Он сделал невероятно много, чтобы в короткий срок вывести нашу страну на самые передовые научно-технические рубежи. Каким бы человеком он ни являлся сам по себе (мне он был неприятен, противен), но из истории факта не выкинешь. По заслугам была и честь, оказанная ему: награды, возросший авторитет, усилившееся влияние на политику. Это тоже было причиной того, что Сталин не торопился взнуздать зарвавшегося Лаврентия Павловича. Тем более что отношение к Берии — это лишь эпизод в той огромной геополитической битве с империализмом и сионизмом, которую вёл Сталин. Он заботился о главном: готовил и наносил сокрушительные удары по врагу.
Среди этих ударов был один, достойный того, чтобы войти в перечень приведённых выше определяющих факторов своего времени. Интересно вот что. Вокруг этого удара, особенно болезненного для американо-сионистов, была создана такая завеса молчания, что о том важном событии известно лишь узкому кругу специалистов. Но и те не упоминают о нем, дабы не подать пример для повторения.
Коротко. В конце второй мировой войны, когда ослабла экономическая мощь Великобритании, упала ценность её фунта стерлингов и, наоборот, возросла сила Соединённых Штатов, не пострадавших от битв, разжиревших за океаном на чужих бедах, в Бретон-Вуде (июль 1944 года) состоялась конференция финансовых заправил. Воспользовавшись ситуацией, банкиры США добились признания в качестве мировой валюты своего доллара, оттеснив фунт стерлингов на задний план. Таким образом, не золото, не обеспеченный золотом фунт стерлингов, а просто американская бумажка стала мерилом стоимости. И была создана особая организация для давления доллара на валюты других стран, для их финансового и промышленного закабаления — родился Международный валютный фонд, который и начал тогда агрессивную деятельность в пользу американо-сионистского капитала.
Благодаря неустанной заботе своих создателей МВФ быстро окреп, распространив влияние на многие государства. С той поры и до сих пор он надёжно служит своим «родителям», подавляя национальные валюты, высасывая богатства тех стран, которые попали в его орбиту, стали его должниками. Та же скверно известная лавочка еврея-ростовщика (смотри хотя бы Пушкина!), только увеличенная до огромных, всемирных размеров.
Сталин несколько лет присматривался к жиреющему пауку, собирал в своём бекауриевском сейфе документы о деятельности МВФ, поступавшие по разным каналам, главным образом по линии А. А. Андреева. И нанёс удар, оказавшийся особенно сильным и болезненным для МВФ, потому что был совершенно неожиданным для зарубежных банкиров. Постановление Совета Министров СССР, подписанное Сталиным, гласило:
«Прекратить с 1 марта 1950 года определение курса рубля по отношению к иностранным валютам на базе доллара и перевести на более устойчивую, золотую основу, в соответствии с золотым содержанием рубля».
Госбанку СССР поручалось впредь соответственно менять курс рубля в отношении к другим валютам.
Всего несколько абзацев, на которые в нашей стране мало кто обратил внимание, но какой переполох вызвали они за рубежом, как потрясли основы капиталистической экономики! По сути дела, Сталин перекрыл каналы перекачивания золота из государств всего социалистического лагеря в американские банки, подорвал авторитет доллара на мировом рынке. Для нас стоимость доллара сводилась к стоимости бумаги, на которой печаталась ассигнация, плюс краска, само печатание, перевозка, то есть к стоимости производства купюры. А это всего лишь жалкие центы.
Нужно учесть, что столь важная акция по подъёму престижа и стоимости рубля была проведена после жесточайшей войны, в которой мы понесли огромные экономические утраты. На голом месте такую акцию не совершишь. Рачительный хозяин, Сталин сумел сохранить и увеличить золотой запас страны, который к моменту выхода постановления составлял 2500 тонн, что и явилось прочной основой для принятия важнейшего решения.
Империалисты потерпели поражение, сравнимое разве что с поражением в глобальной битве за передел мира. Могущественный и самоуверенный Уинстон Черчилль, узнав о свершившемся, воскликнул в сильном волнении: «Что делает этот дядюшка Джо! Даже я в Бретон-Вуде вынужден был согласиться променять фунт на доллар! Смертный приговор подписал себе дядюшка Джо!»
