Он чувствовал томящую усталость.
— Во всяком случае, готов к ним присоединиться, если они печатно выступят с протестом,— заявил Шанцер. И уточнил:— Имею в виду принципиальную сторону дела — раскол и вытеснение отзовистов, ультиматистов и богостроителей в особую фракцию.— Он усмехнулся.— Впрочем, богостроители — это вообще миф, как и сама идея бога. Неужели кто-то и где-то может подумать всерьез, что к божественным ликам Христа, Магомета, Брамы, Будды и так далее присоединится еще и пророк Луначарский или Богданов? «Богостроители» никакого бога не строят, а вот Ленин строит богостроителей.
— Так говорили и когда Владимир Ильич боролся с «экономистами»,— сухо отозвался Дубровинский.— Прокопович, а в особенности мадам Кускова тогда распиналась, что ее заметки, которым Ленин дал меткое название «Кредо», совсем не носили программного характера и что «экономизма» как самостоятельного течения политической мысли нет. Его, дескать, выдумал Ленин. Но ведь был же «экономизм», теперь всем это ясно! И не получил он губительного распространения, тормозящего развитие революционных сил, именно потому, что эту опасность вовремя заметил Ленин и разгромил идейно.
— Это другое,— возразил Шанцер.— «Экономизм» действительно был. И борьба с ним была правильной.
— Так вы теперь говорите, Виргилий Леонович. Так вы, надеюсь, когда-нибудь скажете и об отзовизме и богостроительстве. Смею думать, что вы и сейчас всерьез не считаете, будто мы в Луначарском, Базарове, Богданове и так далее видим «пророков» и основателей новой религии с возведением этих товарищей в ранг верховного существа. Как это будет звучать? Христиане, магометане, буддисты, луначаристы, богданиане... Не надо играть красивыми словами. Богостроители бога не строят, они строят равнозначную замену ему для затемнения малопросвещенных умов. Чем это лучше?— Дубровинский говорил уже с легким раздражением.— А что касается вытеснения «божественных отзовистов» в особую фракцию, чего вам и Богданову хочется, то — помните слова Александра Александровича?— «действительные большевики» этого не допустят. Только не те большевики, которые видятся ему. Вам хочется раскола вплоть до создания не только особой фракции, но, может быть, и особой партии, а мы полагаем, что ныне откололась, именно откололась, только маленькая частица нашего руководящего центра. И это еще теснее сплотит всех большевиков на местах. Невыносимо, когда из одного центра ведется пропаганда двух, взаимоисключающих направлений.
Они замолчали, вслушиваясь в веселые шумы вечернего Парижа. Какого-то господина в блестящем черном цилиндре с тросточкой на полусогнутой руке Дубровинский нечаянно задел локтем, но, прежде чем сообразил, что все же надо извиниться, господин первым галантно произнес: «Пардон, месье!» — притронулся к цилиндру и проследовал дальше. Шанцер проводил его улыбчивым взглядом: вот она — настоящая Франция!
— Не зарекаюсь, Иосиф Федорович,— первым заговорил он,— не зарекаюсь. Я не телеграфный столб, и если кто-то мне в конце концов докажет — вы, Ленин, жизнь,— что я заблуждался, что борьба с отзовизмом и богостроительством так, как она сейчас ведется, была единственно правильной,— принесу публичное покаяние. Всегда восхищаюсь работой мысли Ленина, его удивительным умением продираться сквозь цепкие заросли всяческих внутрипартийных дрязг и склок и выходить на чистую, открытую дорогу. Но пока я все же с Александром Александровичем. Разделяю его политические взгляды и его политическую борьбу. Однако сам себя не отчисляю из Большевистского Центра и буду выполнять ту работу, которую мне поручат.
— Имея иные политические взгляды?
— Да. В рамках партийной законности и действуя открыто, не заговорщически.— Он оживился.— Слушайте, Иосиф Федорович, а сами вы разве не поступали так?
— Мое примиренчество — вечный укор моей совести,— сказал Дубровинский.— И я никогда не оправдывал и не буду оправдывать его тем, что втянут был в него заговорщиками,
— А вы уверены в том, что все из тех, кто поддерживает на совещании, по вашему мнению, правильную линию, так никогда от нее и не отдалятся? Способны вы это разглядеть сквозь даль грядущего времени? Опираясь на мистику. Так сказать, по предчувствию. Или... без мистики, постичь холодным анализом?— Он сунул руку Дубровинскому. Тот непроизвольно пожал ее.— Прощайте! До завтра! Мне — на эту улицу.
