Вчера починили уже.
— Жаль. А я пришел с инструментом.
Щелкнула задвижка, дверь отворилась. Кутая плечи в пуховую шаль и приветливо улыбаясь, молодая женщина пропустила Иосифа в дом, провела через кухоньку. Комната оказалась пустой. Женщина крикнула, поглядывая на переборку, за которой находилась, по-видимому, еще одна комната:
— Леонид Петрович, печник явился! Вот как! Стало быть, Радин?
А тот уже стоял перед Дубровинским — невысокого роста, с копной черных волос, слегка встопорщенных на макушке, с окладистой интеллигентской бородой, нависшими, косматыми бровями. Стоял и тряс Иосифа за плечи.
— Так вот вы какой, курянин, орловец! Бывал, бывал в ваших местах. И с Гурарием Семенычем в дружбе, Ивана Фомича тоже хорошо знаю. Ну, Гурарий Семеныч посдержаннее, а Иван Фомич — с огоньком. Вы давно в Кроснянском не бывали?
- С самого холерного года. Гурарий Семеныч иногда пишет.
И с Иваном Фомичом обмениваемся поздравлениями в праздники. Мне приятно, Леонид Петрович, что и вы с ними знакомы. Я только не знал, что вы больше чем просто знакомы.
— Значит, молодцы они,— весело сказал Радин.— Но вас я тоже хочу похвалить. Отлично вы начали дело. И знаете, как я представляю, умело сохраняете конспиративность. А это имеет первостепенное значение.
— Наше правило: конспирация только тогда конспирация, если она всегда конспирация,— немного смущенный похвалой Ра-дина, сказал Дубровинский.
— Ух, как длинно и замысловато! Впрочем, очень правильно. Где вы этому научились? Своим умом дошли? Слухами земля полнится? Советы товарищей? А вообще имейте в виду, это целая наука, есть разработанные системы. И мы вас постараемся просветить дополнительно.— Кустоватые брови Радина шевелились.— Подойдут еще товарищи. А пока попросим Екатерину Даниловну угостить нас горячим чайком. Наверно, продрогли? Сегодня морозец градусов на пятнадцать. А как доехали, как нас здесь разыскали?
Екатерина Даниловна принесла чай, сухие, посыпанные маком баранки, накрыла стол в комнате, за переборкой. Пригласила откушать.Прихлебывая горячий чай, Иосиф в красочных подробностях разрисовал, как он торговался с извозчиком и как добирался сюда. Не скрывая внутреннего удовлетворения, подчеркнул, что хотя и был одет в крестьянский полушубок, но не дал себя провести, с первых слов извозчик почувствовал: дело имеет с коренным москвичом.
Радин весело хохотал:
— А ловко, остроумно вы «степенством» его подкололи!— И стал серьезнее.— Только и промахов, дорогой товарищ, вы немело наделали. Уж если залезли в овчину, так, извините, по-овчинному себя до конца и держите. Не думайте, что «ваша милость» да «ваше сиятельство» были простой издевкой этого вашего Евсея. Извозчики — народ весьма проницательный. Как же, интеллигент — и в овчине! Это учтите. Хорошо, что не было слежки за вами. И потом, вы напрасно ликуете, что предстали перед извозчиком коренным москвичом. Коренной москвич в Хамовники дороже как за сорок копеек ни за что не поедет. А вы рубль шестьдесят пять отвалили. В овчинном-то полушубочке!
Иосиф густо покраснел. Он даже не пытался оправдаться. Действительно, не додумал. А Радин вполголоса, под нос себе, промурлыкал на мотив «Дубинушки»:
На Руси на святой — жандармерии рой, Рой шпионов летает, как тучи; Залетает в дома, отрывает от сна, Сон ее охраняя дремучий! Потом хлопнул в ладоши:
— Да вы не огорчайтесь, Иосиф. В нашей жизни, в нашем необыкновенном деле и не такие промахи возможны. Если бы их никогда не было с нашей стороны, так и охранка ничего с нами не сделала бы.— И опять расхохотался: — Впрочем, охранка тоже допускает постоянные промахи. И мы, разумеется, ими пользуемся. Знаете, было раз, ожидался транспорт с литературой из-за границы. Мы догадывались: охранка готовится, вокзал будет оцеплен жандармами, и вряд ли удастся товарищам пронести свой багаж. Приготовились. Если не литературу, так хоть товарищей выручить, помочь им сбежать, бросив наконец чемоданы. Продумали план. Сразу скажу, не очень надежный. Но господин Бердяев, начальник охранки, в тот вечер, слава богу, так заигрался в карты, что забыл позвонить Зубатову, помощнику своему, чтобы тот всю машину привел в действие. И вот жандармы на вокзале, ожидая распоряжений начальства, сидели, а наши товарищи между тем...
