Успех был потрясающ. И даже попытка распространить свое влияние на вторую столицу, закончившаяся тем, что Трепов в Москве арестовал его и выслал, а Плеве извинялся перед великим князем Сергеем Александровичем и обещал не расширять поле деятельности «Собрания» за пределами Петербурга, ничуть не обескуражила Гапона. Пожалуй, еще больше разожгла его пыл. Вот он каков, что заставил сшибиться лбами могущественного министра внутренних дел и генерал-губернатора из царской фамилии! И если этот же самый генерал-губернатор при благосклонном содействии этого же самого министра в свое время словно метлой легко смахнул Зубатова, тут дело не пошло дальше обмена письмами. Потому что Гапон есть Гапон.
Недолгую грусть причинила и бомба эсера Сазонова, вырубившая под корень фон Плеве, заботливого покровителя Гапона. Князь Святополк-Мирский оказался еще более покровительствующим. Он тоже понимал, что Гапон есть Гапон.
Но по мере того как ширился размах перелицованного Талоном зубатовского рабочего движения, естественно, возникали в его глубинах и страстные противоречия. Противоречия между покорностью судьбе, самодержавной воле царя, куда гнул Гапон, и стремлениями вырваться из-под этого гнета, к чему властно призывал сам дух: времени, пронизанного революционными идеями. От них можно было закрывать окна и двери — они проходили сквозь стены. Читалась просветительская лекция об открытии Колумбом Америки, а по окончании лекции кто-то задавал вопрос: «Почему японцы потопили всю нашу эскадру в Цусимском проливе? Верно, что она не была подготовлена к боевому походу
и что на этом высокие чины себе руки погрели?» Почтенный доктор рассказывал о том, как важно соблюдать личную гигиену, а его спрашивали: «Когда установят восьмичасовой рабочий день? Война совсем народ разорила. Все дорожает, а прибавка-то будет ли? Доколе нас будут штрафами мордовать?» И все чаще, хотя пока еще миролюбиво, поговаривать стали рабочие, что не худо бы к кому-то повыше обратиться со своими повседневными нуждами, попросить защиты от произвола хозяев. А это не отвечало задачам гапоновского «Собрания», не дозволялось уставом.
Партийные агитаторы, проникавшие в круг завороженных Районом рабочих, стремились ставить вопрос острее, решительнее. Заканчивали свои выступления призывом: «Долой самодержавке!» Их слушали внимательно, сочувственно вздыхая, но когда в конце речей в зал летели огневые, хватающие за душу призывы, им ответно, с не меньшим возбуждением кричали: «Царя не трожьте! Он наше прибежище!» Однако брошенные агитаторами слова так или иначе тлеющими искорками западали в сознание рабочих.
Собирались «штабные», ответственные руководители отделов «Собрания». Обсуждали, как им дальше строить свою работу. Увлекала безбрежность возможностей к ее расширению. Но эта же безбрежность и страшила, когда думалось о толпе, способной вдруг превращаться в неуправляемую стихию, в слепую силу. А «Собрание» в своем численном составе разбухало уже до таких пределов, когда становилось толпой...
Гапон потер пылающее от внутреннего жара лицо, забрался тонкими, длинными пальцами в густую гриву, встряхнул ее несколько раз. Да, решение принято! Но что будет потом?Ему припомнилось одно из собраний в особо любимом им Нарвском отделе, председателем которого был рабочий Петров, преданный ему так же фанатично, как стремянный Васька Шибанов мятежному князю Курбскому из знаменитой поэмы Алексея Толстого. Гапон тогда держал речь в настолько переполненном зале, что вся людская масса, стоящая на ногах, казалась спрессованной в один черный пласт, на котором пестрели отдельные лица. Говорил он о том, что нужно больше привлекать в «Собрание» женщин, открывать им здесь глаза на мир. Ибо по темноте вековечной женщины часто отвращают и мужей своих от жажды просвещения. А негоже, когда семья разделена в круге общих забот. Тишина царила такая, что, снижая свою речь временами до проникновенного шепота, он все равно слышал, как каждое его слово отдается даже в самых дальних углах. Но тут кто-то отчаянно, страдальчески вскрикнул — может быть, от духоты и жары в сердце кольнуло?—произошло короткое движе-
ние в сторону двери. Бесполезное, бессмысленное в такой тесноте. Толпа как бы замерла на одно мгновение, а потом вся вдруг, шатнулась. Сама по себе, не подчиняясь чьей-то отдельной воле. Он поднял руку: «Братья! Остановитесь...» Но голос его потонул в треске ломаемых дверей и оконных рам, в звоне выбитых стекол, в глухих стонах, истошных воплях. «Так возникают Ходынки»,— в ужасе подумал он, чувствуя свое бессилие что-либо сделать. Смертей, к счастью, тогда не случилось, а в больницу, свезли многих.
