солидная взятка ему предлагается. И выносит по очереди приговоры. По иску богатого брата. Оставить в наказание бедному лошадь до тех пор, пока у нее заново не вырастет хвост. По иску попа. Отдать попадью, пока у нее от бедняка не родится ребенок. По иску парня. Должен парень убить бедняка, но только тем же способом, каким тот «задавил» старика, то есть спрыгнуть на него с моста. Богач почесал в затылке, а лошадь отдал. Поп за попадью триста рублей бедняку отвалил. Струсил прыгать с моста и парень, тоже крупными деньгами откупился. Едет обратно бедняк веселый, посвистывает. Вдруг догоняет его посыльный Шемяки. «Ты, говорит, судье большой узелок показывал. Ну-ка гони ему эти денежки!» Бедняк платок развязал. «Вот, говорит, чего я приготовил ему: гирей по лбу дать, ежели судить он станет неправильно. Могу вернуться и дать! Потому что суд-то его был неправильный». Перепугался посыльный, поскакал обратно. Да и снова бедняка догоняет, ему же кучу денег везет. «За счастливое свое избавление от смерти, говорит, тебе Шемяка послал». Вот так!
Дубровинский расхохотался. Крупская тоже прыскала в платочек, очень уже темпераментно изображал Ленин всю эту забавную историю с Шемякиным судом.
— Право, остроумен народ русский,— отсмеявшись, прогонов рил Дубровинский.— Сколько тут поворотов!
— А вы, Иосиф Федорович, обратите внимание на главное,— сказала Крупская.— Как наказывается народом несправедливость. Хотя ты и в мою пользу судил, а неправильно — все равно в лоб получай!
— И еще одна изюминка,— добавил Ленин.— С чего все началось? С жадности и коварства богатого: лошадь бедняку ссудил, а без хомута. Словом, если Александр Александрович мне свою философскую лошадь хочет подсунуть без хомута, а потом тащить на суд к Шемяке — подставляйте тогда свои свинцовые лбы, любезные! От меня ни попадьей, ни деньгами не откупитесь!
Надежда Константиновна расставляла чашки с прохладной простоквашей, присыпала ее молотой корицей, сахарным песком. Вдруг спохватилась:
— Да, а я совсем и забыла вам рассказать, Принесли письмо от Людмилы Менжинской. Из Питера.
— Что же пишет «Милая-людмилая»? — спросил Ленин,
— В общем, все прекрасно. Она ведь никогда не унывает. Вячеслав Рудольфович после того, как сбежал от военно-окружного— не Шемякина!—суда и уехал из Финляндии, укрывается где-то в тинистой, самодовольной Бельгии. Мечтает снова сотрудничать в «Пролетарии», перебраться в Женеву..,
— Надюша, тогда следует добавлять: в райскую Женеву,— с легкой иронией вставил Ленин.
— Хорошо, буду добавлять. Вера по-прежнему в питерской военке. Только очень уж зажата сыщиками «военка», поодиночке полиция людей все время выхватывает. Видимо, внедрился ловкий провокатор...
— Эту мерзость в помойных ямах надо топить!—в сердцах вырвалось у Ленина.— Так. Ну, а что же лично о себе сообщает наша «Милая-людмилая»?
— О себе? Ничего. Ее правило: пишу, следовательно, жива. И, следовательно, весела, здорова. Но вот об Иноке десятки вопросов. Я вам покажу это письмо, Иосиф Федорович, Отвечайте на него сами.
— Вопросы не мне заданы, Надежда Константиновна, с какой стати я буду отвечать,— сказал Дубровинский,
— Это уже казуистика!—рассмеялся Ленин,— Самая лучшая информация — из первоисточника! А Людмиле Рудольфовне я покровительствую, она моя особая симпатия, Если бы эти десятки вопросов ею были заданы обо мне, я бросил бы все на
свете и немедленно засел бы за ответ! Да, да! И вы, не вставая, садитесь! Надюша, принеси, пожалуйста, письмо! А за обед — большое-пребольшое спасибо!
Он поднялся и стал расхаживать по комнате, засунув руки в карманы. Временами задерживался у окна, задумчиво оглядывая улицу. Там снова побрызгивал реденький дождь и ветер шевелил вершины безлистых деревьев. Пролетела стайка маленьких серых птиц. Они расселись по карнизам крыши ближнего дома, прицепившись к лепным украшениям стен.
— Надюша, я помогу тебе,— сказал Ленин,— а потом, под вечер, вместе с Иноком сходим все же в «Ландольт».
— И опять бессонная ночь?—сказала Крупская.