За переборкой послышались голоса. Потом заглянула Екатерина Даниловна, сказала:
— Пришли. Оба. Ну прямо-таки друг за другом. Дмитрий Ильич умудрился полные калоши снега начерпать. Я ему пока мест ваши старые штиблеты дала. Не забраните меня?
— Правильно!— похвалил Радин.— И чайку быстренько принесите ему погорячее.
Он поспешил навстречу новым гостям, сразу же объявив им, что у него сейчас находится тот самый Дубровинский из Орла, о котором шла речь. Представил вошедших:
— Михаил Федорович Владимирский. А это — Ульянов. Дмитрий Ильич.
Обменялись рукопожатиями. И Дубровинский, чуть отступив в сторону, долго не мог отвести взгляда от Дмитрия. Интересно, похож он на своего брата? Дмитрий был порывист, в движениях несколько резковат. Лицо слегка скуластое. В глазах таилось острое пытливое любопытство, и в то же время они лучились добротой. Владимирский, повыше Дмитрия ростом и волосы посветлее, разговаривал спокойно, размеренно, иногда слегка поправляя кончиками пальцев очки в тонкой оправе. Приятен был голос Владимирского, по-юношески еще не установившийся басок. Но больше всего понравилось Иосифу, что оба они — пожалуй, ровесники между собой — и старше его-то, Дубровинского, были всего года на три. Конечно, и Радин не стар, лет тридцать пять ему, не больше, но все же...
Владимирский немедленно приступил к делу. Не обращая внимания на чай, поставленный перед ним хозяйкой дома, он принялся расспрашивать Дубровинского. Какая марксистская литература у них, в Орле, уже прочитана? А что еще хотелось бы прочесть такого, о чем они пока только наслышаны? Сохранился
ли кружок в Курске после отъезда Иосифа? А в Орле как на виды на расширение пропагандистской работы? Каковы «взаимоотношения» с полицией? Иосиф отвечал коротко, точно. И было заметно, что Владимирский этим очень доволен.
— О вашем житье-бытье мы знаем уже многое от Минятова,— сказал он, выслушав Иосифа и только теперь придвигая поближе стакан совсем остывшего чая,— но вы нам очень хорошо дорисовали картину. Развивать, расширять сеть рабочих кружков, соединять их затем организационно в союзы — вот в чем сейчас главная наша задача. Вы находитесь на правильном, нужном пути. И вот какое есть у нас предложение, лично вам...
— А как вы сами видите, Иосиф, как вы сами видите себя и дальше в нашей общей борьбе?-— перебил Владимирского Дмитрий. Он все время прохаживался по комнате.— Вас не напугали последние большие аресты в Петербурге? Извините, что я так прямо...
— Мы были потрясены, когда узнали об этом,— сказал Иосиф.— Пожалуй, были даже напуганы. Не тем, что могут и нас арестовать, а провалом организации, в которой мы сразу почувствовали силу. Подумали тогда: у охранки, выходит, тоже сила большая. Ну, мы приняли меры, стали еще осторожнее. А сейчас ничего,— Иосиф усмехнулся,— страх прошел. Снова работаем.
— Да, охранка нанесла очень тяжелый удар, — сказал Дмитрий. И взмахнул стиснутым кулаком: — Мы должны ответить на это усилением своей деятельности!
— Горестнее всего, что к провалу петербургских товарищей приложил руку один из тех, кого они тоже называли своим товарищем,— тихо проговорил Радин.— Это ужасно. Вот чем подла охранка! Открыто лови, убивай, арестовывай своих противников, но не растлевай при этом душ человеческих самым мерзейшим предательством — провокаторством. Не посягай на священнейшее слово—товарищ в борьбе!
— Они жаждут вытравить в нас чувство взаимного доверия и тем самым сделать невозможным наше единство,— сказал Владимирский.
— Подлецы, как тяжелые, гнойные болезни, бывали во все времена, а свет человечеству несли честные люди вопреки любым подлецам,— с прежней сосредоточенностью проговорил Радин.— И я верю и всегда буду верить в честность. Иначе... Иначе трудно быть...
— Поэтом,— шутливо подсказал Дмитрий.
— Простите, революционером,— серьезно сказал Радин.— Но, впрочем, да, и поэтом.