Дубровинскому вспомнилась прочитанная еще в юности повесть какого-то норвежского писателя из жизни викингов. Там некий мудрый старик был наделен даром ясновидения, он различал над головами своих друзей и врагов ангелов смерти за несколько дней до того, как смерть забирала этих людей в свое лоно. Вопросы Шанцера обожгли, словно огнем. Мистика. Предчувствия. Холодный анализ...
Он зажмурил глаза. Да, Шанцер, конечно, одумается. Но ему вдруг представилось, что над головами Зиновьева, Каменева и Рыкова трепещутся какие-то неясные тени. Голоса их слышны точно бы в сопровождении очень тихого, двоящего звуки эха, издалека возвращающего совсем в иной окраске произнесенные сейчас слова. Вспомнилось, как четко они объявляют свои позиции и как неуверенно, путаясь, их защищают.
Житомирский писал доклад Андрееву и чертыхался. Он знал, что Гартинг в его реляциях, по существу, лишь заменял подпись и адресовку, почти не затрагивая текста самого сообщения, и в таком виде, от своего уже имени, пересылал высшему начальству. И это было знаком доверия и к точности работы агента, и к безупречности его стилистической манеры. Гартинг был ленив и сибарит, но и умен притом же. Этого у него не отнимешь. При необходимости он мог бы и сам сочинить доклад с не меньшим блес-ском. Андреев корову пишет через «ять», и тонкости мышления у него нет совершенно, идет по паркету, а стучит каблуками, словно по булыжному камню. Его, Житомирского, донесения перепластывает по-своему, теряя начисто все их изящество, и даже бесспорные факты приспосабливает к собственным недалеким рассуждениям, а потом колючие замечания по этому поводу, сделанные из Петербурга, тычет в нос ему. Вот взять бы и наворочать в духе филерских проследок: «Сего числа...» А из этого де-лайте сами выводы, ва-ше бла-гор-родие, черт вас побери!
Но пока что приходится кормить свинью апельсинами. Андреев болван болваном, а напиши ему не так, как Гартингу, сразу заметит разницу.Он с обычной своей обстоятельностью изложил весь ход только что закончившегося совещания, между тем думая: «Черт, зря торопит этот оболтус! Надо бы с большего отдаления ко всему присмотреться». И стал мысленно, сам для себя, проверять некоторые выводы,
Вместо поначалу предложенной недели заседали десять дней. Это почти съезд, А участников после ухода Богданова и за минусом секретарей, ведущих только протоколы, всего лишь одиннадцать. Стало быть, разговор очень глубокий. Он будет иметь важные последствия.
Прошли все ленинские резолюции. Писали и докладывали разные люди, но всех их объединяла мысль Ленина. «Двоецентрию в одном центре» нанесен серьезный удар, большевизм очищается от наносов всяческого мусора. Конечно, Богданов не сложит оружия, каприйскую школу закрывать он не собирается, а коль скоро страницы «Пролетария» для его выступлений окажутся недоступны, постарается создать свою новую групповую газетку. Ей как будто бы и название уже придумано — «Вперед». С дерзким вызовом Ленину. Потому что именно так называлась основанная им в 1905 году весьма влиятельная газета.
Зиновьев и Каменев очень настаивали, чтобы органом ЦК РСДРП стала «Правда», выходящая в Вене. Она полностью в руках Троцкого. А Рыков вместе с Каменевым и Томским вообще предлагают прекратить издание «Пролетария». Это не прошло, «Пролетарий» остался. Но кто же в его редакции, кроме Ленина, при таком раскладе сил? Зиновьев, Каменев, Шанцер! Вряд ли легкие дни ожидают там Ленина.
Об отношении фракции к думской деятельности спорили долго и много. Но эти споры, в общем, касались только практической стороны дела, потому что в принципе отзовизм и ультиматизм были и до этого осуждены. Наряду с нелегальной работой большевикам важно сохранить и легальные возможности. В первую голову использовать думскую трибуну. Это, пожалуй, одна из главных побед Ленина на совещании. Ротмистру Андрееву этого не понять, ему хочется, чтобы большевики поглубже забирались в подполье, а охранка в роли кота будет там ловить их, как мышей. А ты вот поймай нас на думской трибуне! Незаметно для себя Житомирский перешел на точку зрения «Отцова», того своего второго естества, в котором он принадлежал к большевистской фракции.
