызвало ни тени сомнения у других разведчиков. Эти двое — достойнейшие среди достойных.
Командир полка Зинченко впоследствии многократно, и устно и письменно, подтверждал, что фамилии Егорова и Кантарии были названы их непосредственным начальником капитаном Кондрашовым именно в то время и в той обстановке, которая показана сейчас мною. Никаких возражений не поступало от Егорова, от Кантарии, от других участников и свидетелей. Нет оснований не доверять им. И воистину невозможно предугадать, где и когда «слово наше отзовётся». На ближайших страницах я поведаю о том, как отозвались слова Зинченко и Кондрашова в Кремле, как и на кого они повлияли.
Недавно вроде бы поэт Семён Кирсанов писал с болью душевной:
Пробита градусная сетка,
Вонзились армии в тылы.
В три наших сердца — три стрелы,
По плану Гофмана и Секта.
Давно ли синие стрелы на военных картах быстро ползли к Москве, Ленинграду и Киеву? Но нет их больше, стёрли! Теперь красные стрелы, протянувшись издалека, вонзились в самое сердце Германии. Что-то частенько сбиваюсь я на символику, но не могу и сейчас не подчеркнуть ещё раз одну особенность. Откуда наши-то стрелы? 1-я гвардейская танковая армия Катукова пришла от стен Москвы. 8-я гвардейская армия Чуйкова — из Сталинграда. И вот ведь никто специально не старался, но само собой получилось, что дивизии 3-й ударной армии Кузнецова пришли сюда от самых истоков Волги, а 5-й ударной армии Берзарина — от самого устья нашей великой реки! Красные стрелы армий скрестились на Шпрее, в центре Берлина, заливая вражеской и собственной кровью главный очаг мирового пожара.
К пылающему, грохочущему, затянутому дымом «пятачку» было приковано внимание высоких политических и военных деятелей всех воюющих держав, но никто, даже наше командование не знало точно, что там происходит. По требованию Жукова начальник штаба 3-й ударной армии Букштынович лично (командарм Кузнецов все время находился в войсках, на передовой) докладывал в штаб 1-го Белорусского фронта об изменении обстановки теперь уже не два раза в сутки, не четыре, а буквально через каждый час. Отгула сведения шли в Москву. Я отчётливо представлял себе состояние Иосифа Виссарионовича, напряжённо ожидавшего: увидит ли Европа да и весь мир 1 мая Красное знамя над поверженной цитаделью фашизма? Полной уверенности не имелось. И вообще сухие данные о захвате того или иного здания, о продвижении вперёд на двести или триста метров позволяли судить лишь о накале битвы, а не о её эффективности и, уж конечно, не воссоздавали реальной картины своеобразного городского сражения, где на малом пространстве в смертельной схватке схлестнулись две огромные силы.
30 апреля я побывал на командном пункте генерала Переверткина, который оборудован был возле моста Мольтке, и почти час провёл на командном пункте полковника Зинченко, откуда просматривалась Королевская площадь, а за ней — серое, массивное здание рейхстага, с окнами, заложенными кирпичом: оставались лишь амбразуры, узкие бойницы. Из всех своих впечатлений выделю два. Прежде всего — мощь заранее подготовленной обороны. Королевская площадь с трех сторон простреливалась ураганным артиллерийским, пулемётным и автоматным огнём, который буквально сметал все живое. Метрах в двухстах перед рейхстагом отрыты траншеи с пулемётными гнёздами, с ходами сообщения, ведущими к зданию. Огневые точки под железобетонными колпаками. Глубокий ров, пересекавший площадь, был заполнен водой. Возле этого рва особенно много трупов, там до середины дня захлёбывались все наши атаки. Хотя бы только по этим разноодетым, разномастным трупам, нашим и немецким, усеявшим всю площадь, можно было судить, сколько же всякого люда участвовало в сражении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287
У подъезда, ведущего в канцелярию тюрьмы, увидели мы десятка три женщин-немок из числа местной обслуги. Некоторые в надзирательской или эсэсовской форме, другие в гражданской одежде, почти у всех порванной. Перепуганные, избитые, они жались к стене, за спины наших солдат, охранявших немок с винтовками наперевес. Не для того, чтобы не разбежались, а, наоборот, защищая от разъярённых тюремных сидельцев, среди которых были ведь не только политзаключённые, но и закоренелые уголовники разных мастей. Из толпы неслись угрожающие выкрики, вздымались сжатые кулаки, в женщин летели камни.