— Мы отвлеклись,— напомнил Владимирский.— Но коль зашла у нас речь о предосторожностях, принятых орловскими товарищами после петербургских арестов, хотелось бы знать об этом поподробнее. Хороший опыт всегда пригодится.
И Дубровинский очень коротко, точно рассказал, какие меры они приняли на тот случай, если бы полиция начала обыски, устроила слежку за ними. Прибавил, что, по его мнению, надвигающиеся опасности должны человека делать только собраннее, решительнее. Это он испытал на себе. А сейчас даже несколько сожалеет, что много времени понапрасну упустили своей чрезмерной осторожностью...
— Ну, ну, это уже бросок к другой крайности!— перебил Дмитрий. И дружески похлопал Иосифа по плечу.
— Никогда не следует жалеть о сделанном,— добавил Радин.— Анализировать минувшее, извлекать из него практические выводы на будущее весьма полезно, а вздыхать не надо!
— Словом, речь вот о чем,— снова заговорил Владимирский.— Марксистские кружки сейчас возникают повсюду, по всей России, возникают сами по себе, как веление времени. Это крепкая основа, но она станет и еще значительней, прочнее, действеннее, если повести это дело организованно.
— Михаил Федорович, вот и меня давно уж томит именно эта мысль!— Дубровинский не выдержал, вскочил, с шумом отодвинул стул.— Но как? Как все это сделать? Каким способом?
— Да вот примерно таким, как вы добиваетесь сейчас у себя в Орле. Поставили перед собой твердую цель и решительно к ней идете. Был один кружок — стало два. А третий возможен?,
— Ну, конечно!
— Вот видите. Это и есть организационная работа. Кружки создаются не сами по себе, а под влиянием вашим. Правда, этого для наших дней уже маловато — только создавать новые кружки и проводить в них занятия. Очень быстро они окажутся опять-таки «сами по себе». Надо руководить,—Владимирский нажал, на слово «руководить»,— развитием в кружках революционной мысли, не просто просвещать рабочих, а воспитывать в них борцов за свои права. Надо объединять кружки в союзы!
— И мы просим вас поехать с этой целью в Калужскую губернию,— вмешался Дмитрий Ульянов.— Поехать с тем, чтобы создать крепкую надежную социал-демократическую организацию. Калуга весьма интересна — рабочая среда, пролетариат. У вас же имеется опыт.
— Соглашайтесь!—сказал Владимирский.
Иосиф стоял ошеломленный неожиданностью предложения. Ему отчетливо представилась огромная разница между тем, что он делал до сих пор, и тем, что предстоит делать. Дать согласие — значит стать ответственным за широкое развертывание марксистской пропаганды, за организацию рабочих кружков, рабочего союза в целой губернии. И ответственным перед собственной совестью, когда твой какой-либо нечаянный промах может,
губительно отразиться на судьбах многих товарищей. Новые места, неизвестная обстановка. Хватит ли сил, умения? Но ведь ему доверяют. Для этого разговора пригласили в Москву. На ветер такие слова не бросают. Что может быть выше доверия товарищей по общей борьбе? И что менее всего достойно революционера, как не сомнения и колебания?
— В Калуге я совершенно никого не знаю,— помедлив, ответил Иосиф таким тоном, который был равнозначен словам: «Да, я согласен».
— А мы не только дадим адреса, мы поможем устроиться и на службу. Ну, допустим, в земскую управу,— сказал Радин, поглядывая на Иосифа дружелюбно. Хлопнул опять в ладоши:— Прихватите с собой кого-нибудь еще из орловских своих друзей. Хорошо, когда рядом с тобой испытанный в деле товарищ.
— Похоже, вам все-таки что-то мешает принять немедленное решение,— проговорил Владимирский, тоже вглядываясь в порозовевшее от волнения лицо Иосифа.— Леонид Петрович полагает, что вы уже согласились, но я не слышу от вас утвердительного ответа. А недомолвок между нами быть не должно. Трудно расстаться с домом, с семьей?
— Нет,— сказал Иосиф.— Я давно уже приготовил себя к атому. Уехать из дому для меня даже лучше.
— Жаль оставлять начатое в Орле дело?
— Нет. Родзевич-Белевич и Русанов поведут его не хуже меня.
— Так что же?
— Согласен!— Он как-то невольно проверил: застегнут ли ворот рубашки.— Единственно... Поступил я в дополнительный класс реального училища. Хотелось продолжить образование.