— Да, но кое-какие мысли для будущей книги мне хочется проверить в остром споре. Ночей же впереди у меня еще миллион!
Крупская только немо развела руками. А Владимир Ильич, скосив взгляд на Дубровинского, углубившегося в чтение письма Менжинской, осторожно составил тарелки в стопку и потащил их на кухню.
Хотя было уже и позднее парижское утро, окна в комнате оставались плотно зашторенными. Слабый электрический свет от полуприкрытого вуалью трехрогого бра, прикрепленного в простенке между двумя фотографическими портретами в профиль и анфас какой-то красавицы, едва достигал уютного уголка, где в бархатных креслах за круглым столиком, накрытым для кофе, устроились Житомирский и глава заграничной агентуры охранного отделения Аркадий Михайлович Гартинг. Все здесь было каким-то по-особому затейливым, мягким и даже немного фантастичным, напоминавшим сказки из «Тысячи и одной ночи». Не абсолютным богатством своим, а хитрой выдумкой, которую в должной мере способен оценить лишь сам хозяин и очень близкие ему люди. Роскошь не напоказ, а для себя и, может быть, для любовницы. Комната для блаженства, прежде чем перейти в
спальню. Были в доме и другие апартаменты, строгие, деловые, даже совсем непритязательные, но Житомирский позвонил у входной двери в такой именно час, когда Гартинг все еще нежился в постели и колебался: вставать или не вставать? Жена гостила у подруги в Лионе, и горничная Люси с вечера привычно ему заменила жену. Люси вошла без стука и, убедившись, что Гартинг не спит, мило ему улыбнулась. Но, как полагается уже горничной, одетой для утренней уборки, доложила:
— Месье, приехал из Женевы ваш друг Лео. Так он сказал. Прикажете его принять? Где?
И Гартинг заставил Люси наклониться, чтобы несколько раз поцеловать ее в припухшие губы, а потом, откидываясь на подушки, устало сказал:
— Рядом. Сейчас я выйду к нему. А кофе подашь, когда я позвоню.
Однако некоторое время еще повалялся в сладкой истоме, припоминая минувший вечер и другие, похожие на этот вечера, всегда стараниями Люси чем-то неповторимые. Он не был «бабником» в грубом значении этого слова, но маленькие амуры на стороне его неудержимо влекли своим разнообразием. Субретки, это — фи! —а связи с дамами высшего общества достаточно канительны, особенно если, кроме амурных радостей, другого от них ничего не получишь. Повитать в облаках хорошо, но жить приходится на земле. Люси счастливо оказывалась золотой серединой, и, право, было бы неплохо, пока не иссякла ее фантазия, освободить ее от обязанностей горничной, все-таки по самой природе своей не всегда эстетичных.
Этим полна была голова Гартинга, когда он, надев пестротканый шелковый халат и подпоясав его мягким витым шнуром с длинными кистями, в шлепанцах на босу ногу, вышел к Житомирскому.
— Милый Яков Абрамович, надеюсь, вы мне простите столь затрапезный вид,— проговорил он, подавая руку и слегка притягивая Житомирского к своей груди.— Но мы ведь с вами в простых отношениях. И, кроме того, если бы вы только знали, как мне досталась эта ночь!
— Бессонница,— участливо сказал Житомирский.— Ужасно! Как врач, я представляю.
— Работа,— вздохнув, уточнил Гартинг.— И многие заботы. Весьма и весьма не просто разрешимые.
Усаживая гостя на лучшее место и прихорашивая свои седеющие волосы, Гартинг словно бы между прочим спросил:
— Вы находите, что я не совсем скверно выгляжу?
— Это могла бы подтвердить и любая, самая красивая женщина,— простодушно сказал Житомирский, зная слабости Гартинга, но не зная, что именно сейчас попал ему не в бровь, а в глаз.
Гартинг засветился счастливой улыбкой. Он понимал, что его агент приехал из Женевы в Париж не для того, чтобы вдвоем беспечно поболтать за чашкой кофе, но говорить о серьезных делах ему решительно не хотелось. А говорить лишь о себе и вообще о женщинах нет никакого смысла, когда во всех жилочках еще чувствуется Люси, называть же впрямую имя ее нельзя. Будет отдавать неприглядным хвастовством, а главное — опасно посвящать этого гуся Житомирского в свои интимные тайны. Сколько уже было в жизни случаев, когда, казалось бы, надежнейшие агенты переметывались на другую сторону и потом како-
му-нибудь щелкоперу вроде Бурцева раскрывали всю подноготную своих прежних покровителей! А предстать перед просвещенным миром в кольчуге рыцаря, у коего обнаружен, скажем, отравленный меч, еще туда-сюда, но быть вытащенному совсем голышом из любовной постели — уж извините! Он прикрыл глада и медленно стал гасить улыбку.
