объехать в первую очередь города, где еще сохранились наши большевистские организации, способные к энергичному действию, объяснить им современное положение в партии. Трезво, правдиво. Там, где разрушены, восстановить связи. А когда сформируем там, на месте, Русскую коллегию в полном составе, обдумаем, как целесообразнее повести нам и сообща всю практическую работу.— И опять усмехнулся: — Я ведь главным образом практик, это мне более свойственно.
— Пересечь границу будет не просто,— заметил Житомирский.— Гольденберга как раз на границе охранка уже взяла под наблюдение. А остальное...
— Хороший паспорт, немного грима, немного актерского мастерства, побольше решительности. У меня это иногда получается,— сказал Дубровинский.— А если попробовать через австрийскую границу, на Краков, так можно, пожалуй, пусть «без комфорта», и по «полупаску» пройти. Контрабандисты устроят. Даже фотографической карточки для этой штуки не потребуется. И стоит совсем недорого.
— Не только «полупаски», но и людей продать там могут недорого,— с сомнением проговорил Житомирский.— Ох, уж связываться с этими контрабандистами! И все же вы правы, Иосиф Федорович, через Краков — наиболее верный путь.
— Вы рассуждаете как о совершенно решенном деле,— сказал Ленин.
— Оно должно быть решено только так,— сказал Дубровинский.— Нет ведь спора: послать отсюда кого-то в Россию абсолютно необходимо? Этим человеком буду я. Владимир Ильич, поймите меня: я здесь истомился!
— Очень хорошо понимаю,— проговорил Ленин. Лицо у него сделалось торжественно-грустным. Он знал превосходно, на какую опасность идет Иннокентий, добиваясь поездки в Россию. Знал, что никто другой сейчас не окажется там, в России, столь полезным, как Иннокентий. И знал, что, если отъезд состоится, а он теперь состоится, конечно, долго, очень долго и здесь будет не хватать Иннокентия. Он встал:
— Иосиф Федорович, немного пройдемся? До кафе? Возможно, встретим и еще кого-нибудь из товарищей. Надо основательно посоветоваться.
Житомирский осведомился, не будет ли он на пути в кафе, так сказать, третьим лишним? Дубровинский ответил, что, наоборот, Яков Абрамович очень может помочь своим деловым подсказом: у него по прежней работе в хозяйственной комиссии большой опыт. Ленин, смеясь, прибавил, что врач бывает третьим лишним только у постели больного.
— Надюша, извини, мы уходим!—крикнул он.— Совсем ненадолго. Если погода не испортится, мы сегодня непременно с тобой покатаемся.
И стал боком, пропуская гостей вперед.Вернулся он не скоро, совсем под вечер. Пришел вместе с Зиновьевым. Возбужденный незаконченным спором. Нервничая, стащил с себя пиджак, швырнул на спинку стула. Схватил другой стул, крутанул перед собой, поставил на него ногу, согнутую в колене.
— Но вы убеждены, что на этот раз Марк говорил вам все совершенно искренне? Вы убеждены, Григорий Евсеевич, в том, что эти его слова впоследствии уже не разойдутся с делом?
— Да, убежден, Владимир Ильич, полностью убежден! — с жаром сказал Зиновьев.— Жалею, что вас не оказалось при нашем разговоре. Марка нужно было слышать, Марка нужно было видеть, чтобы понять, какая нестерпимая обида, что я и предполагал, нанесена ему нашим письмом. Он прибежал ко мне, едва владея собой. Нужно было через сердце пропустить наш двухчасовой диалог!
— Обида — вполне естественно. Но если человек обиделся, это еще не значит, что человек исправился. Готов исправиться..
— Ликвидаторство — только шелуха его слов. Шелуха легко сдувается ветром. А несправедливо нанесенная обида надолго впивается в душу железным ржавым гвоздем,— проговорил Зиновьев.
Ленин вдруг расхохотался.
— Ах, черт возьми, «железным»! И «ржавым» еще! Не меньше? — Он перестал смеяться.— Но без красивых слов, чего вы все-таки хотите, Григорий Евсеевич?
— Хочу одного. Чтобы Марк знал: его разговор со мной не был пустым, бесполезным. Ему верят. Вот и все.
Ленин убрал ногу со стула, повернул его удобнее и грудью навалился на спинку, исподлобья разглядывая Зиновьева. Тот кипел еще. Обида, о которой он говорил, ссылаясь на Марка, горела и в его собственных глазах.
— Полагаю, вы Марку уже ответили так, как сейчас заявили,— сказал Ленин.