— Революционер всегда должен учиться. Всегда и обязательно,— вдруг задумавшись, сказал Дмитрий.— Но разве дополнительный класс реального училища — единственный и самый лучший источник образования? А книги, книги? Море книжное! И воля, тяга к знаниям. Впрочем, мы тогда не настаиваем.
— Согласен,— с твердой решимостью повторил Иосиф.
— А я иду к Марии Николаевне Корнатовской,— заявил Радин.— Кажется, я безбожно опаздываю. Но зато я смогу похвастаться своим таким интересным знакомством с вами, дорогой товарищ Иосиф.
— Мария Николаевна будет искренне рада,— сказал Дмитрий. И объяснил Дубровинскому: — Это наш добрый друг, шаль, что не случилось вам сегодня встретиться с ней здесь.
— Это все еще впереди,— успокоил Радин.— Когда-нибудь после, будете наезжать из Калуги, я сведу вас в дом Анны Егоровны Серебряковой. Не посчитайте меня за отчаянного женолюба, но этих двух милых женщин я нежно люблю.
— Вместо «милых женщин», Леонид Петрович, правильнее бы сказать «умелых подпольщиц»,— улыбаясь, поправил Радина Дмитрий.— Какое о них мнение может сложиться у Дубровинского?
— Тогда уж «фанатичных революционерок»! — с шутливым пафосом провозгласил Радин.— Пусть это определение острее всего врежется ему в память. Идемте!— Он подхватил Иосифа под руку. И отпустил.— Идемте, но не вместе. Переждите некоторое время после моего ухода. Конспирация только тогда конспирация, если она всегда конспирация!
Радин многозначительно поднял руку, подмигнул и вышел. Из-за переборки послышался его сочный раскатистый смех и тихий, словно бы виноватый голос Екатерины Даниловны. А Дуб-ровинский стоял, глядел ему вслед и видел перед собой дорогу, бесконечную дорогу. Такую, которая предстала перед ним с особенной отчетливостью в ночь переезда их семьи из Курска в Орел.
С тех пор как в России угрозой безопасности монархов стали не внутренние дворцовые заговоры, а народные, революционные движения, и не только угрозой их личности, но и самому трону, с тех пор все коварнее, хитрей и бесчестнее стали складываться и формы уничтожения противников самодержавной власти. Добавлением к обычной полиции, «блюстительнице порядка», сделался Отдельный корпус жандармов и окутанные особой тайной охранные отделения. Добавлением к приговорам обычных судов сделались административные постановления, для внешнего эффекта скрепленные ссылками на «высочайшие повеления». Донос стал почитаться проявлением истинного патриотизма. Скрытное хождение по пятам, именуемое «филерством», превратилось з профессию. А осквернение чистого слова «товарищ» путем двоедушного провокаторства оказалось столь высшим видом «служекия отечеству», что одарялось с особой щедростью.
От времен Шешковского и Бенкендорфа тайный полицейский сыск все совершенствовался. Но неизмеримо быстрее росли а совершенствовались в искусстве конспирации революционные силы, хотя и загнанные в глубочайшее подполье. Тайному сыску уже недостаточно стало трех китов, на которых он прежде держался,— доносительства, филерства и провокаторства. Нужен был «кит четвертый» — больший размах. Острый ясный ум, который направлял бы все это.
И вот в московское охранное отделение, издавна стяжавшее себе мрачную славу дьявольской кухни, вытеснив туповатого служаку Бердяева, пришел Зубатов. Человек жесткой воли, направленной к одной заветной цели — стать самому первостепенным государственным деятелем и освободить наконец монарха, прави-
тельство, господствующие классы от чувства гнетущего страха перед революцией. Освободить... Но как? Зубатов рассуждал. Нужно еще более укрепить действующую машину розыска. Заимствовать в этом смысле лучший опыт Европы. Опутать незримой сетью агентуры всю Россию и не оставить вне своего поля зрения ни одного революционера, пытающегося укрыться за границей. Тратить деньги на это следует не скупясь, ибо только тогда и можно требовать преданной службы от агентов—службы, которая ой не сладка! А меру совести для них оставить одну — результат поиска.
Но бессмысленно реку вычерпывать ложкой, если нужно направить течение в другое русло. Пусть сама вода пробивает себе дорогу. Рабочие... Пролетариат... Эту главную силу революции, без которой любые марксистские идеи задохнутся немедленно, как рыба на воздухе,— эту главную силу, источник, питающий смертельные опасности для самодержавия, как подчинить, как взять в свои руки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
— Жаль. А я пришел с инструментом.