Черчилль, конечно, лучше других знал нравы финансовых акул. Они способны были простить многое. И расширение социалистического лагеря, и рост военных возможностей нашей страны, и конкуренцию, и так называемое гонение на их собратьев-евреев… Но простить крах, опустошивший их карманы, срывавший планы завоевания экономического мирового господства, они не могли. И готовы были теперь вести борьбу со Сталиным без всяких правил, в союзе хоть с самим Сатаной!
20
Исчезло письмо о распутстве Берии. Не из бекауриевского сейфа, а по рассеянности Сталина, что все чаще проявлялось с возрастом. Или из-за его небрежности: не внял моей просьбе никому письмо не показывать, ни с кем не говорить о нем, дабы уберечь от неприятностей тех, благодаря кому оно попало в наши руки. Сталин, с высоты своего положения, не осознал серьёзности моих слов. Говорил об этом письме с Василием. С письмом в руках выходил в приёмную к Поскребышеву уточнить что-то. Оставил этот документ то ли на столе у секретаря, то ли в своём кабинете, где побывало в тот день несколько человек. И уборщица в присутствии охраны убиралась утром. Может, сожгли письмо вместе с ненужными бумагами из мусорной корзины? Вариантов было много.
Иосиф Виссарионович сделал вид, что не придаёт значения мелкой пропаже, но с выводами не замедлил: впервые поколебался в полной благонадёжности секретаря Поскребышева и давнего знакомца начальника охраны Власика. А я уж и не знал, что думать. По своим каналам пытался навести кое-какие справки. Ксения доверительно рассказала, что в экспедиции, в отделе первичной обработки почты, прошла проверка. С сотрудниками поодиночке беседовали товарищи с Лубянки. Вызывали и Ксению. Расспрашивали, как регистрируются письма, куда и кем направляются, просили охарактеризовать сотрудников. Впрямую о злополучном письме речь не велась, но я понял, что оно известно тому, кто не должен был о нем знать. Если Лаврентий Павлович поймёт, что документ попал к Сталину через мои руки, то для меня это ничего не значило. Над Берией тяготел давний категоричный приказ Сталина, подтверждённый, кстати, после войны: «Если хоть один волос упадёт с головы Николая Алексеевича, то ты, Лаврентий, сам останешься без головы». Берия не только не строил мне козни, но и всячески оберегал от разных неприятностей. Случись что со мной, подозрения могли пасть на него. А уж он-то знал, как умеет Иосиф Виссарионович держать слово.
Я рассказал Сталину о своих соображениях и ещё раз попросил его ничего не предпринимать пока по утраченному письму, чтобы не осложнить положение Ксении и того же подполковника Щирова, отбывавшего наказание. Иосиф Виссарионович вроде бы внял моим словам, но через некоторое время в самой вроде бы безобидной обстановке прорвался у него накопившийся гнев. После своего юбилея Сталин, как и прежде, привозил на Ближнюю дачу товарищей по работе для совместного ужина, для обсуждения в непринуждённых разговорах каких-то вопросов. Иногда было два-три человека, иногда до десятка и поболее. Министры, военные, хозяйственники… В тёплое время стол накрывался в саду, осенью и зимой — в столовой. Угощение простое, но обильное. На первое по желанию борщ, харчо или уха. Каждый заботился о себе, наливал или накладывал в тарелку что хотел и сколько хотел. Самому Сталину в то время нравился кавказский деликатес: печень индейки, особым образом приготовленная с перцем. Запивал из фужера, смешивая красное и белое виноградное вино, пребывая в убеждении, что сие для него, в умеренной дозе, очень полезно. Отличие от прошлых лет состояло в том, что ужины эти, к моему глубокому огорчению, все больше превращались в заурядные попойки. Я говорил об этом Иосифу Виссарионовичу, но он лишь усмехался в ответ: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке…» Хотел видеть и слышать, каков в подпитии каждый из соратников.