Солдат было немного и все молоденькие, видать, из самого последнего пополнения: в новых пилотках с жестяными звёздочками, в обмотках, с тяжёлыми подсумками на брезентовых ремнях. Ребятишки наши были бледны и растеряны: возле их ног в лужах крови валялись затоптанные, изуродованные женские трупы. Один труп, совсем голый, был буквально разодран за ноги до самой груди, вывалились все внутренности. Дикость какая-то! Война, конечно, страшна сама по себе, на ней насмотришься всякого, в том числе и разорванных снарядами или минами тел. Но ведь это в бою, при обстреле, при бомбёжке. К этому привыкаешь, с этим смиряешься, как с неизбежной закономерностью. Но при виде истерзанных женщин даже мне стало жутко, сжалось сердце и боль разлилась в затылке, а каково же было ребятишкам-солдатам! Кого-то рвало, у кого-то крупными каплями пота осыпано было лицо. Старший в охране сержант отгонял, отталкивал, бил прикладом арестантов, но те продолжали напирать, пытаясь вытащить немок из-за солдатских спин. Трудно сказать, сколько было бы ещё жертв, не подоспей сюда наша группа. Сопровождавшие нас автоматчики, вояки бывалые, быстро и бесцеремонно оттеснили толпу.
Генерал Серов, обругав сержанта за несообразительность, велел отвести всех женщин в общую камеру, под засов и надёжно охранять там, оказав посильную помощь. Если среди них есть медики, пусть займутся ранеными немецкими солдатами. Выделил Серов двух переводчиков для опроса женщин, дабы выяснить, кто есть кто, имеются ли среди них такие, которые могут быть полезны для нас, хотя бы при разборе досье и картотеки, находившихся в канцелярии. Мы узнали, что женщины собраны были спешно для того, чтобы покинуть Моабит вместе с Геббельсом, который, оказывается, руководил из тюрьмы обороной этого района. Но волна наступающих накатилась так быстро, что Геббельс с охраной едва успел уехать через мост Мольтке, который, возможно, и берегли для пего. А женщины так и остались возле канцелярии, где их окружила толпа.
Я предполагал, что рано или поздно мне доведётся отвечать на связанные с Моабитом вопросы, которые будут интересовать Иосифа Виссарионовича. По крайней мере, на два вопроса, которые касались лично его. Не обнаружатся ли в тюрьме какие-либо сведения о Якове Иосифовиче Джугашвили? О нем давно уже не было достоверных известий. Мы считали его погибшим, но где, когда, как? И ещё. Сталин не мог остаться равнодушным к тому, что связано было с Эрнстом Тельманом, выдающимся и несгибаемым вожаком немецких коммунистов. Сказав обо всем этом Серову, я выразил надежду, что какие-то факты, проливающие свет на судьбу сына Сталина и на участь его партийного друга, нам удастся найти в Моабите. Сам отправился осмотреть камеру, в которой долгое время томился товарищ Тельман. Найти её среди сотен других помогла пожилая надзирательница, чем-то похожая на засохший стручок: тощая, лишённая фигуры, с прямыми, серыми от седины волосами.