Гапон опять и опять восстанавливал в памяти недавний раз» говор со «штабными». Он был неизбежен, такой разговор. Тем ли он только кончился?Один из мастеров Путиловского завода, Тетявкин, уволил четырех рабочих, членов «Собрания», без всякого объяснения причин. Взял и уволил, пригрозив расчетом и еще троим, кинул издевательски: «Не нравится? Идите в свое «Собрание», оно вас поддержит».
И рабочие пошли искать защиты. Сперва к Карелину и Иноземцеву, выборным руководителям «Собрания», а потом и к нему, к Гапону, выше которого, кроме царя и бога, никого для них уже не было.
Но устав «Собрания» — внутренний его закон, о котором знали и рабочие и конечно же знал и мастер! В уставе ясно сказано, что «Собрание» во взаимоотношения рабочих и предпринимателей не вмешивается. Так и жили. Мало ли по городу случалось увольнений? И всяких других споров на заводах и фабриках? Это «Собрания» не касалось, это все понимали. Почему же с дерзким вызовом ныне мастер увольняет сразу четверых, грозит тем же еще троим и тут же настойчиво посылает их в «Собрание» за поддержкой?
Тяжело было идти для объяснений к Тетявкину. Просить его взять уволенных обратно на работу. Но сломил гордыню. Тетявкин хамить не стал, от стыда прикрыл лицо руками. Сидели, разговаривали только вдвоем.
«Батюшка! Не погуби, скажу как на исповеди,— признался мастер.— Не от меня это. Сделал я, как мне велено главной администрацией. И проси не проси, батюшка, глух я теперь, словно дерево».
«Для чего же им было такое приказывать?» Тетявкин замялся. А потом сказал с какой-то отчаянностью: «Разве мне своим умом проникнуть в ихние мозги? А ежели предположить только, что получится? Сотнями, тысячами рабочие записываются, батюшка, в ваше «Собрание». Это же становится сила великая. А куда она повернет? Вот и дают поняты; далее ходу не будет».
Дали понять. Это точно. Поговаривают, будто Смирнов, директор Путиловского, в сговоре с администрацией других завалов. Дело не в четырех уволенных. Коса на камень нашла — вот, в чем суть. Или ты, Гапон, сам остановись, или тебя остановят.
Он крутил головой, потрясал сжатыми кулаками. Остановиться — все одно что приковать себя к позорному столбу. В «Собрании» ведь тысячи людей, тысячи! Будут миллионы! Он показывает путь, и за ним идут: как слепые за поводырем идут, как затерянные в пустыне за явившимся к ним спасителем. И от этого он никогда, никогда не откажется! Не может бог отказаться от власти над всем миром, которая ему самим существом его дана. Не может царь отказаться от власти над народом своим, которая ему богом дана. Не может он, Гапон, отказаться от власти над этими тысячами, которая ему их верой в него дана!
Попроситься на разговор к самому князю Святополк-Мирскому? Но ведь тайное всегда становится явным. Узнай рабочие, кто им в этот раз руку подал — охранка, полиция,— отшатнутся от него, от Гапона, как от лжеца и обманщика. Да еще подаст ли руку полиция? Принимая свое решение, наверняка не обошел их господин Смирнов. Нет и нет! Пусть на глазах народа священника Георгия Гапона, как Христа, распинают!
Но Иноземцев заговорил на совещании «штабных», что вот, мол, собираются же на банкетах либералы и шлют государю верноподданнические адреса. В них между тем вписывают и покорнейшие просьбы свои. А саратовское земство обратилось даже с пространной петицией, и принята она благосклонно. Почему бы не послать и от «Собрания» такую петицию?
Туп человек! Не может этот Иноземцев понять, что если Смирнов действовал в сговоре с другими заводчиками, он обеспечил себе заранее защиту и на верхах. А надеяться, будто петиция, миновав всех чиновников, попадет прямо в руки царя и царь без совета с ними примет решение, на это дураки пусть надеются. Торопиться нельзя. Надо сначала все хорошенько разведать, найти верный ход.