Для некоторых гостей такие ужины были сущим наказанием и кончались плачевно. Мишенью насмешек зачастую становился Александр Николаевич Поскребышев, не умевший определять меру, быстро пьяневший. Да и нарочно спаивали его, чтобы выместить свою неприязнь. Не любили его. Через него ведь шла связь со Сталиным, к нему обращались с просьбами, от него слышали отказы. Хорошее-то быстро забывается, а это нет. Ничтожество, мол, сталинский горшконосец, а какую власть держит! Министры заискивают. Но в общем-то зря все это, Александр Николаевич был достаточно скромен, другой на его месте занёсся бы куда выше. Но все распоряжения, пожелания Сталина выполнял неукоснительно, строго, без малейшего послабления. Вот и куражились за все это над ним некоторые обидчивые граждане.
Поскребышев будто обалдевал от водки, становился беспомощным, безответным. Каждый раз просил почему-то завести граммофон, вероятно путая с патефоном. «Опять упился до граммофонной трубы», — говорили о нем. Однажды его, шутя, столкнули в пруд. А чаще всего укладывали спать в ванне — это почему-то казалось смешным. При таком вот пьяном состоянии развязался у него однажды язык, начал плести что-то о своих семейных трудностях, о недоверии, об исчезновении документов. Никто, пожалуй, и не слушал внимательно, кроме Сталина. А Иосиф Виссарионович процедил сквозь зубы: «В ванну его, пусть протрезвеет… И в три шеи домой… Как работать с таким!» Дошло сие до Берии, и он охотно позаботился о том, чтобы Поскребышев тихо покинул свою должность, которую занимал много лет. Без всяких для него последствий. А Сталин остался без привычного, весьма полезного и, как мне казалось, преданного ему секретаря.
Так вот. Был обычный ужин. Выпили за «хозяина», потом за присутствовавших. Кто-то предложил «пустить анекдот по кругу» — такое бывало часто. Сталин сам не рассказывал, но слушал охотно, прощая сальности, если была изюминка, и сердясь, если анекдот был плоский, одна пошлость. По анекдотам судил о рассказчике. Начал, как обычно, грубовато-прямолинейный Будённый. Спросил:
— Чем отличается женщина от собаки? — Улыбнулся в усы, довольный тем, что никто не может ответить. Объяснил:
— Собака к своим ластится, на чужих лает. А женщина, особенно жена…
Ворошилов засмеялся, даже не дослушав:
— Семёну Михайловичу можно верить, у него по этой части опыт большой.
— Да уж, не как у тебя! — весело парировал Будённый. Взгляд Сталина остановился на Молотове, который сидел рядом с ним, несколько чопорный и невозмутимый. Иосиф Виссарионович сказал не без подначки:
— А ты, Вече, все молчишь да молчишь. Неужели ни одного анекдота не знаешь?
— Отчего же, знаю.
— Порадуй нас, поделись.
— Хорошо. Чем отличается девушка от дипломата? — голос Молотова звучал ровно, бесстрастно. Если дипломат говорит «да», это значит «может быть». Если дипломат говорит «может быть», это значит «нет». Если дипломат говорит «нет», то он не дипломат. И наоборот. Если девушка говорит «нет», значит «может быть». Если девушка говорит «может быть», это значит «да». Если девушка говорит «да», — Молотов сделал паузу, — если говорит «да», то она уже не девушка.
— Твоя победа, Вече! — засмеялся Сталин. — Твой анекдот лучше всех!
— Но ещё не все высказались, — возразил Берия, явно не желавший терять репутации заядлого анекдотчика.
— Высказывайся, пожалуйста, кто не даёт!
— Известно: с мужской точки зрения «зануда» — это человек, который на вопрос «как живёшь» начинает рассказывать, как он живёт. А для женщины «зануда» тот, которому легче дать и отделаться, чем убедить, что он ей противен!
Лаврентий Павлович готов был торжествовать, но Сталин вдруг произнёс сухо и жёлчно:
— Это не с точки зрения женщины, а с точки зрения махровой проститутки, не надо путать.
— Анекдот же!
— Не надо путать порядочных людей с теми, кто продаёт тело и душу.
Присутствующие скрыли своё недоумение, подобные перепады у Сталина случались. Но общее настроение было испорчено, шутки больше не звучали. Гости потолковали о том, о сём и начали разъезжаться. Иосиф Виссарионович никого не задерживал, только Берии сказал холодно:
— Останься.