Щелкнула задвижка, дверь отворилась. Кутая плечи в пуховую шаль и приветливо улыбаясь, молодая женщина пропустила Иосифа в дом, провела через кухоньку. Комната оказалась пустой. Женщина крикнула, поглядывая на переборку, за которой находилась, по-видимому, еще одна комната:
— Леонид Петрович, печник явился! Вот как! Стало быть, Радин?
А тот уже стоял перед Дубровинским — невысокого роста, с копной черных волос, слегка встопорщенных на макушке, с окладистой интеллигентской бородой, нависшими, косматыми бровями. Стоял и тряс Иосифа за плечи.
— Так вот вы какой, курянин, орловец! Бывал, бывал в ваших местах. И с Гурарием Семенычем в дружбе, Ивана Фомича тоже хорошо знаю. Ну, Гурарий Семеныч посдержаннее, а Иван Фомич — с огоньком. Вы давно в Кроснянском не бывали?
- С самого холерного года. Гурарий Семеныч иногда пишет.
И с Иваном Фомичом обмениваемся поздравлениями в праздники. Мне приятно, Леонид Петрович, что и вы с ними знакомы. Я только не знал, что вы больше чем просто знакомы.
— Значит, молодцы они,— весело сказал Радин.— Но вас я тоже хочу похвалить. Отлично вы начали дело. И знаете, как я представляю, умело сохраняете конспиративность. А это имеет первостепенное значение.
— Наше правило: конспирация только тогда конспирация, если она всегда конспирация,— немного смущенный похвалой Ра-дина, сказал Дубровинский.
— Ух, как длинно и замысловато! Впрочем, очень правильно. Где вы этому научились? Своим умом дошли? Слухами земля полнится? Советы товарищей? А вообще имейте в виду, это целая наука, есть разработанные системы. И мы вас постараемся просветить дополнительно.— Кустоватые брови Радина шевелились.— Подойдут еще товарищи. А пока попросим Екатерину Даниловну угостить нас горячим чайком. Наверно, продрогли? Сегодня морозец градусов на пятнадцать. А как доехали, как нас здесь разыскали?
Екатерина Даниловна принесла чай, сухие, посыпанные маком баранки, накрыла стол в комнате, за переборкой. Пригласила откушать.Прихлебывая горячий чай, Иосиф в красочных подробностях разрисовал, как он торговался с извозчиком и как добирался сюда. Не скрывая внутреннего удовлетворения, подчеркнул, что хотя и был одет в крестьянский полушубок, но не дал себя провести, с первых слов извозчик почувствовал: дело имеет с коренным москвичом.
Радин весело хохотал:
— А ловко, остроумно вы «степенством» его подкололи!— И стал серьезнее.— Только и промахов, дорогой товарищ, вы немело наделали. Уж если залезли в овчину, так, извините, по-овчинному себя до конца и держите. Не думайте, что «ваша милость» да «ваше сиятельство» были простой издевкой этого вашего Евсея. Извозчики — народ весьма проницательный. Как же, интеллигент — и в овчине! Это учтите. Хорошо, что не было слежки за вами. И потом, вы напрасно ликуете, что предстали перед извозчиком коренным москвичом. Коренной москвич в Хамовники дороже как за сорок копеек ни за что не поедет. А вы рубль шестьдесят пять отвалили. В овчинном-то полушубочке!
Иосиф густо покраснел. Он даже не пытался оправдаться. Действительно, не додумал. А Радин вполголоса, под нос себе, промурлыкал на мотив «Дубинушки»:
На Руси на святой — жандармерии рой, Рой шпионов летает, как тучи; Залетает в дома, отрывает от сна, Сон ее охраняя дремучий! Потом хлопнул в ладоши:
— Да вы не огорчайтесь, Иосиф. В нашей жизни, в нашем необыкновенном деле и не такие промахи возможны. Если бы их никогда не было с нашей стороны, так и охранка ничего с нами не сделала бы.— И опять расхохотался: — Впрочем, охранка тоже допускает постоянные промахи. И мы, разумеется, ими пользуемся. Знаете, было раз, ожидался транспорт с литературой из-за границы. Мы догадывались: охранка готовится, вокзал будет оцеплен жандармами, и вряд ли удастся товарищам пронести свой багаж. Приготовились. Если не литературу, так хоть товарищей выручить, помочь им сбежать, бросив наконец чемоданы. Продумали план. Сразу скажу, не очень надежный. Но господин Бердяев, начальник охранки, в тот вечер, слава богу, так заигрался в карты, что забыл позвонить Зубатову, помощнику своему, чтобы тот всю машину привел в действие. И вот жандармы на вокзале, ожидая распоряжений начальства, сидели, а наши товарищи между тем...