Средь «штабных» смятение началось: зачем медлить? Куй железо, пока горячо! Ждут ведь рабочие, взглядов не спускают: «Что же вы, головка «Собрания» нашего, за нас вы или против нас?»
Карелин поднялся: «Товарищи! Издевательски нас называют зубатовцами. Но зубатовцы себя оправдали тем движением, что было от них в Одессе. А мы оправдаем себя подачей петиции. Иначе не будет доверия нам».
Вон куда метнул! Намекнул: на разрыв с тобой пойдем, батюшка, если и еще станешь противиться. Выиграем дело без тебя — что скажет народ про тебя?
— Хотите сорвать ставку, ну, срывайте! — еще раз вслух повторил Гапон.
Он сидел, зажмурив глаза. Снежный ком покатился и будет теперь неудержимо катиться под гору, прилепляя на себя все, что попадется ему на пути. До каких размеров он дорастет? Где, какая богом назначена ему остановка? Ишь Карелин: «Зубатовцы в Одессе себя оправдали...» Смотря с какой стороны на это взглянуть. А Сергей Васильевич навсегда закатился. И рабочие в зу-батовцы уже не идут: вера потеряна. И сама полиция, даже в Москве, к ним с прохладцей. Оправдала Одесса совсем не зу-батовцев, а революционеров. Зубатовцы для них лучину нащепали, а огонь-то они зажгли.
Гапон со стоном упал ниц перед иконой, бил усердно лбом в пол, покрытый пушистым ковром. Потом откинулся всем корпусом назад, воздел руки резким движением, словно стремясь взлететь:
— Господи! Не оставь меня милостию твоей! Святой Георгий, укажи мне путь истинный!
Он покорно опустил голову, и длинные волосы рассыпались у него по плечам, сползли на грудь. Так, на коленях, точно бы в забытьи, простоял он долго. И вдруг опять рывком вскочил, забегал по комнате.
— Назад ходу нету,— бормотал он, расстегивая ворот рубахи.— А коли уж только вперед — никто другой!.. Нет, никто другой! В сияние вечной славы или на плаху — все едино, Гапон!
Дверь приотворилась. На ковер упала желтая полоса яркого света, резанула глаза. Гапон вздернул головой, будто его ожгли каленым железом. Экономка Елена, заправлявшая всем его домом после смерти жены, что-то испуганно шептала, спрашивала.
— Вон отсюда! — закричал он, топая ногами.— Вон! Дверь гвоздями заколоти! И потом чтобы даже дыхания твоего в доме не было!
Всю ночь он провел то в молитвах, то в путаных размышлениях, носился из угла в угол по комнате или тяжелым камнем падал в кресло и сидел не шевелясь. Потом примащивался под лампадой за небольшим столиком, где лежали псалтырь, серебряный крест, поминание, просфоры, стопка чистой бумаги, и писал, писал торопливо, размашисто, тут же рвал и кидал на пол. Это были наброски петиции государю императору от имени рабочих Санкт-Петербурга и отдельно — личных обращений к царю, к графу Витте, к князю Святополк-Мирскому, к Фулло-ну, петербургскому градоначальнику.
Под утро все написанное Гапон сгреб в кучу, истоптал ногами и, скорчившись в мягком кресле, забылся коротким, тревожным сном. Ему привиделась черная пропасть, в которую он сорвался, летит, летит и никак не может достигнуть дна...
Встретил новый день он уже, как всегда, оживленный, резкий в движениях, в разговоре. Завтракая, ничем не напоминал Елене о своей вчерашней необузданной вспышке гнева. Она делала вид, что и вправду ничего не было. Изорванную, затоптанную бумагу Гапон сам подобрал и сжег в плите.
Днем он собрал всех «штабных» и объявил, что петицию государю надо готовить, но совсем не поминая в ней случая с уволенными рабочими. Глядеть на эту беду надо шире. Попросил «штабных» вступить в связь с эсерами и эсдеками: «Все равно они в это дело впутаются, так уж лучше заранее знать, с какого боку подходить станут. Может, и мысль какую от них занять». Постучаться в сердце к писателю Максиму Горькому — очень отзывчивый человек. А еще обратить наибольшее внимание на «Союз освобождения» — либеральный, интеллигентный, сдержанный. Обязательно посоветоваться там с мадам Кусковой и господином Прокоповичем.