Втроём прошли в соседнюю комнату. Сталин сел на диван, над которым висела любимая его репродукция: девочка из рожка кормит ягнёнка. Долго смотрел на девочку. Нарастала напряжённость. Наконец спросил:
— Как считаешь, Лаврентий, ты кто? С точки зрения женщин? Не проституток, а порядочных женщин?
— Для какой как, — уклонился от ответа Берия. Заметно было: думает напряжённо, пытаясь понять, куда клонит Сталин.
— Для тех, которых отлавливают на улицах твои бандиты.
Берия побледнел. Дошло до него.
— Сволочь ты, Лаврентий! Очень большая сволочь. Такая большая, что я даже не представлял!
Злоба вспыхнула в глазах Берии, он сорвался на крик:
— Не знал! Не представлял!.. С кем поведёшься, от того и наберёшься!
Сталин, непривычный к противодействию, опешил. Но быстро справился с собой, налился свинцовым спокойствием.
— Так. так… У кролика появились клыки. Откуда бы? — встал он с дивана. — А ну, подойди ближе.
— Зачем?
— Я сейчас вышибу твои клыки. Сам.
Чтобы прервать эту безобразную сцену, я встал между ними, но у Берии уже прошла мгновенная вспышка, он сник, обретая привычную льстивую покорность:
— Прости, великий и мудрый, но у меня тоже есть нервы! — попятился он. — Прости и забудь!
— Что простить? Гнусное распутство или твои слова?
— И то, и другое.
— Ты заплатишь, Лаврентий. Народу заплатишь!
— Я рассчитаюсь, великий и мудрый! Рассчитаюсь за все! — Берия низко склонил голову, слова его прозвучали двусмысленно.
По прошествии некоторого времени я осторожно попытался выяснить через военную контрразведку, не повлияла ли стычка Сталина и Берии на судьбу Щирова. Оказалось, что Сергея Сергеевича, отбывавшего срок в особом лагере на Крайнем Севере, судили вторично. За антисоветскую пропаганду среди заключённых (рассказывал то, что произошло с ним). Его делом занимался военный трибунал и вынес такое решение, с которым мне раньше не приходилось сталкиваться. К двадцатипятилетнему сроку Щирову прибавили ещё столько же! То есть изолировали на всю жизнь.
К чему бы, казалось, подобные сложности в отлаженной карательной системе? Гораздо проще было совсем убрать человека. Причина всегда найдётся, тем более для заключённого. Убит при попытке к бегству… Но тут, значит, не обошлось без самого Берии. Логика. Судьба Щирова известна мне, Василию Сталину, даже самому Иосифу Виссарионовичу, о подполковнике могут вспомнить, спросить. Следовало перестраховаться. Теперь проверяйте сколько угодно, все по закону. На особое совещание мог оказывать давление Берия? Ну что же, вот другой приговор, уже по другому ведомству. Если один отменят, второй будет действовать. Обезопасил себя с этой стороны Лаврентий Павлович. А я перестал беспокоиться за жизнь Щирова. Люди Берии будут оберегать его по крайней мере несколько лет. История со Щировым продолжала висеть над головой Лаврентия Павловича как дамоклов меч. Сделаешь резкое движение — может сорваться.
21
Без работы Сталин не мог, но, работая, он теперь быстро уставал, это раздражало его, он спешил, злился — и уставал ещё больше, чувствовал себя ещё хуже. А показываться врачам не хотел, говоря, что только бездельники таскаются по докторам, что организм сам должен справляться с хворобами, а если не справляется, то грош цена такому организму. Он не только избегал врачевателей, как многие сильные личности, он ещё и опасался всегда, особенно после встречи с доктором Бехтеревым, что дотошные врачи опять докопаются до паранойи, до шизофрении, такой скандальный диагноз, получив огласку, скомпрометирует его и перед современниками, и в истории.
Однако ничто человеческое не чуждо: перебои в сердце, одышка, головные боли, бессонница пугали Иосифа Виссарионовича, и в конце концов нам с Василием удалось уговорить его показаться врачу, хотя бы не для общего обследования, а узкому специалисту — сердечнику. Кому — это должны были определить Власик и Берия (начальник охраны Сталина генерал Власик подчинялся не только непосредственно Иосифу Виссарионовичу, но и косвенно Лаврентию Павловичу, согласовывая с ним основные вопросы). Берия как раз и рекомендовал врача — профессора Виноградова Владимира Никитича, который считался одним из лучших терапевтов не только у нас, но и в мире (впоследствии к Виноградову приезжала на консультацию Элеонора Рузвельт и была весьма благодарна ему).