Внесены изменения и в структуру руководства Большевистского Центра. Образована исполнительная комиссия из редакции «Пролетария» и членов пленума БЦ, входящих в хозяйственную комиссию. По теперешнему раскладу, это Ленин, Зиновьев, Каменев, Шанцер, Таратута и — гм! гм! —Любимов. Он же, этот Любимов — «Марк», с Таратутой и Крупской образовал хозяйственную комиссию. А товарищ Отцов в ней, выходит, свое отслужил. Выставлен, правда, по единственному соображению — сокращение численности. Образован и секретариат по сношениям с Россией: Крупская и тот же—гм! гм!—Любимов.
А вот Русский большевистский центр из трех человек, живущих в России,— главный маховичок у машины, коей работать понастоящему, и работать под пристальным оком полиции, в предвкушении тюрьмы, ссылки и каторги, а при некотором повороте событий и под угрозой «столыпинского галстука»,— эта «тройка» еще не очень ясна. Бесспорно, Гольденберг, вероятно, Ногин и... и... Не так густо с людьми, членами БЦ, в России. Очень рвется туда Дубровинский, ему заграница — кость в горле, но Ленин явно его бережет.
И правильно. Как и в прошлый раз, сядет в тюрьму он там непременно, даже без новых придирок,— не закончен срок ссылки, и к этому еще очень задевший самолюбие властей побег из Сольвычегодска. А здоровье его совсем-совсем не блестяще. Жаль человека!
Житомирский вслух опять чертыхнулся. Вспомнилось коленце, выкинутое Андреевым. Сразу же по окончании совещания Дубровинский перебрался на квартиру к Котляренко. Сказал: «Яков Абрамович, вас я очень стесняю, а у Дмитрия Михайловича квартира попросторнее, есть совсем отдельная комнатка. Притом на меня теперь возложена брошюрная комиссия, все издательское дело — толчея начнется ужасная, типографской краской стены насквозь провоняют. А Котляренко привык, он ведь заведует экспедицией «Пролетария». Разубеждать Дубровинского, если он что-то твердо задумал, все равно что с гипсовой статуей разговаривать. Но переехал на новую квартиру и тут же исчез. Куда — загадка. Даже Котляренко не знает. Подождать бы, разведать как следует. Так нет, Андрееву втемяшились давние слова Дубровинского: «Убить эту женщину!» Он решил, что Инок кинулся в Петербург сводить свои счеты с «Люсей». И отбарабанил в департамент полиции телеграмму. А Инок-то оказался в Берлине. Зачем? Очень возможно, по секретному поручению Ленина. А кстати, побывал и у тамошних врачей. Раны на ногах ему все еще душевного покоя не дают. Что там было и было ли, никому по-настоящему неведомо, но берлинский агент с бухты-барахты сообщил в Париж: «Иннокентий покончил с собой, отравился». И снова Андреев шарахнул в Питер срочное донесение: «Видный член ЦК...» А Дубровинский вернулся жив-живехонек. И не похоже, чтобы он вообще принимал какой-нибудь яд. Так вместо того, чтобы признаться перед начальством честно, что все эти сообщения о Дубровинском принесла сорока на хвосте, Андреев затребовал строгие объяснения не с кого-нибудь, а с него же, с Житомирского... ч-черт!
Но, между прочим, что Иосиф Федорович перешел на другую квартиру, даже и хорошо. В этой обстановке чего-нибудь особенного от него не вытянешь, а с туберкулезным больным, хотя и прекраснейшим человеком, жить в одной комнате долго не очень заманчиво. Врачу, понимающему это, тем более.
Он поставил точку в конце своего доклада и подписался агентурной кличкой «Жак». А сам подумал, что если этого балбеса Андреева в скором времени не заменят другим человеком, толковым и вызывающим к себе его, Житомирского, симпатию, он, пожалуй, предпочтет навестить Бурцева и добровольно раскрыть ему кое-что из «парижских тайн», захватывающих не менее, чем в знаменитом романе Эжена Сю.
Сколь ни добросердечны и ни гуманистичны большевики, но провокаторов и они бешено не любят. И неизвестно, как может обернуться дело в случае его, Житомирского — «Отцова», провала у них. А при кретине Андрееве провалиться дважды два — четыре.