— Если от их «Кредо» целое направление в политике пошло и сам Ленин, умнейший из социал-демократов, с ними в схватку вступил, чего-то они стоят,— сказал Гапон.— А для нас это самые близкие люди. Не к восстаниям, не к оружию призывают, а к мирному разбирательству.
— Все это так, отец Георгий,— уступчиво заметил Карелин, И тут же драматически воскликнул: — А уволенные рабочие? С ними как? Отступиться от защиты их нам невозможно! Позор на наши головы ляжет. Устав там не устав, а вступиться за правду, за справедливость мы обязаны, иначе отвернутся от «Собрания» рабочие. Момент такой — накаленный. Смотрят все, как мы испытание, вызов этот, брошенный нам, выдержим: призовем народ покориться или станем стеной за правду стоять?
— Нам самим стеной стоять! Но в ту стену, что перед нами поставили, зря лбами не биться. Во лбу крепость не велика. А вот внутри черепа — сила. Этой силой, мозгами своими, и надо теперь шевельнуть. Все я обдумал. В петицию случай с уволенными не пишем. Мал он один сам по себе. А насчет самовольства мастера Тетявкина сегодня же послать три депутации от рабочих, К директору Путиловского, к градоначальнику и к фабричному инспектору. Спокойные, без крику и шуму депутации. Правда шуму не требует, она ясностью своей побеждает.
— А не победит? — усомнился Иноземцев.— Что тогда?
— Забастовать!—холодно проговорил Гапон.— Тогда забастовать. Готов на это народ? Готов. А нам от народа не отделяться.
Депутации вернулись ни с чем. И градоначальник Фуллон и фабричный инспектор Литвинов-Фаминский хотя приняли их и выслушали, но вмешиваться в распоряжения дирекции Путиловского завода отказались.
— И принять на работу и уволить с работы — право предпринимателя. Закон не нарушен,— сказал фабричный инспектор.
А градоначальник и вовсе отмахнулся:
— Меня подобные дела не касаются. Ступайте к фабричному инспектору, за соблюдением законов он поставлен следить.
Директор завода Смирнов продержал депутацию у себя в приемной больше двух часов. К нему по вызову заходили конторские служащие. Он разговаривал по телефону. Пил чай. Потом просто так сидел, покуривая. Наконец нажал кнопку звонка. Приказал секретарю впустить рабочих. Встретил их у порога и дальше порога не пустил. Вел разговор стоя, коротко, грубо.
— Зачем явились? На Тетявкина жаловаться? Все правильно!
— Нет, неправильно, господин директор! За что их уволили?
— Вам-то какое дело? Кто вы такие, чтобы допрос мне учинять?
— Мы депутация от «Собрания»...
— К чертовой бабушке ваше «Собрание»! — побагровев, вскрикнул Смирнов.— С каких это пор оно мною командовать стало? Просвещаетесь в нем — и просвещайтесь! А в дела заводские лезть не смейте. По уставу вашему это вам не дано. Марш на работу, не то вычесть прикажу за прогул!
— Мы обязаны заявить от имени «Собрания» требования...
— О «Собрании», я сказал, и слышать не хочу. Никаких его требований не принимаю. Повторяю: они незаконны.
— Подумайте, господин директор. Народ через нас, затаив дыхание, хорошего ответа вашего ждет...
— Мой ответ: работайте, а смуту не разводите. Это очень хороший ответ. Все!
Повернулся к депутации спиной и пошел к своему столу.На следующий день у проходной было вывешено объявление, в котором от имени директора завода подтверждалась правомерность действий мастера Тетявкина и указывалось на незаконность попытки представителей «Собрания» вмешаться в это дело. В конце объявления содержался призыв к разумности рабочих, кои не должны поддаваться разного рода науськиваниям.
— Славную встречу Нового года приготовили нам хозяева! Вот это подарочек! — говорили в тот день в цехах.
Была и некоторая растерянность. Потому что наряду со своим жестоким и вызывающим объявлением Смирнов распорядился выдать кой-кому из рабочих праздничные наградные. Главным образом тем, кто отличался «примерным поведением».
Новый год прошел у путиловцев безрадостно, в глухой тревоге, в ожидании чего-то недоброго. Да и во всем Петербурге чувствовалась зловещая напряженность. О возникшем на Путилов-ском заводе остром конфликте писали все газеты. Это происшествие обсуждалось едва ли не во всех домах.
А в воскресный день, следующий за праздником Нового года и обычный для просветительских лекций во всех отделах «Собрания», связных занятий не получилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104