Житомирский между тем думал. Этот прожженный авантюрист Гартинг, иначе Ландезен, иначе Гекельман, и в воде не тонет и в огне не горит. В каких только запутанных и скандальных историях он не побывал, а все выходит чистым! Ну, если и не совсем, то, во всяком случае, достаточно чистым, чтобы вот уже четвертый год, свалив блестящего Ратаева, занимать сытое и теплое место заведующего заграничной агентурой. Им, этим «заведующим», может грозить только немилость высшего начальства да интриги собственных коллег. Никого из них еще не подорвали бомбой революционеры. А каково рядовым агентам?
Правда, эсдеки-большевики револьверы в ход пускают не часто, но и по головке предателей тоже не гладят, свирепые же эсеры с тем сладострастием, с каким мечут свои снаряды в царских чиновников, расправляются и с провокаторами. История с попом Гапоном еще долго будет бросать в дрожь. А выгоды? На всю остальную агентуру, наверное, тратится меньше, чем на содержание одного Гартинга. Находясь в эсдековском стане, не поблаженствуешь, как, например, в этом доме. Не будешь Лениво подыматься с постели, когда солнце уже близится к полудню, а потом, развалясь, посиживать в струящемся шелковом халате, предвкушая хороший завтрак. Кстати, позаботится ли сейчас об этом Гартинг?
Что это — зависть? Да, зависть. Гартинг со свойственной ему ловкостью и мыльно-масляной наглостью сумеет достигнуть и еще больших высот, хотя, впрочем, нет ничего, пожалуй, заманчивее заведования заграничной агентурой. Он-то сумеет — ты чего достигнешь? А и податься некуда. Гартинг из своих рук, дудки, не выпустит. И дураков он не любит. Ему докладец представь такой, чтобы осталось только перебелить на другой бумаге да собственную, Гартинга, подпись поставить. Но ведь ему, начальству, об этом вслух не скажешь. И Житомирский изобразил на лице своем полнейшую душевную удовлетворенность.
— Ну, а вы как живете, милейший Яков Абрамович?— спросил Гартинг. И позвонил в маленький серебряный колокольчик,— Сейчас нам подадут кофе. Но, может быть, хотите подкрепиться и существеннее?
— Хочу,— твердо сказал Житомирский. Он знал: чуть-чуть поделикатничай, и Гартинг своего предложения уже не повторит. А разговор затянется надолго. Да и отчего же не поесть, коль можно, за чужие деньги?— Вы спрашиваете, Аркадий Михайлович, как я поживаю. Отлично. Как всегда, отлично.
— А если всерьез?—В словах Житомирского Гартинг уловал фальшивую нотку.— Будем придерживаться давнего прави-ла: между нами все начистоту.
— Ну, тогда — отлично, как не всегда.— Житомирский засмеялся. Не проведешь старого воробья на мякине. И он развел руками.— Разве могу я пожаловаться, что в эту минуту мне плохо у вас? А если совсем всерьез, Аркадий Михайлович, так, поверьте, привык я к своему образу жизни. И дело даже не в том, что сплю на скрипучей кровати, а обедать хожу в эмигрантскую столовую, дело в том, что партийные интересы стали моими кровными интересами. И я самоотверженно грызусь на стороне большевиков со всякой шпаной.
— Как же иначе! Да вам бы голову оторвать, если бы вы стали подличать!—Гартинг приподнялся в кресле и хлопнул ладонью по широкому поручню.— Они не оторвали бы, это сделал бы я. На актерской игре далеко не уедешь. Только на честности.— Он поудобнее расположился в кресле.— Это у меня вы можете вертеть хвостом. И то до поры до времени — рискуя уйти куцым.
Неслышно с подносом возникла Люси. Проворно разложила па столике салфетки, без стука переставила сахарницу, высокий молочник, чашки и приготовилась разливать в них кофе. Все у нее получалось мило и грациозно. Житомирский не смог скрыть своего восхищения.
— О, мадемуазель! Вы...
Но Гартинг сухо его перебил:
— Люси, принесите, пожалуйста, для месье что там найдется из холодных закусок. Пулярку, сыр, паштет... И кофе заварите свежий.
Люси понимающе улыбнулась, чуть присела, и тут же все лишнее исчезло со стола. А вслед за тем словно бы растаяла и сама она в дверном проеме, прикрытом легкой драпировкой.