За переборкой послышались голоса. Потом заглянула Екатерина Даниловна, сказала:
— Пришли. Оба. Ну прямо-таки друг за другом. Дмитрий Ильич умудрился полные калоши снега начерпать. Я ему пока мест ваши старые штиблеты дала. Не забраните меня?
— Правильно!— похвалил Радин.— И чайку быстренько принесите ему погорячее.
Он поспешил навстречу новым гостям, сразу же объявив им, что у него сейчас находится тот самый Дубровинский из Орла, о котором шла речь. Представил вошедших:
— Михаил Федорович Владимирский. А это — Ульянов. Дмитрий Ильич.
Обменялись рукопожатиями. И Дубровинский, чуть отступив в сторону, долго не мог отвести взгляда от Дмитрия. Интересно, похож он на своего брата? Дмитрий был порывист, в движениях несколько резковат. Лицо слегка скуластое. В глазах таилось острое пытливое любопытство, и в то же время они лучились добротой. Владимирский, повыше Дмитрия ростом и волосы посветлее, разговаривал спокойно, размеренно, иногда слегка поправляя кончиками пальцев очки в тонкой оправе. Приятен был голос Владимирского, по-юношески еще не установившийся басок. Но больше всего понравилось Иосифу, что оба они — пожалуй, ровесники между собой — и старше его-то, Дубровинского, были всего года на три. Конечно, и Радин не стар, лет тридцать пять ему, не больше, но все же...
Владимирский немедленно приступил к делу. Не обращая внимания на чай, поставленный перед ним хозяйкой дома, он принялся расспрашивать Дубровинского. Какая марксистская литература у них, в Орле, уже прочитана? А что еще хотелось бы прочесть такого, о чем они пока только наслышаны? Сохранился
ли кружок в Курске после отъезда Иосифа? А в Орле как на виды на расширение пропагандистской работы? Каковы «взаимоотношения» с полицией? Иосиф отвечал коротко, точно. И было заметно, что Владимирский этим очень доволен.
— О вашем житье-бытье мы знаем уже многое от Минятова,— сказал он, выслушав Иосифа и только теперь придвигая поближе стакан совсем остывшего чая,— но вы нам очень хорошо дорисовали картину. Развивать, расширять сеть рабочих кружков, соединять их затем организационно в союзы — вот в чем сейчас главная наша задача. Вы находитесь на правильном, нужном пути. И вот какое есть у нас предложение, лично вам...
— А как вы сами видите, Иосиф, как вы сами видите себя и дальше в нашей общей борьбе?-— перебил Владимирского Дмитрий. Он все время прохаживался по комнате.— Вас не напугали последние большие аресты в Петербурге? Извините, что я так прямо...
— Мы были потрясены, когда узнали об этом,— сказал Иосиф.— Пожалуй, были даже напуганы. Не тем, что могут и нас арестовать, а провалом организации, в которой мы сразу почувствовали силу. Подумали тогда: у охранки, выходит, тоже сила большая. Ну, мы приняли меры, стали еще осторожнее. А сейчас ничего,— Иосиф усмехнулся,— страх прошел. Снова работаем.
— Да, охранка нанесла очень тяжелый удар, — сказал Дмитрий. И взмахнул стиснутым кулаком: — Мы должны ответить на это усилением своей деятельности!
— Горестнее всего, что к провалу петербургских товарищей приложил руку один из тех, кого они тоже называли своим товарищем,— тихо проговорил Радин.— Это ужасно. Вот чем подла охранка! Открыто лови, убивай, арестовывай своих противников, но не растлевай при этом душ человеческих самым мерзейшим предательством — провокаторством. Не посягай на священнейшее слово—товарищ в борьбе!
— Они жаждут вытравить в нас чувство взаимного доверия и тем самым сделать невозможным наше единство,— сказал Владимирский.
— Подлецы, как тяжелые, гнойные болезни, бывали во все времена, а свет человечеству несли честные люди вопреки любым подлецам,— с прежней сосредоточенностью проговорил Радин.— И я верю и всегда буду верить в честность. Иначе... Иначе трудно быть...
— Поэтом,— шутливо подсказал Дмитрий.
— Простите, революционером,— серьезно сказал Радин.— Но, впрочем, да, и поэтом.