На звонок Дубровинского дверь открыл сам Ленин. Он слегка попятился, полагая, что вернулась с покупками Елизавета Васильевна, а тут оказался хотя и «свой», но все-таки «чужой» человек и захватил его врасплох в рубашке с расстегнутым воротом. Не меньше, пожалуй, был озадачен и Дубровинский. Он никак не ожидал, что застанет семейство Ленина еще за распаковкой дорожных вещей, и тоже попятился, бормоча извинения. Дескать, на неделе он снова зайдет, ему хотелось...
Ленин не дал ему договорить, втащил за руку через порог и расхохотался.
— Да входите же, входите! У вас такое испуганное лицо, будто вы по ошибке попали не в обиталище обыкновенных людей, а в клетку с тигром. Если вас шокирует мой вид, я моментально могу преобразиться в респектабельного хозяина квартиры, как того требует уважение к гостю.
— Но незваный гость, как известно...
— Те-те-те!—остановил его Ленин.—Ужасно не люблю эту поговорку. При всей ее хлесткости и исторической справедливости в наше время она оскорбительна. И к тому же вы гость званый.— Он крикнул через плечо:—Надюша! Маняша, сестрица!— И когда те появились из двери, ведущей в дальнюю комнату, вытолкнул им навстречу Дубровинского: — Полюбуйтесь! Инок отпирается, что мы его не приглашали быть нашим гостем в Бомбоне. Каково?
Дария Ильинична, тоже одетая совсем по-домашнему, охнула и потянулась поправлять прическу на затылке. Крупская, держа в руках багажные ремни, переводила взгляд с Дубровинского на Владимира Ильича и пробовала угадать, кого же из них ей надо поддерживать. И решила по-своему:
— Иосиф Федорович, развяжите, пожалуйста, узел, который вы сами завязывали,—проговорила она и повела за собой.— Я сейчас не здороваюсь с вами, потому что вы помогали нам упаковывать вещи при отъезде в Бомбон и потом как-то неожиданно исчезли, мы с вами не попрощались. Стало быть, можно считать, что тот день как бы все еще продолжается, и вы как бы еще не ушли, и на вашей обязанности лежит не только завязывать, но и развязывать узлы.— Крупская показала ему на увесистую пачку книг: — Вот это ваша работа, Иосиф Федорович?
— Похоже, моя,— подтвердил Дубровинский, развязывая узел.— И, значит, либо это искусная подделка, либо вы совсем не читали в Бомбоне книги.
— Эти, увы, не читали,— сокрушенно призналась Крупская.— Но не подумайте, что мы там за месяц полностью одачали и забыли все, чему нас выучили в гимназии. Наоборот, мы с Маняшей очень много читали. И знаете что? Только французские книги, чтобы хорошенько разбираться во всех прелестях языка. Познакомились с учителем тамошней школы, обаятельней-шим стариком, похожим на Виктора Гюго, и страстным любителем родной литературы. Он проверял наши способности постигать тончайшие оттенки образной французской речи. Ну, Володя, разумеется, тоже много читал. Только на этот раз, как и всегда, главным образом рукописи, корректуры и письма.
— Словом, то, без чего отдых для него был бы неполным,— вставила Мария Ильинична.
— Маняша, у меня напрашивается желание продолжить твою мысль словами: «также неполным был бы и без хорошего, вкусного обеда, а вечером — прекрасной деревенской простокваши». Которую, кстати, я приучил тебя и готовить и есть. И которая, между прочим, наряду с высочайшими целебными свойствами имеет свои тончайшие вкусовые оттенки, в зависимости от того, как и кем она приготовлена,— сказал Ленин, с боку на бок переворачивая связку книг и вглядываясь в их корешки.
— Можно подумать, Володя, что ты расхваливаешь свои таланты,— заметила Крупская,— если бы я не видела сама, как ты был удивлен, когда заквашенное тобою молоко почему-то прокисло, а не свернулось, не стало достаточно плотным.
— Во-первых, Надюша, в качестве образца высшего мастерства я имел в виду Елизавету Васильевну, затем тебя, Маняша никуда не годится, затем финскую молочницу — помнишь, в Куоккала? А во-вторых, теоретику абсолютно необходима и прутика,— отпарировал Ленин, все еще что-то выискивая в срязке книг.— Вы как полагаете, Иосиф Федорович?