Гулкий бесконечный коридор — как туннель в каменной толще. Скрипучая дверь. Меня поразила теснота камеры, размером примерно два на три метра. Холодные заплесневелые стены, холодный пол, сырой затхлый воздух. Свет яркого весеннего дня с трудом проникал через зарешеченное окошко под потолком. И в этом каменном пенале находиться сутки за сутками, неделю за неделей, месяц за месяцем, не поддаваясь ни на шантаж и угрозы, ни на самые привлекательные посулы, не изменяя себе и тому делу, которому посвятил жизнь! Я представил себя в этой сырой тесной камере на месте товарища Тельмана и невольно содрогнулся. И подумал: да, есть на свете люди — борцы за общенародное дело, — достойные того, чтобы благодарные соотечественники и потомки ставили им самые прекрасные, самые впечатляющие, самые долговечные памятники.
11
Очень насыщен событиями был тот день — 28 апреля, особенно для воинов 79-го стрелкового корпуса генерала Переверткина, который, как мы знаем, умело воспользовавшись ситуацией, полностью развернулся фронтом назад и успешнее всех других наступал к центру Берлина с запада. К вечеру дивизии Шатилова и Негоды, освободив Моабит, достигли излучины реки Шпрее; за рекой были полосы, отведённые для наших армий, продвигавшихся с востока. Как мы условились заранее, начальник штаба 3-й ударной генерал Букштынович с молчаливого согласия командарма Кузнецова, связался по телефону непосредственно с маршалом Жуковым. Доложив о действиях Переверткина, сообшил, что войска с ходу атакуют мост Мольтке, а небольшие штурмовые группы уже переправились через Шпрее левее и правее моста и продвигаются к рейхстагу в полосе другой армии. Рейхстаг уже виден с командного пункта 756-го стрелкового полка из дивизии Шатилова. Положение осложняется тем, что расстояние между 3-й ударной армией и армиями, наступающими с востока, сократилось до трех, до двух с половиной километров. Возникла реальная опасность взаимного обстрела, даже стычек в неразберихе городского боя, тем более ночью. Желательно как можно точнее разграничить полосы продвижения армии и особенно районы, по которым могла вести огонь артиллерия каждого из соединений.
Жуков долго молчал, тяжело дыша в трубку. Букштынович замер в напряжённом ожидании, хорошо понимая, каково Георгию Константиновичу изменить свои предыдущие решения, расстаться с мыслью о том, что победное знамя над центром Берлина поднимут выпестованные им, пришедшие сюда от Москвы первые гвардейцы — танкисты Катукова или сталинградская гвардия Чуйкова. Но было уже ясно, что сделать это до Первого мая, до праздника трудящихся, гвардейцы не успеют, не наверстают те несколько суток, которые были потеряны на Зееловских высотах, и что выполнить такую задачу способна лишь 3-я ударная армия.
— Где Лукашов? — неожиданно спросил Георгий Константинович.
— У Переверткина.
— Понятно. — Букштыновичу показалось, что Жуков вздохнул. Снова продолжительное молчание. Потом, отрезал: — Разграничительную линию пересмотрю. Берите рейхстаг!
Дальнейшие события, связанные со штурмом монументального здания, в какой-то мере олицетворявшего величие и могущество Германского государства, широко известны. О них писали журналисты и мемуаристы, их исследовали учёные. Мне почти нечего добавить к сказанному, разве что некоторые собственные впечатления. Или подробности, о которых знают далеко не все. Например, история со знаменем Победы, до сих пор вызывающая споры: откуда оно взялось, каким было? — и все прочее. У кого-то шибко официальный подход, кто-то видит только одну самодеятельность. А истина, как обычно, посредине. Оно, это знамя, эта теперешняя святыня, зародилось в самый разгар войны и сложилось, можно сказать, из многочисленных красных флажков в самом центре России, в далёком от Берлина городе Невеле. Именно там впервые перед боем были розданы красные флажки и флаги лучшим солдатам 3-й ударной армии: орденоносцам, коммунистам, комсоргам, агитаторам — всем тем, кто в схватке с врагом является первым среди равных. В своём отделении, в своём танке, в своём орудийном расчёте. В 3-й ударной армии таких воинов почтительно называли боевиками.