— Мы отвлеклись,— напомнил Владимирский.— Но коль зашла у нас речь о предосторожностях, принятых орловскими товарищами после петербургских арестов, хотелось бы знать об этом поподробнее. Хороший опыт всегда пригодится.
И Дубровинский очень коротко, точно рассказал, какие меры они приняли на тот случай, если бы полиция начала обыски, устроила слежку за ними. Прибавил, что, по его мнению, надвигающиеся опасности должны человека делать только собраннее, решительнее. Это он испытал на себе. А сейчас даже несколько сожалеет, что много времени понапрасну упустили своей чрезмерной осторожностью...
— Ну, ну, это уже бросок к другой крайности!— перебил Дмитрий. И дружески похлопал Иосифа по плечу.
— Никогда не следует жалеть о сделанном,— добавил Радин.— Анализировать минувшее, извлекать из него практические выводы на будущее весьма полезно, а вздыхать не надо!
— Словом, речь вот о чем,— снова заговорил Владимирский.— Марксистские кружки сейчас возникают повсюду, по всей России, возникают сами по себе, как веление времени. Это крепкая основа, но она станет и еще значительней, прочнее, действеннее, если повести это дело организованно.
— Михаил Федорович, вот и меня давно уж томит именно эта мысль!— Дубровинский не выдержал, вскочил, с шумом отодвинул стул.— Но как? Как все это сделать? Каким способом?
— Да вот примерно таким, как вы добиваетесь сейчас у себя в Орле. Поставили перед собой твердую цель и решительно к ней идете. Был один кружок — стало два. А третий возможен?,
— Ну, конечно!
— Вот видите. Это и есть организационная работа. Кружки создаются не сами по себе, а под влиянием вашим. Правда, этого для наших дней уже маловато — только создавать новые кружки и проводить в них занятия. Очень быстро они окажутся опять-таки «сами по себе». Надо руководить,—Владимирский нажал, на слово «руководить»,— развитием в кружках революционной мысли, не просто просвещать рабочих, а воспитывать в них борцов за свои права. Надо объединять кружки в союзы!
— И мы просим вас поехать с этой целью в Калужскую губернию,— вмешался Дмитрий Ульянов.— Поехать с тем, чтобы создать крепкую надежную социал-демократическую организацию. Калуга весьма интересна — рабочая среда, пролетариат. У вас же имеется опыт.
— Соглашайтесь!—сказал Владимирский.
Иосиф стоял ошеломленный неожиданностью предложения. Ему отчетливо представилась огромная разница между тем, что он делал до сих пор, и тем, что предстоит делать. Дать согласие — значит стать ответственным за широкое развертывание марксистской пропаганды, за организацию рабочих кружков, рабочего союза в целой губернии. И ответственным перед собственной совестью, когда твой какой-либо нечаянный промах может,
губительно отразиться на судьбах многих товарищей. Новые места, неизвестная обстановка. Хватит ли сил, умения? Но ведь ему доверяют. Для этого разговора пригласили в Москву. На ветер такие слова не бросают. Что может быть выше доверия товарищей по общей борьбе? И что менее всего достойно революционера, как не сомнения и колебания?
— В Калуге я совершенно никого не знаю,— помедлив, ответил Иосиф таким тоном, который был равнозначен словам: «Да, я согласен».
— А мы не только дадим адреса, мы поможем устроиться и на службу. Ну, допустим, в земскую управу,— сказал Радин, поглядывая на Иосифа дружелюбно. Хлопнул опять в ладоши:— Прихватите с собой кого-нибудь еще из орловских своих друзей. Хорошо, когда рядом с тобой испытанный в деле товарищ.
— Похоже, вам все-таки что-то мешает принять немедленное решение,— проговорил Владимирский, тоже вглядываясь в порозовевшее от волнения лицо Иосифа.— Леонид Петрович полагает, что вы уже согласились, но я не слышу от вас утвердительного ответа. А недомолвок между нами быть не должно. Трудно расстаться с домом, с семьей?
— Нет,— сказал Иосиф.— Я давно уже приготовил себя к атому. Уехать из дому для меня даже лучше.
— Жаль оставлять начатое в Орле дело?
— Нет. Родзевич-Белевич и Русанов поведут его не хуже меня.
— Так что же?
— Согласен!— Он как-то невольно проверил: застегнут ли ворот рубашки.— Единственно... Поступил я в дополнительный класс реального училища. Хотелось продолжить образование.