— Да! Но письмо ему утром подписали мы оба.
— Иными словами?
— Необходимо послать ему второе письмо. И тоже за двумя подписями.
— Вы это тоже ему пообещали.— Ленин не спрашивал, говорил утвердительно. И сухо, осуждающе.
— Разумеется! Никакими другими способами нельзя снять обвинение, несправедливо возведенное на человека. Повторяю и подчеркиваю: выслушав убедительные объяснения.
— Итак, вы распорядились мною, Григорий Евсеевич, не спросив меня,— холодно сказал Ленин.— А если я не подпишу?
Зиновьев растерялся. Холодность Ленина обескуражила его.
— Владимир Ильич... Вы ставите меня в ужасное положение... И... и... гуманность... Истина, наконец, этого требует!
— Да-а, действительно положение,— сказал Ленин.— Если я не подпишу второе письмо Марку,— я должен буду написать первое письмо вам. Аналогичное утреннему. Так ведь складываются теперь обстоятельства и наши с вами отношения, Григорий Евсеевич? Вы с этим согласны?
— Владимир Ильич, меньше всего хотел бы я ссоры с вами,— укоризненно проговорил Зиновьев.— Моя вина и моя ошибка лишь в том, что я не привел Марка для объяснения сюда, я полагал, что вы мне поверите.
— Так,— невесело усмехаясь, сказал Ленин.— Теперь вы ставите меня в ужасное положение. Вы заявили, что не ищете ссоры со мной. Стало быть, вы хотите, чтобы начал ссору я?
Лицо Зиновьева налилось багрецом.
— Мне остается только покинуть ваш дом! — сказал он, сдерживая дрожь в голосе.
— Да! И мне — показать вам на дверь,— сказал Ленин. Сцепил кисти рук, поднес их ко лбу, отбросил решительно.— Но я не сделаю этого лишь потому, что нам с вами работать приходится все-таки вместе. Пишите. Но, бога ради, только два слова!
Через минуту Зиновьев протянул ему лист бумаги с неровными, прыгающими строчками: «Уважаемый товарищ! Берем назад наше письмо и сожалеем по поводу предъявленного Вам несправедливого обвинения в поддержке ликвидаторства в ЗБЦК. 10 апреля 10 года. Григорий».
Ленин прочел и молча расписался. Зиновьев всунул бумагу в конверт, поднялся торопливо.
— Я сам занесу в почтовую контору,— сказал он.
Вошла Крупская. Притворила за Зиновьевым неплотно захлопнутую дверь — с улицы вползала сырая прохлада,— опустила на окнах шторы. Владимир Ильич вышагивал по комнате из угла в угол, стремительно, круто поворачиваясь у стены. Так бывало, когда его слишком уж выводили из душевного равновесия. Надежда Константиновна это знала.
— Володя, я все слышала,— тихо проговорила она.— Ты поступил очень правильно. Григорий Евсеевич ведет себя безобразно. Надо было дать ему это почувствовать. А совершенно испортить с ним отношения сейчас действительно не время. Тогда ты в редакции, да и вообще, останешься совсем один против всех этих разрушителей партии.
— Надюша, у меня, оказывается, уже насквозь протерлись подметки,— сказал Ленин сердито и очень громко, так, будто он заговорил первым.— Черт знает, как скверно работают парижские сапожники! Ставят, вероятно, не кожу, а картон.
— Я тоже думаю, что Марк хотя сейчас и отказался поддерживать ликвидаторов, но когда-нибудь после, не на этом, так на другом подведет. Он способен. Так же, как и Григорий Евсеевич. А что поделаешь? Такой момент. Из двух зол выбирать приходится меньшее.
— Помню, Алексей Максимович Горький рассказывал, с какими подошвами ботинки носят грузчики на пристанях. Позавидовать можно! Мне бы на целый год хватило!—еще более громко сказал Ленин.
— Это письмо...
Он вдруг всплеснул руками, метнулся к столу.
— Батюшки! — воскликнул, беря перо и придвигая поближе чернильницу.— Я так и не написал еще письмо домой! Этот новый стиль и старый стиль календаря... Европа и Россия... Боюсь, не опоздало бы мое послание.
— Володя, ты очень расстроен. Немного отдохни. Потом напишешь.
— Нет, нет, ни в коем случае! — Потряс головой и сразу засветился, весь уйдя мыслью в первые же строки письма: «Дорогая мамочка! Надеюсь, ты получишь это письмо к 1-му апреля.