— Вспоминаю, как мы с вами воду возили на даче у Лидии Михайловны Книпович,— сказал Дубровинский.— И спорили теоретически, до какого уровня надо наполнять бочку, чтобы при толчках на неровностях дороги вода не выплескивалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
— Во всяком случае, готов к ним присоединиться, если они печатно выступят с протестом,— заявил Шанцер. И уточнил:— Имею в виду принципиальную сторону дела — раскол и вытеснение отзовистов, ультиматистов и богостроителей в особую фракцию.— Он усмехнулся.— Впрочем, богостроители — это вообще миф, как и сама идея бога. Неужели кто-то и где-то может подумать всерьез, что к божественным ликам Христа, Магомета, Брамы, Будды и так далее присоединится еще и пророк Луначарский или Богданов? «Богостроители» никакого бога не строят, а вот Ленин строит богостроителей.
— Так говорили и когда Владимир Ильич боролся с «экономистами»,— сухо отозвался Дубровинский.— Прокопович, а в особенности мадам Кускова тогда распиналась, что ее заметки, которым Ленин дал меткое название «Кредо», совсем не носили программного характера и что «экономизма» как самостоятельного течения политической мысли нет. Его, дескать, выдумал Ленин. Но ведь был же «экономизм», теперь всем это ясно! И не получил он губительного распространения, тормозящего развитие революционных сил, именно потому, что эту опасность вовремя заметил Ленин и разгромил идейно.
— Это другое,— возразил Шанцер.— «Экономизм» действительно был. И борьба с ним была правильной.
— Так вы теперь говорите, Виргилий Леонович. Так вы, надеюсь, когда-нибудь скажете и об отзовизме и богостроительстве. Смею думать, что вы и сейчас всерьез не считаете, будто мы в Луначарском, Базарове, Богданове и так далее видим «пророков» и основателей новой религии с возведением этих товарищей в ранг верховного существа. Как это будет звучать? Христиане, магометане, буддисты, луначаристы, богданиане... Не надо играть красивыми словами. Богостроители бога не строят, они строят равнозначную замену ему для затемнения малопросвещенных умов. Чем это лучше?— Дубровинский говорил уже с легким раздражением.— А что касается вытеснения «божественных отзовистов» в особую фракцию, чего вам и Богданову хочется, то — помните слова Александра Александровича?— «действительные большевики» этого не допустят. Только не те большевики, которые видятся ему. Вам хочется раскола вплоть до создания не только особой фракции, но, может быть, и особой партии, а мы полагаем, что ныне откололась, именно откололась, только маленькая частица нашего руководящего центра. И это еще теснее сплотит всех большевиков на местах. Невыносимо, когда из одного центра ведется пропаганда двух, взаимоисключающих направлений.
Они замолчали, вслушиваясь в веселые шумы вечернего Парижа. Какого-то господина в блестящем черном цилиндре с тросточкой на полусогнутой руке Дубровинский нечаянно задел локтем, но, прежде чем сообразил, что все же надо извиниться, господин первым галантно произнес: «Пардон, месье!» — притронулся к цилиндру и проследовал дальше. Шанцер проводил его улыбчивым взглядом: вот она — настоящая Франция!
— Не зарекаюсь, Иосиф Федорович,— первым заговорил он,— не зарекаюсь. Я не телеграфный столб, и если кто-то мне в конце концов докажет — вы, Ленин, жизнь,— что я заблуждался, что борьба с отзовизмом и богостроительством так, как она сейчас ведется, была единственно правильной,— принесу публичное покаяние. Всегда восхищаюсь работой мысли Ленина, его удивительным умением продираться сквозь цепкие заросли всяческих внутрипартийных дрязг и склок и выходить на чистую, открытую дорогу. Но пока я все же с Александром Александровичем. Разделяю его политические взгляды и его политическую борьбу. Однако сам себя не отчисляю из Большевистского Центра и буду выполнять ту работу, которую мне поручат.
— Имея иные политические взгляды?
— Да. В рамках партийной законности и действуя открыто, не заговорщически.— Он оживился.— Слушайте, Иосиф Федорович, а сами вы разве не поступали так?
— Мое примиренчество — вечный укор моей совести,— сказал Дубровинский.— И я никогда не оправдывал и не буду оправдывать его тем, что втянут был в него заговорщиками,
— А вы уверены в том, что все из тех, кто поддерживает на совещании, по вашему мнению, правильную линию, так никогда от нее и не отдалятся? Способны вы это разглядеть сквозь даль грядущего времени? Опираясь на мистику. Так сказать, по предчувствию. Или... без мистики, постичь холодным анализом?— Он сунул руку Дубровинскому. Тот непроизвольно пожал ее.— Прощайте! До завтра! Мне — на эту улицу.