Сталин радушно встретил профессора в кремлёвской квартире, осмотр прошёл легко, с разговорами, с шутками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287
Среди этих ударов был один, достойный того, чтобы войти в перечень приведённых выше определяющих факторов своего времени. Интересно вот что. Вокруг этого удара, особенно болезненного для американо-сионистов, была создана такая завеса молчания, что о том важном событии известно лишь узкому кругу специалистов. Но и те не упоминают о нем, дабы не подать пример для повторения.
Коротко. В конце второй мировой войны, когда ослабла экономическая мощь Великобритании, упала ценность её фунта стерлингов и, наоборот, возросла сила Соединённых Штатов, не пострадавших от битв, разжиревших за океаном на чужих бедах, в Бретон-Вуде (июль 1944 года) состоялась конференция финансовых заправил. Воспользовавшись ситуацией, банкиры США добились признания в качестве мировой валюты своего доллара, оттеснив фунт стерлингов на задний план. Таким образом, не золото, не обеспеченный золотом фунт стерлингов, а просто американская бумажка стала мерилом стоимости. И была создана особая организация для давления доллара на валюты других стран, для их финансового и промышленного закабаления — родился Международный валютный фонд, который и начал тогда агрессивную деятельность в пользу американо-сионистского капитала.
Благодаря неустанной заботе своих создателей МВФ быстро окреп, распространив влияние на многие государства. С той поры и до сих пор он надёжно служит своим «родителям», подавляя национальные валюты, высасывая богатства тех стран, которые попали в его орбиту, стали его должниками. Та же скверно известная лавочка еврея-ростовщика (смотри хотя бы Пушкина!), только увеличенная до огромных, всемирных размеров.
Сталин несколько лет присматривался к жиреющему пауку, собирал в своём бекауриевском сейфе документы о деятельности МВФ, поступавшие по разным каналам, главным образом по линии А. А. Андреева. И нанёс удар, оказавшийся особенно сильным и болезненным для МВФ, потому что был совершенно неожиданным для зарубежных банкиров. Постановление Совета Министров СССР, подписанное Сталиным, гласило:
«Прекратить с 1 марта 1950 года определение курса рубля по отношению к иностранным валютам на базе доллара и перевести на более устойчивую, золотую основу, в соответствии с золотым содержанием рубля».
Госбанку СССР поручалось впредь соответственно менять курс рубля в отношении к другим валютам.
Всего несколько абзацев, на которые в нашей стране мало кто обратил внимание, но какой переполох вызвали они за рубежом, как потрясли основы капиталистической экономики! По сути дела, Сталин перекрыл каналы перекачивания золота из государств всего социалистического лагеря в американские банки, подорвал авторитет доллара на мировом рынке. Для нас стоимость доллара сводилась к стоимости бумаги, на которой печаталась ассигнация, плюс краска, само печатание, перевозка, то есть к стоимости производства купюры. А это всего лишь жалкие центы.
Нужно учесть, что столь важная акция по подъёму престижа и стоимости рубля была проведена после жесточайшей войны, в которой мы понесли огромные экономические утраты. На голом месте такую акцию не совершишь. Рачительный хозяин, Сталин сумел сохранить и увеличить золотой запас страны, который к моменту выхода постановления составлял 2500 тонн, что и явилось прочной основой для принятия важнейшего решения.
Империалисты потерпели поражение, сравнимое разве что с поражением в глобальной битве за передел мира. Могущественный и самоуверенный Уинстон Черчилль, узнав о свершившемся, воскликнул в сильном волнении: «Что делает этот дядюшка Джо! Даже я в Бретон-Вуде вынужден был согласиться променять фунт на доллар! Смертный приговор подписал себе дядюшка Джо!»
Черчилль, конечно, лучше других знал нравы финансовых акул. Они способны были простить многое. И расширение социалистического лагеря, и рост военных возможностей нашей страны, и конкуренцию, и так называемое гонение на их собратьев-евреев… Но простить крах, опустошивший их карманы, срывавший планы завоевания экономического мирового господства, они не могли. И готовы были теперь вести борьбу со Сталиным без всяких правил, в союзе хоть с самим Сатаной!