С тех пор так и пошло: возникшая и окрепшая традиция соблюдалась свято, культивировалась командирами и политработниками. Флаги перед боем тем, кто служит примером, ведёт за собой всех других: необстрелянных, молодых, робких. Не только укрепляя моральный дух, но и обучая на практике личным примером. Красные флаги поднимали над высокими деревьями и над крышами деревенских изб, над улицами городов и над водокачками, над куполами церквей. Весь славный боевой путь 3-й ударной армии от истоков Волги до Восточной Пруссии и затем до самой немецкой столицы озарён был ярким светом наших флагов, порой очень простых, самодельных, изготовленных в батальонах, в ротах, даже во взводах: оструганная ножом палка с куском красной материи. Так и шли вперёд. И они, между прочим, эти разнообразные, но одноцветные наши флаги, имели не только вдохновляющее значение, но играли существенную практическую роль, точно определяя линию соприкосновения с неприятелем, что особенно важно было в городских условиях.
На разрушенных улицах, среди дымящих пожарищ даже местные жители, случалось, теряли ориентировку, а красные флаги в окнах домов, на крышах, над руинами показывали, какой дом, какой район освобождены, где наши, а где чужие. Мы с генералом Серовым, кстати, благополучно добрались до тюрьмы Моабит не только благодаря проводнику из немцев-антифашистов, но и потому, что сообща выбирали направление по указующим флажкам и флагам. Особенно много флажков роздано было солдатам 79-го стрелкового корпуса, когда они приблизились к рейхстагу, накануне последнего броска, последнего штурма. Каждый воин достоин был такой чести: ощутимого личного вклада в огромнейшее дело обшей победы!
Таковы, значит, были символы — предшественники знамён, которые учредил Военный совет 3-й ударной армии, когда эта армия вступила в Берлин. Их было девять — по числу дивизий. Каждое имело свой порядковый номер. Красное полотнище и номер на нем — больше ничего. О том, как они появились, — эти знамёна, — есть свидетельство Г. Н. Голикова, служившего тогда в штабе 3-й ударной армии в звании майора. Привожу его слова: "Вызвал меня член Военного совета нашей армии Андрей Иванович Литвинов и говорит: "Вам, товарищ Голиков, поручается изготовить девять знамён и передать их политотделу армии… « Какие вопросы! Но ни добротного материала вроде красного бархата, ни инструмента, чтобы выточить древки, у нас не было. Пришлось воспользоваться простой красной тканью, элементарным ножом. Художник В. Бунтов, киномеханик А. Габов и я сами кроили материал, обшивали его, ножом вытачивали древки и красили их красными чернилами».
Одно из этих знамён под номером 5 было доставлено в 150-ю стрелковую дивизию генерала Шатилова Василия Митрофановича, но в штабе дивизии оно долго не задержалось, его передали в 756-й стрелковый полк полковника Ф. М. Зинченко, который ближе всех подошёл к рейхстагу. Другое знамя со следующим номером было доставлено в штаб 171-й стрелковой дивизии полковника Негоды, которая действовала вместе с шатиловской и столь же успешно. Далее лишь от малых колебаний капризной удачи зависело, какому из знамён суждено было взреять над куполом рейхстага и на все последующие годы, на всю историю человечества стать символом победоносного завершения самой кровавой войны. Считаю, что такой чести достойны все девять знамён, учреждённых Военным советом 3-й ударной армии, как и знамёна, учреждённые в других армиях, штурмовавших Берлин. Но клин всегда сходится на чем-то одном, на то он и клин. Вместе с получением знамён командиры соединений и частей получили указание представить к званию Героя Советского Союза тех воинов, которые первыми ворвутся в рейхстаг, и тех, кто поднимет над ним красный стяг.
12
30 апреля в 10.00, в разгар боев за рейхстаг и соседствующее с ним здание Кроль-оперы, командир 756-го стрелкового полка Ф. М. Зинченко вызвал к себе полковых разведчиков во главе с капитаном В. Кондрашовым и при казал последнему выделить двух человек, которые должны проникнуть в рейхстаг с передовыми штурмовыми группами и установить знамя на самом видном месте, на куполе. После некоторого раздумья капитан произнёс: «Сержант Михаил Егоров и младший сержант Мелитон Кантария». И тот, и другой были настолько авторитетны среди своих товарищей, что их выдвижение не вызвало ни тени сомнения у других разведчиков. Эти двое — достойнейшие среди достойных.