Дубровинскому вспомнилась прочитанная еще в юности повесть какого-то норвежского писателя из жизни викингов. Там некий мудрый старик был наделен даром ясновидения, он различал над головами своих друзей и врагов ангелов смерти за несколько дней до того, как смерть забирала этих людей в свое лоно. Вопросы Шанцера обожгли, словно огнем. Мистика. Предчувствия. Холодный анализ...
Он зажмурил глаза. Да, Шанцер, конечно, одумается. Но ему вдруг представилось, что над головами Зиновьева, Каменева и Рыкова трепещутся какие-то неясные тени. Голоса их слышны точно бы в сопровождении очень тихого, двоящего звуки эха, издалека возвращающего совсем в иной окраске произнесенные сейчас слова. Вспомнилось, как четко они объявляют свои позиции и как неуверенно, путаясь, их защищают.
Житомирский писал доклад Андрееву и чертыхался. Он знал, что Гартинг в его реляциях, по существу, лишь заменял подпись и адресовку, почти не затрагивая текста самого сообщения, и в таком виде, от своего уже имени, пересылал высшему начальству. И это было знаком доверия и к точности работы агента, и к безупречности его стилистической манеры. Гартинг был ленив и сибарит, но и умен притом же. Этого у него не отнимешь. При необходимости он мог бы и сам сочинить доклад с не меньшим блес-ском. Андреев корову пишет через «ять», и тонкости мышления у него нет совершенно, идет по паркету, а стучит каблуками, словно по булыжному камню. Его, Житомирского, донесения перепластывает по-своему, теряя начисто все их изящество, и даже бесспорные факты приспосабливает к собственным недалеким рассуждениям, а потом колючие замечания по этому поводу, сделанные из Петербурга, тычет в нос ему. Вот взять бы и наворочать в духе филерских проследок: «Сего числа...» А из этого де-лайте сами выводы, ва-ше бла-гор-родие, черт вас побери!
Но пока что приходится кормить свинью апельсинами. Андреев болван болваном, а напиши ему не так, как Гартингу, сразу заметит разницу.Он с обычной своей обстоятельностью изложил весь ход только что закончившегося совещания, между тем думая: «Черт, зря торопит этот оболтус! Надо бы с большего отдаления ко всему присмотреться». И стал мысленно, сам для себя, проверять некоторые выводы,
Вместо поначалу предложенной недели заседали десять дней. Это почти съезд, А участников после ухода Богданова и за минусом секретарей, ведущих только протоколы, всего лишь одиннадцать. Стало быть, разговор очень глубокий. Он будет иметь важные последствия.
Прошли все ленинские резолюции. Писали и докладывали разные люди, но всех их объединяла мысль Ленина. «Двоецентрию в одном центре» нанесен серьезный удар, большевизм очищается от наносов всяческого мусора. Конечно, Богданов не сложит оружия, каприйскую школу закрывать он не собирается, а коль скоро страницы «Пролетария» для его выступлений окажутся недоступны, постарается создать свою новую групповую газетку. Ей как будто бы и название уже придумано — «Вперед». С дерзким вызовом Ленину. Потому что именно так называлась основанная им в 1905 году весьма влиятельная газета.
Зиновьев и Каменев очень настаивали, чтобы органом ЦК РСДРП стала «Правда», выходящая в Вене. Она полностью в руках Троцкого. А Рыков вместе с Каменевым и Томским вообще предлагают прекратить издание «Пролетария». Это не прошло, «Пролетарий» остался. Но кто же в его редакции, кроме Ленина, при таком раскладе сил? Зиновьев, Каменев, Шанцер! Вряд ли легкие дни ожидают там Ленина.
Об отношении фракции к думской деятельности спорили долго и много. Но эти споры, в общем, касались только практической стороны дела, потому что в принципе отзовизм и ультиматизм были и до этого осуждены. Наряду с нелегальной работой большевикам важно сохранить и легальные возможности. В первую голову использовать думскую трибуну. Это, пожалуй, одна из главных побед Ленина на совещании. Ротмистру Андрееву этого не понять, ему хочется, чтобы большевики поглубже забирались в подполье, а охранка в роли кота будет там ловить их, как мышей. А ты вот поймай нас на думской трибуне! Незаметно для себя Житомирский перешел на точку зрения «Отцова», того своего второго естества, в котором он принадлежал к большевистской фракции.