20
Исчезло письмо о распутстве Берии. Не из бекауриевского сейфа, а по рассеянности Сталина, что все чаще проявлялось с возрастом. Или из-за его небрежности: не внял моей просьбе никому письмо не показывать, ни с кем не говорить о нем, дабы уберечь от неприятностей тех, благодаря кому оно попало в наши руки. Сталин, с высоты своего положения, не осознал серьёзности моих слов. Говорил об этом письме с Василием. С письмом в руках выходил в приёмную к Поскребышеву уточнить что-то. Оставил этот документ то ли на столе у секретаря, то ли в своём кабинете, где побывало в тот день несколько человек. И уборщица в присутствии охраны убиралась утром. Может, сожгли письмо вместе с ненужными бумагами из мусорной корзины? Вариантов было много.
Иосиф Виссарионович сделал вид, что не придаёт значения мелкой пропаже, но с выводами не замедлил: впервые поколебался в полной благонадёжности секретаря Поскребышева и давнего знакомца начальника охраны Власика. А я уж и не знал, что думать. По своим каналам пытался навести кое-какие справки. Ксения доверительно рассказала, что в экспедиции, в отделе первичной обработки почты, прошла проверка. С сотрудниками поодиночке беседовали товарищи с Лубянки. Вызывали и Ксению. Расспрашивали, как регистрируются письма, куда и кем направляются, просили охарактеризовать сотрудников. Впрямую о злополучном письме речь не велась, но я понял, что оно известно тому, кто не должен был о нем знать. Если Лаврентий Павлович поймёт, что документ попал к Сталину через мои руки, то для меня это ничего не значило. Над Берией тяготел давний категоричный приказ Сталина, подтверждённый, кстати, после войны: «Если хоть один волос упадёт с головы Николая Алексеевича, то ты, Лаврентий, сам останешься без головы». Берия не только не строил мне козни, но и всячески оберегал от разных неприятностей. Случись что со мной, подозрения могли пасть на него. А уж он-то знал, как умеет Иосиф Виссарионович держать слово.
Я рассказал Сталину о своих соображениях и ещё раз попросил его ничего не предпринимать пока по утраченному письму, чтобы не осложнить положение Ксении и того же подполковника Щирова, отбывавшего наказание. Иосиф Виссарионович вроде бы внял моим словам, но через некоторое время в самой вроде бы безобидной обстановке прорвался у него накопившийся гнев. После своего юбилея Сталин, как и прежде, привозил на Ближнюю дачу товарищей по работе для совместного ужина, для обсуждения в непринуждённых разговорах каких-то вопросов. Иногда было два-три человека, иногда до десятка и поболее. Министры, военные, хозяйственники… В тёплое время стол накрывался в саду, осенью и зимой — в столовой. Угощение простое, но обильное. На первое по желанию борщ, харчо или уха. Каждый заботился о себе, наливал или накладывал в тарелку что хотел и сколько хотел. Самому Сталину в то время нравился кавказский деликатес: печень индейки, особым образом приготовленная с перцем. Запивал из фужера, смешивая красное и белое виноградное вино, пребывая в убеждении, что сие для него, в умеренной дозе, очень полезно. Отличие от прошлых лет состояло в том, что ужины эти, к моему глубокому огорчению, все больше превращались в заурядные попойки. Я говорил об этом Иосифу Виссарионовичу, но он лишь усмехался в ответ: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке…» Хотел видеть и слышать, каков в подпитии каждый из соратников.
Для некоторых гостей такие ужины были сущим наказанием и кончались плачевно. Мишенью насмешек зачастую становился Александр Николаевич Поскребышев, не умевший определять меру, быстро пьяневший. Да и нарочно спаивали его, чтобы выместить свою неприязнь. Не любили его. Через него ведь шла связь со Сталиным, к нему обращались с просьбами, от него слышали отказы. Хорошее-то быстро забывается, а это нет. Ничтожество, мол, сталинский горшконосец, а какую власть держит! Министры заискивают. Но в общем-то зря все это, Александр Николаевич был достаточно скромен, другой на его месте занёсся бы куда выше. Но все распоряжения, пожелания Сталина выполнял неукоснительно, строго, без малейшего послабления. Вот и куражились за все это над ним некоторые обидчивые граждане.