— Революционер всегда должен учиться. Всегда и обязательно,— вдруг задумавшись, сказал Дмитрий.— Но разве дополнительный класс реального училища — единственный и самый лучший источник образования? А книги, книги? Море книжное! И воля, тяга к знаниям. Впрочем, мы тогда не настаиваем.
— Согласен,— с твердой решимостью повторил Иосиф.
— А я иду к Марии Николаевне Корнатовской,— заявил Радин.— Кажется, я безбожно опаздываю. Но зато я смогу похвастаться своим таким интересным знакомством с вами, дорогой товарищ Иосиф.
— Мария Николаевна будет искренне рада,— сказал Дмитрий. И объяснил Дубровинскому: — Это наш добрый друг, шаль, что не случилось вам сегодня встретиться с ней здесь.
— Это все еще впереди,— успокоил Радин.— Когда-нибудь после, будете наезжать из Калуги, я сведу вас в дом Анны Егоровны Серебряковой. Не посчитайте меня за отчаянного женолюба, но этих двух милых женщин я нежно люблю.
— Вместо «милых женщин», Леонид Петрович, правильнее бы сказать «умелых подпольщиц»,— улыбаясь, поправил Радина Дмитрий.— Какое о них мнение может сложиться у Дубровинского?
— Тогда уж «фанатичных революционерок»! — с шутливым пафосом провозгласил Радин.— Пусть это определение острее всего врежется ему в память. Идемте!— Он подхватил Иосифа под руку. И отпустил.— Идемте, но не вместе. Переждите некоторое время после моего ухода. Конспирация только тогда конспирация, если она всегда конспирация!
Радин многозначительно поднял руку, подмигнул и вышел. Из-за переборки послышался его сочный раскатистый смех и тихий, словно бы виноватый голос Екатерины Даниловны. А Дуб-ровинский стоял, глядел ему вслед и видел перед собой дорогу, бесконечную дорогу. Такую, которая предстала перед ним с особенной отчетливостью в ночь переезда их семьи из Курска в Орел.
С тех пор как в России угрозой безопасности монархов стали не внутренние дворцовые заговоры, а народные, революционные движения, и не только угрозой их личности, но и самому трону, с тех пор все коварнее, хитрей и бесчестнее стали складываться и формы уничтожения противников самодержавной власти. Добавлением к обычной полиции, «блюстительнице порядка», сделался Отдельный корпус жандармов и окутанные особой тайной охранные отделения. Добавлением к приговорам обычных судов сделались административные постановления, для внешнего эффекта скрепленные ссылками на «высочайшие повеления». Донос стал почитаться проявлением истинного патриотизма. Скрытное хождение по пятам, именуемое «филерством», превратилось з профессию. А осквернение чистого слова «товарищ» путем двоедушного провокаторства оказалось столь высшим видом «служекия отечеству», что одарялось с особой щедростью.
От времен Шешковского и Бенкендорфа тайный полицейский сыск все совершенствовался. Но неизмеримо быстрее росли а совершенствовались в искусстве конспирации революционные силы, хотя и загнанные в глубочайшее подполье. Тайному сыску уже недостаточно стало трех китов, на которых он прежде держался,— доносительства, филерства и провокаторства. Нужен был «кит четвертый» — больший размах. Острый ясный ум, который направлял бы все это.
И вот в московское охранное отделение, издавна стяжавшее себе мрачную славу дьявольской кухни, вытеснив туповатого служаку Бердяева, пришел Зубатов. Человек жесткой воли, направленной к одной заветной цели — стать самому первостепенным государственным деятелем и освободить наконец монарха, прави-
тельство, господствующие классы от чувства гнетущего страха перед революцией. Освободить... Но как? Зубатов рассуждал. Нужно еще более укрепить действующую машину розыска. Заимствовать в этом смысле лучший опыт Европы. Опутать незримой сетью агентуры всю Россию и не оставить вне своего поля зрения ни одного революционера, пытающегося укрыться за границей. Тратить деньги на это следует не скупясь, ибо только тогда и можно требовать преданной службы от агентов—службы, которая ой не сладка! А меру совести для них оставить одну — результат поиска.
Но бессмысленно реку вычерпывать ложкой, если нужно направить течение в другое русло. Пусть сама вода пробивает себе дорогу. Рабочие... Пролетариат... Эту главную силу революции, без которой любые марксистские идеи задохнутся немедленно, как рыба на воздухе,— эту главную силу, источник, питающий смертельные опасности для самодержавия, как подчинить, как взять в свои руки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104