Внесены изменения и в структуру руководства Большевистского Центра. Образована исполнительная комиссия из редакции «Пролетария» и членов пленума БЦ, входящих в хозяйственную комиссию. По теперешнему раскладу, это Ленин, Зиновьев, Каменев, Шанцер, Таратута и — гм! гм! —Любимов. Он же, этот Любимов — «Марк», с Таратутой и Крупской образовал хозяйственную комиссию. А товарищ Отцов в ней, выходит, свое отслужил. Выставлен, правда, по единственному соображению — сокращение численности. Образован и секретариат по сношениям с Россией: Крупская и тот же—гм! гм!—Любимов.
А вот Русский большевистский центр из трех человек, живущих в России,— главный маховичок у машины, коей работать понастоящему, и работать под пристальным оком полиции, в предвкушении тюрьмы, ссылки и каторги, а при некотором повороте событий и под угрозой «столыпинского галстука»,— эта «тройка» еще не очень ясна. Бесспорно, Гольденберг, вероятно, Ногин и... и... Не так густо с людьми, членами БЦ, в России. Очень рвется туда Дубровинский, ему заграница — кость в горле, но Ленин явно его бережет.
И правильно. Как и в прошлый раз, сядет в тюрьму он там непременно, даже без новых придирок,— не закончен срок ссылки, и к этому еще очень задевший самолюбие властей побег из Сольвычегодска. А здоровье его совсем-совсем не блестяще. Жаль человека!
Житомирский вслух опять чертыхнулся. Вспомнилось коленце, выкинутое Андреевым. Сразу же по окончании совещания Дубровинский перебрался на квартиру к Котляренко. Сказал: «Яков Абрамович, вас я очень стесняю, а у Дмитрия Михайловича квартира попросторнее, есть совсем отдельная комнатка. Притом на меня теперь возложена брошюрная комиссия, все издательское дело — толчея начнется ужасная, типографской краской стены насквозь провоняют. А Котляренко привык, он ведь заведует экспедицией «Пролетария». Разубеждать Дубровинского, если он что-то твердо задумал, все равно что с гипсовой статуей разговаривать. Но переехал на новую квартиру и тут же исчез. Куда — загадка. Даже Котляренко не знает. Подождать бы, разведать как следует. Так нет, Андрееву втемяшились давние слова Дубровинского: «Убить эту женщину!» Он решил, что Инок кинулся в Петербург сводить свои счеты с «Люсей». И отбарабанил в департамент полиции телеграмму. А Инок-то оказался в Берлине. Зачем? Очень возможно, по секретному поручению Ленина. А кстати, побывал и у тамошних врачей. Раны на ногах ему все еще душевного покоя не дают. Что там было и было ли, никому по-настоящему неведомо, но берлинский агент с бухты-барахты сообщил в Париж: «Иннокентий покончил с собой, отравился». И снова Андреев шарахнул в Питер срочное донесение: «Видный член ЦК...» А Дубровинский вернулся жив-живехонек. И не похоже, чтобы он вообще принимал какой-нибудь яд. Так вместо того, чтобы признаться перед начальством честно, что все эти сообщения о Дубровинском принесла сорока на хвосте, Андреев затребовал строгие объяснения не с кого-нибудь, а с него же, с Житомирского... ч-черт!
Но, между прочим, что Иосиф Федорович перешел на другую квартиру, даже и хорошо. В этой обстановке чего-нибудь особенного от него не вытянешь, а с туберкулезным больным, хотя и прекраснейшим человеком, жить в одной комнате долго не очень заманчиво. Врачу, понимающему это, тем более.
Он поставил точку в конце своего доклада и подписался агентурной кличкой «Жак». А сам подумал, что если этого балбеса Андреева в скором времени не заменят другим человеком, толковым и вызывающим к себе его, Житомирского, симпатию, он, пожалуй, предпочтет навестить Бурцева и добровольно раскрыть ему кое-что из «парижских тайн», захватывающих не менее, чем в знаменитом романе Эжена Сю.
Сколь ни добросердечны и ни гуманистичны большевики, но провокаторов и они бешено не любят. И неизвестно, как может обернуться дело в случае его, Житомирского — «Отцова», провала у них. А при кретине Андрееве провалиться дважды два — четыре.