Поздравляю тебя с днем ангела и с именинницей — и Маняшу тоже. Крепко, крепко обеих обнимаю. Письмо твое с новым адресом получил на днях,— перед тем незадолго получил и Митино письмо...» — Надюша, закончу, немного пройдемся вместе? До почтовой конторы? Спасибо!—И снова его перо побежало по бумаге: «...Я не знал, что старая квартира ваша была так далека от центра. Час езды по трамваям — это беда! У меня здесь полчаса езды по трамваю до библиотеки,— и то я нахожу это утомительным. А ездить каждый день по часу туда да час обратно — из рук вон. Хорошо, что теперь вы нашли квартиру близко к Управе. Только хорош ли воздух в этих местах? Не слишком ли...»
— Ты не забудь, Володя, ответить Марии Александровне, что встретиться нам с нею в Стокгольме нынче очень даже возможно, поскольку ты наверняка поедешь в Копенгаген на социалистический конгресс. А там рукой подать,— сказала Крупская, одеваясь для вечерней прогулки.
— Да, да, Надюша, разумеется! «...не слишком ли там пыльно, душно? За письмо историку большое спасибо; ему уже отве-чено...» Да, сколько времени с мамочкой не видались! «...Насчет нашего свидания в августе было бы это архичудесно, если бы не утомила тебя дорога. От Москвы до Питера необходимо взять спальный, от Питера до Або тоже...» Распишу маршрут в подробностях, чтобы мамочка с Маняшей меньше наводили справок. «...От Або до Стокгольма пароход «Буре» — обставлен отлично, открытым морем идет 2—3 часа, в хорошую погоду езда как по реке. Есть обратные билеты из Питера. Если бы только не утомительность железной дороги, то в Стокгольме чудесно можно бы провести недельку!..»
— Володя, я через пять минут буду готова. Не задерживаю?
— Ничуть! «...У нас пока насчет дачи ничего не вырешено. Колеблемся: не лучше ли пансион вроде прошлогоднего, с полным отдыхом Наде и Е. В., или дача, где им придется самим готовить; Е. В. сильно это утомляет...» — Владимир Ильич подумал, написать или нет, что вот и сейчас Елизавете Васильевне нездоровится. И не написал. Не надо зря расстраивать.— «...У нас весна. Вытащил уже Надин велосипед. Так и тянет гулять или кататься. Крепко тебя обнимаю, моя дорогая, и желаю здоровья. Маняше — большущий привет. Твой В. У.» Ну вот, и я готов!
— Мне бы тоже надо было ответить Менжинской,— сказала Крупская, закалывая булавкой легкий газовый шарфик на шее,— ну ничего, напишу завтра.
— А от кого письмо? Вера Рудольфовна или Милая-людми-лая? Что пишут?
— Пишет Людмила. Сердится на брата: «И что его к «впередовцам» занесло?» Ожидает скорого раскаяния и возвращения блудного сына в родительский дом.
— И я тоже, Надюша, этого ожидаю. Вячеслав Рудольфович, как и все Менжинские, чист душой. Горяч, не всегда последователен, но разберется. За него я готов поручиться. Что еще пишет?
— О работе своей в страховой кассе, в просветительском обществе. Как всегда, с улыбочкой. Ну и, конечно, справляется, как «беглец» Иосиф Федорович поживает.
— Не пришлось бы ему снова воспользоваться ее опытом устраивать побеги,— задумчиво сказал Ленин.
К почтовой конторе они шли неторопливо, умышленно избрав кружной путь, подальше от гремящей трамвайной линии. Короткая и тихая улочка Мари-Роз томилась весной. Вечером это сказывалось в особенности. Болтали о том о сем, а больше о России, как дома, в Москве, отметят «мамочкин день», какая там сейчас погода. Должно быть, вовсю текут ручьи, и галки весело галдят на заборах...
На почте Владимир Ильич выбрал, купил самую красивую марку с каким-то крылатым чудищем, похожим на химеру с собора Нотр-Дам. Опуская письмо в ящик, он вдруг рассмеялся. Рисунок на марке подсказал ему такое сравнение:
— Надюша, этот ящик, словно память попа в страстную неделю, когда валом валят к нему исповедоваться. Каких только тайн тогда попы не набираются!
— Ну нет, Володя, это неточно,— возразила Крупская.— Попу на исповеди всегда рассказывают только что-либо стыдное. Тайны исповеди — самые неприглядные. Тяжелые грехи! А в письмах, что опускаются в этот ящик, люди делятся между собой самыми простыми и честными житейскими заботами.