— Лошадь,— проворчал Гартинг, когда Люси скрылась за дверью. Это было сказано на всякий случай. И всем корпусом повернулся к Житомирскому.— Вы по своим делам оказались в Париже? Или...
— А я ведь уже объяснил, Аркадий Михайлович, что для меня теперь нет разницы между своими и партийными делами. В Париже я с серьезным поручением. Но именно к вам привело меня, если угодно, чисто личное дело. Во всяком случае, по нашей—нашей!— терминологии, партийным его не назовешь.
— Жалованье выдавать еще рановато. Вы очень нуждаетесь?
— Внеочередной доклад, Аркадий Михайлович, внеочередной. А степень моей нуждаемости, надеюсь, вы сами определите, когда его прочтете.
— Черт побери! Я должен был бы тогда приказать этой лошади принести еще и коньяк,— отозвался Гартинг.— Но в третий раз сызнова заваривать кофе не стану. Вы меня совсем разорите. Почему вы не предупредили заранее?
— На ипподроме я забываю обо всем... Гартинг лукаво погрозил Житомирскому пальцем. — Возможно, я несколько преувеличил.
— Безусловно! Пони... И даже, может быть, еще миниатюр» нее — игрушечная лошадка.
— Ваш доклад,— потребовал Гартинг. И, заметив движение Житомирского: — Оставьте карман в покое. Расскажите своими словами. Читать я буду, когда Люси откинет занавески. В чем заключается внеочередность? Умер кто-то из лидеров?
— Нет. Здоровы все, как лоша... виноват — быки. Разве только Дубровинский, «Иннокентий»,— он безнадежно болен чахоткой — ближайший претендент на место в мире ином. И когда это свершится, мне будет его искренне жаль.
— Заденет врачебное самолюбие?
— Человек симпатичный.
— В мире ином тоже нужны симпатичные люди,— заметил' Гартинг.
— А в этом мире Дубровинские могли бы построить вполне реальный социализм,— не как возражение Гартингу, а как продолжение своей мысли произнес Житомирский. И пояснил: —
Это наша партийная программа.
— Ну да,— лениво пробормотал Гартинг.— Социализм, коммунизм, борьба против несправедливости, эксплуатации одного человека другим. Недавно мне дали почитать записки Евстолиа Рагозинниковой. Эсерка, террористка. Ей бомбу швырнуть в ближнего своего — все равно что, извините, высморкаться. А пишет она, дай бог память... — Гартинг возвел глаза к потолку, припоминая.— «...Пусть иногда люди будут отвратительны в своей правде, но ложь, самая хорошая ложь хуже самой ужасной правды. В чем бы правда ни проявлялась — она всегда хороша. Будучи правдивыми — всегда, везде, при всяких обстоятельствах — люди скорее поймут жизнь, поймут, «что» это такое, и смело будут идти вперед, искореняя по дороге зло, твердо будучи уверены, что это действительно зло. Сам по себе человек — дивное, хорошее существо. Но с малых лет уже человека учат лгать. Подумали ли люди, чего они этим достигнут?.» Не правда ли, забавно?
— Рагозинникову повесили?
— Повесили. Выполняя ее призывы к искоренению зла. Или это не зло — швырять бомбы в своих ближних? А что касается правды, меня действительно с малых лет учили лгать. Рагозин-никова спрашивает: чего этим люди достигнут? Ответ: мы с вами мило беседуем, а Рагозинникова — на виселице. Все дело в точке зрения. Земля — шар. Когда на одной стороне день, на другой — ночь. Но земля вертится,..
— Простите, Аркадий Михайлович,— Житомирскому хотелось скорее перейти к делу, и он уловил момент, когда Гартинг, чуть приостановил свою речь. Но тут же и его самого понесло: — Ну что — точка зрения! И повороты земного шара... Архимед, хвалясь своим открытием теории рычага, заявил: «Дайте мне точку опоры, и я сдвину землю». А такой точки опоры в природе-то нет! Рагозинникова — «дивное, хорошее существо», как бомба, начиненная эсеровскими бреднями в каком-то лишь одном миражно-утопическом направлении, требует: «Говорите все толь» ко правду, и воцарится благоденствие на земле». Да это все равно что призывать всех стать, скажем, рыжими. Она вряд ли хотя бы одного лгуна успела превратить в говорящего только правду, а ей уже петлю на шею накинули. Но вот когда Ленин пишет: «Дайте нам организацию революционеров — и мы перевернем Россию»,— это реально, Аркадий Михайлович, очень реально.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104