Поскребышев будто обалдевал от водки, становился беспомощным, безответным. Каждый раз просил почему-то завести граммофон, вероятно путая с патефоном. «Опять упился до граммофонной трубы», — говорили о нем. Однажды его, шутя, столкнули в пруд. А чаще всего укладывали спать в ванне — это почему-то казалось смешным. При таком вот пьяном состоянии развязался у него однажды язык, начал плести что-то о своих семейных трудностях, о недоверии, об исчезновении документов. Никто, пожалуй, и не слушал внимательно, кроме Сталина. А Иосиф Виссарионович процедил сквозь зубы: «В ванну его, пусть протрезвеет… И в три шеи домой… Как работать с таким!» Дошло сие до Берии, и он охотно позаботился о том, чтобы Поскребышев тихо покинул свою должность, которую занимал много лет. Без всяких для него последствий. А Сталин остался без привычного, весьма полезного и, как мне казалось, преданного ему секретаря.
Так вот. Был обычный ужин. Выпили за «хозяина», потом за присутствовавших. Кто-то предложил «пустить анекдот по кругу» — такое бывало часто. Сталин сам не рассказывал, но слушал охотно, прощая сальности, если была изюминка, и сердясь, если анекдот был плоский, одна пошлость. По анекдотам судил о рассказчике. Начал, как обычно, грубовато-прямолинейный Будённый. Спросил:
— Чем отличается женщина от собаки? — Улыбнулся в усы, довольный тем, что никто не может ответить. Объяснил:
— Собака к своим ластится, на чужих лает. А женщина, особенно жена…
Ворошилов засмеялся, даже не дослушав:
— Семёну Михайловичу можно верить, у него по этой части опыт большой.
— Да уж, не как у тебя! — весело парировал Будённый. Взгляд Сталина остановился на Молотове, который сидел рядом с ним, несколько чопорный и невозмутимый. Иосиф Виссарионович сказал не без подначки:
— А ты, Вече, все молчишь да молчишь. Неужели ни одного анекдота не знаешь?
— Отчего же, знаю.
— Порадуй нас, поделись.
— Хорошо. Чем отличается девушка от дипломата? — голос Молотова звучал ровно, бесстрастно. Если дипломат говорит «да», это значит «может быть». Если дипломат говорит «может быть», это значит «нет». Если дипломат говорит «нет», то он не дипломат. И наоборот. Если девушка говорит «нет», значит «может быть». Если девушка говорит «может быть», это значит «да». Если девушка говорит «да», — Молотов сделал паузу, — если говорит «да», то она уже не девушка.
— Твоя победа, Вече! — засмеялся Сталин. — Твой анекдот лучше всех!
— Но ещё не все высказались, — возразил Берия, явно не желавший терять репутации заядлого анекдотчика.
— Высказывайся, пожалуйста, кто не даёт!
— Известно: с мужской точки зрения «зануда» — это человек, который на вопрос «как живёшь» начинает рассказывать, как он живёт. А для женщины «зануда» тот, которому легче дать и отделаться, чем убедить, что он ей противен!
Лаврентий Павлович готов был торжествовать, но Сталин вдруг произнёс сухо и жёлчно:
— Это не с точки зрения женщины, а с точки зрения махровой проститутки, не надо путать.
— Анекдот же!
— Не надо путать порядочных людей с теми, кто продаёт тело и душу.
Присутствующие скрыли своё недоумение, подобные перепады у Сталина случались. Но общее настроение было испорчено, шутки больше не звучали. Гости потолковали о том, о сём и начали разъезжаться. Иосиф Виссарионович никого не задерживал, только Берии сказал холодно:
— Останься.
Втроём прошли в соседнюю комнату. Сталин сел на диван, над которым висела любимая его репродукция: девочка из рожка кормит ягнёнка. Долго смотрел на девочку. Нарастала напряжённость. Наконец спросил:
— Как считаешь, Лаврентий, ты кто? С точки зрения женщин? Не проституток, а порядочных женщин?
— Для какой как, — уклонился от ответа Берия. Заметно было: думает напряжённо, пытаясь понять, куда клонит Сталин.