На звонок Дубровинского дверь открыл сам Ленин. Он слегка попятился, полагая, что вернулась с покупками Елизавета Васильевна, а тут оказался хотя и «свой», но все-таки «чужой» человек и захватил его врасплох в рубашке с расстегнутым воротом. Не меньше, пожалуй, был озадачен и Дубровинский. Он никак не ожидал, что застанет семейство Ленина еще за распаковкой дорожных вещей, и тоже попятился, бормоча извинения. Дескать, на неделе он снова зайдет, ему хотелось...
Ленин не дал ему договорить, втащил за руку через порог и расхохотался.
— Да входите же, входите! У вас такое испуганное лицо, будто вы по ошибке попали не в обиталище обыкновенных людей, а в клетку с тигром. Если вас шокирует мой вид, я моментально могу преобразиться в респектабельного хозяина квартиры, как того требует уважение к гостю.
— Но незваный гость, как известно...
— Те-те-те!—остановил его Ленин.—Ужасно не люблю эту поговорку. При всей ее хлесткости и исторической справедливости в наше время она оскорбительна. И к тому же вы гость званый.— Он крикнул через плечо:—Надюша! Маняша, сестрица!— И когда те появились из двери, ведущей в дальнюю комнату, вытолкнул им навстречу Дубровинского: — Полюбуйтесь! Инок отпирается, что мы его не приглашали быть нашим гостем в Бомбоне. Каково?
Дария Ильинична, тоже одетая совсем по-домашнему, охнула и потянулась поправлять прическу на затылке. Крупская, держа в руках багажные ремни, переводила взгляд с Дубровинского на Владимира Ильича и пробовала угадать, кого же из них ей надо поддерживать. И решила по-своему:
— Иосиф Федорович, развяжите, пожалуйста, узел, который вы сами завязывали,—проговорила она и повела за собой.— Я сейчас не здороваюсь с вами, потому что вы помогали нам упаковывать вещи при отъезде в Бомбон и потом как-то неожиданно исчезли, мы с вами не попрощались. Стало быть, можно считать, что тот день как бы все еще продолжается, и вы как бы еще не ушли, и на вашей обязанности лежит не только завязывать, но и развязывать узлы.— Крупская показала ему на увесистую пачку книг: — Вот это ваша работа, Иосиф Федорович?
— Похоже, моя,— подтвердил Дубровинский, развязывая узел.— И, значит, либо это искусная подделка, либо вы совсем не читали в Бомбоне книги.
— Эти, увы, не читали,— сокрушенно призналась Крупская.— Но не подумайте, что мы там за месяц полностью одачали и забыли все, чему нас выучили в гимназии. Наоборот, мы с Маняшей очень много читали. И знаете что? Только французские книги, чтобы хорошенько разбираться во всех прелестях языка. Познакомились с учителем тамошней школы, обаятельней-шим стариком, похожим на Виктора Гюго, и страстным любителем родной литературы. Он проверял наши способности постигать тончайшие оттенки образной французской речи. Ну, Володя, разумеется, тоже много читал. Только на этот раз, как и всегда, главным образом рукописи, корректуры и письма.
— Словом, то, без чего отдых для него был бы неполным,— вставила Мария Ильинична.
— Маняша, у меня напрашивается желание продолжить твою мысль словами: «также неполным был бы и без хорошего, вкусного обеда, а вечером — прекрасной деревенской простокваши». Которую, кстати, я приучил тебя и готовить и есть. И которая, между прочим, наряду с высочайшими целебными свойствами имеет свои тончайшие вкусовые оттенки, в зависимости от того, как и кем она приготовлена,— сказал Ленин, с боку на бок переворачивая связку книг и вглядываясь в их корешки.
— Можно подумать, Володя, что ты расхваливаешь свои таланты,— заметила Крупская,— если бы я не видела сама, как ты был удивлен, когда заквашенное тобою молоко почему-то прокисло, а не свернулось, не стало достаточно плотным.
— Во-первых, Надюша, в качестве образца высшего мастерства я имел в виду Елизавету Васильевну, затем тебя, Маняша никуда не годится, затем финскую молочницу — помнишь, в Куоккала? А во-вторых, теоретику абсолютно необходима и прутика,— отпарировал Ленин, все еще что-то выискивая в срязке книг.— Вы как полагаете, Иосиф Федорович?
— Вспоминаю, как мы с вами воду возили на даче у Лидии Михайловны Книпович,— сказал Дубровинский.— И спорили теоретически, до какого уровня надо наполнять бочку, чтобы при толчках на неровностях дороги вода не выплескивалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104