— Гм, гм... Возможно, ты права.— Обернувшись, Ленин еще раз посмотрел на почтовый ящик.— Хотя пари готов держать, что и в нем сейчас есть много такого недоброго и стыдного, о чем писавший не решился бы рассказывать вслух.
Он угадал. На самом дне ящика лежало письмо Житомирского. Местное. В двойном конверте. На верхнем конверте обозначен некий промежуточный адрес. Но в конечном счете письмо должно было попасть в руки месье, а в российском звучании — действительного статского советника, чиновника особых поручений Красильникова, нового заведующего заграничной агентурой охранного отделения. i
Письмо начиналось так: «Многоуважаемый Александр Александрович! Очевидно, в самые ближайшие дни будет решен окончательно вопрос о точных сроках отъезда в Россию члена ЦК РСДРП, большевика Дубровинского («Иннокентия»). Мною
для него разработан маршрут, который Вам позволит легко определить...»
— Знаешь, Надюша,— говорил Владимир Ильич, бережно помогая Надежде Константиновне переступить через трамвайный рельс. Теперь они шли по другой, более короткой дороге.— Знаешь, меня не только эта история с Марком сегодня так выбила из настроения. Ничего доброго — ты права! — не жду ни от него, ни от Григория Евсеевича с его постоянным стремлением всюду выскакивать очертя голову. Но ведь работать действительно с кем-то надо! Уезжает Иннокентий — вот что существенно. Удержать его невозможно.
— И не следует удерживать. Поступает он правильно.
— Да, в России он очень нужен. Чрезвычайно нужен! Но без него нам с тобой здесь, в этой маете, среди всяческой накипи, по-особому долго будет тоскливо. Ну, с кем, с кем еще,— Ленин рукой обвел широкий круг,— в трудный час можно будет поговорить и посоветоваться со всей откровенностью, дружески?
Тихая улочка Мари-Роз была теперь совсем пустынной. Пахло весной, цветущей сиренью. В окнах домов ни единого огонька.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Необходимость... Это слово, звучащее как жестокий приказ со стороны, вместе с тем одно из рождающихся в самых сокровенных глубинах души человеческой и подсказываемых только собственной совестью и чувством долга перед товарищами. Необходимость — это когда в расчет не принимаются никакие препятствия и никакие опасности, даже смерть. Такая необходимость обязывает человека стать предельно собранным и точным в своих действиях, чтобы они не оказались бессмысленными. Жертвой, а не подвигом. Необходимость может вылиться в обреченность, если нет сил, нет веры в успешный исход давно ведущейся тяжелой борьбы, и необходимость может озаренно найти в себе необыкновенные мужество, твердость — раскрыться дотоле неведомым силам. Идти и идти вперед неустанно, идти до конца своего, зная, что каждый сделанный тобою шаг, как бы он ни был мал, прокладывает дорогу идущим вослед.
Именно так, не помышляя о подвиге, но подвиг свершая всей своей жизнью, а при необходимости и смертью, шли, сменяя друг друга, поколения революционеров. Начальная строка похоронного марша «Вы жертвою пали в борьбе роковой» имела продолжение — «любви беззаветной к народу. Вы отдали все, что могли, за него, за жизнь его, честь и свободу». А дальше еще: «...но знаем, как знал ты, родимый, что скоро из наших костей подымется мститель суровый и будет он нас посильней». И «жертва» здесь понималась не как бесцельная потеря в борьбе, а как высокая необходимость на пути к непременной победе.
«Но знаем, как знал ты, родимый...» — и нет осуждения тому, кто не дошел немного, у кого остановилось дыхание минутой раньше, чем он мог бы еще хоть раз наполнить грудь свою воздухом борьбы. Не отступить, не сдаться, не изменить общему делу — вот жесткий нравственный закон революционера. Единственный и обязательный для каждого. Все остальное неограниченно в его личном распоряжении.
Этот закон хорошо ведом и самодержавным врагам революции. А потому они не жаждут найти в среде революционеров предателей — отдельные уроды не в счет,— они ведут свое черное дело иначе. Они медленно убивают опасного для них человека. Убивают духовным одиночеством, отрешенностью от товарищей по борьбе, убивают отдаленными ссылками, холодом, голодом, отсутствием врачебной помощи, убивают любыми другими способами, когда нет хотя бы формального основания затянуть веревочную петлю на шее бунтаря.
Товарищ министра внутренних дел Макаров имел обыкновение перед тем, как соберутся члены Особого Совещания, лично просматривать некоторые материалы, предназначенные к обсуждению на заседании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104