Командир полка Зинченко впоследствии многократно, и устно и письменно, подтверждал, что фамилии Егорова и Кантарии были названы их непосредственным начальником капитаном Кондрашовым именно в то время и в той обстановке, которая показана сейчас мною. Никаких возражений не поступало от Егорова, от Кантарии, от других участников и свидетелей. Нет оснований не доверять им. И воистину невозможно предугадать, где и когда «слово наше отзовётся». На ближайших страницах я поведаю о том, как отозвались слова Зинченко и Кондрашова в Кремле, как и на кого они повлияли.
Недавно вроде бы поэт Семён Кирсанов писал с болью душевной:
Пробита градусная сетка,
Вонзились армии в тылы.
В три наших сердца — три стрелы,
По плану Гофмана и Секта.
Давно ли синие стрелы на военных картах быстро ползли к Москве, Ленинграду и Киеву? Но нет их больше, стёрли! Теперь красные стрелы, протянувшись издалека, вонзились в самое сердце Германии. Что-то частенько сбиваюсь я на символику, но не могу и сейчас не подчеркнуть ещё раз одну особенность. Откуда наши-то стрелы? 1-я гвардейская танковая армия Катукова пришла от стен Москвы. 8-я гвардейская армия Чуйкова — из Сталинграда. И вот ведь никто специально не старался, но само собой получилось, что дивизии 3-й ударной армии Кузнецова пришли сюда от самых истоков Волги, а 5-й ударной армии Берзарина — от самого устья нашей великой реки! Красные стрелы армий скрестились на Шпрее, в центре Берлина, заливая вражеской и собственной кровью главный очаг мирового пожара.
К пылающему, грохочущему, затянутому дымом «пятачку» было приковано внимание высоких политических и военных деятелей всех воюющих держав, но никто, даже наше командование не знало точно, что там происходит. По требованию Жукова начальник штаба 3-й ударной армии Букштынович лично (командарм Кузнецов все время находился в войсках, на передовой) докладывал в штаб 1-го Белорусского фронта об изменении обстановки теперь уже не два раза в сутки, не четыре, а буквально через каждый час. Отгула сведения шли в Москву. Я отчётливо представлял себе состояние Иосифа Виссарионовича, напряжённо ожидавшего: увидит ли Европа да и весь мир 1 мая Красное знамя над поверженной цитаделью фашизма? Полной уверенности не имелось. И вообще сухие данные о захвате того или иного здания, о продвижении вперёд на двести или триста метров позволяли судить лишь о накале битвы, а не о её эффективности и, уж конечно, не воссоздавали реальной картины своеобразного городского сражения, где на малом пространстве в смертельной схватке схлестнулись две огромные силы.
30 апреля я побывал на командном пункте генерала Переверткина, который оборудован был возле моста Мольтке, и почти час провёл на командном пункте полковника Зинченко, откуда просматривалась Королевская площадь, а за ней — серое, массивное здание рейхстага, с окнами, заложенными кирпичом: оставались лишь амбразуры, узкие бойницы. Из всех своих впечатлений выделю два. Прежде всего — мощь заранее подготовленной обороны. Королевская площадь с трех сторон простреливалась ураганным артиллерийским, пулемётным и автоматным огнём, который буквально сметал все живое. Метрах в двухстах перед рейхстагом отрыты траншеи с пулемётными гнёздами, с ходами сообщения, ведущими к зданию. Огневые точки под железобетонными колпаками. Глубокий ров, пересекавший площадь, был заполнен водой. Возле этого рва особенно много трупов, там до середины дня захлёбывались все наши атаки. Хотя бы только по этим разноодетым, разномастным трупам, нашим и немецким, усеявшим всю площадь, можно было судить, сколько же всякого люда участвовало в сражении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287