— Для тех, которых отлавливают на улицах твои бандиты.
Берия побледнел. Дошло до него.
— Сволочь ты, Лаврентий! Очень большая сволочь. Такая большая, что я даже не представлял!
Злоба вспыхнула в глазах Берии, он сорвался на крик:
— Не знал! Не представлял!.. С кем поведёшься, от того и наберёшься!
Сталин, непривычный к противодействию, опешил. Но быстро справился с собой, налился свинцовым спокойствием.
— Так. так… У кролика появились клыки. Откуда бы? — встал он с дивана. — А ну, подойди ближе.
— Зачем?
— Я сейчас вышибу твои клыки. Сам.
Чтобы прервать эту безобразную сцену, я встал между ними, но у Берии уже прошла мгновенная вспышка, он сник, обретая привычную льстивую покорность:
— Прости, великий и мудрый, но у меня тоже есть нервы! — попятился он. — Прости и забудь!
— Что простить? Гнусное распутство или твои слова?
— И то, и другое.
— Ты заплатишь, Лаврентий. Народу заплатишь!
— Я рассчитаюсь, великий и мудрый! Рассчитаюсь за все! — Берия низко склонил голову, слова его прозвучали двусмысленно.
По прошествии некоторого времени я осторожно попытался выяснить через военную контрразведку, не повлияла ли стычка Сталина и Берии на судьбу Щирова. Оказалось, что Сергея Сергеевича, отбывавшего срок в особом лагере на Крайнем Севере, судили вторично. За антисоветскую пропаганду среди заключённых (рассказывал то, что произошло с ним). Его делом занимался военный трибунал и вынес такое решение, с которым мне раньше не приходилось сталкиваться. К двадцатипятилетнему сроку Щирову прибавили ещё столько же! То есть изолировали на всю жизнь.
К чему бы, казалось, подобные сложности в отлаженной карательной системе? Гораздо проще было совсем убрать человека. Причина всегда найдётся, тем более для заключённого. Убит при попытке к бегству… Но тут, значит, не обошлось без самого Берии. Логика. Судьба Щирова известна мне, Василию Сталину, даже самому Иосифу Виссарионовичу, о подполковнике могут вспомнить, спросить. Следовало перестраховаться. Теперь проверяйте сколько угодно, все по закону. На особое совещание мог оказывать давление Берия? Ну что же, вот другой приговор, уже по другому ведомству. Если один отменят, второй будет действовать. Обезопасил себя с этой стороны Лаврентий Павлович. А я перестал беспокоиться за жизнь Щирова. Люди Берии будут оберегать его по крайней мере несколько лет. История со Щировым продолжала висеть над головой Лаврентия Павловича как дамоклов меч. Сделаешь резкое движение — может сорваться.
21
Без работы Сталин не мог, но, работая, он теперь быстро уставал, это раздражало его, он спешил, злился — и уставал ещё больше, чувствовал себя ещё хуже. А показываться врачам не хотел, говоря, что только бездельники таскаются по докторам, что организм сам должен справляться с хворобами, а если не справляется, то грош цена такому организму. Он не только избегал врачевателей, как многие сильные личности, он ещё и опасался всегда, особенно после встречи с доктором Бехтеревым, что дотошные врачи опять докопаются до паранойи, до шизофрении, такой скандальный диагноз, получив огласку, скомпрометирует его и перед современниками, и в истории.
Однако ничто человеческое не чуждо: перебои в сердце, одышка, головные боли, бессонница пугали Иосифа Виссарионовича, и в конце концов нам с Василием удалось уговорить его показаться врачу, хотя бы не для общего обследования, а узкому специалисту — сердечнику. Кому — это должны были определить Власик и Берия (начальник охраны Сталина генерал Власик подчинялся не только непосредственно Иосифу Виссарионовичу, но и косвенно Лаврентию Павловичу, согласовывая с ним основные вопросы). Берия как раз и рекомендовал врача — профессора Виноградова Владимира Никитича, который считался одним из лучших терапевтов не только у нас, но и в мире (впоследствии к Виноградову приезжала на консультацию Элеонора Рузвельт и была весьма благодарна ему).
Сталин радушно встретил профессора в кремлёвской квартире, осмотр прошёл легко, с разговорами, с шутками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287